– А может, Морен из числа тех, о ком говорят «ласковый теленок двух маток сосет», – продолжал упорствовать Майкл. – Спросите у моей жены. – Он уставился на Лауру, пристально следя за выражением ее лица. Майкл понимал, что он смешон, но не мог заставить себя оторвать от нее глаза. – Они вместе работали.
– Я не знаю, – небрежно ответила Лаура. – Морен – воспитанник Гарвардского университета.
– Я спрошу у него, когда он придет, – заявил Майкл. – Пойдемте, мисс Фримэнтл, не то моя женушка снова вцепится в меня. Нам с вами предстоит потрудиться.
Майкл и мисс Фримэнтл бок о бок направились к веранде в противоположном конце дома. От девушки исходил несильный, приятный аромат духов, она двигалась легко, с естественной грацией, и Майкл сразу почувствовал, как она молода.
– Когда вы были в Европе? – спросил он. Вообще-то говоря, его это нисколько не интересовало – просто хотелось услышать ее голос.
– Год назад. Немножко больше года.
– Ну и как там?
– Чудесно… и страшно. Не в наших силах помочь им, что бы мы ни делали.
– Вы согласны с Джонсоном? – спросил Майкл.
– Нет. Джонсон лишь повторяет то, что ему велят говорить. У него в голове нет ни одной своей мысли.
Майкл злорадно улыбнулся.
– Джонсон – очень милый человек, – чуть торопливо, извиняющимся тоном заговорила мисс Фримэнтл. («Пребывание в Европе пошло ей на пользу, – отметил Майкл, – говорит она куда приятнее, чем большинство американок».) – Порядочный и благородный человек, с самыми хорошими намерениями… Однако все кажется ему слишком уж простым. Но когда побываешь в Европе, поймешь, что на самом деле все далеко не так просто. Европа напоминает мне человека, страдающего одновременно двумя болезнями. Лекарство, которое помогает ему от одной болезни, обостряет другую. – Девушка говорила как-то нерешительно, словно чего-то стеснялась. – Джонсон полагает, что если пациенту прописать свежий воздух, детские ясли и сильные профсоюзы, то больной сам по себе поправится… Джонсон утверждает, что у меня путаные взгляды.
– Вообще-то говоря, все, кто не соглашается с коммунистами, – это люди с путаными взглядами, – сказал Майкл. – Коммунисты сильны именно величайшей убежденностью в своей правоте. Они всегда знают, чего добиваются. Коммунисты, быть может, неправы, но они, по крайней мере, не болтают, а действуют.
– Ну, я не могу назвать себя сторонницей решительных действий. Я видела кое-какие действия в Австрии.
– Вы рождены не для такого времени, мадам, – заметил Майкл. – И вы и я.
Они поднялись на веранду. Мисс Фримэнтл взяла сетку и ракетки, Майкл положил на плечо шесты, и они не спеша отправились обратно. Наедине с Маргарет в этой тенистой части дома, укрытой от остального мира шелестящей листвой высоких кленов, Майкл внезапно ощутил какое-то неясное чувство близости с девушкой.
– А вы знаете, – с серьезным видом сказал он, – у меня возникла мысль создать новую политическую партию, способную исцелить мир от всех страданий.
– Сгораю от нетерпения услышать подробности, – в тон ему ответила девушка.
– Это будет партия абсолютной правды, – продолжал Майкл. – Всякий раз, как только возникнет вопрос… любой вопрос: Мюнхен… что делать с детьми, не умеющими владеть правой рукой… свобода Мадагаскара… цена театральных билетов в Нью-Йорке… – во всех этих случаях лидеры партии будут говорить именно то, что они думают. Не так, как сейчас, когда у каждого на языке одно, а на уме совсем другое.
– В этой партии уже много членов?
– Один. Я.
– Пусть теперь будет два.
– Вступаете?
– Да, если можно, – с улыбкой ответила Маргарет.
– Очень рад. По-вашему, партия окажется жизнеспособной?
– Конечно, нет.
– И я так думаю. Пожалуй, года два еще придется подождать.
Они уже подходили к углу дома, и Майкл с отвращением подумал, что снова придется торчать среди всех этих людей, вести вежливые разговоры и расстаться с девушкой.
– Маргарет… – заговорил он.
– Да? – она остановилась и взглянула на него.
«Она знает, что я хочу сказать, – мелькнуло у Майкла. – Ну и хорошо».
– Маргарет, могу я встретиться с вами в Нью-Йорке?
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. «А у нее нос в веснушках», – подумал он.
– Да.
– Пока я больше ничего не скажу, – тихо проговорил Майкл.
– Мой адрес и номер телефона вы можете найти в телефонном справочнике, – добавила девушка.
Она повернулась и, по-прежнему держась прямо и непринужденно, свернула за угол дома; под пышной юбкой мелькали ее стройные загорелые ноги. Майкл постоял минуту, пытаясь придать своему лицу равнодушное выражение, а затем прошел в сад вслед за Маргарет.
Здесь уже были новые гости – Тони, Морен и девушка в красных брюках и соломенной шляпе с огромными полями.
На высоком, худом Морене была темно-синяя рубашка с открытым воротом. Он сильно загорел; мальчишеская прядь волос упала ему на глаза, когда он, улыбаясь, пожимал руку Майкла.
«Черт возьми! Но почему я не могу держаться, как Морен? – уныло спросил себя Майкл, чувствуя, как твердо, по-мужски тот пожал ему руку. – Да ведь он артист!»
– Я помню, мы встречались раньше, – услышал он свои слова. – Под Новый год, в ту ночь, когда Арни собирался выпрыгнуть в окно.
Тони показался ему каким-то странным. Когда Майкл представил его мисс Фримэнтл, он лишь слабо улыбнулся и сел, скорчившись, словно страдал от какой-то боли. Он был бледен и чем-то встревожен, гладкие черные волосы в беспорядке упали на его высокий лоб. Тони преподавал французскую литературу в университете. Он был итальянцем, но его аскетическое лицо было не так смугло, как у большинства его соотечественников. Майкл учился вместе с ним в школе и очень привязался к нему. Тони всегда говорил робко и тихо, как говорят в библиотеке, и изъяснялся очень правильным, книжным языком. Он был в дружеских отношениях с обеими сестрами Буллар, раза два-три в неделю пил у них чай, но сегодня они даже не взглянули друг на друга.
Майкл занялся установкой шестов. Вкапывая первый шест, он услышал, как девица в красных брюках высоким, наигранным голосом говорила:
– Но какая там отвратительная гостиница! На весь этаж только одна ванная комната, на постелях чуть не голые доски, прикрытые нелепым кретоном, а в досках – целые полчища клопов. А цены!
Майкл взглянул на Маргарет и насмешливо покачал головой. Девушка быстро улыбнулась ему и тут же опустила глаза. Майкл бросил взгляд на Лауру. Увидев, что она неотрывно наблюдает за ним, он с удивлением подумал: «И как только она ухитряется все замечать? Такой талант заслуживает более достойного применения!»
– Ты же неправильно ставишь шест! – крикнула Лаура. – Дерево будет мешать.
– Помолчи, пожалуйста! – попросил Майкл. – Я знаю, что делаю.
– А я тебе говорю, неправильно, – упрямо повторила Лаура.
Майкл пропустил ее слова мимо ушей, продолжая возиться с шестом.
Внезапно обе мисс Буллар поднялись и одинаковыми движениями стали деловито натягивать перчатки.
– Мы прекрасно провели время, – сказала младшая. – Большое спасибо. Мы сожалеем, но вынуждены покинуть вас.
Майкл так и застыл с шестом в руках.
– Но ведь вы только что пришли! – изумленно воскликнул он.
– К несчастью, у моей сестры страшно разболелась голова, – сухо пояснила младшая мисс Буллар.
Сестры начали обходить гостей и прощаться. Но Тони они не подали руки. Не удостоив его взглядом, они прошли мимо, словно его тут и не было. Тонн посмотрел на них растерянным и вместе с тем понимающим взглядом.
– Ничего, ничего, – сказал он, поднимая с травы свою старомодную соломенную шляпу. – Вы можете оставаться – уйду я.
Наступило напряженное молчание. Все старались не смотреть на Тони и француженок.
– Нам было так приятно встретиться с вами, – холодно сказала Морену младшая мисс Буллар. – Мы всегда восхищаемся вашими фильмами.
– Благодарю вас, – с очаровательной юношеской улыбкой ответил Морен. – Это очень мило с вашей…
«Ну и артист!» – снова подумал Майкл.
– Да перестаньте же! – побелев, крикнул Тони. – Элен, ради бога перестаньте!
– Провожать нас не нужно, – продолжала мисс Буллар. – Мы знаем дорогу через сад.
– Я должен объяснить, – дрожащим голосом заговорил Тони. – Так нельзя обращаться с друзьями. – Он повернулся к Майклу, со смущенным видом стоявшему около шеста, на который натягивают сетку для бадминтона. – Это же уму непостижимо. Женщины, которых я знаю десять лет. Женщины, которых до сих пор все считали благоразумными и интеллигентными… – Сестры повернулись к Тони и встали перед ним. На их лицах застыло выражение презрения и ненависти. – Это все война, проклятая война! – продолжал Тони. – Элен, Рашель! Но я-то здесь при чем? Поймите же, что не я вхожу в Париж, не я убиваю французов. Я американец, я люблю Францию и ненавижу Муссолини. Я ваш друг!
– Мы не желаем разговаривать ни с вами, ни вообще с кем-либо из итальянцев, – отрезала младшая мисс Буллар. Она взяла сестру под руку, и обе – такие элегантные, в перчатках, в летних шляпках и в шуршащих платьях из жесткого черного материала – отвесив легкий поклон остальным, направились к воротам в конце сада.
На большом дереве шагах в пятидесяти отчаянно шумели вороны. Их пронзительное, резкое карканье неприятно резало слух.
– Пошли, Тони, – предложил Майкл. – Я дам тебе чего-нибудь выпить.
Не говоря ни слова, сжав губы, Тони направился вслед за Майклом. Он все еще крепко держал в руке свою соломенную шляпу с яркой лентой.
Майкл налил два бокала виски и молча подал один из них Тони. Разговор в саду возобновился, и сквозь карканье ворон Майкл расслышал, как Морен с искренним восхищением заметил: «Какой чудесный типаж! Они словно из французского фильма двадцать пятого года!»
Задумчивый и печальный, по-прежнему не выпуская из руки свою жесткую старомодную шляпу. Тони медленно тянул виски. Майклу захотелось подойти и обнять его, как обнимали друг друга братья Тони, когда у них случались какие-нибудь неприятности. Но Майкл не мог заставить себя сделать это. Он включил радио и, пока прогревались лампы неприятно потрескивавшего приемника, отпил большой глоток виски.
«…И у вас тоже могут быть очаровательные белоснежные ручки», – послышался бархатный, вкрадчивый голос диктора. Но вот в приемнике что-то щелкнуло, и другой голос, хрипловатый и чуть дребезжащий, заговорил: «Мы только что получили следующее сообщение: официально объявлено, что немцы, не встретив сопротивления, вошли в Париж. Разрушений в городе нет. Ждите дальнейших сообщений на этой же волне».
Раздались мощные, почти лишенные мелодичности звуки так называемой «легкой классической музыки», исполнявшейся на органе.
Тони опустился на стул и поставил бокал. Майкл не отрываясь смотрел на приемник. Он никогда не был в Париже – у него вечно не хватало то времени, то денег для поездки за границу. Однако, посматривая на сотрясающийся от раскатов органной музыки маленький фанерный ящик, он представил себе, как выглядит Париж в этот полдень. Известные всему миру широкие, залитые солнцем улицы; безлюдные в эти тревожные часы кафе; сверкающие крикливые памятники – свидетельство былых побед и колонны немецких солдат, отбивающих шаг, – грохот их кованых сапог отражается от домов с опущенными жалюзи окон.
«А может быть, все выглядит вовсе не так, – рассуждал про себя Майкл. – Как это ни нелепо, но почему-то немецких солдат невозможно представить себе вдвоем или втроем. Их всегда представляешь в виде марширующих, как на параде, ровных фаланг, похожих на неведомых прямоугольных животных. А может быть, они трусливо, с оружием наготове, крадутся по улицам, заглядывают в закрытые окна и от каждого шума припадают к земле.
«Черт возьми! – с горечью подумал Майкл. – Почему я не поехал в Париж, когда имел возможность?.. Кстати, когда это было – летом тридцать шестого года или прошлой весной? Все откладывал и откладывал, и вот что получилось!»
Майкл вспомнил прочитанные когда-то книги о Париже: двадцатые годы, бурный, полный драматических событий конец первой мировой войны, обездоленные, но все еще бодрящиеся и по-прежнему остроумные эмигранты, красивые девушки, ловкие и циничные молодые люди с рюмкой перно в одной руке и аккредитивом на американский банк в другой… Сейчас все это смято гусеницами немецких танков, а он так и не увидел Парижа и, вероятно, никогда не увидит.
Он взглянул на Тони. Тот сидел, вскинув голову, с глазами, полными слез. Тони прожил в Париже два года и не раз рисовал Майклу, как они вместе проведут отпуск: кафе, пляж на Марне, ресторанчик, где на чисто выскобленных деревянных столах всегда стоят графины с превосходным легким вином…
Майкл почувствовал, что и у него к глазам подступают слезы, но огромным усилием воли сдержал себя. «Сентиментально, – подумал он. – Дешево, несерьезно и сентиментально. Ведь я никогда там не был. Для меня это лишь один из многих городов, и все».
– Майкл! – это был голос Лауры. – Майкл! – нетерпеливо повторила она.
Майкл допил до конца бокал, взглянул на Тони, хотел что-то сказать, но передумал и нехотя направился в сад. Джонсон, Морен, девушка, с которой он приехал, и мисс Фримэнтл сидели насупившись. По всему было видно, что разговор у них не клеился. Майкл пожалел, что они все еще не разошлись по домам.
– Дорогой Майкл, – Лаура подошла к нему и с притворной нежностью взяла его за руки. – Сыграем мы в этом году в бадминтон или нам придется ждать до скончания века? – И тут же чуть слышно со злостью прошипела: – Давай же! Будь повежливее. У тебя ведь гости. Не перекладывай все на мои плечи.
Майкл не успел ответить – она отвернулась и заулыбалась Джонсону.
Майкл медленно подошел к валявшемуся на траве шесту.
– Не знаю, – сказал он, – представляет ли это интерес для кого-нибудь из вас, но только что пал Париж.
– Не может быть! – воскликнул Морен. – Невероятно!
Мисс Фримэнтл промолчала, но Майкл заметил, что она сжала кулаки и уставилась на них.
– Это было неизбежно, – мрачно отозвался Джонсон. – Все понимали, что это неизбежно.
Майкл поднял шест и попытался воткнуть его заостренным концом в землю.
– Не там, не там! – пронзительным, злым голосом закричала Лаура. – Сколько раз я должна повторять тебе, что тут нельзя ставить сетку!
Она подбежала к Майклу, выхватила у него шест и с силой ударила мужа ракеткой по руке. Майкл с бессмысленным видом взглянул на жену, по-прежнему стоя с вытянутыми руками, словно все еще держал шест. «Да она плачет! – удивился он. – Почему она плачет, черт ее возьми?»
– Вот здесь! Вот тут нужно ставить сетку! – истерически кричала Лаура, возбужденно тыкая в землю шестом.
Майкл не торопясь подошел к Лауре и вырвал у нее шест. Он не знал, зачем делает это. Он только чувствовал, что не в состоянии слушать истошный крик жены и видеть, как она тычет шестом в траву.
– Я сам все сделаю, – машинально сказал он. – А ты помолчи!
Лаура взглянула на него. Ее хорошенькое личико искажала гримаса ненависти. Она размахнулась и швырнула ракетку в голову Майкла. Он мрачно смотрел, как блестящая ракетка, описывая дугу на фоне деревьев и зеленой изгороди в конце сада, летела в него, и ему показалось, что ее полет продолжается бесконечно долго. Затем он услышал тупой удар и лишь после того, как ракетка упала к его ногам, понял, что она попала ему в лоб над правым глазом. Ему стало больно, и он почувствовал, как со лба потекла кровь, на мгновение задержалась над бровью, а затем, теплая и мутная, начала заливать глаз. Плачущая Лаура стояла все на том же месте, с искаженным злобой и ненавистью лицом, а пристально глядела на Майкла.
Майкл осторожно положил шест на траву, повернулся и пошел в дом. По пути ему встретился Тони, но они ничего не сказали друг другу.
Майкл прошел в гостиную. По радио передавали все ту же органную музыку. Он привалился грудью к каминной доске и посмотрел на свое отражение в маленьком выпуклом зеркале в массивной позолоченной раме. В зеркале он увидел свое искаженное изображение: чужое лицо с очень длинным носом, с узким лбом и подбородком. Красная царапина над глазом казалась маленькой и почти незаметной. Затем Майкл услышал, как позади открылась дверь и в комнату вошла Лаура. Она подошла к приемнику и выключила его.
– Ты же знаешь, я не переношу органную музыку, – сказала она злым, дрожащим голосом.
Майкл повернулся к ней. На Лауре была бледно-оранжевая с белым ситцевая юбка. Между фигаро и юбкой виднелась гладкая загорелая кожа. В своем модном летнем наряде она казалась очень красивой и изящной и напоминала картинку из журнала мод, рекламирующую платья для девушек. Однако злое, упрямое, неприятное выражение лица со следами слез на нем сводило это впечатление на нет.
– Конец! – сказал Майкл. – Между нами все кончено, надеюсь, ты понимаешь.
– Очень хорошо. Замечательно! Ничего более приятного ты не мог мне сообщить!
– Коль скоро мы начали такой разговор, – продолжал Майкл, – позволь сказать, что я почти не сомневаюсь в характере твоих отношений с Мореном. Я наблюдал за тобой.
– Да? Ну что ж, я рада, что ты знаешь. Можешь не ломать себе голову. Ты абсолютно прав в своих догадках. Еще что?
– Ничего. Я уезжаю пятичасовым поездом.
– И пожалуйста, не изображай из себя святошу! Я тоже кое-что знаю о тебе. Уж эти мне письма о том, как ты скучал без меня в Нью-Йорке! Ни черта ты не скучал. Если бы ты знал, как мне было противно, возвратившись в Нью-Йорк, ловить на себе жалостливые взгляды всех этих женщин. А когда ты договорился встретиться с мисс Фримэнтл? Во вторник за ленчем? Может, мне пойти к ней и сказать, что твои планы изменились и ты можешь встретиться с ней хоть завтра?.. – Лаура говорила торопливо, пронзительным голосом, а ее лицо с тонкими детскими чертами выражало страдание и гнев.
– Довольно! – остановил ее Майкл, чувствуя себя виноватым и потерянным. – Я не хочу больше ничего слышать.
– У тебя еще есть вопросы? – крикнула Лаура. – Ты больше ни о ком не хочешь меня спросить? Ты больше никого не подозреваешь? Может быть, мне составить список для тебя?
Лаура разрыдалась и упала на кушетку. «Слишком уж грациозно, – холодно отметил Майкл. – Прямо, инженю». Вздрагивая от рыданий, Лаура уткнулась в подушку. Ее красивые волосы веером рассыпались вокруг головы. В этой позе она была похожа на капризного ребенка и казалась исстрадавшейся и измученной. У Майкла вдруг возникло непреодолимое желание подойти к ней, сжать ее в объятиях и утешить, мягко приговаривая: «Детка! Ну, полно, детка!»
Но Майкл сдержался. Он отвернулся и вышел в сад. Гости деликатно отошли подальше от дома, в другой конец сада. На темном фоне густой зелени яркими пятнами выделялись их костюмы. Им явно было не по себе. Майкл подошел к ним, потирая рукой царапину над глазом.
– Бадминтон на сегодня отменяется, – объявил он. – По-моему, вам лучше уйти. Прием в саду под жгучим летним солнцем Пенсильвании не удался.
– А мы и так уже расходимся, – сухо ответил Джонсон.
Майкл ни с кем не стал прощаться. Он словно застыл на своем месте и молча смотрел куда-то в сторону, скорее угадывая, чем замечая, как мимо него один за другим проплывают неясные силуэты гостей. Поравнявшись с Майклом, мисс Фримэнтл бросила на него мимолетный взгляд и быстро опустила глаза. Майкл промолчал. Вскоре он услышал, как за гостями закрылись ворота.
Стоя на ярко-зеленой траве, Майкл чувствовал, что царапина над глазом начинает подсыхать на солнце. Вороны над его головой снова подняли оглушительный шум, и Майкл вдруг возненавидел их до глубины души. Он подошел к изгороди, тщательно выбрал несколько гладких, тяжелых камней и, разогнувшись, Прищуренными глазами взглянул на дерево. На одной из веток среди листвы он заметил трех черных птиц и запустил в них камнем, подумав при этом, какая у него гибкая и сильная рука. Камень со свистом пронесся сквозь листву, и Майкл тут же швырнул второй камень, за ним третий. Вороны с тревожным карканьем взвились вверх и потянулись прочь, громко хлопая крыльями. Обозленный Майкл пустил им вдогонку еще один камень. Птицы скрылись в лесу, и в сонном, залитом лучами летнего полуденного солнца саду наступило молчание.
– Я не знаю, – небрежно ответила Лаура. – Морен – воспитанник Гарвардского университета.
– Я спрошу у него, когда он придет, – заявил Майкл. – Пойдемте, мисс Фримэнтл, не то моя женушка снова вцепится в меня. Нам с вами предстоит потрудиться.
Майкл и мисс Фримэнтл бок о бок направились к веранде в противоположном конце дома. От девушки исходил несильный, приятный аромат духов, она двигалась легко, с естественной грацией, и Майкл сразу почувствовал, как она молода.
– Когда вы были в Европе? – спросил он. Вообще-то говоря, его это нисколько не интересовало – просто хотелось услышать ее голос.
– Год назад. Немножко больше года.
– Ну и как там?
– Чудесно… и страшно. Не в наших силах помочь им, что бы мы ни делали.
– Вы согласны с Джонсоном? – спросил Майкл.
– Нет. Джонсон лишь повторяет то, что ему велят говорить. У него в голове нет ни одной своей мысли.
Майкл злорадно улыбнулся.
– Джонсон – очень милый человек, – чуть торопливо, извиняющимся тоном заговорила мисс Фримэнтл. («Пребывание в Европе пошло ей на пользу, – отметил Майкл, – говорит она куда приятнее, чем большинство американок».) – Порядочный и благородный человек, с самыми хорошими намерениями… Однако все кажется ему слишком уж простым. Но когда побываешь в Европе, поймешь, что на самом деле все далеко не так просто. Европа напоминает мне человека, страдающего одновременно двумя болезнями. Лекарство, которое помогает ему от одной болезни, обостряет другую. – Девушка говорила как-то нерешительно, словно чего-то стеснялась. – Джонсон полагает, что если пациенту прописать свежий воздух, детские ясли и сильные профсоюзы, то больной сам по себе поправится… Джонсон утверждает, что у меня путаные взгляды.
– Вообще-то говоря, все, кто не соглашается с коммунистами, – это люди с путаными взглядами, – сказал Майкл. – Коммунисты сильны именно величайшей убежденностью в своей правоте. Они всегда знают, чего добиваются. Коммунисты, быть может, неправы, но они, по крайней мере, не болтают, а действуют.
– Ну, я не могу назвать себя сторонницей решительных действий. Я видела кое-какие действия в Австрии.
– Вы рождены не для такого времени, мадам, – заметил Майкл. – И вы и я.
Они поднялись на веранду. Мисс Фримэнтл взяла сетку и ракетки, Майкл положил на плечо шесты, и они не спеша отправились обратно. Наедине с Маргарет в этой тенистой части дома, укрытой от остального мира шелестящей листвой высоких кленов, Майкл внезапно ощутил какое-то неясное чувство близости с девушкой.
– А вы знаете, – с серьезным видом сказал он, – у меня возникла мысль создать новую политическую партию, способную исцелить мир от всех страданий.
– Сгораю от нетерпения услышать подробности, – в тон ему ответила девушка.
– Это будет партия абсолютной правды, – продолжал Майкл. – Всякий раз, как только возникнет вопрос… любой вопрос: Мюнхен… что делать с детьми, не умеющими владеть правой рукой… свобода Мадагаскара… цена театральных билетов в Нью-Йорке… – во всех этих случаях лидеры партии будут говорить именно то, что они думают. Не так, как сейчас, когда у каждого на языке одно, а на уме совсем другое.
– В этой партии уже много членов?
– Один. Я.
– Пусть теперь будет два.
– Вступаете?
– Да, если можно, – с улыбкой ответила Маргарет.
– Очень рад. По-вашему, партия окажется жизнеспособной?
– Конечно, нет.
– И я так думаю. Пожалуй, года два еще придется подождать.
Они уже подходили к углу дома, и Майкл с отвращением подумал, что снова придется торчать среди всех этих людей, вести вежливые разговоры и расстаться с девушкой.
– Маргарет… – заговорил он.
– Да? – она остановилась и взглянула на него.
«Она знает, что я хочу сказать, – мелькнуло у Майкла. – Ну и хорошо».
– Маргарет, могу я встретиться с вами в Нью-Йорке?
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. «А у нее нос в веснушках», – подумал он.
– Да.
– Пока я больше ничего не скажу, – тихо проговорил Майкл.
– Мой адрес и номер телефона вы можете найти в телефонном справочнике, – добавила девушка.
Она повернулась и, по-прежнему держась прямо и непринужденно, свернула за угол дома; под пышной юбкой мелькали ее стройные загорелые ноги. Майкл постоял минуту, пытаясь придать своему лицу равнодушное выражение, а затем прошел в сад вслед за Маргарет.
Здесь уже были новые гости – Тони, Морен и девушка в красных брюках и соломенной шляпе с огромными полями.
На высоком, худом Морене была темно-синяя рубашка с открытым воротом. Он сильно загорел; мальчишеская прядь волос упала ему на глаза, когда он, улыбаясь, пожимал руку Майкла.
«Черт возьми! Но почему я не могу держаться, как Морен? – уныло спросил себя Майкл, чувствуя, как твердо, по-мужски тот пожал ему руку. – Да ведь он артист!»
– Я помню, мы встречались раньше, – услышал он свои слова. – Под Новый год, в ту ночь, когда Арни собирался выпрыгнуть в окно.
Тони показался ему каким-то странным. Когда Майкл представил его мисс Фримэнтл, он лишь слабо улыбнулся и сел, скорчившись, словно страдал от какой-то боли. Он был бледен и чем-то встревожен, гладкие черные волосы в беспорядке упали на его высокий лоб. Тони преподавал французскую литературу в университете. Он был итальянцем, но его аскетическое лицо было не так смугло, как у большинства его соотечественников. Майкл учился вместе с ним в школе и очень привязался к нему. Тони всегда говорил робко и тихо, как говорят в библиотеке, и изъяснялся очень правильным, книжным языком. Он был в дружеских отношениях с обеими сестрами Буллар, раза два-три в неделю пил у них чай, но сегодня они даже не взглянули друг на друга.
Майкл занялся установкой шестов. Вкапывая первый шест, он услышал, как девица в красных брюках высоким, наигранным голосом говорила:
– Но какая там отвратительная гостиница! На весь этаж только одна ванная комната, на постелях чуть не голые доски, прикрытые нелепым кретоном, а в досках – целые полчища клопов. А цены!
Майкл взглянул на Маргарет и насмешливо покачал головой. Девушка быстро улыбнулась ему и тут же опустила глаза. Майкл бросил взгляд на Лауру. Увидев, что она неотрывно наблюдает за ним, он с удивлением подумал: «И как только она ухитряется все замечать? Такой талант заслуживает более достойного применения!»
– Ты же неправильно ставишь шест! – крикнула Лаура. – Дерево будет мешать.
– Помолчи, пожалуйста! – попросил Майкл. – Я знаю, что делаю.
– А я тебе говорю, неправильно, – упрямо повторила Лаура.
Майкл пропустил ее слова мимо ушей, продолжая возиться с шестом.
Внезапно обе мисс Буллар поднялись и одинаковыми движениями стали деловито натягивать перчатки.
– Мы прекрасно провели время, – сказала младшая. – Большое спасибо. Мы сожалеем, но вынуждены покинуть вас.
Майкл так и застыл с шестом в руках.
– Но ведь вы только что пришли! – изумленно воскликнул он.
– К несчастью, у моей сестры страшно разболелась голова, – сухо пояснила младшая мисс Буллар.
Сестры начали обходить гостей и прощаться. Но Тони они не подали руки. Не удостоив его взглядом, они прошли мимо, словно его тут и не было. Тонн посмотрел на них растерянным и вместе с тем понимающим взглядом.
– Ничего, ничего, – сказал он, поднимая с травы свою старомодную соломенную шляпу. – Вы можете оставаться – уйду я.
Наступило напряженное молчание. Все старались не смотреть на Тони и француженок.
– Нам было так приятно встретиться с вами, – холодно сказала Морену младшая мисс Буллар. – Мы всегда восхищаемся вашими фильмами.
– Благодарю вас, – с очаровательной юношеской улыбкой ответил Морен. – Это очень мило с вашей…
«Ну и артист!» – снова подумал Майкл.
– Да перестаньте же! – побелев, крикнул Тони. – Элен, ради бога перестаньте!
– Провожать нас не нужно, – продолжала мисс Буллар. – Мы знаем дорогу через сад.
– Я должен объяснить, – дрожащим голосом заговорил Тони. – Так нельзя обращаться с друзьями. – Он повернулся к Майклу, со смущенным видом стоявшему около шеста, на который натягивают сетку для бадминтона. – Это же уму непостижимо. Женщины, которых я знаю десять лет. Женщины, которых до сих пор все считали благоразумными и интеллигентными… – Сестры повернулись к Тони и встали перед ним. На их лицах застыло выражение презрения и ненависти. – Это все война, проклятая война! – продолжал Тони. – Элен, Рашель! Но я-то здесь при чем? Поймите же, что не я вхожу в Париж, не я убиваю французов. Я американец, я люблю Францию и ненавижу Муссолини. Я ваш друг!
– Мы не желаем разговаривать ни с вами, ни вообще с кем-либо из итальянцев, – отрезала младшая мисс Буллар. Она взяла сестру под руку, и обе – такие элегантные, в перчатках, в летних шляпках и в шуршащих платьях из жесткого черного материала – отвесив легкий поклон остальным, направились к воротам в конце сада.
На большом дереве шагах в пятидесяти отчаянно шумели вороны. Их пронзительное, резкое карканье неприятно резало слух.
– Пошли, Тони, – предложил Майкл. – Я дам тебе чего-нибудь выпить.
Не говоря ни слова, сжав губы, Тони направился вслед за Майклом. Он все еще крепко держал в руке свою соломенную шляпу с яркой лентой.
Майкл налил два бокала виски и молча подал один из них Тони. Разговор в саду возобновился, и сквозь карканье ворон Майкл расслышал, как Морен с искренним восхищением заметил: «Какой чудесный типаж! Они словно из французского фильма двадцать пятого года!»
Задумчивый и печальный, по-прежнему не выпуская из руки свою жесткую старомодную шляпу. Тони медленно тянул виски. Майклу захотелось подойти и обнять его, как обнимали друг друга братья Тони, когда у них случались какие-нибудь неприятности. Но Майкл не мог заставить себя сделать это. Он включил радио и, пока прогревались лампы неприятно потрескивавшего приемника, отпил большой глоток виски.
«…И у вас тоже могут быть очаровательные белоснежные ручки», – послышался бархатный, вкрадчивый голос диктора. Но вот в приемнике что-то щелкнуло, и другой голос, хрипловатый и чуть дребезжащий, заговорил: «Мы только что получили следующее сообщение: официально объявлено, что немцы, не встретив сопротивления, вошли в Париж. Разрушений в городе нет. Ждите дальнейших сообщений на этой же волне».
Раздались мощные, почти лишенные мелодичности звуки так называемой «легкой классической музыки», исполнявшейся на органе.
Тони опустился на стул и поставил бокал. Майкл не отрываясь смотрел на приемник. Он никогда не был в Париже – у него вечно не хватало то времени, то денег для поездки за границу. Однако, посматривая на сотрясающийся от раскатов органной музыки маленький фанерный ящик, он представил себе, как выглядит Париж в этот полдень. Известные всему миру широкие, залитые солнцем улицы; безлюдные в эти тревожные часы кафе; сверкающие крикливые памятники – свидетельство былых побед и колонны немецких солдат, отбивающих шаг, – грохот их кованых сапог отражается от домов с опущенными жалюзи окон.
«А может быть, все выглядит вовсе не так, – рассуждал про себя Майкл. – Как это ни нелепо, но почему-то немецких солдат невозможно представить себе вдвоем или втроем. Их всегда представляешь в виде марширующих, как на параде, ровных фаланг, похожих на неведомых прямоугольных животных. А может быть, они трусливо, с оружием наготове, крадутся по улицам, заглядывают в закрытые окна и от каждого шума припадают к земле.
«Черт возьми! – с горечью подумал Майкл. – Почему я не поехал в Париж, когда имел возможность?.. Кстати, когда это было – летом тридцать шестого года или прошлой весной? Все откладывал и откладывал, и вот что получилось!»
Майкл вспомнил прочитанные когда-то книги о Париже: двадцатые годы, бурный, полный драматических событий конец первой мировой войны, обездоленные, но все еще бодрящиеся и по-прежнему остроумные эмигранты, красивые девушки, ловкие и циничные молодые люди с рюмкой перно в одной руке и аккредитивом на американский банк в другой… Сейчас все это смято гусеницами немецких танков, а он так и не увидел Парижа и, вероятно, никогда не увидит.
Он взглянул на Тони. Тот сидел, вскинув голову, с глазами, полными слез. Тони прожил в Париже два года и не раз рисовал Майклу, как они вместе проведут отпуск: кафе, пляж на Марне, ресторанчик, где на чисто выскобленных деревянных столах всегда стоят графины с превосходным легким вином…
Майкл почувствовал, что и у него к глазам подступают слезы, но огромным усилием воли сдержал себя. «Сентиментально, – подумал он. – Дешево, несерьезно и сентиментально. Ведь я никогда там не был. Для меня это лишь один из многих городов, и все».
– Майкл! – это был голос Лауры. – Майкл! – нетерпеливо повторила она.
Майкл допил до конца бокал, взглянул на Тони, хотел что-то сказать, но передумал и нехотя направился в сад. Джонсон, Морен, девушка, с которой он приехал, и мисс Фримэнтл сидели насупившись. По всему было видно, что разговор у них не клеился. Майкл пожалел, что они все еще не разошлись по домам.
– Дорогой Майкл, – Лаура подошла к нему и с притворной нежностью взяла его за руки. – Сыграем мы в этом году в бадминтон или нам придется ждать до скончания века? – И тут же чуть слышно со злостью прошипела: – Давай же! Будь повежливее. У тебя ведь гости. Не перекладывай все на мои плечи.
Майкл не успел ответить – она отвернулась и заулыбалась Джонсону.
Майкл медленно подошел к валявшемуся на траве шесту.
– Не знаю, – сказал он, – представляет ли это интерес для кого-нибудь из вас, но только что пал Париж.
– Не может быть! – воскликнул Морен. – Невероятно!
Мисс Фримэнтл промолчала, но Майкл заметил, что она сжала кулаки и уставилась на них.
– Это было неизбежно, – мрачно отозвался Джонсон. – Все понимали, что это неизбежно.
Майкл поднял шест и попытался воткнуть его заостренным концом в землю.
– Не там, не там! – пронзительным, злым голосом закричала Лаура. – Сколько раз я должна повторять тебе, что тут нельзя ставить сетку!
Она подбежала к Майклу, выхватила у него шест и с силой ударила мужа ракеткой по руке. Майкл с бессмысленным видом взглянул на жену, по-прежнему стоя с вытянутыми руками, словно все еще держал шест. «Да она плачет! – удивился он. – Почему она плачет, черт ее возьми?»
– Вот здесь! Вот тут нужно ставить сетку! – истерически кричала Лаура, возбужденно тыкая в землю шестом.
Майкл не торопясь подошел к Лауре и вырвал у нее шест. Он не знал, зачем делает это. Он только чувствовал, что не в состоянии слушать истошный крик жены и видеть, как она тычет шестом в траву.
– Я сам все сделаю, – машинально сказал он. – А ты помолчи!
Лаура взглянула на него. Ее хорошенькое личико искажала гримаса ненависти. Она размахнулась и швырнула ракетку в голову Майкла. Он мрачно смотрел, как блестящая ракетка, описывая дугу на фоне деревьев и зеленой изгороди в конце сада, летела в него, и ему показалось, что ее полет продолжается бесконечно долго. Затем он услышал тупой удар и лишь после того, как ракетка упала к его ногам, понял, что она попала ему в лоб над правым глазом. Ему стало больно, и он почувствовал, как со лба потекла кровь, на мгновение задержалась над бровью, а затем, теплая и мутная, начала заливать глаз. Плачущая Лаура стояла все на том же месте, с искаженным злобой и ненавистью лицом, а пристально глядела на Майкла.
Майкл осторожно положил шест на траву, повернулся и пошел в дом. По пути ему встретился Тони, но они ничего не сказали друг другу.
Майкл прошел в гостиную. По радио передавали все ту же органную музыку. Он привалился грудью к каминной доске и посмотрел на свое отражение в маленьком выпуклом зеркале в массивной позолоченной раме. В зеркале он увидел свое искаженное изображение: чужое лицо с очень длинным носом, с узким лбом и подбородком. Красная царапина над глазом казалась маленькой и почти незаметной. Затем Майкл услышал, как позади открылась дверь и в комнату вошла Лаура. Она подошла к приемнику и выключила его.
– Ты же знаешь, я не переношу органную музыку, – сказала она злым, дрожащим голосом.
Майкл повернулся к ней. На Лауре была бледно-оранжевая с белым ситцевая юбка. Между фигаро и юбкой виднелась гладкая загорелая кожа. В своем модном летнем наряде она казалась очень красивой и изящной и напоминала картинку из журнала мод, рекламирующую платья для девушек. Однако злое, упрямое, неприятное выражение лица со следами слез на нем сводило это впечатление на нет.
– Конец! – сказал Майкл. – Между нами все кончено, надеюсь, ты понимаешь.
– Очень хорошо. Замечательно! Ничего более приятного ты не мог мне сообщить!
– Коль скоро мы начали такой разговор, – продолжал Майкл, – позволь сказать, что я почти не сомневаюсь в характере твоих отношений с Мореном. Я наблюдал за тобой.
– Да? Ну что ж, я рада, что ты знаешь. Можешь не ломать себе голову. Ты абсолютно прав в своих догадках. Еще что?
– Ничего. Я уезжаю пятичасовым поездом.
– И пожалуйста, не изображай из себя святошу! Я тоже кое-что знаю о тебе. Уж эти мне письма о том, как ты скучал без меня в Нью-Йорке! Ни черта ты не скучал. Если бы ты знал, как мне было противно, возвратившись в Нью-Йорк, ловить на себе жалостливые взгляды всех этих женщин. А когда ты договорился встретиться с мисс Фримэнтл? Во вторник за ленчем? Может, мне пойти к ней и сказать, что твои планы изменились и ты можешь встретиться с ней хоть завтра?.. – Лаура говорила торопливо, пронзительным голосом, а ее лицо с тонкими детскими чертами выражало страдание и гнев.
– Довольно! – остановил ее Майкл, чувствуя себя виноватым и потерянным. – Я не хочу больше ничего слышать.
– У тебя еще есть вопросы? – крикнула Лаура. – Ты больше ни о ком не хочешь меня спросить? Ты больше никого не подозреваешь? Может быть, мне составить список для тебя?
Лаура разрыдалась и упала на кушетку. «Слишком уж грациозно, – холодно отметил Майкл. – Прямо, инженю». Вздрагивая от рыданий, Лаура уткнулась в подушку. Ее красивые волосы веером рассыпались вокруг головы. В этой позе она была похожа на капризного ребенка и казалась исстрадавшейся и измученной. У Майкла вдруг возникло непреодолимое желание подойти к ней, сжать ее в объятиях и утешить, мягко приговаривая: «Детка! Ну, полно, детка!»
Но Майкл сдержался. Он отвернулся и вышел в сад. Гости деликатно отошли подальше от дома, в другой конец сада. На темном фоне густой зелени яркими пятнами выделялись их костюмы. Им явно было не по себе. Майкл подошел к ним, потирая рукой царапину над глазом.
– Бадминтон на сегодня отменяется, – объявил он. – По-моему, вам лучше уйти. Прием в саду под жгучим летним солнцем Пенсильвании не удался.
– А мы и так уже расходимся, – сухо ответил Джонсон.
Майкл ни с кем не стал прощаться. Он словно застыл на своем месте и молча смотрел куда-то в сторону, скорее угадывая, чем замечая, как мимо него один за другим проплывают неясные силуэты гостей. Поравнявшись с Майклом, мисс Фримэнтл бросила на него мимолетный взгляд и быстро опустила глаза. Майкл промолчал. Вскоре он услышал, как за гостями закрылись ворота.
Стоя на ярко-зеленой траве, Майкл чувствовал, что царапина над глазом начинает подсыхать на солнце. Вороны над его головой снова подняли оглушительный шум, и Майкл вдруг возненавидел их до глубины души. Он подошел к изгороди, тщательно выбрал несколько гладких, тяжелых камней и, разогнувшись, Прищуренными глазами взглянул на дерево. На одной из веток среди листвы он заметил трех черных птиц и запустил в них камнем, подумав при этом, какая у него гибкая и сильная рука. Камень со свистом пронесся сквозь листву, и Майкл тут же швырнул второй камень, за ним третий. Вороны с тревожным карканьем взвились вверх и потянулись прочь, громко хлопая крыльями. Обозленный Майкл пустил им вдогонку еще один камень. Птицы скрылись в лесу, и в сонном, залитом лучами летнего полуденного солнца саду наступило молчание.
6
Ной нервничал. Впервые в жизни он устраивал вечеринку и сейчас усиленно пытался припомнить, как выглядели вечеринки в кинокартинах и как их описывали в журналах и книгах, которые он когда-то читал. Он уже дважды побывал в кухне, чтобы проверить, не тают ли три дюжины кубиков льда, которые они с Роджером заранее купили в аптеке. Он все время посматривал на часы, надеясь, что Роджер со своей девушкой приедет из Бруклина раньше, чем начнут собираться гости. Ной опасался, что как раз в тот момент, когда от него потребуется особое самообладание и непринужденность, он непременно допустит какую-нибудь ужасную неловкость.
Он жил в Нью-Йорке, на Риверсайд-Драйв, недалеко от Колумбийского университета, в одной комнате с Роджером Кэнноном. Это была большая комната с камином (который, правда, не топился), а из окна ванной, если немножко высунуться, можно было увидеть Гудзон.
После смерти отца Ной некоторое время бесцельно скитался по стране. Ему всегда хотелось посмотреть Нью-Йорк. На всей земле не было такого места, где бы его что-то могло удержать, Здесь же через два дня после приезда он уже нашел работу, а за тем в городской библиотеке на Пятой авеню встретил Роджера.
Сейчас Ной с трудом мог поверить, что было время, когда он не знал Роджера и целыми днями бродил по улицам, не обменявшись ни с кем ни единым словом, когда у него не было друга, когда ни одна женщина не останавливала на нем взгляд, когда все улицы были ему чужими и часы тянулись, монотонные и серые.
Ной вспомнил, как он задумчиво стоял перед библиотечными шкафами, всматриваясь в ряды книг в тусклых переплетах. Протянув руку за книгой Йейтса, он нечаянно толкнул стоявшего рядом человека и извинился. Они разговорились и вместе вышли под дождь на улицу, продолжая начатый разговор. По предложению Роджера они зашли в бар на Шестой авеню, выпили по две бутылки пива и, прежде чем расстаться, договорились пообедать вместе на следующий день.
У Ноя никогда не было настоящих друзей. В годы своего сумбурного бродячего детства, живя по нескольку месяцев то тут, то там среди неинтересных, малознакомых людей, которых он потом никогда больше не встречал. Ной ни к кому не мог привязаться. Угрюмый, замкнутый характер Ноя укреплял существовавшее о нем мнение, как о скучном, необщительном ребенке, с которым невозможно найти общий язык. Роджер был старше Ноя лет на пять. Высокий, худой, с редкими, коротко подстриженными черными волосами, он обладал той самоуверенной и небрежной манерой держаться, присущей молодым людям, обучавшимся в лучших колледжах, которая всегда вызывала зависть Ноя. Но ни в каком колледже Роджер не учился: он, казалось, от рождения принадлежал к тем, кого природа наделила поистине непоколебимой самоуверенностью. Он посматривал на весь мир с холодной насмешливой снисходительностью, и теперь Ной делал отчаянные попытки превзойти его в этом.
Ной и сам не понимал, чем он понравился Роджеру. Возможно, истинная причина заключалась в том, думал Ной, что Роджер увидел, как он одинок в этом городе – такой робкий, нерешительный, неуклюжий, в потрепанном костюме, – увидел и пожалел. После нескольких встреч за выпивкой в отвратительных, но, видимо, милых сердцу Роджера барах или за обедом в дешевых итальянских ресторанчиках Роджер, по своему обыкновению, тихо, но довольно бесцеремонно спросил:
– Тебе нравится твое жилье?
– Не очень, – честно признался Ной. Он жил в меблированных комнатах на 28-й улице в отвратительном подвале, кишащем клопами, с вечно мокрыми стенами и вечно гудящими канализационными трубами над головой.
– У меня большая комната с двумя кроватями, – заметил Роджер. – Переезжай, только учти: иногда среди ночи я играю на пианино.
Благодарный и изумленный тем, что в огромном, многолюдном городе нашелся человек, считающий небесполезным завязать с ним дружбу, Ной переехал в большую, запущенную комнату в доме около реки. Он видел в Роджере того сказочного друга, которого выдумывают одинокие дети в долгие бессонные ночи. Роджер держался непринужденно, мягко и учтиво. Он никогда ничего не требовал, но, видимо, получал какое-то удовольствие, принимаясь время от времени не назойливо, но с грубоватой прямотой поучать Ноя. Беседуя с ним, он то и дело перескакивал с одной темы на другую, говорил о книгах, музыке, о политике и о женщинах.
Роджер говорил медленно, с резким акцентом, который сразу выдавал в нем уроженца Новой Англии. И все же славные названия очаровательных древних городов Франции и Италии, в которых ему удалось побывать, звучали у него вполне понятно и даже как-то интимно. Он едко иронизировал над Британской империей и американской демократией, над современной поэзией и балетом, над кинофильмами и войной. Казалось, он ни к чему не стремился в жизни и ничего не добивался. Время от времени он работал, не очень, однако, утруждая себя, в какой-то рекламной фирме. Деньги его особенно не интересовали, к девушкам он не привязывался и переходил от одной к другой без трагических переживаний. Одевался Роджер небрежно, но довольно элегантно, а на губах его постоянно играла кривая, сдержанная усмешка. В общем, это был редкий в современной Америке тип человека, всецело принадлежащего самому себе.
Он жил в Нью-Йорке, на Риверсайд-Драйв, недалеко от Колумбийского университета, в одной комнате с Роджером Кэнноном. Это была большая комната с камином (который, правда, не топился), а из окна ванной, если немножко высунуться, можно было увидеть Гудзон.
После смерти отца Ной некоторое время бесцельно скитался по стране. Ему всегда хотелось посмотреть Нью-Йорк. На всей земле не было такого места, где бы его что-то могло удержать, Здесь же через два дня после приезда он уже нашел работу, а за тем в городской библиотеке на Пятой авеню встретил Роджера.
Сейчас Ной с трудом мог поверить, что было время, когда он не знал Роджера и целыми днями бродил по улицам, не обменявшись ни с кем ни единым словом, когда у него не было друга, когда ни одна женщина не останавливала на нем взгляд, когда все улицы были ему чужими и часы тянулись, монотонные и серые.
Ной вспомнил, как он задумчиво стоял перед библиотечными шкафами, всматриваясь в ряды книг в тусклых переплетах. Протянув руку за книгой Йейтса, он нечаянно толкнул стоявшего рядом человека и извинился. Они разговорились и вместе вышли под дождь на улицу, продолжая начатый разговор. По предложению Роджера они зашли в бар на Шестой авеню, выпили по две бутылки пива и, прежде чем расстаться, договорились пообедать вместе на следующий день.
У Ноя никогда не было настоящих друзей. В годы своего сумбурного бродячего детства, живя по нескольку месяцев то тут, то там среди неинтересных, малознакомых людей, которых он потом никогда больше не встречал. Ной ни к кому не мог привязаться. Угрюмый, замкнутый характер Ноя укреплял существовавшее о нем мнение, как о скучном, необщительном ребенке, с которым невозможно найти общий язык. Роджер был старше Ноя лет на пять. Высокий, худой, с редкими, коротко подстриженными черными волосами, он обладал той самоуверенной и небрежной манерой держаться, присущей молодым людям, обучавшимся в лучших колледжах, которая всегда вызывала зависть Ноя. Но ни в каком колледже Роджер не учился: он, казалось, от рождения принадлежал к тем, кого природа наделила поистине непоколебимой самоуверенностью. Он посматривал на весь мир с холодной насмешливой снисходительностью, и теперь Ной делал отчаянные попытки превзойти его в этом.
Ной и сам не понимал, чем он понравился Роджеру. Возможно, истинная причина заключалась в том, думал Ной, что Роджер увидел, как он одинок в этом городе – такой робкий, нерешительный, неуклюжий, в потрепанном костюме, – увидел и пожалел. После нескольких встреч за выпивкой в отвратительных, но, видимо, милых сердцу Роджера барах или за обедом в дешевых итальянских ресторанчиках Роджер, по своему обыкновению, тихо, но довольно бесцеремонно спросил:
– Тебе нравится твое жилье?
– Не очень, – честно признался Ной. Он жил в меблированных комнатах на 28-й улице в отвратительном подвале, кишащем клопами, с вечно мокрыми стенами и вечно гудящими канализационными трубами над головой.
– У меня большая комната с двумя кроватями, – заметил Роджер. – Переезжай, только учти: иногда среди ночи я играю на пианино.
Благодарный и изумленный тем, что в огромном, многолюдном городе нашелся человек, считающий небесполезным завязать с ним дружбу, Ной переехал в большую, запущенную комнату в доме около реки. Он видел в Роджере того сказочного друга, которого выдумывают одинокие дети в долгие бессонные ночи. Роджер держался непринужденно, мягко и учтиво. Он никогда ничего не требовал, но, видимо, получал какое-то удовольствие, принимаясь время от времени не назойливо, но с грубоватой прямотой поучать Ноя. Беседуя с ним, он то и дело перескакивал с одной темы на другую, говорил о книгах, музыке, о политике и о женщинах.
Роджер говорил медленно, с резким акцентом, который сразу выдавал в нем уроженца Новой Англии. И все же славные названия очаровательных древних городов Франции и Италии, в которых ему удалось побывать, звучали у него вполне понятно и даже как-то интимно. Он едко иронизировал над Британской империей и американской демократией, над современной поэзией и балетом, над кинофильмами и войной. Казалось, он ни к чему не стремился в жизни и ничего не добивался. Время от времени он работал, не очень, однако, утруждая себя, в какой-то рекламной фирме. Деньги его особенно не интересовали, к девушкам он не привязывался и переходил от одной к другой без трагических переживаний. Одевался Роджер небрежно, но довольно элегантно, а на губах его постоянно играла кривая, сдержанная усмешка. В общем, это был редкий в современной Америке тип человека, всецело принадлежащего самому себе.