– Простите, пожалуйста, – проговорила Маргарет, поворачиваясь к молодому человеку и пытаясь улыбнуться. – Я задумалась, и ваше появление испугало меня.
– Так что же с вами случилось? – Дистль стоял перед Маргарет с непокрытой головой и показался ей еще более молодым и робким, чем на вечеринке.
– Ничего, – Маргарет села. – Я просто наслаждаюсь видом ваших гор.
– Может быть, вы хотите остаться одна? – спросил он и даже сделал было шаг назад.
– Нет, нет, что вы! – воскликнула Маргарет. Она внезапно поняла, что ей нужно с кем-то поговорить о случившемся, сделать какой-то вывод из того, что произошло. Рассказать обо всем Йозефу невозможно, а Дистль вызывал доверие. Он даже походил немного на Йозефа – такой же интеллигентный и серьезный и такой же смуглый.
– Пожалуйста, не уходите! – попросила Маргарет.
Христиан стоял перед ней, слегка расставив ноги, – стройный и собранный, в плотно облегающем фигуру лыжном костюме. Несмотря на холодный ветер, он ходил с расстегнутым воротом и без перчаток. У него был здоровый цвет лица и оливковая от загара кожа.
Вынув из кармана пачку сигарет, он протянул ее Маргарет. Она взяла сигарету, и Христиан поднес ей зажженную спичку, умело прикрыв ее ладонью от ветра. Совсем рядом Маргарет увидела его уверенные и по-мужски решительные руки.
– Спасибо, – поблагодарила Маргарет. Христиан кивнул и, закурив, сел рядом. Удобно откинув голову на спинку скамейки и прищурив глаза, они молча любовались видом вздымавшейся перед ними горы. Извилистой струйкой поднимался дымок, и первая в это утро сигарета показалась Маргарет крепкой и вкусной.
– Как чудесно! – воскликнула она.
– Что именно?
– Горы.
– Это враг! – пожал плечами Христиан.
– Что, что? – переспросила Маргарет.
– Враг.
Маргарет взглянула на него. Глаза его сузились, губы были крепко сжаты. Она снова стала рассматривать открывавшуюся ее взгляду картину.
– Почему вам не нравятся горы?
– Это же тюрьма, – ответил он, переставляя ноги, обутые в изящные, высоко зашнурованные ботинки с пряжками. – Для меня, конечно.
– Почему вы так говорите? – удивилась Маргарет.
– А вы не думаете, что это идиотизм – растрачивать вот так свою жизнь? – зло усмехнулся Христиан. – Мир рушится, человечество борется, чтобы выжить, а я тем временем учу всяких толстушек, как скатываться с горы, чтобы не свалиться вниз лицом.
«Ну и страна! – несмотря на отвратительное настроение, мысленно улыбнулась Маргарет. – Даже у спортсменов Weltschmerz[7]».
– Но если вам не нравится, – вслух продолжала она, – почему вы тут живете?
Дистль ответил невеселым беззвучным смехом.
– Я прожил семь месяцев в Вене: здесь я уже не в силах был оставаться. Я думал, что найду там какую-нибудь разумную, полезную работу, пусть даже очень трудную. Мой совет вам – не пытайтесь в наше время получить в Вене работу по душе. Что касается меня, то я в конце концов устроился помощником официанта в ресторане – подавать тарелки туристам. Вот я и вернулся сюда, домой. Тут по крайней мере вы можете прилично заработать на жизнь. Вот вам и Австрия – за чепуху платят хорошие деньги. – Дистль покачал головой. – Простите меня, – неожиданно закончил он.
– Простить? За что?
– За такие разговоры. За то, что я жалуюсь. Мне стыдно за себя. – Он бросил сигарету, засунул руки в карманы и слегка сгорбился от смущения. – Не понимаю, что на меня нашло. Всему причиной, должно быть, раннее утро и еще то, что мы одни с вами бодрствуем здесь, на горе. Не знаю… Мне почему-то показалось, что вы поймете меня… Ну что здесь за люди! – Он снова пожал плечами. – Скоты! Едят, пьют, наживаются. Вчера вечером мне так хотелось поговорить с вами…
– Жаль, что не поговорили, – ответила Маргарет, Сидя рядом с ним, прислушиваясь к его ровному, звучному голосу, – она понимала, что это специально для нее он так старательно выговаривает каждое немецкое слово, – Маргарет понемногу успокаивалась и уже не чувствовала себя такой оскорбленной.
– Вы вчера так внезапно исчезли, – снова заговорил Дистль. – И плакали, когда уходили.
– Все это глупости, – решительно заявила Маргарет. – Видимо, дело в том, что я еще не совсем взрослый человек.
– Но ведь можно быть взрослым и все же плакать – часто и горько.
«Видно, он хочет дать мне понять, – подумала Маргарет, – что и сам иногда плачет».
– Сколько вам лет? – внезапно спросил он.
– Двадцать один год.
Христиан кивнул с таким видом, словно Маргарет сообщила ему что-то очень важное.
– А что вы делаете в Австрии?
– Не знаю, – нерешительно протянула Маргарет. – Мой отец умер и оставил мне кое-какие средства. Немного, правда, но достаточно. Я решила, что, прежде чем осесть окончательно, нужно немножко посмотреть мир…
– Но почему вы остановили свой выбор именно на Австрии?
– Тоже не знаю. Я училась в Нью-Йорке на театрального художника. Один из моих знакомых побывал в Вене и рассказал, что здесь есть замечательная школа и что тут ничем не хуже, чем в других местах. Во всяком случае, здесь все иначе, чем в Америке, а это очень важно.
– И вы посещаете эту школу в Вене?
– Да.
– Хорошая школа?
– Нет. – Маргарет засмеялась. – Все школы одинаковы. Они, должно быть, хороши для всех, только не для тебя.
Дистль повернулся к Маргарет и серьезно взглянул на нее.
– И все же вам нравится наша страна?
– Да. Я люблю Вену, люблю Австрию.
– Но вчера вечером вы не очень-то восхищались Австрией.
– Нет, – ответила Маргарет. – Я говорю «нет» не об Австрии, – откровенно призналась она, – а о тех людях. Не могу сказать, что они мне понравились.
– На вас подействовала песня, – сказал он. – Песня о Хорсте Весселе.
– Да, – подтвердила Маргарет после короткой паузы. – Я никогда не думала, что здесь, в таком чудесном месте, так далеко от всего…
– Ну, не так уж далеко мы живем. Совсем даже недалеко… Вы еврейка?
«Вот он, этот вопрос, разделяющий людей в Европе», – подумала Маргарет.
– Нет, – ответила она.
– Конечно. Я так и знал. – Христиан сжал губы и перевел взгляд на горы. На его лице появилось обычное для него испытующее, озадачивающее выражение. – А вот ваш друг…
– То есть?!
– Господин, который должен приехать сегодня утром…
– Как вы узнали об этом?
– Спрашивал кое у кого.
Наступило короткое молчание.
«Странный он все-таки человек! – решила про себя Маргарет. – То дерзкий, то робкий, то сухой и мрачный, то деликатный и внимательный…»
– Он, как видно, еврей, – заметил Дистль. В его серьезном вежливом тоне не чувствовалось ни предвзятости, ни враждебности.
– Видите ли, – принялась объяснять Маргарет. – Если рассуждать по-вашему, то, пожалуй, да, еврей. Он католик, но мать у него еврейка и, вероятно…
– Что он за человек?
– Он врач, – медленно продолжала девушка. – Конечно, старше меня. Он очень красивый, немного похож на вас. Очень остроумный: людям в его обществе всегда весело. Но вместе с тем он серьезный человек. Он дрался против солдат у дома Карла Маркса и покинул баррикады одним из последних…[8] Я беру свои слова обратно, – вдруг спохватилась Маргарет. – Глупо рассказывать каждому встречному подобные истории – того и гляди накличешь неприятности.
– Да, да, – согласился Христиан. – Больше ничего не говорите… Но все же он вам нравится? Вы собираетесь выйти за него замуж?
Маргарет пожала плечами.
– Мы говорили об этом. Но… пока не решили. Посмотрим.
– Вы расскажете ему о прошлой ночи?
– Да.
– И о том, как вы рассекли губу?
Маргарет машинально дотронулась до разбитой губы и покосилась на Дистля. Тот сосредоточенно рассматривал горы.
– Вчера ночью у вас побывал Фредерик, не так ли?
– Да, – тихо отозвалась Маргарет. – Вы знаете о Фредерике?
– О Фредерике знают все, – резко ответил он. – Вы не первая выходите по утрам из этой комнаты с синяками.
– Но разве ничего нельзя было сделать?
Христиан хрипло рассмеялся.
– «Милый, живой юноша!» Если верить сплетням, то многим девушкам это нравится, даже тем, кто поначалу сопротивляется. Маленькая деталь, придающая пикантность гостинице фрау Лангерман. Фредерик – местная знаменитость. Здесь все к услугам лыжников: фуникулер, пять ручных буксиров, пятиметровый слой снега и… изнасилование по местному способу. Видимо, Фредерик не решается заходить слишком далеко, если девушка сопротивляется по-настоящему. Ведь вас он оставил в покое, правда?
– Да.
– Но в общем-то вы провели отвратительную ночь. И это в доброй, старой Австрии называется радостной и счастливой встречей Нового года!
– Боюсь, это лишь небольшая деталь общей картины, – заметила Маргарет.
– Что вы имеете в виду?
– Песню о Хорсте Весселе, нацистские разговоры, избиение женщин, в комнаты которых врываются силой…
– Чепуха! – громко, с неожиданной злостью оборвал ее Дистль. – Не смейте так говорить!
– А что особенного я сказала? – удивилась Маргарет и почувствовала, что к ней вновь, без особых, казалось бы, причин, начинает возвращаться беспокойство и страх.
– Фредерик пробрался в вашу комнату не потому, что он нацист. – Христиан снова перешел на спокойный и терпеливый тон педагога, каким он разговаривал с ребятишками в группе для начинающих. – Фредерик поступил так потому, что он свинья. Он плохой человек, который по случайности стал нацистом, и в конечном счете настоящего нациста из него никогда не выйдет.
– А вы нацист? – спросила Маргарет. Она сидела неподвижно, уставившись в землю.
– Я? Конечно, нацист. Вас это шокирует? Ничего удивительного. Вы начитались этих идиотских американских газет. Ведь мы едим детей, сжигаем церкви, малюем губной помадой и человеческой кровью на спинах монахинь непристойные рисунки и водим их нагишом по улицам, выращиваем людей на специальных фермах и так далее и тому подобное. Это было бы смешно, если бы не было так серьезно.
Наступило молчание. Маргарет захотелось немедленно встать и уйти, но прежняя слабость вновь охватила ее, и она побоялась, что тут же свалится в снег, если попробует подняться. Она испытывала жгучую боль в глазах, ноги налились тяжестью, словно она не спала несколько суток подряд. Жмурясь, она посмотрела на спокойные белые горы; сейчас, после восхода солнца, они как бы отодвинулись на задний план и уже не казались такими внушительными.
«Какая ложь! – подумала она. – И даже первое впечатление от этих мирных, чудесных гор оказалось ложным, когда взошло солнце».
– Поймите меня правильно. – В голосе Дистля зазвучали печальные, просительные нотки. – Там, в Америке, вам легко осуждать все подряд. Вы богаты и можете разрешить себе любую роскошь: терпимость, так называемую демократию, моральные принципы. А мы здесь, в Австрии, не можем. – Дистль умолк, как будто ждал возражений, но девушка промолчала, и он Снова заговорил – негромко и равнодушно:
– Конечно, вы понимаете все по-своему, и я не виню вас. Ваш друг – еврей, вы боитесь за него, и это заслоняет от вас более важные вопросы. Да, да, более важные вопросы, – повторил он, словно эти слова для него самого звучали особенно убедительно и приятно. – И один из таких вопросов – судьба Австрии и немецкого народа. Нелепо делать вид, будто мы вовсе и не немцы. Так может думать американец, живущий за восемь тысяч километров от нас, но не мы. Что сейчас представляет собой наша нация? Семь миллионов нищих, людей без будущего, зависимых от всех, живущих, как содержатели отелей, да чаевые туристов и иностранцев. Американцам этого не понять. Люди не могут вечно жить в унижении. Они сделают все, что от них зависит, только бы вновь обрести чувство собственного достоинства. Эту проблему мы решим лишь тогда, когда Австрия станет нацистской и войдет в состав великой Германии. – Дистль оживился, его голос зазвучал с новой силой.
– Это не единственный путь, – прервала его Маргарет, хотя и понимала, что спорить бесполезно. Но он казался таким разумным, рассудительным и симпатичным. – Ведь должны же быть иные пути, кроме лжи, убийств и обмана.
– Дорогая моя, вы говорите чепуху, – ответил Христиан, печально покачав головой, и терпеливо продолжал объяснять: – Вряд ли вы с такой же уверенностью повторите свои слова, если поживете в Европе лет десять. Послушайте, что я скажу вам. До прошлого года я был коммунистом. Пролетарии всех стран, мир всем, торжество разума, каждому по потребностям, братство, равенство и так далее и тому подобное. – Дистль засмеялся. – Чушь! Я не знаю Америки, но я знаю Европу. В Европе ничего не добьешься, если руководствоваться разумом. Братство людей… Да ведь это не больше, чем дешевая болтовня второразрядных демагогов, которой они занимаются в перерывах между войнами. Насколько я понимаю, то же самое можно наблюдать и в Америке. Вы обвиняете нас во лжи, убийствах и обмане. Что же, возможно, вы правы. Но в Европе нельзя действовать иначе, если хочешь добиться нужных результатов. Мне не очень приятно говорить подобные вещи, но только глупец может рассуждать иначе. Если вы слабы, вы ничего не добьетесь, позор и полуголодное существование будут вашим уделом; став сильным, вы приобретете все. Ну, а теперь о преследовании евреев. – Христиан пожал плечами. – Досадная случайность. Кто-то почему-то решил, что это единственный путь к власти. Я вовсе не утверждаю, что мне по душе такой путь. Больше того, с моей точки зрения, всякая расовая дискриминация – дикость. Я знаю евреев, которые ведут себя, как Фредерик, но среди них есть и такие, которые ничем не хуже меня. И все же, если для создания новой, организованной Европы нет иного пути, кроме уничтожения евреев, мы должны пойти по этому пути. Маленькая несправедливость ради большой справедливости. Цель оправдывает средства. Неприятно, конечно, усваивать подобную истину, но в конце концов, по-моему, ее усвоят даже американцы.
– Но это же ужасно! – воскликнула Маргарет.
– Моя дорогая юная леди! – с чувством проговорил Дистль. Его лицо оживилось, на нем вдруг заиграл румянец. Он повернулся к Маргарет и взял ее за руки. – Я говорю отвлеченно, поэтому нарисованная мною картина кажется более отвратительной, чем действительность. Вы должны простить меня. Я обещаю вам, что в действительности так никогда не будет. Можете передать это своему другу. Год, другой ему придется терпеть маленькие неприятности, возможно, он будет вынужден отказаться от своих обычных занятий и даже вообще куда-нибудь уехать. Но пройдет некоторое время, и ему возвратят все, чего он лишится, его жизнь пойдет по-старому, как только будет достигнута поставленная цель и маневр увенчается успехом. Преследование евреев – не самоцель, а средство достижения цели. Как только все наладится, ваш друг займет подобающее ему место. И не верьте американским газетам. В прошлом году я был в Германии, и должен сказать, что в воображении журналистов все обстоит значительно хуже, чем на улицах Берлина.
– Ненавижу! – крикнула Маргарет. – Я ненавижу все это!
Христиан взглянул ей в глаза с печальным, расстроенным видом, пожал плечами и, медленно отвернувшись, задумчиво посмотрел на снежные вершины.
– Жаль, – снова заговорил он. – Вы показались мне такой рассудительной и понятливой. Я решил было, что встретил американку, которая замолвит за нас доброе словечко, когда вернется домой, американку, которая сумеет хоть немного понять нас. – Он встал. – Но, видимо, я ждал слишком многого… Позвольте, в таком случае, дать один совет: возвращайтесь домой, в Америку. Боюсь, что в Европе вы будете очень несчастливы. – Христиан попробовал ногой снег. – Сегодня будет довольно скользко, – сухим, деловитым тоном сообщил он. – Если вы со своим другом собираетесь покататься на лыжах, я могу спуститься вместе с вами по западному маршруту. Сегодня это будет наилучший маршрут, однако не советую вам отправляться туда одним.
– Благодарю вас. – Маргарет тоже поднялась. – Но я думаю, что мы здесь не останемся.
– Ваш друг приезжает утренним поездом?
– Да.
– Ему придется пробыть здесь по крайней мере до трех часов дня: раньше поездов не будет. – Он пристально посмотрел на нее из-под густых, чуть выгоревших на солнце бровей. – Так вы не хотите больше здесь оставаться?
– Нет.
– Из-за того, что произошло прошлой ночью?
– Да.
– Понимаю. Одну минуту. – Он вынул из кармана клочок бумаги и карандаш и что-то написал. – Этот адрес может вам пригодиться. Очаровательный маленький отель, всего километров тридцать отсюда. Трехчасовой поезд делает там остановку. Прекрасные горные склоны и очень милые люди. Политикой они не интересуются, Фредериков среди них нет. – Христиан улыбнулся. – Они не так ужасны, как мы, и будут очень рады и вам, и вашему другу.
Маргарет взяла бумажку, положила ее в карман и поблагодарила. «Несмотря ни на что, – подумала она, – он все же очень порядочный и хороший человек».
– Вот туда, видимо, мы и поедем.
– Ну и прекрасно. Желаю приятно отдохнуть. Ну, а потом… – Дистль улыбнулся и протянул Маргарет руку. – А потом уезжайте в Америку.
Маргарет пожала ему руку и направилась вниз к городу. У подножия склона она остановилась и посмотрела назад. Дистль уже начал занятия с младшей группой и, нагнувшись, со смехом поднимал упавшую в снег семилетнюю девочку в красной шерстяной шапочке.
Йозеф приехал жизнерадостный и веселый. Он поцеловал Маргарет и вручил ей коробку с пирожными, которые со всяческими предосторожностями вез от самой Вены, и новую лыжную шапочку голубого цвета – он не мог удержаться, чтобы не купить ее. Затем он снова принялся целовать девушку, приговаривая:
– С Новым годом, дорогая! Боже, какие у тебя веснушки! Я люблю тебя!.. Ты самая красивая девушка на свете!.. А как насчет завтрака? Я умираю с голоду.
Не выпуская Маргарет из объятий, он жадно вдыхал свежий воздух, потом обвел взглядом горы и с гордостью собственника воскликнул:
– Ты только взгляни! Нет, ты только посмотри и посмей сказать, что в Америке есть что-нибудь подобное.
И тогда Маргарет тихонько и беспомощно заплакала. Мгновенно помрачнев, Йозеф принялся поцелуями осушать ее слезы.
– Что случилось? Что это значит, дорогая? – спрашивал он своим низким голосом, в котором звучала неподдельная тревога.
Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, в уголке маленькой станции, укрытые от взглядов людей, толпившихся на платформе, и Маргарет, всхлипывая и запинаясь, рассказала ему о том, как накануне вечером в отеле распевали фашистские песни и провозглашали фашистские тосты. О Фредерике она не сказала ни слова. Закончив свой рассказ, она заявила, что больше не останется здесь ни на один день.
Йозеф рассеянно поцеловал ее в лоб и погладил по щеке. От его веселого настроения не осталось и следа.
– Так, – пробормотал он. – И здесь то же. Дома, на улице, в городе, в деревне… – Йозеф покачал головой. – Милая Маргарет! По-моему, тебе лучше уехать из Европы. Уезжай домой. Уезжай в Америку.
– Нет, – не задумываясь, возразила Маргарет. – Я хочу остаться здесь. Я хочу выйти за тебя замуж и остаться здесь.
Йозеф покачал головой. На его мягких, коротких, тронутых сединой волосах поблескивали капельки воды от растаявших снежинок.
– Я должен побывать в Америке. Я должен посетить страну, откуда приезжают такие девушки, как ты.
– Но я же сказала, что хочу выйти за тебя замуж, – повторила Маргарет и крепко сжала его руку.
– Мы поговорим об этом потом, – с нежностью ответил Йозеф. – Обсудим в другой раз.
Но «другой раз» так и не наступил.
Они возвратились в гостиницу Лангермана и, сидя у окна, из которого открывался вид на величественные, искрящиеся на солнце Альпы, молча поглощали обильный завтрак – яичницу с ветчиной и картофелем, блины и кофе по-венски с густыми взбитыми сливками, им прислуживал вежливый и скромный Фредерик. Он любезно подставил стул Маргарет, когда она садилась за стол, быстро наполнял чашку Йозефа, как только она пустела.
После завтрака Маргарет уложила свои вещи и заявила фрау Лангерман, что должна уехать вместе со своим другом.
– Ах, как жаль! Ах, как жаль! – закудахтала фрау Лангерман. Впрочем, она тут же представила счет. В нем, среди других пунктов, упоминались какие-то девять шиллингов.
– А это за что? – спросила Маргарет, указывая на аккуратную запись чернилами. Она стояла в холле, у лакированного дубового стола. Фрау Лангерман, чистенькая, накрахмаленная, вскочила из-за стола, наклонила голову и близорукими глазами уставилась на счет.
– Ах, это! – Она окинула Маргарет ничего не выражающим взглядом. – Это за порванную простыню, Liebchen![9]
Маргарет оплатила счет. Фредерик помог ей перенести чемоданы, и она дала ему на чай. Затем он усадил ее в экипаж и, поклонившись, сказал:
– Надеюсь, вы хорошо провели у нас время.
Оставив свои чемоданы на вокзале, Маргарет и Йозеф до прихода поезда бродили по улицам, рассматривая витрины магазинов.
Когда поезд медленно отходил от станции, Маргарет показалось, что она видит Дистля. Он стоял в конце платформы и наблюдал за ними. Маргарет помахала рукой, но он не ответил. Маргарет почему-то подумала, что только Дистль мог поступить так: прийти на станцию, не поздороваться и молча наблюдать за их отъездом.
Рекомендованная Дистлем гостиница оказалась маленькой и уютной, а ее обитатели необыкновенно приятными людьми. Несколько ночей подряд шел снег, каждое утро заново засыпая тропинки. Маргарет никогда еще не видела Йозефа таким веселым и жизнерадостным. Чувствуя себя в безопасности в его объятиях, она спокойно спала по ночам в огромной кровати с теплой пуховой постелью, казалось предназначенной специально для тех, кто проводит медовый месяц в горах. Они не говорили ни о чем серьезном и о женитьбе больше не упоминали. Целыми днями в ясном небе над горными вершинами сверкало солнце, а воздух был пьянящий, как вино. Вечером перед камином Йозеф приятным, вкрадчивым голосом пел для гостей романсы Шуберта. В доме все время пахло корицей. Оба они покрылись темным загаром, и веснушек на носу у Маргарет стало еще больше.
Наконец наступил день отъезда. По дороге на станцию Маргарет вдруг расплакалась. Каникулы кончились.
– Так что же с вами случилось? – Дистль стоял перед Маргарет с непокрытой головой и показался ей еще более молодым и робким, чем на вечеринке.
– Ничего, – Маргарет села. – Я просто наслаждаюсь видом ваших гор.
– Может быть, вы хотите остаться одна? – спросил он и даже сделал было шаг назад.
– Нет, нет, что вы! – воскликнула Маргарет. Она внезапно поняла, что ей нужно с кем-то поговорить о случившемся, сделать какой-то вывод из того, что произошло. Рассказать обо всем Йозефу невозможно, а Дистль вызывал доверие. Он даже походил немного на Йозефа – такой же интеллигентный и серьезный и такой же смуглый.
– Пожалуйста, не уходите! – попросила Маргарет.
Христиан стоял перед ней, слегка расставив ноги, – стройный и собранный, в плотно облегающем фигуру лыжном костюме. Несмотря на холодный ветер, он ходил с расстегнутым воротом и без перчаток. У него был здоровый цвет лица и оливковая от загара кожа.
Вынув из кармана пачку сигарет, он протянул ее Маргарет. Она взяла сигарету, и Христиан поднес ей зажженную спичку, умело прикрыв ее ладонью от ветра. Совсем рядом Маргарет увидела его уверенные и по-мужски решительные руки.
– Спасибо, – поблагодарила Маргарет. Христиан кивнул и, закурив, сел рядом. Удобно откинув голову на спинку скамейки и прищурив глаза, они молча любовались видом вздымавшейся перед ними горы. Извилистой струйкой поднимался дымок, и первая в это утро сигарета показалась Маргарет крепкой и вкусной.
– Как чудесно! – воскликнула она.
– Что именно?
– Горы.
– Это враг! – пожал плечами Христиан.
– Что, что? – переспросила Маргарет.
– Враг.
Маргарет взглянула на него. Глаза его сузились, губы были крепко сжаты. Она снова стала рассматривать открывавшуюся ее взгляду картину.
– Почему вам не нравятся горы?
– Это же тюрьма, – ответил он, переставляя ноги, обутые в изящные, высоко зашнурованные ботинки с пряжками. – Для меня, конечно.
– Почему вы так говорите? – удивилась Маргарет.
– А вы не думаете, что это идиотизм – растрачивать вот так свою жизнь? – зло усмехнулся Христиан. – Мир рушится, человечество борется, чтобы выжить, а я тем временем учу всяких толстушек, как скатываться с горы, чтобы не свалиться вниз лицом.
«Ну и страна! – несмотря на отвратительное настроение, мысленно улыбнулась Маргарет. – Даже у спортсменов Weltschmerz[7]».
– Но если вам не нравится, – вслух продолжала она, – почему вы тут живете?
Дистль ответил невеселым беззвучным смехом.
– Я прожил семь месяцев в Вене: здесь я уже не в силах был оставаться. Я думал, что найду там какую-нибудь разумную, полезную работу, пусть даже очень трудную. Мой совет вам – не пытайтесь в наше время получить в Вене работу по душе. Что касается меня, то я в конце концов устроился помощником официанта в ресторане – подавать тарелки туристам. Вот я и вернулся сюда, домой. Тут по крайней мере вы можете прилично заработать на жизнь. Вот вам и Австрия – за чепуху платят хорошие деньги. – Дистль покачал головой. – Простите меня, – неожиданно закончил он.
– Простить? За что?
– За такие разговоры. За то, что я жалуюсь. Мне стыдно за себя. – Он бросил сигарету, засунул руки в карманы и слегка сгорбился от смущения. – Не понимаю, что на меня нашло. Всему причиной, должно быть, раннее утро и еще то, что мы одни с вами бодрствуем здесь, на горе. Не знаю… Мне почему-то показалось, что вы поймете меня… Ну что здесь за люди! – Он снова пожал плечами. – Скоты! Едят, пьют, наживаются. Вчера вечером мне так хотелось поговорить с вами…
– Жаль, что не поговорили, – ответила Маргарет, Сидя рядом с ним, прислушиваясь к его ровному, звучному голосу, – она понимала, что это специально для нее он так старательно выговаривает каждое немецкое слово, – Маргарет понемногу успокаивалась и уже не чувствовала себя такой оскорбленной.
– Вы вчера так внезапно исчезли, – снова заговорил Дистль. – И плакали, когда уходили.
– Все это глупости, – решительно заявила Маргарет. – Видимо, дело в том, что я еще не совсем взрослый человек.
– Но ведь можно быть взрослым и все же плакать – часто и горько.
«Видно, он хочет дать мне понять, – подумала Маргарет, – что и сам иногда плачет».
– Сколько вам лет? – внезапно спросил он.
– Двадцать один год.
Христиан кивнул с таким видом, словно Маргарет сообщила ему что-то очень важное.
– А что вы делаете в Австрии?
– Не знаю, – нерешительно протянула Маргарет. – Мой отец умер и оставил мне кое-какие средства. Немного, правда, но достаточно. Я решила, что, прежде чем осесть окончательно, нужно немножко посмотреть мир…
– Но почему вы остановили свой выбор именно на Австрии?
– Тоже не знаю. Я училась в Нью-Йорке на театрального художника. Один из моих знакомых побывал в Вене и рассказал, что здесь есть замечательная школа и что тут ничем не хуже, чем в других местах. Во всяком случае, здесь все иначе, чем в Америке, а это очень важно.
– И вы посещаете эту школу в Вене?
– Да.
– Хорошая школа?
– Нет. – Маргарет засмеялась. – Все школы одинаковы. Они, должно быть, хороши для всех, только не для тебя.
Дистль повернулся к Маргарет и серьезно взглянул на нее.
– И все же вам нравится наша страна?
– Да. Я люблю Вену, люблю Австрию.
– Но вчера вечером вы не очень-то восхищались Австрией.
– Нет, – ответила Маргарет. – Я говорю «нет» не об Австрии, – откровенно призналась она, – а о тех людях. Не могу сказать, что они мне понравились.
– На вас подействовала песня, – сказал он. – Песня о Хорсте Весселе.
– Да, – подтвердила Маргарет после короткой паузы. – Я никогда не думала, что здесь, в таком чудесном месте, так далеко от всего…
– Ну, не так уж далеко мы живем. Совсем даже недалеко… Вы еврейка?
«Вот он, этот вопрос, разделяющий людей в Европе», – подумала Маргарет.
– Нет, – ответила она.
– Конечно. Я так и знал. – Христиан сжал губы и перевел взгляд на горы. На его лице появилось обычное для него испытующее, озадачивающее выражение. – А вот ваш друг…
– То есть?!
– Господин, который должен приехать сегодня утром…
– Как вы узнали об этом?
– Спрашивал кое у кого.
Наступило короткое молчание.
«Странный он все-таки человек! – решила про себя Маргарет. – То дерзкий, то робкий, то сухой и мрачный, то деликатный и внимательный…»
– Он, как видно, еврей, – заметил Дистль. В его серьезном вежливом тоне не чувствовалось ни предвзятости, ни враждебности.
– Видите ли, – принялась объяснять Маргарет. – Если рассуждать по-вашему, то, пожалуй, да, еврей. Он католик, но мать у него еврейка и, вероятно…
– Что он за человек?
– Он врач, – медленно продолжала девушка. – Конечно, старше меня. Он очень красивый, немного похож на вас. Очень остроумный: людям в его обществе всегда весело. Но вместе с тем он серьезный человек. Он дрался против солдат у дома Карла Маркса и покинул баррикады одним из последних…[8] Я беру свои слова обратно, – вдруг спохватилась Маргарет. – Глупо рассказывать каждому встречному подобные истории – того и гляди накличешь неприятности.
– Да, да, – согласился Христиан. – Больше ничего не говорите… Но все же он вам нравится? Вы собираетесь выйти за него замуж?
Маргарет пожала плечами.
– Мы говорили об этом. Но… пока не решили. Посмотрим.
– Вы расскажете ему о прошлой ночи?
– Да.
– И о том, как вы рассекли губу?
Маргарет машинально дотронулась до разбитой губы и покосилась на Дистля. Тот сосредоточенно рассматривал горы.
– Вчера ночью у вас побывал Фредерик, не так ли?
– Да, – тихо отозвалась Маргарет. – Вы знаете о Фредерике?
– О Фредерике знают все, – резко ответил он. – Вы не первая выходите по утрам из этой комнаты с синяками.
– Но разве ничего нельзя было сделать?
Христиан хрипло рассмеялся.
– «Милый, живой юноша!» Если верить сплетням, то многим девушкам это нравится, даже тем, кто поначалу сопротивляется. Маленькая деталь, придающая пикантность гостинице фрау Лангерман. Фредерик – местная знаменитость. Здесь все к услугам лыжников: фуникулер, пять ручных буксиров, пятиметровый слой снега и… изнасилование по местному способу. Видимо, Фредерик не решается заходить слишком далеко, если девушка сопротивляется по-настоящему. Ведь вас он оставил в покое, правда?
– Да.
– Но в общем-то вы провели отвратительную ночь. И это в доброй, старой Австрии называется радостной и счастливой встречей Нового года!
– Боюсь, это лишь небольшая деталь общей картины, – заметила Маргарет.
– Что вы имеете в виду?
– Песню о Хорсте Весселе, нацистские разговоры, избиение женщин, в комнаты которых врываются силой…
– Чепуха! – громко, с неожиданной злостью оборвал ее Дистль. – Не смейте так говорить!
– А что особенного я сказала? – удивилась Маргарет и почувствовала, что к ней вновь, без особых, казалось бы, причин, начинает возвращаться беспокойство и страх.
– Фредерик пробрался в вашу комнату не потому, что он нацист. – Христиан снова перешел на спокойный и терпеливый тон педагога, каким он разговаривал с ребятишками в группе для начинающих. – Фредерик поступил так потому, что он свинья. Он плохой человек, который по случайности стал нацистом, и в конечном счете настоящего нациста из него никогда не выйдет.
– А вы нацист? – спросила Маргарет. Она сидела неподвижно, уставившись в землю.
– Я? Конечно, нацист. Вас это шокирует? Ничего удивительного. Вы начитались этих идиотских американских газет. Ведь мы едим детей, сжигаем церкви, малюем губной помадой и человеческой кровью на спинах монахинь непристойные рисунки и водим их нагишом по улицам, выращиваем людей на специальных фермах и так далее и тому подобное. Это было бы смешно, если бы не было так серьезно.
Наступило молчание. Маргарет захотелось немедленно встать и уйти, но прежняя слабость вновь охватила ее, и она побоялась, что тут же свалится в снег, если попробует подняться. Она испытывала жгучую боль в глазах, ноги налились тяжестью, словно она не спала несколько суток подряд. Жмурясь, она посмотрела на спокойные белые горы; сейчас, после восхода солнца, они как бы отодвинулись на задний план и уже не казались такими внушительными.
«Какая ложь! – подумала она. – И даже первое впечатление от этих мирных, чудесных гор оказалось ложным, когда взошло солнце».
– Поймите меня правильно. – В голосе Дистля зазвучали печальные, просительные нотки. – Там, в Америке, вам легко осуждать все подряд. Вы богаты и можете разрешить себе любую роскошь: терпимость, так называемую демократию, моральные принципы. А мы здесь, в Австрии, не можем. – Дистль умолк, как будто ждал возражений, но девушка промолчала, и он Снова заговорил – негромко и равнодушно:
– Конечно, вы понимаете все по-своему, и я не виню вас. Ваш друг – еврей, вы боитесь за него, и это заслоняет от вас более важные вопросы. Да, да, более важные вопросы, – повторил он, словно эти слова для него самого звучали особенно убедительно и приятно. – И один из таких вопросов – судьба Австрии и немецкого народа. Нелепо делать вид, будто мы вовсе и не немцы. Так может думать американец, живущий за восемь тысяч километров от нас, но не мы. Что сейчас представляет собой наша нация? Семь миллионов нищих, людей без будущего, зависимых от всех, живущих, как содержатели отелей, да чаевые туристов и иностранцев. Американцам этого не понять. Люди не могут вечно жить в унижении. Они сделают все, что от них зависит, только бы вновь обрести чувство собственного достоинства. Эту проблему мы решим лишь тогда, когда Австрия станет нацистской и войдет в состав великой Германии. – Дистль оживился, его голос зазвучал с новой силой.
– Это не единственный путь, – прервала его Маргарет, хотя и понимала, что спорить бесполезно. Но он казался таким разумным, рассудительным и симпатичным. – Ведь должны же быть иные пути, кроме лжи, убийств и обмана.
– Дорогая моя, вы говорите чепуху, – ответил Христиан, печально покачав головой, и терпеливо продолжал объяснять: – Вряд ли вы с такой же уверенностью повторите свои слова, если поживете в Европе лет десять. Послушайте, что я скажу вам. До прошлого года я был коммунистом. Пролетарии всех стран, мир всем, торжество разума, каждому по потребностям, братство, равенство и так далее и тому подобное. – Дистль засмеялся. – Чушь! Я не знаю Америки, но я знаю Европу. В Европе ничего не добьешься, если руководствоваться разумом. Братство людей… Да ведь это не больше, чем дешевая болтовня второразрядных демагогов, которой они занимаются в перерывах между войнами. Насколько я понимаю, то же самое можно наблюдать и в Америке. Вы обвиняете нас во лжи, убийствах и обмане. Что же, возможно, вы правы. Но в Европе нельзя действовать иначе, если хочешь добиться нужных результатов. Мне не очень приятно говорить подобные вещи, но только глупец может рассуждать иначе. Если вы слабы, вы ничего не добьетесь, позор и полуголодное существование будут вашим уделом; став сильным, вы приобретете все. Ну, а теперь о преследовании евреев. – Христиан пожал плечами. – Досадная случайность. Кто-то почему-то решил, что это единственный путь к власти. Я вовсе не утверждаю, что мне по душе такой путь. Больше того, с моей точки зрения, всякая расовая дискриминация – дикость. Я знаю евреев, которые ведут себя, как Фредерик, но среди них есть и такие, которые ничем не хуже меня. И все же, если для создания новой, организованной Европы нет иного пути, кроме уничтожения евреев, мы должны пойти по этому пути. Маленькая несправедливость ради большой справедливости. Цель оправдывает средства. Неприятно, конечно, усваивать подобную истину, но в конце концов, по-моему, ее усвоят даже американцы.
– Но это же ужасно! – воскликнула Маргарет.
– Моя дорогая юная леди! – с чувством проговорил Дистль. Его лицо оживилось, на нем вдруг заиграл румянец. Он повернулся к Маргарет и взял ее за руки. – Я говорю отвлеченно, поэтому нарисованная мною картина кажется более отвратительной, чем действительность. Вы должны простить меня. Я обещаю вам, что в действительности так никогда не будет. Можете передать это своему другу. Год, другой ему придется терпеть маленькие неприятности, возможно, он будет вынужден отказаться от своих обычных занятий и даже вообще куда-нибудь уехать. Но пройдет некоторое время, и ему возвратят все, чего он лишится, его жизнь пойдет по-старому, как только будет достигнута поставленная цель и маневр увенчается успехом. Преследование евреев – не самоцель, а средство достижения цели. Как только все наладится, ваш друг займет подобающее ему место. И не верьте американским газетам. В прошлом году я был в Германии, и должен сказать, что в воображении журналистов все обстоит значительно хуже, чем на улицах Берлина.
– Ненавижу! – крикнула Маргарет. – Я ненавижу все это!
Христиан взглянул ей в глаза с печальным, расстроенным видом, пожал плечами и, медленно отвернувшись, задумчиво посмотрел на снежные вершины.
– Жаль, – снова заговорил он. – Вы показались мне такой рассудительной и понятливой. Я решил было, что встретил американку, которая замолвит за нас доброе словечко, когда вернется домой, американку, которая сумеет хоть немного понять нас. – Он встал. – Но, видимо, я ждал слишком многого… Позвольте, в таком случае, дать один совет: возвращайтесь домой, в Америку. Боюсь, что в Европе вы будете очень несчастливы. – Христиан попробовал ногой снег. – Сегодня будет довольно скользко, – сухим, деловитым тоном сообщил он. – Если вы со своим другом собираетесь покататься на лыжах, я могу спуститься вместе с вами по западному маршруту. Сегодня это будет наилучший маршрут, однако не советую вам отправляться туда одним.
– Благодарю вас. – Маргарет тоже поднялась. – Но я думаю, что мы здесь не останемся.
– Ваш друг приезжает утренним поездом?
– Да.
– Ему придется пробыть здесь по крайней мере до трех часов дня: раньше поездов не будет. – Он пристально посмотрел на нее из-под густых, чуть выгоревших на солнце бровей. – Так вы не хотите больше здесь оставаться?
– Нет.
– Из-за того, что произошло прошлой ночью?
– Да.
– Понимаю. Одну минуту. – Он вынул из кармана клочок бумаги и карандаш и что-то написал. – Этот адрес может вам пригодиться. Очаровательный маленький отель, всего километров тридцать отсюда. Трехчасовой поезд делает там остановку. Прекрасные горные склоны и очень милые люди. Политикой они не интересуются, Фредериков среди них нет. – Христиан улыбнулся. – Они не так ужасны, как мы, и будут очень рады и вам, и вашему другу.
Маргарет взяла бумажку, положила ее в карман и поблагодарила. «Несмотря ни на что, – подумала она, – он все же очень порядочный и хороший человек».
– Вот туда, видимо, мы и поедем.
– Ну и прекрасно. Желаю приятно отдохнуть. Ну, а потом… – Дистль улыбнулся и протянул Маргарет руку. – А потом уезжайте в Америку.
Маргарет пожала ему руку и направилась вниз к городу. У подножия склона она остановилась и посмотрела назад. Дистль уже начал занятия с младшей группой и, нагнувшись, со смехом поднимал упавшую в снег семилетнюю девочку в красной шерстяной шапочке.
Йозеф приехал жизнерадостный и веселый. Он поцеловал Маргарет и вручил ей коробку с пирожными, которые со всяческими предосторожностями вез от самой Вены, и новую лыжную шапочку голубого цвета – он не мог удержаться, чтобы не купить ее. Затем он снова принялся целовать девушку, приговаривая:
– С Новым годом, дорогая! Боже, какие у тебя веснушки! Я люблю тебя!.. Ты самая красивая девушка на свете!.. А как насчет завтрака? Я умираю с голоду.
Не выпуская Маргарет из объятий, он жадно вдыхал свежий воздух, потом обвел взглядом горы и с гордостью собственника воскликнул:
– Ты только взгляни! Нет, ты только посмотри и посмей сказать, что в Америке есть что-нибудь подобное.
И тогда Маргарет тихонько и беспомощно заплакала. Мгновенно помрачнев, Йозеф принялся поцелуями осушать ее слезы.
– Что случилось? Что это значит, дорогая? – спрашивал он своим низким голосом, в котором звучала неподдельная тревога.
Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, в уголке маленькой станции, укрытые от взглядов людей, толпившихся на платформе, и Маргарет, всхлипывая и запинаясь, рассказала ему о том, как накануне вечером в отеле распевали фашистские песни и провозглашали фашистские тосты. О Фредерике она не сказала ни слова. Закончив свой рассказ, она заявила, что больше не останется здесь ни на один день.
Йозеф рассеянно поцеловал ее в лоб и погладил по щеке. От его веселого настроения не осталось и следа.
– Так, – пробормотал он. – И здесь то же. Дома, на улице, в городе, в деревне… – Йозеф покачал головой. – Милая Маргарет! По-моему, тебе лучше уехать из Европы. Уезжай домой. Уезжай в Америку.
– Нет, – не задумываясь, возразила Маргарет. – Я хочу остаться здесь. Я хочу выйти за тебя замуж и остаться здесь.
Йозеф покачал головой. На его мягких, коротких, тронутых сединой волосах поблескивали капельки воды от растаявших снежинок.
– Я должен побывать в Америке. Я должен посетить страну, откуда приезжают такие девушки, как ты.
– Но я же сказала, что хочу выйти за тебя замуж, – повторила Маргарет и крепко сжала его руку.
– Мы поговорим об этом потом, – с нежностью ответил Йозеф. – Обсудим в другой раз.
Но «другой раз» так и не наступил.
Они возвратились в гостиницу Лангермана и, сидя у окна, из которого открывался вид на величественные, искрящиеся на солнце Альпы, молча поглощали обильный завтрак – яичницу с ветчиной и картофелем, блины и кофе по-венски с густыми взбитыми сливками, им прислуживал вежливый и скромный Фредерик. Он любезно подставил стул Маргарет, когда она садилась за стол, быстро наполнял чашку Йозефа, как только она пустела.
После завтрака Маргарет уложила свои вещи и заявила фрау Лангерман, что должна уехать вместе со своим другом.
– Ах, как жаль! Ах, как жаль! – закудахтала фрау Лангерман. Впрочем, она тут же представила счет. В нем, среди других пунктов, упоминались какие-то девять шиллингов.
– А это за что? – спросила Маргарет, указывая на аккуратную запись чернилами. Она стояла в холле, у лакированного дубового стола. Фрау Лангерман, чистенькая, накрахмаленная, вскочила из-за стола, наклонила голову и близорукими глазами уставилась на счет.
– Ах, это! – Она окинула Маргарет ничего не выражающим взглядом. – Это за порванную простыню, Liebchen![9]
Маргарет оплатила счет. Фредерик помог ей перенести чемоданы, и она дала ему на чай. Затем он усадил ее в экипаж и, поклонившись, сказал:
– Надеюсь, вы хорошо провели у нас время.
Оставив свои чемоданы на вокзале, Маргарет и Йозеф до прихода поезда бродили по улицам, рассматривая витрины магазинов.
Когда поезд медленно отходил от станции, Маргарет показалось, что она видит Дистля. Он стоял в конце платформы и наблюдал за ними. Маргарет помахала рукой, но он не ответил. Маргарет почему-то подумала, что только Дистль мог поступить так: прийти на станцию, не поздороваться и молча наблюдать за их отъездом.
Рекомендованная Дистлем гостиница оказалась маленькой и уютной, а ее обитатели необыкновенно приятными людьми. Несколько ночей подряд шел снег, каждое утро заново засыпая тропинки. Маргарет никогда еще не видела Йозефа таким веселым и жизнерадостным. Чувствуя себя в безопасности в его объятиях, она спокойно спала по ночам в огромной кровати с теплой пуховой постелью, казалось предназначенной специально для тех, кто проводит медовый месяц в горах. Они не говорили ни о чем серьезном и о женитьбе больше не упоминали. Целыми днями в ясном небе над горными вершинами сверкало солнце, а воздух был пьянящий, как вино. Вечером перед камином Йозеф приятным, вкрадчивым голосом пел для гостей романсы Шуберта. В доме все время пахло корицей. Оба они покрылись темным загаром, и веснушек на носу у Маргарет стало еще больше.
Наконец наступил день отъезда. По дороге на станцию Маргарет вдруг расплакалась. Каникулы кончились.
2
Нью-Йорк тоже праздновал наступление Нового года. По мокрым улицам, буфер к буферу, непрерывно гудя, сплошным потоком двигались такси. Длинная вереница машин напоминала какое-то неведомое животное из железа и стекла, загнанное в гигантскую каменную клетку. В центре города миллионы людей серыми волнами лениво и бесцельно перекатывались взад и вперед. Освещенные ослепительным сиянием реклам, они напоминали арестантов, на которых в момент попытки к бегству тюремная стража внезапно направила лучи прожекторов. В световой газете, огни которой лихорадочно метались на здании «Нью-Йорк таймс», к сведению веселящихся внизу людей сообщалось, что во время урагана, пронесшегося над Средним Западом, погибло семь человек и что Мадрид в канун Нового года (к удобству читателей «Таймс» он наступал там на несколько часов раньше, чем в Нью-Йорке) двенадцать раз подвергался артиллерийскому обстрелу.
Полицейским Новый год не сулил ничего, кроме дальнейшего роста числа краж, насилий и дорожных катастроф со смертельным исходом, кроме жары и холода. И хотя они своим добродушным видом хотели показать, что не чужды общего веселья, но в действительности с холодной насмешкой устало взирали на стада резвящихся животных, двигавшиеся по Таймс-скверу.
А веселящаяся публика нескончаемой лавиной катилась по улицам, покрытым смешавшимися с грязью обрывками бумаги, швырялась конфетти, насыщенным миллионами бактерий большого города, трубила в рожки, дабы поведать миру, как она счастлива и бесстрашна. Гуляющие с напускным добродушием, которому предстояло испариться еще до наступления утра, хриплыми голосами поздравляли друг друга с Новым годом. Ради этого некогда покинули они туманную Англию и подернутые зеленой дымкой луга Ирландии, песчаные холмы Ирака и Сирии и цепенеющие в вечном страхе перед погромами гетто Польши и России, виноградники Италии и тресковые отмели. Норвегии; ради этого они приехали сюда с далеких островов и континентов, из многих городов земли. Потом они стали приезжать из Бруклина и Бронкса, Ист-Сент-Луиса и Тексарканы и из никому неведомых местечек вроде Бимиджи, Джеффри, Спирита. Все они выглядели так, словно постоянно недосыпали и никогда вдоволь не пользовались солнцем, словно их костюмы были с чужого плеча; они выглядели так, будто попали в эту холодную каменную клетку на чужой, а не на свой праздник; будто они чувствовали всем своим существом, что зима никогда не кончится, и будто, несмотря на веселые звуки рожков, смех и это торжественное, как религиозная процессия, шествие по улицам, они знали, что новый, 1938 год принесет им еще больше забот, чем прошедший.
По-настоящему радовались только карманники и проститутки, картежники и сводницы, жулики и водители такси, официанты и хозяева гостиниц; они неплохо поживились в эту новогоднюю ночь. Не могли пожаловаться и владельцы театров, торговцы шампанским, нищие и швейцары ночных клубов. То там, то здесь слышался звон стекла: это из номеров отелей (сегодня они сдавались за пять долларов в сутки вместо двух в обычное время) в тесные задние дворы, снабжавшие обитателей гостиниц светом, воздухом и видом на мир, летели бутылки из-под виски. В шуме скоротечного веселья провожали люди старый год. На 50-й улице девушке перерезали горло, и вой сирены скорой помощи на секунду властно ворвался в симфонию празднества. На улицах потише из полуоткрытых, освещенных желтым светом окон доносился визгливый, притворный женский смех. Это был обычный для субботних и праздничных вечеров отвратительный голос пресыщенного развлечениями города, голос, который почему-то можно слышать только в темноте, незадолго до наступления холодного рассвета.
Полицейским Новый год не сулил ничего, кроме дальнейшего роста числа краж, насилий и дорожных катастроф со смертельным исходом, кроме жары и холода. И хотя они своим добродушным видом хотели показать, что не чужды общего веселья, но в действительности с холодной насмешкой устало взирали на стада резвящихся животных, двигавшиеся по Таймс-скверу.
А веселящаяся публика нескончаемой лавиной катилась по улицам, покрытым смешавшимися с грязью обрывками бумаги, швырялась конфетти, насыщенным миллионами бактерий большого города, трубила в рожки, дабы поведать миру, как она счастлива и бесстрашна. Гуляющие с напускным добродушием, которому предстояло испариться еще до наступления утра, хриплыми голосами поздравляли друг друга с Новым годом. Ради этого некогда покинули они туманную Англию и подернутые зеленой дымкой луга Ирландии, песчаные холмы Ирака и Сирии и цепенеющие в вечном страхе перед погромами гетто Польши и России, виноградники Италии и тресковые отмели. Норвегии; ради этого они приехали сюда с далеких островов и континентов, из многих городов земли. Потом они стали приезжать из Бруклина и Бронкса, Ист-Сент-Луиса и Тексарканы и из никому неведомых местечек вроде Бимиджи, Джеффри, Спирита. Все они выглядели так, словно постоянно недосыпали и никогда вдоволь не пользовались солнцем, словно их костюмы были с чужого плеча; они выглядели так, будто попали в эту холодную каменную клетку на чужой, а не на свой праздник; будто они чувствовали всем своим существом, что зима никогда не кончится, и будто, несмотря на веселые звуки рожков, смех и это торжественное, как религиозная процессия, шествие по улицам, они знали, что новый, 1938 год принесет им еще больше забот, чем прошедший.
По-настоящему радовались только карманники и проститутки, картежники и сводницы, жулики и водители такси, официанты и хозяева гостиниц; они неплохо поживились в эту новогоднюю ночь. Не могли пожаловаться и владельцы театров, торговцы шампанским, нищие и швейцары ночных клубов. То там, то здесь слышался звон стекла: это из номеров отелей (сегодня они сдавались за пять долларов в сутки вместо двух в обычное время) в тесные задние дворы, снабжавшие обитателей гостиниц светом, воздухом и видом на мир, летели бутылки из-под виски. В шуме скоротечного веселья провожали люди старый год. На 50-й улице девушке перерезали горло, и вой сирены скорой помощи на секунду властно ворвался в симфонию празднества. На улицах потише из полуоткрытых, освещенных желтым светом окон доносился визгливый, притворный женский смех. Это был обычный для субботних и праздничных вечеров отвратительный голос пресыщенного развлечениями города, голос, который почему-то можно слышать только в темноте, незадолго до наступления холодного рассвета.