Иртенина Наталья. Праздник синего ангела

   - Откуда он знает? Случайное совпадение или... или намного хуже.
   * * *
   Анна Ильинична была замужем восьмой год, но детей они с мужем до сих пор не завели, хотя оба страстно желали этого. Она уже и сама обошла всех женских врачей в городе и мужа посылала на обследование - все в пустую. "У вас все в порядке, не волнуйтесь, нужно только время" -успокаивали врачи в один голос, но надежда таяла с каждым годом. Вот почему ей не надо было торопиться после рабочей смены домой. Муж уходил на работу рано утром на целый день, да и вечером нередко задерживался на сверхурочных. Дома была только свекровь, скучающая из-за недостатка общества - поговорить, поразмять язык она, как и невестка тоже была большой любительницей. В гости сейчас мало кто приглашал, самой зазывать к себе домой - сын не позволял. Он на дух не выносил эти "сорочьи посиделки" и "сборища пенсионных вертопрашек" и настрого запретил матери и жене приглашать "на чай" соседок и подруг. Приходилось довольствоваться телефоном (когда Василия не было дома) или лавочками у подъездов, где по вечерам (а часто и днем) высаживались как куры на насесте бабушки-старушки, юные мамаши с младенцами и средняя прослойка - отягощенные бытовыми и семейными проблемами, отполированные нищенской жизнью безвозрастные женщины, всегда готовые отвести душу в непритязательных разговорах "о своем, о женском". "Мыловаренное производство" (как называл это Василий) действовало безостановочно, выпуская в обращение всевозможные слухи, сплетни, домыслы, гипотезы, вынашивая и рождая уродцев, которым бы лучше вовсе не появляться на свет божий...
   В замке зашебуршал ключ, открылась и захлопнулась дверь, послышался звук снимаемых туфель.
   - Мама, вы дома?
   Людмила Дмитриевна была дома. Она любила невестку, как родную дочь и всегда к ее приходу разогревала обед или готовила ужин. До выхода на пенсию она работала поваром в заводской столовой и не могла жить без плиты, новых кулинарных рецептов и кухонного чада.
   - Анечка, отдохни пока, я сейчас быстро поесть приготовлю. Устала, наверное?
   - Ох, и не говорите, мама. Намаялась с утра. Ноги гудят от беготни. Отпуск только через два месяца, а на работе в последнее время сплошные нервотрепки. То родственники крик поднимут, то весь запас шприцев пропадет, будто ноги им кто приделал, а на меня взыскание - в мое дежурство пропали! Съела я их, да! Будь они неладны. Теперь еще это...
   - Что теперь?
   - Да сердешный-то мой, Иванушка-дурачок, Найденов. Загадки все задает, врачи и те разобраться не могут, а на меня все валят. Я его, дескать, стращаю россказнями про синьку эту, про эпидемию в городе, а он, сердешный, из этого конец света устраивает, кошмары ему снятся. Да я ж ни сном, ни духом не ведаю, - в голосе Анны Ильиничны звучала обида и досада, - откуда ему известно про все это. Может он экстрасенс, или телепат какой, только симулирует сумасшествие... Да нет, - она перебила саму себя, - Николай Лексеич вмиг бы раскусил симулянта. Все про мертвецов мне рассказывает, про синего ангела какого-то. Да я ж вам говорила все это уже, мама. А сегодня он сказал прямо при Николае Лексеиче, что это кара упала на город и нет никакого спасения. Прямо жуть какая-то. Слышали бы вы его. Как по писаному читает свои пророчества. Будто нашептывает их ему кто. Даже страшно становится, - она передернула плечами. - Как вы думаете, мама, что это такое творится на свете? Уж и впрямь конец света какой-то. Антихриста вот только не хватает.
   - Не поминай ты его, Анна. Накличешь. Может этот ваш Найденов как раз и есть Антихрист. Сатана. Ты говорила шрам у него на щеке?
   - Шрам, - кивнула та. - Когда его только привезли в больницу, у него все лицо кровью залито было. Его тогда милиция еле скрутила, ну и досталось бедняге, приложился обо что-то.
   - Дьявол метит своих слуг.
   - Да что вы, мама, - Анна Ильинична суеверно постучала по столу. Человек он. Только сумасшедший и... странный какой-то. Никогда еще не было у нас таких...
   - И не говори. Я когда рассказала своим на лавке про вашего заговорившего немого, да про слова его и угрозы, самой жутко страшно стало. А ну, как правда все это? И угрозы его настоящие? Все дивились и сказать-то ничего толком нельзя - где уж нам, старым да необразованным правду знать, коли и доктора ее сами не ведают...
   * * *
   "...крематорий работает безостановочно. Говорят, там уже не хватает топлива, проводится срочная реструктуризация газовых энергосетей. На улицах города стало заметно меньше народа - то ли эпидемия уже приняла такие огромные масштабы, то ли люди боятся выходить из домов. Как будто стены спасут их! Зараза проникла даже в тюрьмы, от нее не спрячешься. Но город охраняют хорошо: перекрыто не только наземное пространство, но и воздушное, дежурные вертолеты шныряют туда-сюда беспрерывно.
   Слухи становятся более конкретными, не такими расплывчатыми, как раньше, но все же не теряют своей дикой, фантастической окраски. Всем в городе уже известны - непонятно только откуда - приметы главного "сатаниста". Его называют по-разному: то самим дьяволом, то слугой дьявола, то колдуном, менее склонные к мистике считают его просто главарем банды отравителей. Но что "он" существует, не вызывает уже ни у кого никаких сомнений. По-моему, весь город сошел с ума. Им нужен виновник, козел отпущения, на которого можно излить свой страх и ненависть. Среди главных примет называют то, что лицо его обезображено жуткими шрамами. Интересно, видел ли кто-либо в городе на самом деле что-нибудь близкое к этому, кого-нибудь похожего на этот портрет. Ведь могут наброситься на любого человека с мало-мальским шрамиком на лице. Некоторые дополняют характеристику "главаря": говорят, что он сумасшедший, психически ненормальный и поэтому ненавидит весь род человеческий. Но как сумасшедшему удается столь успешно руководить своей "бандой", хотел бы я знать..."
   * * *
   Август на исходе. Но приближения осени еще не чувствуется: солнце палит как в начале лета, на небе - редкие белоснежные облачка, неспешно плывущие в далекие края, регулярные короткие августовские ливни не дают траве и листьям желтеть от зноя - вся зелень по-прежнему в самом соку и даже ярче, чем была в июне. Неугомонные стрижи с громкими пикирующими криками мастерски выписывают в небе фигуры высшего пилотажа. День уже заметно клонится к вечеру: косые тени все больше удлиняются, в воздухе запахло приближающейся прохладой сумерек, голубизна неба становится более насыщенной и глубокой. Зеленый, синий, желтый, серый цвета кладбищенской окраины в сочетании с почти постоянной негородской тишиной придают ей немного унылое, своеобразное очарование невинности, природного целомудрия и светлой грусти. Но сейчас это гармоничное однообразие окраинного пейзажа дополнено ярким цветовым пятном - около ограды кладбища под сенью плакучей ивы припарковалась фиолетовая "Лада". Освещаемая солнцем, она буквально кричит всему окружающему о своем присутствии и о том, что обосновалась здесь прочно и надолго, и на законных основаниях. И действительно, фиолетовый цвет - цвет греха и печали - как нельзя более подходит всему этому дружному мирку скорби, смерти и вечного безумия.
   - Так он сам тебе позвонил?
   - Ну да, там, наверное, должен быть где-нибудь телефон. Только судя по тому, что он надрывался, бедняга, от шепота, этот телефон был в людном месте. А просьба, сам понимаешь, конфиденциальная.
   - Вот чертяка, загремел таки. И когда успел? Всего две недели назад, Ковригин был по-настоящему возмущен, - кажется, в завязке был. Он что, после этой картины по-черному запил?
   - Перенапрягся. Ты же видел, какой он тогда был. Ну и спустил на тормозах. Художники, они, Паш, народ нервный, психически неустойчивый. Да, ладно тебе, не переживай, его скоро выпустить должны. Он там уже неделю койку продавливает.
   - Неделю? А почему он раньше не позвонил? Или Клавдия?
   - Ну, откуда мне знать, может его привязанным к постели все время держали. Какие-то у него дикие галлюцинации были - швырял в стены чем попало... А Клавдия... Знаешь, она, кажется, тебя бояться стала. С чего бы это?
   - Кто их разберет, женщин. Я, наверное, перестарался, когда расписывал ей прелести творческой жизни. А она, значит, к мужу приходила, а ко мне боялась зайти? - Ковригин усмехнулся. - Ну да бог с ней...
   Час назад Лева приехал к нему с новостями: Художника забрали в сумасшедший дом ("Ну да, вот в этот") лечить от белой горячки. Припадок случился с ним дома, вечером: он бился головой об стену, выл диким голосом, таращил глаза, никого не узнавая, и бросал любые попадавшие ему под руку предметы в стены, как будто хотел убить какую-то злобную тварь, ползающую по обоям. Клавдия в ужасе позвала сначала на помощь соседей, потом вызвала "Скорую". Семена скрутили и отвезли в больницу. Так он стал соседом Ковригина, который и не подозревал о случившемся, пока Коммерсант не просветил его.
   Художник позвонил Леве из клиники, сообщил о себе и выдал деликатную просьбу: прийти навестить его. Гаврилин сначала не понял, почему тот вдруг перешел на шепот, но потом уяснил: Семен просил принести ему "горючего материала", тайно - ночью, в окно. "Левчик, душа истомилась, не выдержу больше, будь другом, помоги. Здесь у них сухой закон свирепствует, погубят они меня...". Ему пришлось долго уламывать Коммерсанта - тот не привык нарушать закон, правила и дисциплину, установленные в казенных учреждениях. Да и совесть не позволяла - рыть алкогольную могилу другу, даже если тот сам желает в нее лечь, он не хотел. Но уступить Художниковой настойчивой просьбе он все же согласился - тот уже хрипел и задыхался от натужного шепота. Леве пришлось срочно закончить разговор обещанием прийти сегодня ночью в половине первого из опасений, что Семен сейчас отдаст богу душу голос у него был такой, как будто его кто-то душил на том конце провода. Становиться соучастником убийства Леве не очень хотелось. Художник возликовал и продиктовал адрес: третье окно слева, западная сторона здания - та, что выходит окнами на кладбище. "Окно без решетки, но второй этаж, нужна лестница". И повесил трубку. "Чертов конспирант, - подумал Лева. - Лестницу ему неси, да еще в окно лезь с бутылками. Где я ему лестницу возьму?".
   С этими неразрешимыми и мучившими его чистую совесть проблемами, Коммерсант и приехал к Ковригину - за советом и дружеской поддержкой.
   - Много просил?
   - Он не уточнял. Водку я ему не понесу. Хватит с него "сухаря" и пива.
   - Пойдем вместе.
   - Тебе-то зачем лезть туда. Еще нарвемся.
   - Для страховки. Ты один не донесешь лестницу и "гостинцы".
   - Ладно, черт с тобой, уговорил.
   Лестница нашлась в хозяйстве у Ковригина: он обзавелся ею, когда обнаружил, что его старая крыша дает течь и ее время от времени надо подлатывать. На "дело" вышли ровно в полночь, захватив два фонаря. Сторонний наблюдатель, окажись он случайно в это время неподалеку, был бы весьма удивлен странным зрелищем: два человека, крадучись и согнувшись чуть ли не пополам, перебегают пустынную улицу с лестницей в руках и с каким-то мелодично позвякивающим грузом в сумке у одного из них, приставляют лестницу к кирпичной ограде и перелезают на другую сторону, не забыв перетащить туда же и подъемное средство. Он бы еще больше удивился, если бы узнал, что объектом ночного штурма стал городской сумасшедший дом, где самым ценным, что можно было там украсть, были одноразовые шприцы. Если не считать нескольких хорошеньких медсестер.
   А диверсанты, вычислив третье окно слева на втором этаже (фонари не понадобились - луна светила ярко, благословляя приятелей на трудное, но благородное дело - спасение погибающего от жажды товарища), - диверсанты установили лестницу прямо под нужным окном и один из них - это был Ковригин - начал восхождение. Через четверть минуты сверху раздался приглушенный и удивленный голос:
   - Лева, ты сказал, окно без решетки?
   - Это он так сказал. А что там?
   - Да решетка же. И окно закрыто. Я постучу - дрыхнет, наверное, давно, а мы здесь как клоуны кувыркаемся.
   Он несильно потарабанил пальцами по стеклу и стал ждать.
   Лева стоял внизу "на шухере" и держал лестницу, размышляя о том, что будет, если их обнаружат. Он никогда не бывал в сумасшедшем доме, поэтому его представления об этом заведении были несколько преувеличены: он рисовал себе в воображении дюжих амбалов в санитарных халатах с крепкими кулаками и мрачными физиономиями. Они со злорадными ухмылками запихивают их обоих в смирительные рубашки и водворяют в темный и холодный карцер для буйных сумасшедших...
   Но реальность превзошла даже самые мрачные его ожидания. Прервав Левины размышления, на него сверху упал какой-то громоздкий и очень тяжелый предмет, сбив его с ног. Вслед за предметом его накрыла собой лестница, больно ударив по плечу, а над ухом раздался сдавленный глухой голос: "Псих!". Лева не мог сопротивляться: он распластался на земле, а сверху на нем что-то лежало, придавив своей тяжестью. Через десять секунд, всмотревшись, он понял, что на нем сидит, оглядываясь по сторонам, Ковригин.
   - Лева, - осторожно позвал тот. - Ты где?
   - Под тобой, идиот, слезь с меня, - он был не на шутку рассержен и испуган. - Сам ты псих - чего на людей валишься, да еще с лестницей вместе? - зло прошипел он, потирая ушибленное плечо.
   - Да я не тебя психом назвал, - попытался оправдаться Ковригин. - Это, наверное, не то окно. Я разбудил какого-то натурального психа. Даже испугался. Мурашки по спине пробежали. А на лестнице перекладина подломилась, на которой я стоял, - вот и свалился. Извини, если ударил.
   - Да чего уж, совсем легонько задел, - пробурчал Гаврилин, все еще дуясь на Павла. - А где теперь искать этого дуралея?
   - Погоди, он сказал третье окно слева?
   - Угу.
   - Это мы с тобой дурни - он же всегда право и лево путает, какой же я кретин! - Ковригин хлопнул себя по лбу. - Пошли к другому концу.
   Он схватил лестницу и двинулся, прихрамывая, вдоль здания. Коммерсант понуро побрел за ним, все еще потирая ушибленное плечо.
   Вторая попытка оказалась удачнее. Не успели они еще пристроить тоже пострадавшую лестницу, как из окна высунулась голова Семена и просипела:
   - Ну где вы застряли, полчаса торчу у окна.
   Павел хотел было уже подниматься, но увидел, как Художник перелезает из окна на лестницу.
   - Семеныч, ты что сбежать задумал?
   - Ну вот еще, - раздалось сверху. - Мне тут даже нравится. Уютно и чисто, - продолжил он уже внизу. - Правда кормежка дрянная и жажда мучает, но соседи занятные попались. А вообще, я тут психов изучаю. Встречаются любопытные экземпляры.
   - Из-за одного такого экземпляра я чуть шею себе не сломал, - вставил Ковригин.
   - Ты! - с вызовом подхватил Лева. - А я? - и с угрозой Художнику: Сема, в следующий раз не вздумай перепутать право и лево. Голову отвинчу. Художник называется!
   - Да ладно вам кобениться. Посмотрите, ночь-то какая, а? Пошли за мной.
   Он направился в темноту, но сделав несколько шагов, обернулся.
   - Принесли, что обещали?
   - А зачем бы мы здесь еще торчали. Если б нужно было просто твою проспиртованную физиономию повидать, пришли бы как белые люди - днем и в дверь.
   - Тогда хоккей. Здесь в саду можно устроить бар-класс. Под яблонями.
   Обойдя вокруг левого, восточного крыла дома троица вышла в сад, любовно разбитый и взлелеянный руками нескольких поколений пациентов клиники - тех, кому было не опасно вручить лопату или лейку и доверить судьбу плодовых саженцев. За тридцать лет сад разросся, кусты, обрамлявшие его по периметру, и регулярно, через ровные промежутки посаженные яблони и груши заматерели и давно уже превратились в местных старожилов. Деревья, причудливо раскинувшие свои руки-ветви, несмотря на почтенный возраст, все еще плодоносили и сейчас стояли густо увешанные соблазнительными дарами природы.
   Семен с видом ищейки покрутился вокруг яблонь, посматривая в сторону здания. Там в нескольких окнах горел свет - дежурные врачи, сестры и санитары несли вахту: кто перед телевизором, кто за карточной игрой, кто с книжкой с красавицей и уродом на яркой обложке. Наконец, Художник нашел удовлетворившее его место под яблоней и голосом опытного кладоискателя произнес:
   - Здесь, - потом, посмотрев на Левину сумку, выдохнул: - Доставай!
   Ковригин и Коммерсант уже догадались, что их пригласили на ночную питейную пирушку на открытом воздухе, поэтому вопросы, возникшие в начале, оказались излишни. Один фонарь подвесили на низко свисавшую ветку яблони, другой установили в траве, но так, чтобы оба светили в противоположную зданию сторону. Лева щедрой рукой доставал из баула винные бутылки, банки пива и закуску: полиэтиленовые упаковки ломтей рыбы, ветчины и колбасы. Все это первоначально предназначалось Художнику, но раз уж тот по-товарищески решил поделиться со всеми, возражений это ни у кого не вызвало.
   * * *
   Ночь нежна. И тиха. Тишину нарушают лишь негромкое звяканье бутылок и открываемых банок да приглушенные голоса ночных нарушителей порядка и больничной дисциплины. Луна мягко стелет свой опаловый свет по траве, пронизывает им дрожащую от ночного движения воздуха листву деревьев. Где-то в стороне стрекочет одинокий кузнечик, забывший об отдыхе и сне. В воздухе пахнет яблоками-паданцами.
   - Так говоришь, тебе здесь нравится?
   - Какие могут быть сомнения? У художника не бывает плохих условий бытия. Всякая натура - благодать А человеческая психология - вдвойне благодать. А может и втройне. Я здесь такими образами и впечатлениями загрузился - на десяток холстов хватит. Только стимулятора не хватает, Семен протяжно вздохнул и посмотрел на Левину сумку. - А чего-нибудь покрепче там нет?
   - Сема, не выходи за рамки приличий. Ты на излечении, - напомнил ему заботливый Коммерсант. - Глотни пивка.
   - Спасибо за напоминание, Левчик, - Семен брезгливо классифицировал протянутую ему банку пива: - Плебейское пойло. Не употребляю... О чем это я? Ах, да, об искусстве. Паша, ты многое потеряешь, если хотя б недельку не поживешь в психодомике. Я благодарен судьбе за то, что она забросила меня сюда, только здесь я по-настоящему почувствовал аромат и изящество жизни. Глубины человеческой психики это... это как... - он пощелкал пальцами, подыскивая сравнение, - для художника это как рог изобилия, из которого сыпятся чудесные подарки, откуда можно черпать пригоршнями. Пашка! Ну объясни ж ты мне, почему ты отказываешься писать, замуровываешь свой талант, гробовщик ты несчастный? Из каких таких идеологических соображений?
   - Если ты до сих пор этого не понял, боюсь, не поймешь никогда.
   - Ты сноб, Павел, - констатировал Семен. - И эгоист. Ты думаешь только о себе.
   - Вот именно. Потому и не пишу. Все мое принадлежит только мне и никому больше, не имею никакого желания вновь становиться эксгибиционистом и выставлять себя напоказ перед каждым идиотом. Один русский писатель прошлого века, кстати, тоже сумасшедший, признавался, что писал свои рассказы одними только нервами и каждая буква стоила ему капли крови. Я думаю, настоящее искусство и настоящая литература в этом - в обнаженности нервов, в перенесении всего себя на бумагу или на картину, в музыку, в камень. И не говори мне, что это сладостная мука, а художник - счастливый избранник богов. Художники прокляты во веки веков, и так будет всегда. И ты это отлично знаешь. Ты заплатишь за свой талант циррозом печени и запойной смертью, а может перепилишь себе горло тупым перочинным ножом в один не слишком прекрасный день. Я заплатил за свое писательство шестью месяцами в психиатрической клинике и не имею ни малейшего желания туда возвращаться, даже на недельку, как ты предлагаешь. Ну да, не удивляйся, я не рассказывал об этом, потому что не было нужды. Но я там был и с тех пор не пишу, потому что не хочу. И все об этом, - Павел хмуро глотнул прямо из горлышка бутылки и замолчал.
   - Что-то вы, ребята, мрачную тему выбрали для разговора, - подал голос изумленный Гаврилин.
   - А я, Паша, оптимист и жизнерадостный пропойца, - не желая соглашаться с ковригинской трактовкой творческой судьбы, упрямо продолжал тему Верейский. - И ты меня не свернешь с моего пути своими прогнозами...
   - У меня и в мыслях этого не было, - перебил его Ковригин. - Каждому свое.
   - Вот это верно. Тебе - молчание, а мне... Я, други мои, хочу выставку свою организовать. Левчик, поможешь?
   - Нет проблем. Организуем.
   - И определить свой метод работы. Ну, вроде как название новому направлению в живописи придумать. Мною основанному, - он горделиво постучал себя по груди. - Только еще не надумал, как назвать.
   - А чего думать-то? - съязвил Лева. - Ну, к примеру, такое: "Опохмелизм Семена Верейского. Впервые в истории и в искусстве"? Пойдет?
   - Нет, - обиделся Семен. - Не звучит.
   - А такое, - подключился Писатель, - Бутылизм? Или нет, лучше Вытрезвизм.
   - Белогорячизм!
   - А может родовое название?
   - Это какое?
   - Алкоголизм!
   - Да ну вас к дьяволу. С вас за ваши кретинские советы деньги брать надо. Чтоб не советовали
   - Не сердись, мы ведь как лучше хотим, а выходит - как всегда. Сам понимаешь - в России живем, - объяснил ситуацию Лева и, подняв палец вверх, интригующим тоном продолжил: - Знаю, как назвать выставку.
   - Как?
   - "Голос жажды".
   - Тьфу на тебя.
   - Ну, тогда "Градус истины".
   - Тьфу на вас еще раз. Проехали. Ваши идеи абсолютно не конвертируемы.
   Но Коммерсант не унимался:
   - "Алчите и обрящете"! "Утренний синдром"!
   Семен поднялся с травы и, не обращая внимания на неистовства Коммерсанта, сообщил:
   - Пойду яблок наберу, - и медленно, с чувством собственного достоинства завязав потуже больничный халат, покинул освещенную фонарями территорию.
   За ним двинулся и Лева, прихватив один фонарь, - он любил яблоки и изъявил желание унести отсюда полную сумку - никак не меньше.
   Ковригин, оставшись один, погрузился в воспоминания более чем трехлетней давности. Но воспоминания о той поре его жизни в доме скорби были отрывочны, целостной картины не сохранилось в памяти. Расплывчатые обрывки мелькали друг за другом: удушливый запах карболки, стальные решетки на всех окнах, а за окнами яркое солнце и пыльный асфальт, толстая медсестра с брезгливым выражением на лице, унылые очереди за миской отвратительной каши, постоянное мельтешение серых и белых халатов, жуткие ежедневные крики на верхнем этаже, его собственная подавленность в течение многих месяцев и невыносимые приступы бешенства и ярости, которые ему огромным усилием воли приходилось сдерживать внутри себя, чтобы не попасть в буйное отделение. Эта энергия бешенства распирала его изнутри - в животе, в груди, в голове, пытаясь прорваться наружу в крике, вое, в крушении мебели. Вспоминая эти приступы, Ковригин покрывался холодным потом от страха - страха безумия и потери контроля над собой.
   Внезапно в памяти всплыло лицо того человека в окне, из-за которого он упал с лестницы. Его черты он не успел рассмотреть, но хорошо запомнились две детали: глаза, смотревшие на Ковригина через решетку с мольбой и страхом, так что на секунду в сознании Павла в тот момент возник образ другого пациента - его самого, жалкого и беспомощного, в больничном сером халате сидящего на кровати; и вторая деталь, врезавшаяся в мозг, - шрам на левой щеке незнакомца, напомнивший ему что-то неуловимое, но связанное почему-то не с прошлой его жизнью, а с теперешней.
   Вывел его из этих невеселых размышлений Семен:
   - Паш, посмотри, - он протянул ему какие-то бумаги. - Из кармана Коммерсанта выпали. Он и не заметил.
   - А где он сам? - взяв бумаги, спросил Ковригин.
   - На яблоне, по телефону разговаривает - кто-то ему позвонил.
   - ???
   - По сотовому, - пояснил Семен.
   - Ф-фу, напугал, - перевел дух Павел. - Я уж подумал, что здешняя атмосфера подействовала на тебя не лучшим образом.
   - Скажешь тоже. Ты бумажки-то прочитай. Занятные бумажки.
   Ковригин подошел к висящему на ветке фонарю. Это были квитанции о денежном переводе. На обоих в графе "Отправитель" значилось: "Анонимно". Получателями были детский дом № 512 города Новорыбинска Самарской области и детский дом № 1157 города Никольска Белгородской области. Сумма перевода на обоих квитанциях - десять тысяч рублей.
   С полминуты Ковригин и Верейский смотрели друг другу в глаза.
   -Понимаешь? Он все свои деньги переводит на счета детских домов. Дураки мы с тобой. Просмотрели паранормальное явление.
   Ковригин все еще не мог прийти в себя от изумления. А Семен возбужденно продолжал:
   - Вот уж точно сегодня ночь откровений. Сначала ты, теперь он. Ну, про меня-то вам все известно. Я как на ладони обозреваем со всех сторон. Но Гаврила! Чего он стеснялся?
   - Что это ты разорался? - Лева возвращался с заметно потолстевшей сумкой. - И кто тут кого стесняется? Женщин здесь вроде бы нет.
   Семен, не отвечая, схватил пластиковый стакан (некоторое их количество Лева предусмотрительно положил в сумку, когда упаковывал "гостинцы" для Художника), налил вина и провозгласил:
   - Ура Юрию Деточкину!
   Ковригин протянул квитанции ничего не понимающему Коммерсанту:
   - Лева, я говорил тебе, что все тайное когда-нибудь становится явным. Ты занимаешься благотворительностью...
   Гаврилин перебил его с вызовом, изо всех сил стараясь скрыть смущение:
   - Ну да, а что тут такого? Я же свои деньги перевожу, а не чьи-то. И вообще, что за манера читать чужие бумаги?!
   - Прости, Лева, но тут ты не прав. Во-первых, такое дело стоит того, чтобы о нем знали. Хотя бы только друзья. Каковыми мы, надеюсь, для тебя являемся. Во-вторых, тут абсолютно нет ничего такого, и для нас с Семеном оскорбительно, что ты считаешь нас дегенератами, не способными оценить по достоинству столь благородное, тем более для нашего скупердяйского времени, занятие, как благотворительность в пользу детских домов и детей-сирот. Лично я возмущен до глубины души.