Половинка ворот распахнулась, и Ди, чуть помедлив, перешагнула черту, отделяющую город от владений неведомого бога.
Ей навстречу шагнул человек в длинном, до пола, одеянии, как ряса монаха, но чистейшего белого цвета. Он молча закрыл врата, затем взял одиноко горящий факел и зажег от него масляные настенные светильники по обе стороны неширокого прохода, что вел в недра Башни. И только после этого заговорил:
— Дочь моя, ты пришла просить совета или постучалась сюда случайно, по незнанию, любопытству?
— Совета?… Не знаю… — задумчиво ответила она. — Я хочу получить ответы на свои вопросы. Эта Башня просто притянула меня к себе. Поэтому я здесь.
— Ты правильно сделала. Здесь ты можешь получить ответы на свои вопросы, если у тебя достанет терпения, веры и воли.
— Что мне нужно будет делать?
— Для начала не торопиться. В этих стенах другой счет времени. Войдя сюда одним днем, можешь выйти обратно совсем другим. Подумай, не хватятся ли тебя? Не доставит ли твое отсутствие волнения другим?
— Не хватятся и не доставит.
— Тогда ступай за мной, дочь моя. Я проведу тебя туда, где люди могут говорить с Другим.
— С каким другим? — не поняла Ди.
— С Тем, у Кого ты хочешь просить помощи. С Тем, Кто помогает, Кто утешает, Кто поддерживает и очищает. С Тем, Кто слышит и отвечает. Мы зовем Его Другим — потому что Он и есть другой. Он в мире и вне мира. Он в тебе и вне тебя. Но Он не мир и не то, что за миром. Он — Другой. Ты не можешь ни понять Его, ни объять умом. Ты можешь лишь знать о Нем и просить Его. И еще — быть благодарной Ему за то, что Он слышит тебя.
— А бывает так, что Он слышит, но не отвечает?
— Бывает так, что Его ответ приходит не сразу. Иногда его нужно ждать всю жизнь — и получить перед приходом смерти. А иногда бывает достаточно и того, что Он слышит тебя, — тогда и ответ не нужен. Душа очищается просьбой о помощи. Человек создан для того, чтобы просить — и в этом обретать смирение и знание своего несовершенства.
— Человек просящий, — пробормотала Ди. — Какой жалкий удел. Человек не может и не умеет все время просить. Он слишком горд и слишком многого хочет. Если все время просить, а не добывать нужное самому — жизни не хватит.
— Это не удел. Это дар. Может быть, равный дару любви. Только ни один человек не способен любить всех, а просить постоянно неразумно. Люди горды, это так. Но ни у кого из них не достанет сил никогда не просить. Хотя бы один раз это обязательно случиться. И этого будет достаточно.
— Для чего достаточно?
— Чтобы почувствовать себя незавершенным творением. И устремиться к довершению. Душа и должна стремиться к своему создателю. Там ее настоящий дом.
— А ведь просить можно и не того, о ком вы говорите. И вовсе не для того, чтобы узнать о своей недостаточности. Совсем наоборот…
Провожатый повернул к ней голову, и Ди увидела в его глазах огонек усмешки.
— Можешь не продолжать. Я понял, о ком ты ведешь речь. Но все гораздо проще. К темному духу нет причин обращаться — он сам предлагает и сам дает. Не спрашивая согласия и не дожидаясь просьб.
— Бесплатно? — рассмеялась Ди. Отчего-то эта тема показалась ей веселой.
— То, что он дает, и есть плата. — Отрезвляющая усмешка в ответ на ее задиристый смех.
Ди умолкла. Этот морализаторский разговор наскучил ей и утомил. Хотелось уже скорее прийти, куда надо, и наконец узнать тайну Башни — ее сокровенную суть, манящую своей загадочностью. Но они все шли и шли, и путь их освещался одной-единственной лампой в руке служителя Башни, и стены сжимали их с боков, толкая вперед и вперед, — и не было этому конца-края. Они проходили мимо одних боковых коридоров, ныряли в другие, оставляли без внимания третьи и оживляли своими шагами четвертые, седьмые, десятые. Иногда они поднимались по коротким каменным лесенкам, иногда пол резко забирал вверх, так что это уже был не пол, а настоящий пандус.
И Ди стало ясно, почему влекла ее к себе Башня. Ее манил заключенный внутри пирамиды лабиринт. Чудовищная усталость вдруг легла ей на плечи и придавила к полу. Ди прислонилась к стене и решила, что умрет прямо здесь, сейчас же, сию секунду. Не было сил сделать еще хоть один шаг, и не было желания продолжать идти.
— Ты очень бледна, дочь моя. Ты устала или больна? — он осветил ее лицо лампой и поддержал, чтобы она не упала.
— Почему вы не сказали мне, что это лабиринт? — выдохнула она.
— В этом не было нужды. Лабиринт не опасен, если знать путь.
— Но я его не знаю! — глухо, из последних сил выкрикнула Ди.
— Для того и нужен проводник. Ты не должна бояться. Я предупреждал тебя — понадобится терпение. Путь к Другому долог и труден — но никто за тебя не проделает его. Пойдем. Нам еще далеко идти.
Ди с усилием оторвалась от стены. Переставила ноги. Шаг. Второй. Десяток шагов. Вперед и вперед. Обычнейшее дело. Почему же так трудно даются иногда обычнейшие вещи?…
Сколько прошло времени, она не знала. Наверное, несколько часов. Или веков. Последняя лесенка осталась позади — они стояли на самом верху пирамидного плато, исчерканного иззубренными и ломаными линиями стен. Здесь не было ветра, зато в избытке было солнце. И солнце перевалило далеко за полдень.
— Здесь ты можешь находиться сколько захочешь. Я должен покинуть тебя, чтобы ты могла остаться наедине с Другим.
У Ди вытянулось лицо. Она останется одна? Кто же выведет ее обратно?
— Не беспокойся. Путь вниз короче и легче. Пойдем, я покажу тебе.
Он привел ее к крохотной низенькой башенке. Внутри был люк. Вниз отсюда вела узкая винтовая лестница. Ди стояла над люком, пока внутри Башни не затихли шаги служителя Лабиринта.
Потом отыскала тенистое местечко возле изгрызенной поверху стены. Попыталась устроиться поудобнее. Камни прогрелись за день, и сидеть на них было не холодно — только жестко.
И тут Ди сообразила, что не знает, как говорить с Другим. Забыла спросить об этом у проводника. Нужно ли обращаться к нему громко или можно мысленно сформулировать просьбу? Хотя здесь никого кроме нее не было, а город остался далеко внизу и услышать ее отсюда там не могли, орать не очень-то хотелось. Мысленное общение казалось более задушевным. И Ди, подперев голову руками, принялась думать. Обо всем, что было, что есть и как все это с ней приключилось. И о том, как хочется, чтобы все стало понятно, все расставилось по местам, обрело изначальный порядок, и восстановилось нарушенное равновесие. В общем, чтобы отыскались наконец точки соприкосновения — ее и мира. Не висеть в пустоте, не шататься неприкаянной тенью, а просто знать, что такое жизнь — своя жизнь.
«Покажи мне — кто я?» — робко и безмолвно попросила она.
Ответа не было.
Она ждала долго — сидя неподвижно, пока не свело от усталости мышцы.
Потом посмотрела на свое платье. Она блудница. Чего ж ей еще надо, какого ответа? Это же так просто — и не нужно терзать себя сомненьями, вереницей вопросов, бесконечной тоской.
Блудница — та, в которой сходятся все дороги мира. Все печали и все радости. Богатство и нищета. Порок и невинность. Жадность и щедрость. Красота и убожество. Величие и уродство. Она — средоточие путей, по которым идут к ней за утолением жажды жизни и за крошечной радостью.
«Тело мое — перекресток дорог», — подумала Ди. Центральная точка лабиринта. Вот и разгадка. Вот и ответ.
Она посидела еще немного, вслушиваясь в птичий звон где-то невдалеке и слабое полусвистящее движение воздуха. Потом поднялась, стряхнула с себя каменную крошку. Обошла кругом стену, повернула за другую, направляясь к башенке с люком.
И вдруг увидела его.
Это был он — тот, кого накануне она приняла за свою судьбу, и тот, кто не захотел стать ее судьбой. Вчера она решила, что ошиблась. Сейчас она бы не спешила делать подобные выводы. Такие встречи не происходят по воле случая.
Правитель здешних земель и города, вольно раскинувшегося внизу, стоял напротив Ди и смотрел на нее. Она не была удивлена. Он тоже. Ди сделала шаг вперед. Протянула руку. Замерла в ожидании. Она видела, что он колеблется. Глаза его смотрели спокойно, но в напряжении лицевых мышц, в каменной неподвижности тела ясно виделась борьба чего-то с чем-то. Наконец одно уступило другому, сдалось. Он шагнул к ней и взял за руку. Оглянулся, ища место.
— Пойдем.
Он не стал уводить ее в тень стен. Он просто скинул свой длинный, широкий плащ на открытой солнцу площадке, опустился на него, потянул за собой Ди.
И двое возлюбили друг друга. Солнце жгло их обнаженность, и небо смотрело на их сплетенья, на игру их тел. И жесткость камня, ощущаемая вначале, ушла, забылась, заглушенная чувством бесконечной отдачи себя другому.
После они лежали и молча глядели в потворствующие им небеса — царь и блудница. Оба пришедшие сюда для того, чтобы услышать Другого. Ди подумала вслух:
— А как же Другой? Он видит нас?
— Если бы я попытался спрятаться от Него с тобой, было бы хуже. Он должен видеть.
Ди почувствовала укол, отметив это «я с тобой» вместо «мы». Но ведь иначе и быть не могло — она понимала это. Царям не пристало равнять с собой блудниц, мимолетная игра плоти не могла связать их. Да и феминистский рай, в котором мужчины и женщины стали общим сглаженным «мы» вместо единства различий «я и ты», отсюда далеко — за несколько тысяч лет.
— Скажи, отчего люди в городе не видят Башни, точно слепые? Кто построил ее и почему она наполовину разрушена?
Он ответил не сразу.
— Люди бывают слепы к тому, что не привлекает их яркостью. Или наоборот, чернотой. Никто не знает, кто и когда возвел Башню. Тот, Кого чтут в ней, давно забыт. О Нем знают только несколько Его служителей, которые передают это знание испокон веков своим преемникам. Если мне не удастся то, что я задумал, я стану одним из них.
— Ты задумал возродить традицию Башни? — Ди приподнялась на локте и смотрела на него круглыми глазами.
— Не Башни. Я хочу, чтобы мой народ вспомнил своего Бога… А что до Башни… Ее никто не разрушал. Она всегда была такой. Ее просто не достроили.
— Просто? — Ди опять подумала о Вавилонском столпотворении.
— Тебе здесь уже, наверное, поведали о незавершенности человеческой? О недотворенности мира, который должны досоздать люди? Это все и есть Башня. Душа человеческая и душа мира.
Ди смотрела вдаль — на теряющиеся там окраины города, на горизонт в легкой синеватой дымке и спускающийся к нему пламенный апельсин солнца.
— Красиво, — сказала она.
— Да, — согласился он. — Душа красива даже в своей незавершенности.
Он тоже поднялся и сел — боком к ней. Ди увидела на его левом предплечье круглую отметину. На мгновение застыла, борясь с разочарованием. Не хотелось разрушать романтическую идиллию, упускать и без того недолговечный миг.
Иллюзия победила. Ди снова улеглась на спину и закрыла глаза, нежась в теплых лучах. Он провел рукой по ее животу, потом забрался повыше, едва касаясь кожи. И вдруг сказал:
— Ты не блудница.
Ди не приняла это всерьез и, блаженно жмурясь, пробормотала:
— Я еще не всему научилась. Я только недавно в Храме.
— Ты не из Храма и ты не блудница, — возразил он. — Ты — чужая.
Ди открыла глаза и порывисто села. Его рука соскользнула вниз и легла ей на бедро.
— Откуда ты знаешь?
— Мне сказал об этом Другой.
— Ты спрашивал Его обо мне? — удивилась Ди, чувствуя, как разгорается безумная надежда. — Так значит, вчера, там, на улице, ты сказал неправду?
Он отвернулся, убрал руку.
— Не знаю. Наверное, правду. Я не спрашивал Его о тебе. Но иногда Он говорит не то, о чем спрашиваешь, а то, что сочтет нужным. Ты заняла чужое место. Ты не та, за кого себя выдаешь.
Надежда погасла, так и не расцветившись. Ди ощутила внезапное раздражение и даже больше того — злость. Иллюзия была бесповоротно разрушена, но почему же вина за это возлагается на нее одну?
— Кто бы говорил! — жестко ответила она и ткнула пальцем в отметину на предплечье. — А это что такое?
Он скосил глаза и пожал плечами.
— Шрам от дротика.
Ди задохнулась от возмущения. Она еще не совсем ослепла, чтобы не отличить след оспенной прививки от чего-либо другого! И медленно занеся руку, с холодной яростью влепила ему пощечину — он не успел остановить ее, занятый своей рубахой.
Теперь он и вовсе не смотрел на нее. Лицо его сделалось белее белого. Задумчиво потирая щеку, он проговорил:
— Ты не должна была этого делать.
Затем принялся натягивать на себя одежду. Уже полностью остыв, с ледяным спокойствием и интересом Ди спросила его:
— Ты никогда не получал пощечин от бабы? — Она тоже встала и начала одеваться.
— Никогда. — И все так же задумчиво, словно пощечина настроила его на флегматичный, философский лад, продолжил: — Ты должна уйти из города. Тебе в нем не место.
Ди насмешливо сощурилась.
— Это тебе тоже Он сказал?
— Да.
— А вот шиш вам. — Она резким движением подхватила с пола свой пояс, так что из него высыпалось несколько монет, и с силой затянула на себе. — Никуда я отсюда не пойду. Некуда мне идти. И места мне нигде нет.
Он шагнул к ней, взял за плечи и встряхнул — несильно, но ощутимо, достаточно для того, чтобы вправить женщине мозги и дать ей понять: не она здесь решает.
— Прошу тебя. Иначе…
— Что иначе?… — Ди не желала сдаваться.
Он зажал ее губы своими, не давая говорить. Он был жесток и нежен одновременно. Ди растаяла, обмякла в его руках.
— Иначе тебя изгонят из города, как изгоняют смутьянов и одержимых, — отчеканил он затем. — Я должен буду сделать это.
Ди ошарашенно смотрела на него.
— А как… как их изгоняют?
— Их бросают в море с высокой скалы.
Он отпустил ее плечи и подобрал свой плащ — измятое ложе страсти. Сделал два шага, уходя. Потом обернулся.
— Я мог бы полюбить тебя.
Еще три шага.
— А Он сказал тебе, кто я? — опомнившись, остановила его Ди.
Пауза. Потом ответ, которого она никак не могла ожидать от него.
— Ты — перекресток дорог. Ты могла бы быть хорошей блудницей, но ты не блудница.
Он уже подходил к башенке с люком, когда Ди крикнула вдогонку:
— Если ты знал, что я не из Храма, то почему лег со мной?… — и осеклась, осознав глупость вопроса.
В последний раз он повернулся к ней, прежде чем скрыться в глубине Башни.
— Именно поэтому. Потому что ты не блудница. — И, помолчав, добавил: — Моя жена скоро разродится от бремени.
Ди осталась наедине с надвигающейся ночью.
Так это правда, замороженно думала она. Перекресток дорог. Она — сплетенье судеб. Собиратель их и хранитель. Но не тело ее — точка скрещенья? Так он сказал. Не блудница, раскрывающая объятья для страждущих. Другое. А что — другое?
Ди подобрала монеты и затолкала обратно в пояс. Лишь теперь рассмотрела их как следует — но не увидела знакомых черт. На монетах было вычеканено совсем другое лицо — не того, кто отверг ее дважды за два дня. Не того, кого она тоже могла бы полюбить.
Она даже не знает его имени, как и он — ее. Когда они были вместе, это казалось излишним. Теперь — нет. Без имени нет памяти.
Выждав время, чтобы он успел покинуть Башню, Ди тоже пустилась в обратный путь. Узкая, крутая лестница в колодце Башни освещалась редкими тусклыми лампами. Наверное, их зажгли днем специально для них — пришедших говорить с Богом. Путь вниз был долгим, хотя и несравнимым с тем, что пришлось проделать с утра. Ди считала ступеньки. Их оказалось ровно пятьсот.
Ночевала она на берегу, устроив гнездышко в полуразбитой рыбачьей лодке. Возвращаться в лачугу с оставленной одеждой не рискнула.
На следующий день ее взяли под стражу и немедленно вынесли приговор: женщина, обманным путем завладевшая одеждами храмовой блудницы и выдававшая себя за блудницу, должна быть изгнана из города с позором и ввергнута в пучину морскую.
Исполнением приговора занялись тотчас же. Усадили на телегу, связали руки-ноги, на голову надели красный мешок и повезли. Ехали долго. Когда колеса перестали громыхать, действие повторилось в обратном порядке: сняли дурацкий колпак, развязали, спустили с телеги и подтолкнули к краю обрыва. Потом зачитали «права»: если не утонет и выплывет, преследовать ее не станут — при условии, что она больше никогда не войдет в город, который изгнал ее.
Ди вяло кивнула, потом посмотрела вниз. И отшатнулась — море было чудовищно далеко внизу. Впрочем, это только показалось ей. Один из мечников-палачей острием клинка вернул ее на место, на самый край скалы. Ди набралась смелости и глянула еще раз. Плоскость моря теперь была ближе, но все равно внушала ужас — Ди не знала, умеет ли плавать. Эта информация стерлась вместе с остальной памятью.
В последний раз Ди посмотрела на здешнее солнце, плывущее в обратную сторону.
И этот перевернутый мир, где даже цари — ряженые, смеет заявлять ей, что она не на своем месте?! Этот фальшивый мир смеет извергать ее из себя?!
Но в этот момент на нее накатило внезапное отрешенное спокойствие. Наверное, смеет — почему же нет? Наверное, она ошибалась, полагая, что можно подогнать искусственный мир под себя, перекроить его под свои желания и потребности. Должно быть, любая перевернутая реальность обладает собственной упругостью — и скорее она возьмет над тобой верх, чем ты над ней. Маски всесильны. Да. Они могут все. И прогонять тоже. Они очень капризны — как слишком избалованные дети.
Мечники принялись колоть ее, понуждая броситься вниз. Как дикое загнанное животное. Крепко зажмурившись, Ди прыгнула.
Пятки ожгло водной твердью. Удар оглушил, затемнил сознание. Немного побарахтавшись, Ди начала тонуть. Она ничего не видела, ничего не чувствовала — только темнота и абсолютный, нечеловеческий, запредельный покой. Покой смерти.
И в темноте — внезапное яркое пятно видения. Ди увидела себя. Она шла самой себе навстречу. На ней были одежды служителя Другого. Их чистый белый цвет заполнил все вокруг. И тьма стала светом.
Откуда-то пришло понимание, что Другой исполнил ее просьбу — показал ей, кто она.
Видение исчезло. Тьма снова сгустилась, объяла ее чернильной чернотой. И в этой чернильнице кто-то схватил ее поперек туловища, обвил сильными, мускулистыми щупальцами. Ди увидела прямо перед собой два горящих красным огнем огромных глаза. Она завизжала, забыв напрочь, что делать этого не следовало. Ногти впились в плоть чудовища и бессильно царапали. Сознание погасло.
ОНА НАПИСАЛА УБИЙСТВО
Ей навстречу шагнул человек в длинном, до пола, одеянии, как ряса монаха, но чистейшего белого цвета. Он молча закрыл врата, затем взял одиноко горящий факел и зажег от него масляные настенные светильники по обе стороны неширокого прохода, что вел в недра Башни. И только после этого заговорил:
— Дочь моя, ты пришла просить совета или постучалась сюда случайно, по незнанию, любопытству?
— Совета?… Не знаю… — задумчиво ответила она. — Я хочу получить ответы на свои вопросы. Эта Башня просто притянула меня к себе. Поэтому я здесь.
— Ты правильно сделала. Здесь ты можешь получить ответы на свои вопросы, если у тебя достанет терпения, веры и воли.
— Что мне нужно будет делать?
— Для начала не торопиться. В этих стенах другой счет времени. Войдя сюда одним днем, можешь выйти обратно совсем другим. Подумай, не хватятся ли тебя? Не доставит ли твое отсутствие волнения другим?
— Не хватятся и не доставит.
— Тогда ступай за мной, дочь моя. Я проведу тебя туда, где люди могут говорить с Другим.
— С каким другим? — не поняла Ди.
— С Тем, у Кого ты хочешь просить помощи. С Тем, Кто помогает, Кто утешает, Кто поддерживает и очищает. С Тем, Кто слышит и отвечает. Мы зовем Его Другим — потому что Он и есть другой. Он в мире и вне мира. Он в тебе и вне тебя. Но Он не мир и не то, что за миром. Он — Другой. Ты не можешь ни понять Его, ни объять умом. Ты можешь лишь знать о Нем и просить Его. И еще — быть благодарной Ему за то, что Он слышит тебя.
— А бывает так, что Он слышит, но не отвечает?
— Бывает так, что Его ответ приходит не сразу. Иногда его нужно ждать всю жизнь — и получить перед приходом смерти. А иногда бывает достаточно и того, что Он слышит тебя, — тогда и ответ не нужен. Душа очищается просьбой о помощи. Человек создан для того, чтобы просить — и в этом обретать смирение и знание своего несовершенства.
— Человек просящий, — пробормотала Ди. — Какой жалкий удел. Человек не может и не умеет все время просить. Он слишком горд и слишком многого хочет. Если все время просить, а не добывать нужное самому — жизни не хватит.
— Это не удел. Это дар. Может быть, равный дару любви. Только ни один человек не способен любить всех, а просить постоянно неразумно. Люди горды, это так. Но ни у кого из них не достанет сил никогда не просить. Хотя бы один раз это обязательно случиться. И этого будет достаточно.
— Для чего достаточно?
— Чтобы почувствовать себя незавершенным творением. И устремиться к довершению. Душа и должна стремиться к своему создателю. Там ее настоящий дом.
— А ведь просить можно и не того, о ком вы говорите. И вовсе не для того, чтобы узнать о своей недостаточности. Совсем наоборот…
Провожатый повернул к ней голову, и Ди увидела в его глазах огонек усмешки.
— Можешь не продолжать. Я понял, о ком ты ведешь речь. Но все гораздо проще. К темному духу нет причин обращаться — он сам предлагает и сам дает. Не спрашивая согласия и не дожидаясь просьб.
— Бесплатно? — рассмеялась Ди. Отчего-то эта тема показалась ей веселой.
— То, что он дает, и есть плата. — Отрезвляющая усмешка в ответ на ее задиристый смех.
Ди умолкла. Этот морализаторский разговор наскучил ей и утомил. Хотелось уже скорее прийти, куда надо, и наконец узнать тайну Башни — ее сокровенную суть, манящую своей загадочностью. Но они все шли и шли, и путь их освещался одной-единственной лампой в руке служителя Башни, и стены сжимали их с боков, толкая вперед и вперед, — и не было этому конца-края. Они проходили мимо одних боковых коридоров, ныряли в другие, оставляли без внимания третьи и оживляли своими шагами четвертые, седьмые, десятые. Иногда они поднимались по коротким каменным лесенкам, иногда пол резко забирал вверх, так что это уже был не пол, а настоящий пандус.
И Ди стало ясно, почему влекла ее к себе Башня. Ее манил заключенный внутри пирамиды лабиринт. Чудовищная усталость вдруг легла ей на плечи и придавила к полу. Ди прислонилась к стене и решила, что умрет прямо здесь, сейчас же, сию секунду. Не было сил сделать еще хоть один шаг, и не было желания продолжать идти.
— Ты очень бледна, дочь моя. Ты устала или больна? — он осветил ее лицо лампой и поддержал, чтобы она не упала.
— Почему вы не сказали мне, что это лабиринт? — выдохнула она.
— В этом не было нужды. Лабиринт не опасен, если знать путь.
— Но я его не знаю! — глухо, из последних сил выкрикнула Ди.
— Для того и нужен проводник. Ты не должна бояться. Я предупреждал тебя — понадобится терпение. Путь к Другому долог и труден — но никто за тебя не проделает его. Пойдем. Нам еще далеко идти.
Ди с усилием оторвалась от стены. Переставила ноги. Шаг. Второй. Десяток шагов. Вперед и вперед. Обычнейшее дело. Почему же так трудно даются иногда обычнейшие вещи?…
Сколько прошло времени, она не знала. Наверное, несколько часов. Или веков. Последняя лесенка осталась позади — они стояли на самом верху пирамидного плато, исчерканного иззубренными и ломаными линиями стен. Здесь не было ветра, зато в избытке было солнце. И солнце перевалило далеко за полдень.
— Здесь ты можешь находиться сколько захочешь. Я должен покинуть тебя, чтобы ты могла остаться наедине с Другим.
У Ди вытянулось лицо. Она останется одна? Кто же выведет ее обратно?
— Не беспокойся. Путь вниз короче и легче. Пойдем, я покажу тебе.
Он привел ее к крохотной низенькой башенке. Внутри был люк. Вниз отсюда вела узкая винтовая лестница. Ди стояла над люком, пока внутри Башни не затихли шаги служителя Лабиринта.
Потом отыскала тенистое местечко возле изгрызенной поверху стены. Попыталась устроиться поудобнее. Камни прогрелись за день, и сидеть на них было не холодно — только жестко.
И тут Ди сообразила, что не знает, как говорить с Другим. Забыла спросить об этом у проводника. Нужно ли обращаться к нему громко или можно мысленно сформулировать просьбу? Хотя здесь никого кроме нее не было, а город остался далеко внизу и услышать ее отсюда там не могли, орать не очень-то хотелось. Мысленное общение казалось более задушевным. И Ди, подперев голову руками, принялась думать. Обо всем, что было, что есть и как все это с ней приключилось. И о том, как хочется, чтобы все стало понятно, все расставилось по местам, обрело изначальный порядок, и восстановилось нарушенное равновесие. В общем, чтобы отыскались наконец точки соприкосновения — ее и мира. Не висеть в пустоте, не шататься неприкаянной тенью, а просто знать, что такое жизнь — своя жизнь.
«Покажи мне — кто я?» — робко и безмолвно попросила она.
Ответа не было.
Она ждала долго — сидя неподвижно, пока не свело от усталости мышцы.
Потом посмотрела на свое платье. Она блудница. Чего ж ей еще надо, какого ответа? Это же так просто — и не нужно терзать себя сомненьями, вереницей вопросов, бесконечной тоской.
Блудница — та, в которой сходятся все дороги мира. Все печали и все радости. Богатство и нищета. Порок и невинность. Жадность и щедрость. Красота и убожество. Величие и уродство. Она — средоточие путей, по которым идут к ней за утолением жажды жизни и за крошечной радостью.
«Тело мое — перекресток дорог», — подумала Ди. Центральная точка лабиринта. Вот и разгадка. Вот и ответ.
Она посидела еще немного, вслушиваясь в птичий звон где-то невдалеке и слабое полусвистящее движение воздуха. Потом поднялась, стряхнула с себя каменную крошку. Обошла кругом стену, повернула за другую, направляясь к башенке с люком.
И вдруг увидела его.
Это был он — тот, кого накануне она приняла за свою судьбу, и тот, кто не захотел стать ее судьбой. Вчера она решила, что ошиблась. Сейчас она бы не спешила делать подобные выводы. Такие встречи не происходят по воле случая.
Правитель здешних земель и города, вольно раскинувшегося внизу, стоял напротив Ди и смотрел на нее. Она не была удивлена. Он тоже. Ди сделала шаг вперед. Протянула руку. Замерла в ожидании. Она видела, что он колеблется. Глаза его смотрели спокойно, но в напряжении лицевых мышц, в каменной неподвижности тела ясно виделась борьба чего-то с чем-то. Наконец одно уступило другому, сдалось. Он шагнул к ней и взял за руку. Оглянулся, ища место.
— Пойдем.
Он не стал уводить ее в тень стен. Он просто скинул свой длинный, широкий плащ на открытой солнцу площадке, опустился на него, потянул за собой Ди.
И двое возлюбили друг друга. Солнце жгло их обнаженность, и небо смотрело на их сплетенья, на игру их тел. И жесткость камня, ощущаемая вначале, ушла, забылась, заглушенная чувством бесконечной отдачи себя другому.
После они лежали и молча глядели в потворствующие им небеса — царь и блудница. Оба пришедшие сюда для того, чтобы услышать Другого. Ди подумала вслух:
— А как же Другой? Он видит нас?
— Если бы я попытался спрятаться от Него с тобой, было бы хуже. Он должен видеть.
Ди почувствовала укол, отметив это «я с тобой» вместо «мы». Но ведь иначе и быть не могло — она понимала это. Царям не пристало равнять с собой блудниц, мимолетная игра плоти не могла связать их. Да и феминистский рай, в котором мужчины и женщины стали общим сглаженным «мы» вместо единства различий «я и ты», отсюда далеко — за несколько тысяч лет.
— Скажи, отчего люди в городе не видят Башни, точно слепые? Кто построил ее и почему она наполовину разрушена?
Он ответил не сразу.
— Люди бывают слепы к тому, что не привлекает их яркостью. Или наоборот, чернотой. Никто не знает, кто и когда возвел Башню. Тот, Кого чтут в ней, давно забыт. О Нем знают только несколько Его служителей, которые передают это знание испокон веков своим преемникам. Если мне не удастся то, что я задумал, я стану одним из них.
— Ты задумал возродить традицию Башни? — Ди приподнялась на локте и смотрела на него круглыми глазами.
— Не Башни. Я хочу, чтобы мой народ вспомнил своего Бога… А что до Башни… Ее никто не разрушал. Она всегда была такой. Ее просто не достроили.
— Просто? — Ди опять подумала о Вавилонском столпотворении.
— Тебе здесь уже, наверное, поведали о незавершенности человеческой? О недотворенности мира, который должны досоздать люди? Это все и есть Башня. Душа человеческая и душа мира.
Ди смотрела вдаль — на теряющиеся там окраины города, на горизонт в легкой синеватой дымке и спускающийся к нему пламенный апельсин солнца.
— Красиво, — сказала она.
— Да, — согласился он. — Душа красива даже в своей незавершенности.
Он тоже поднялся и сел — боком к ней. Ди увидела на его левом предплечье круглую отметину. На мгновение застыла, борясь с разочарованием. Не хотелось разрушать романтическую идиллию, упускать и без того недолговечный миг.
Иллюзия победила. Ди снова улеглась на спину и закрыла глаза, нежась в теплых лучах. Он провел рукой по ее животу, потом забрался повыше, едва касаясь кожи. И вдруг сказал:
— Ты не блудница.
Ди не приняла это всерьез и, блаженно жмурясь, пробормотала:
— Я еще не всему научилась. Я только недавно в Храме.
— Ты не из Храма и ты не блудница, — возразил он. — Ты — чужая.
Ди открыла глаза и порывисто села. Его рука соскользнула вниз и легла ей на бедро.
— Откуда ты знаешь?
— Мне сказал об этом Другой.
— Ты спрашивал Его обо мне? — удивилась Ди, чувствуя, как разгорается безумная надежда. — Так значит, вчера, там, на улице, ты сказал неправду?
Он отвернулся, убрал руку.
— Не знаю. Наверное, правду. Я не спрашивал Его о тебе. Но иногда Он говорит не то, о чем спрашиваешь, а то, что сочтет нужным. Ты заняла чужое место. Ты не та, за кого себя выдаешь.
Надежда погасла, так и не расцветившись. Ди ощутила внезапное раздражение и даже больше того — злость. Иллюзия была бесповоротно разрушена, но почему же вина за это возлагается на нее одну?
— Кто бы говорил! — жестко ответила она и ткнула пальцем в отметину на предплечье. — А это что такое?
Он скосил глаза и пожал плечами.
— Шрам от дротика.
Ди задохнулась от возмущения. Она еще не совсем ослепла, чтобы не отличить след оспенной прививки от чего-либо другого! И медленно занеся руку, с холодной яростью влепила ему пощечину — он не успел остановить ее, занятый своей рубахой.
Теперь он и вовсе не смотрел на нее. Лицо его сделалось белее белого. Задумчиво потирая щеку, он проговорил:
— Ты не должна была этого делать.
Затем принялся натягивать на себя одежду. Уже полностью остыв, с ледяным спокойствием и интересом Ди спросила его:
— Ты никогда не получал пощечин от бабы? — Она тоже встала и начала одеваться.
— Никогда. — И все так же задумчиво, словно пощечина настроила его на флегматичный, философский лад, продолжил: — Ты должна уйти из города. Тебе в нем не место.
Ди насмешливо сощурилась.
— Это тебе тоже Он сказал?
— Да.
— А вот шиш вам. — Она резким движением подхватила с пола свой пояс, так что из него высыпалось несколько монет, и с силой затянула на себе. — Никуда я отсюда не пойду. Некуда мне идти. И места мне нигде нет.
Он шагнул к ней, взял за плечи и встряхнул — несильно, но ощутимо, достаточно для того, чтобы вправить женщине мозги и дать ей понять: не она здесь решает.
— Прошу тебя. Иначе…
— Что иначе?… — Ди не желала сдаваться.
Он зажал ее губы своими, не давая говорить. Он был жесток и нежен одновременно. Ди растаяла, обмякла в его руках.
— Иначе тебя изгонят из города, как изгоняют смутьянов и одержимых, — отчеканил он затем. — Я должен буду сделать это.
Ди ошарашенно смотрела на него.
— А как… как их изгоняют?
— Их бросают в море с высокой скалы.
Он отпустил ее плечи и подобрал свой плащ — измятое ложе страсти. Сделал два шага, уходя. Потом обернулся.
— Я мог бы полюбить тебя.
Еще три шага.
— А Он сказал тебе, кто я? — опомнившись, остановила его Ди.
Пауза. Потом ответ, которого она никак не могла ожидать от него.
— Ты — перекресток дорог. Ты могла бы быть хорошей блудницей, но ты не блудница.
Он уже подходил к башенке с люком, когда Ди крикнула вдогонку:
— Если ты знал, что я не из Храма, то почему лег со мной?… — и осеклась, осознав глупость вопроса.
В последний раз он повернулся к ней, прежде чем скрыться в глубине Башни.
— Именно поэтому. Потому что ты не блудница. — И, помолчав, добавил: — Моя жена скоро разродится от бремени.
Ди осталась наедине с надвигающейся ночью.
Так это правда, замороженно думала она. Перекресток дорог. Она — сплетенье судеб. Собиратель их и хранитель. Но не тело ее — точка скрещенья? Так он сказал. Не блудница, раскрывающая объятья для страждущих. Другое. А что — другое?
Ди подобрала монеты и затолкала обратно в пояс. Лишь теперь рассмотрела их как следует — но не увидела знакомых черт. На монетах было вычеканено совсем другое лицо — не того, кто отверг ее дважды за два дня. Не того, кого она тоже могла бы полюбить.
Она даже не знает его имени, как и он — ее. Когда они были вместе, это казалось излишним. Теперь — нет. Без имени нет памяти.
Выждав время, чтобы он успел покинуть Башню, Ди тоже пустилась в обратный путь. Узкая, крутая лестница в колодце Башни освещалась редкими тусклыми лампами. Наверное, их зажгли днем специально для них — пришедших говорить с Богом. Путь вниз был долгим, хотя и несравнимым с тем, что пришлось проделать с утра. Ди считала ступеньки. Их оказалось ровно пятьсот.
Ночевала она на берегу, устроив гнездышко в полуразбитой рыбачьей лодке. Возвращаться в лачугу с оставленной одеждой не рискнула.
На следующий день ее взяли под стражу и немедленно вынесли приговор: женщина, обманным путем завладевшая одеждами храмовой блудницы и выдававшая себя за блудницу, должна быть изгнана из города с позором и ввергнута в пучину морскую.
Исполнением приговора занялись тотчас же. Усадили на телегу, связали руки-ноги, на голову надели красный мешок и повезли. Ехали долго. Когда колеса перестали громыхать, действие повторилось в обратном порядке: сняли дурацкий колпак, развязали, спустили с телеги и подтолкнули к краю обрыва. Потом зачитали «права»: если не утонет и выплывет, преследовать ее не станут — при условии, что она больше никогда не войдет в город, который изгнал ее.
Ди вяло кивнула, потом посмотрела вниз. И отшатнулась — море было чудовищно далеко внизу. Впрочем, это только показалось ей. Один из мечников-палачей острием клинка вернул ее на место, на самый край скалы. Ди набралась смелости и глянула еще раз. Плоскость моря теперь была ближе, но все равно внушала ужас — Ди не знала, умеет ли плавать. Эта информация стерлась вместе с остальной памятью.
В последний раз Ди посмотрела на здешнее солнце, плывущее в обратную сторону.
И этот перевернутый мир, где даже цари — ряженые, смеет заявлять ей, что она не на своем месте?! Этот фальшивый мир смеет извергать ее из себя?!
Но в этот момент на нее накатило внезапное отрешенное спокойствие. Наверное, смеет — почему же нет? Наверное, она ошибалась, полагая, что можно подогнать искусственный мир под себя, перекроить его под свои желания и потребности. Должно быть, любая перевернутая реальность обладает собственной упругостью — и скорее она возьмет над тобой верх, чем ты над ней. Маски всесильны. Да. Они могут все. И прогонять тоже. Они очень капризны — как слишком избалованные дети.
Мечники принялись колоть ее, понуждая броситься вниз. Как дикое загнанное животное. Крепко зажмурившись, Ди прыгнула.
Пятки ожгло водной твердью. Удар оглушил, затемнил сознание. Немного побарахтавшись, Ди начала тонуть. Она ничего не видела, ничего не чувствовала — только темнота и абсолютный, нечеловеческий, запредельный покой. Покой смерти.
И в темноте — внезапное яркое пятно видения. Ди увидела себя. Она шла самой себе навстречу. На ней были одежды служителя Другого. Их чистый белый цвет заполнил все вокруг. И тьма стала светом.
Откуда-то пришло понимание, что Другой исполнил ее просьбу — показал ей, кто она.
Видение исчезло. Тьма снова сгустилась, объяла ее чернильной чернотой. И в этой чернильнице кто-то схватил ее поперек туловища, обвил сильными, мускулистыми щупальцами. Ди увидела прямо перед собой два горящих красным огнем огромных глаза. Она завизжала, забыв напрочь, что делать этого не следовало. Ногти впились в плоть чудовища и бессильно царапали. Сознание погасло.
ОНА НАПИСАЛА УБИЙСТВО
Ди лежала животом на чьем-то колене и мучительно выкашливала из себя соленую воду. Кто-то сверху приговаривал: «Вот и умница. Вот и хорошо. Дыши глубже».
Ди дышала и отплевывалась. Потом попыталась перевернуться. Чьи-то руки ей помогли и заботливо усадили. «Ты?» Вяло выдохнула, не имея сил изумиться. «Я». Никита был мокрый с головы до пяток, как и она сама. Вода стекала с одежды и без следа уходила в горячий прибрежный песок. С его и ее одежды. На ней были брюки и белая блузка, бесстыдно обрисовавшая кончики грудей. Ди смущенно отлепила мокрую ткань от тела.
«Что у тебя с лицом?» Никита вытер тыльной стороной ладони щеку, смазав полоску крови. «Пустяк. Поцарапался. Тебе уже лучше?» — «Да, нормально». Ответ получился автоматическим — Ди внимательно разглядывала царапины. Их было четыре, и они тянулись параллельно по всей щеке. Она перевела взгляд на свои руки. Но вода вымыла кровь из-под ногтей, ничего не осталось. Ди виновато закусила губу. «Это я тебя так? Мне показалось, что меня схватил здоровенный осьминог. Я жутко перепугалась». — «Все нормально, забудь».
Она торопливо разлепила карман мокрых брюк и достала мокрый носовой платок. Осторожно вытерла кровь. Он мотнул головой. «Надо сухим. По мокрому так и будет течь». Ди развела руками. Сухим здесь был только песок. Она огляделась. Дикий пляж на окраине города. Вокруг никого. Чуть в стороне на полсотни метров в море вклинилась одинокая скала. Никита проследил за ее взглядом.
«Я не совсем уловил, как это произошло. Сначала я не видел тебя, а потом ты вдруг свалилась в воду. Зачем ты это сделала, ты же не умеешь плавать? Во всяком случае, не умела раньше. Или ты…» Он с подозрением посмотрел на нее. Она возмущенно отвергла его предположение: «Глупости. Если я решу заняться суицидом, в любом случае топиться не собираюсь… Слишком мокро. И не люблю утопленников. Я просто… поскользнулась». И в свою очередь уставилась на него с подозрением. «А как ты здесь оказался?».
Он широко и невинно улыбнулся. «Гулял. Удачно совпало, да?» Ди согласилась. «Ага. Куда уж удачней. А ты всегда так… приходишься к месту и ко времени?» — «Стараюсь. Не люблю промахиваться. Только в яблочко. Разве это плохо? Ты даже спасибо не сказала. Я же мог утонуть вместе с тобой». Шутливая обида — но под ней Ди уловила нотки ожидания чего-то большего, чем простая благодарность. «Спасибо. Извини, у меня мозги еще ходуном ходят».
Они сидели рядышком на песке и сушились в солнечных лучах. Никита бросал мелкие камешки в волны. Подводный кошмар начал забываться — только яркий фиолетовый цвет все еще стоял перед глазами. «Как же тебе это удается? Попадать куда и когда надо?»
Он долго не отвечал. Подбрасывал голыш на ладони, смотрел в море и чему-то мечтательно улыбался. Глядя на него краем глаза, Ди снова непроизвольно подумала о внутренних запасниках ровной, спокойной, сознающей себя силы, которой буквально фонтанировал этот бывший «цыпленок». Теперь она по сравнению с ним уже не мама-наседка, а обыкновенная мокрая курица, бестолково кудахтающая и хлопающая крыльями. И ей очень не нравилось это сравнение.
«Понимаешь, этому нужно учиться. Дисциплинировать свой инстинкт, подчинять его себе, чтобы можно было в любой момент использовать его — как оружие или как средство защиты. Или как источник нужной информации. Интуиция — уже не то. Она может быть, а может и не быть. А инстинкт есть у всех. Дело только за тем, чтобы вымуштровать его, как солдата. Армия или война в этом смысле идеально подходят». — «Ты был на войне?» — «Нет, не на войне. Хотя в каком-то смысле… Неважно. Я жил в монастыре. Как видишь, кое-чему научился». Ди удивилась, хотя подсознательно и ожидала чего-то в этом роде. «Ты? В монастыре? В буддийском?» Никита весело расхохотался, откинув голову и почти упав спиной в песок. «Почему буддийском? Откуда такие странные фантазии?» Ди пожала плечами. «Расхожий стереотип. Дисциплина духа, боевые искусства, путь воина. Почему бы и нет?» Он перестал смеяться и посерьезнел. «Никогда не позволяй расхожим стереотипам заарканивать себя. Это бывает вредно для жизни. Монахи-воины были и есть не только и не столько в буддизме. Буддийским монахам и не снилась та война, которую ведут другие». — «Ты не похож на монаха». Ди не отдавала себе отчета в том, что была бы разочарована, окажись он монахом. Просто каким-то образом чувствовала, что это было бы… неправильно. Он не может и не должен носить рясу. «Я не монах. Я ушел из монастыря». — «Почему?» Плюс к своим неясным ощущениям ей хотелось знать его собственные мотивы, выявить отчетливей интуитивный механизм определения отдельно взятой человеческой сути. Впрок — для себя.
«Потому что мое место не там. Когда я понял это, я ушел». — «А где твое место?» — «Не поверишь — везде». Счастливая широченная улыбка и взмах рукой — весь мир. И тогда Ди познала, что такое зависть — самая что ни на есть черная. С белой окантовкой — яснее ясного было, что ей самой этого всего мира не дано, никогда она его не получит, а если бы и получила — не удержала бы в руках. Мир всего лишь дарит ей свои пути-дороги. А ее собственный мир — только крошечная точка — пространство перекрестка. Слишком мало и хочется большего. Потому что желание рассудком не пересилишь, голыми построениями тоскливую скуку не развеешь. Только это большее само гонит ее от себя. Устраивает охоту с травлей, сбрасывает в море, обвиняет в самозванстве. Маски одна за другой оказываются ошибками. Спасибо, не роковыми.
«А ты уверен, что не ошибаешься?» — «Вполне. Я уверен, что прав». — «Ах да, я забыла, ты же не любишь промахиваться. Выверяешь все с аптекарской точностью?» И не хотела язвить, а все равно вырвалось — бессмысленная насмешка, укол тупой иглой, бессильный, выветрившийся яд. «Скорее снайперской». Ухмыльнулся и отправил друг за дружкой два камня в одну и ту же точку прибрежной отмели. Ди проследила за их полетом и почти синхронным бултыхом. «Только не надо пижонить. Конечно, ты прав. Ты всегда прав. Ты вообще у нас правильный, да? Во всех отношениях беспримерно образцовый. Ну просто эталон качества. Гарантия бессрочная, ручательство Господа Бога». Хриплый надрыв. Почти ненависть. Бессильная и отчаянная.
Никита смотрел на нее озадаченно и озабоченно. «Что с тобой, Ди? Я что-то не то сказал? Или ты опять решила покусаться?» — «Я решила, что ваше величество Идеал — не про мою скромную честь. Спасибо за компанию, мне пора. А то становится слишком приторно». Рывком поднялась на ноги, стряхнула с себя песок — одежда уже подсохла — и поплелась прочь. Но не успела сделать и двух шагов, как он окликнул ее — спокойным, безмятежным, даже легкомысленным тоном. «Эй! А помнишь, как тебя в университете прозвали? Клякса!» Ди остановилась на полушаге и резко повернулась. Упрямая решительность, еще четверть минуты назад красовавшаяся у нее на лице, на глазах сменялась по-детски выразительным недоверием. Ожиданием подвоха. «Не помню. Почему?» — «А ты всегда срываешься неожиданно. Не уследишь за твоими перепадами. Ты похожа на чернильницу, из которой все время каплет. Нет, скорей брызжет». Ди уже забыла о своем намерении гордо удалиться и стояла на месте в растерянности. «Правда? Я в самом деле… без тормозов? Я думала, это незаметно. Ты действительно считаешь, что у меня чернильная душа? Что же мне с ней делать?» Никита хитро прищурился. «Добавить белил. И приделать крышку». Ди не на шутку расстроилась. Она снова плюхнулась в песок и пронзительно-грустным взглядом принялась обшаривать окрестности — бесцельно, ничего не видя, не замечая. Никита продолжил щадящую терапию, начатую болевым приемом: «Вообще-то я не помню, за что тебя Кляксой прозвали. Чернильница мне только сейчас в голову пришла. Раньше ты была… слегка не такой. Но, знаешь, тебя не стоит обзаводиться по этому поводу комплексом неполноценности. Ты говоришь, что я правильный. Я не знаю. В этом не может быть никакой уверенности. Но заметь, никто не говорит, что ты — неправильная. Я, может, иногда тоже промахиваюсь». — «Ну да, ты еще скажи, что на ошибках учатся. Слишком просто, слишком тривиально». Никита очень удивился — тем естественным, без капли наигранности, непонимающим удивлением, которое в любых ситуациях лучше всяких слов говорит: ну и что за глупости вы мне тут рассказываете? «А зачем тебе сложности? Жизнь в принципе построена на тривиальностях — она же все время себя повторяет. И ошибки повторяет. По-моему, право ошибаться вообще надо внести в список основных прав человека. Ошибаюсь, следовательно живу. Только нужно уметь вовремя называть ошибки своими именами. Чтобы спать спокойно. Я понятно излагаю?»
Ди дышала и отплевывалась. Потом попыталась перевернуться. Чьи-то руки ей помогли и заботливо усадили. «Ты?» Вяло выдохнула, не имея сил изумиться. «Я». Никита был мокрый с головы до пяток, как и она сама. Вода стекала с одежды и без следа уходила в горячий прибрежный песок. С его и ее одежды. На ней были брюки и белая блузка, бесстыдно обрисовавшая кончики грудей. Ди смущенно отлепила мокрую ткань от тела.
«Что у тебя с лицом?» Никита вытер тыльной стороной ладони щеку, смазав полоску крови. «Пустяк. Поцарапался. Тебе уже лучше?» — «Да, нормально». Ответ получился автоматическим — Ди внимательно разглядывала царапины. Их было четыре, и они тянулись параллельно по всей щеке. Она перевела взгляд на свои руки. Но вода вымыла кровь из-под ногтей, ничего не осталось. Ди виновато закусила губу. «Это я тебя так? Мне показалось, что меня схватил здоровенный осьминог. Я жутко перепугалась». — «Все нормально, забудь».
Она торопливо разлепила карман мокрых брюк и достала мокрый носовой платок. Осторожно вытерла кровь. Он мотнул головой. «Надо сухим. По мокрому так и будет течь». Ди развела руками. Сухим здесь был только песок. Она огляделась. Дикий пляж на окраине города. Вокруг никого. Чуть в стороне на полсотни метров в море вклинилась одинокая скала. Никита проследил за ее взглядом.
«Я не совсем уловил, как это произошло. Сначала я не видел тебя, а потом ты вдруг свалилась в воду. Зачем ты это сделала, ты же не умеешь плавать? Во всяком случае, не умела раньше. Или ты…» Он с подозрением посмотрел на нее. Она возмущенно отвергла его предположение: «Глупости. Если я решу заняться суицидом, в любом случае топиться не собираюсь… Слишком мокро. И не люблю утопленников. Я просто… поскользнулась». И в свою очередь уставилась на него с подозрением. «А как ты здесь оказался?».
Он широко и невинно улыбнулся. «Гулял. Удачно совпало, да?» Ди согласилась. «Ага. Куда уж удачней. А ты всегда так… приходишься к месту и ко времени?» — «Стараюсь. Не люблю промахиваться. Только в яблочко. Разве это плохо? Ты даже спасибо не сказала. Я же мог утонуть вместе с тобой». Шутливая обида — но под ней Ди уловила нотки ожидания чего-то большего, чем простая благодарность. «Спасибо. Извини, у меня мозги еще ходуном ходят».
Они сидели рядышком на песке и сушились в солнечных лучах. Никита бросал мелкие камешки в волны. Подводный кошмар начал забываться — только яркий фиолетовый цвет все еще стоял перед глазами. «Как же тебе это удается? Попадать куда и когда надо?»
Он долго не отвечал. Подбрасывал голыш на ладони, смотрел в море и чему-то мечтательно улыбался. Глядя на него краем глаза, Ди снова непроизвольно подумала о внутренних запасниках ровной, спокойной, сознающей себя силы, которой буквально фонтанировал этот бывший «цыпленок». Теперь она по сравнению с ним уже не мама-наседка, а обыкновенная мокрая курица, бестолково кудахтающая и хлопающая крыльями. И ей очень не нравилось это сравнение.
«Понимаешь, этому нужно учиться. Дисциплинировать свой инстинкт, подчинять его себе, чтобы можно было в любой момент использовать его — как оружие или как средство защиты. Или как источник нужной информации. Интуиция — уже не то. Она может быть, а может и не быть. А инстинкт есть у всех. Дело только за тем, чтобы вымуштровать его, как солдата. Армия или война в этом смысле идеально подходят». — «Ты был на войне?» — «Нет, не на войне. Хотя в каком-то смысле… Неважно. Я жил в монастыре. Как видишь, кое-чему научился». Ди удивилась, хотя подсознательно и ожидала чего-то в этом роде. «Ты? В монастыре? В буддийском?» Никита весело расхохотался, откинув голову и почти упав спиной в песок. «Почему буддийском? Откуда такие странные фантазии?» Ди пожала плечами. «Расхожий стереотип. Дисциплина духа, боевые искусства, путь воина. Почему бы и нет?» Он перестал смеяться и посерьезнел. «Никогда не позволяй расхожим стереотипам заарканивать себя. Это бывает вредно для жизни. Монахи-воины были и есть не только и не столько в буддизме. Буддийским монахам и не снилась та война, которую ведут другие». — «Ты не похож на монаха». Ди не отдавала себе отчета в том, что была бы разочарована, окажись он монахом. Просто каким-то образом чувствовала, что это было бы… неправильно. Он не может и не должен носить рясу. «Я не монах. Я ушел из монастыря». — «Почему?» Плюс к своим неясным ощущениям ей хотелось знать его собственные мотивы, выявить отчетливей интуитивный механизм определения отдельно взятой человеческой сути. Впрок — для себя.
«Потому что мое место не там. Когда я понял это, я ушел». — «А где твое место?» — «Не поверишь — везде». Счастливая широченная улыбка и взмах рукой — весь мир. И тогда Ди познала, что такое зависть — самая что ни на есть черная. С белой окантовкой — яснее ясного было, что ей самой этого всего мира не дано, никогда она его не получит, а если бы и получила — не удержала бы в руках. Мир всего лишь дарит ей свои пути-дороги. А ее собственный мир — только крошечная точка — пространство перекрестка. Слишком мало и хочется большего. Потому что желание рассудком не пересилишь, голыми построениями тоскливую скуку не развеешь. Только это большее само гонит ее от себя. Устраивает охоту с травлей, сбрасывает в море, обвиняет в самозванстве. Маски одна за другой оказываются ошибками. Спасибо, не роковыми.
«А ты уверен, что не ошибаешься?» — «Вполне. Я уверен, что прав». — «Ах да, я забыла, ты же не любишь промахиваться. Выверяешь все с аптекарской точностью?» И не хотела язвить, а все равно вырвалось — бессмысленная насмешка, укол тупой иглой, бессильный, выветрившийся яд. «Скорее снайперской». Ухмыльнулся и отправил друг за дружкой два камня в одну и ту же точку прибрежной отмели. Ди проследила за их полетом и почти синхронным бултыхом. «Только не надо пижонить. Конечно, ты прав. Ты всегда прав. Ты вообще у нас правильный, да? Во всех отношениях беспримерно образцовый. Ну просто эталон качества. Гарантия бессрочная, ручательство Господа Бога». Хриплый надрыв. Почти ненависть. Бессильная и отчаянная.
Никита смотрел на нее озадаченно и озабоченно. «Что с тобой, Ди? Я что-то не то сказал? Или ты опять решила покусаться?» — «Я решила, что ваше величество Идеал — не про мою скромную честь. Спасибо за компанию, мне пора. А то становится слишком приторно». Рывком поднялась на ноги, стряхнула с себя песок — одежда уже подсохла — и поплелась прочь. Но не успела сделать и двух шагов, как он окликнул ее — спокойным, безмятежным, даже легкомысленным тоном. «Эй! А помнишь, как тебя в университете прозвали? Клякса!» Ди остановилась на полушаге и резко повернулась. Упрямая решительность, еще четверть минуты назад красовавшаяся у нее на лице, на глазах сменялась по-детски выразительным недоверием. Ожиданием подвоха. «Не помню. Почему?» — «А ты всегда срываешься неожиданно. Не уследишь за твоими перепадами. Ты похожа на чернильницу, из которой все время каплет. Нет, скорей брызжет». Ди уже забыла о своем намерении гордо удалиться и стояла на месте в растерянности. «Правда? Я в самом деле… без тормозов? Я думала, это незаметно. Ты действительно считаешь, что у меня чернильная душа? Что же мне с ней делать?» Никита хитро прищурился. «Добавить белил. И приделать крышку». Ди не на шутку расстроилась. Она снова плюхнулась в песок и пронзительно-грустным взглядом принялась обшаривать окрестности — бесцельно, ничего не видя, не замечая. Никита продолжил щадящую терапию, начатую болевым приемом: «Вообще-то я не помню, за что тебя Кляксой прозвали. Чернильница мне только сейчас в голову пришла. Раньше ты была… слегка не такой. Но, знаешь, тебя не стоит обзаводиться по этому поводу комплексом неполноценности. Ты говоришь, что я правильный. Я не знаю. В этом не может быть никакой уверенности. Но заметь, никто не говорит, что ты — неправильная. Я, может, иногда тоже промахиваюсь». — «Ну да, ты еще скажи, что на ошибках учатся. Слишком просто, слишком тривиально». Никита очень удивился — тем естественным, без капли наигранности, непонимающим удивлением, которое в любых ситуациях лучше всяких слов говорит: ну и что за глупости вы мне тут рассказываете? «А зачем тебе сложности? Жизнь в принципе построена на тривиальностях — она же все время себя повторяет. И ошибки повторяет. По-моему, право ошибаться вообще надо внести в список основных прав человека. Ошибаюсь, следовательно живу. Только нужно уметь вовремя называть ошибки своими именами. Чтобы спать спокойно. Я понятно излагаю?»