Открылась дверь, и в бар вошел Гиммлер. Он был без кителя, в расстегнутой сорочке. Скаля зубы, он держал в руках зеленое платье – то самое, что было на девице, с которой он ушел.
– Следующий! – крикнул он. – Дама ждет.
– Не намерен ли ты последовать за унтер-офицером Гиммлером? – осведомился Брандт у Христиана.
– Нет, не намерен.
– Не в обиду будь сказано, Гиммлер, но мы уж лучше закончим тут бутылочку, – объявил Брандт.
Гиммлер сердито взглянул на них, и обычное хитровато-добродушное выражение на мгновение исчезло с его лица.
– Но чем ты там занимался? – продолжал Брандт. – Сдирал с нее платье?
– Не-ет, – усмехнулся Гиммлер. – Купил. За девятьсот франков, хотя она просила тысячу пятьсот. Пошлю его жене, у нее почти такой же размер. Пощупайте-ка, – он положил перед ними платье. – Настоящий шелк!
– Да, настоящий шелк, – подтвердил Христиан, с серьезным видом пощупав материал.
Гиммлер пошел к двери, но на пороге обернулся.
– Спрашиваю в последний раз: хотите?
– Нет. А за любезное предложение – спасибо, – ответил Брандт.
– Ну что ж! – Унтер-офицер развел руками. – Не хотите – как хотите.
– Вот что, Гиммлер, – сказал Христиан. – Мы уходим. Ты дождешься лейтенанта Гарденбурга и отвезешь его. Мы пойдем пешком.
– А вам не кажется, что могут быть какие-нибудь приказания? – спросил Гиммлер.
– Вряд ли кто докажет, что мы находимся сейчас в боевой обстановке, – возразил Христиан. – Мы пойдем пешком.
Гиммлер пожал плечами.
– Вы рискуете получить пулю в спину, если пойдете одни по городу.
– Не сегодня, – отмахнулся Брандт. – Позднее – может быть, но сегодня – нет.
Они поднялись и вышли на темную улицу.
Город был тщательно затемнен – нигде не пробивалось ни единого луча. Над крышами висела луна, и дома бросали резкие тени на залитые мягким светом улицы. Воздух был теплый и неподвижный. Угрюмую, настороженную тишину, нависшую над городом, лишь изредка нарушал стальной лязг гусеничных машин. Они то начинали двигаться где-то вдали, то снова останавливались, и резкие, неприятные звуки замирали в лабиринте темных улиц.
Брандт показывал дорогу. Он слегка пошатывался, но не потерял способности ориентироваться и уверенно шагал в направлении ворот Сен-Дени.
Они шли молча, плечом к плечу, их подбитые шипами сапоги гулко стучали по мостовой. Где-то в темноте с шумом закрылось окно, и Христиану показалось, что издалека донесся едва слышный плач ребенка. Вскоре они свернули на широкий безлюдный бульвар и пошли вдоль закрытых кафе с опущенными жалюзи и со сложенными в кучи вдоль тротуаров стульями и столиками. Вдали сквозь деревья бульвара поблескивали огоньки – свидетельство того, что находившаяся в тот вечер в сердце Франции немецкая армия чувствует себя в полной безопасности. Размеренно шагая рядом с Брандтом на эти огоньки. Христиан мечтательно улыбался; под влиянием выпитого шампанского они казались ему такими уютными и дружески теплыми.
Сквозь пьяную дымку освещенный молодой луной Париж представлялся ему каким-то необыкновенно изящным и хрупким. Он чувствовал, что влюблен в этот город. Ему нравились избитые мостовые и узенькие извилистые улочки по обеим сторонам бульвара, как будто уводившие в другое столетие; нравились церкви, поднимавшиеся среди баров, публичных домов и бакалейных лавок; стулья с тонкими ножками, бережно сложенные сиденьями вниз на столиках в тени парусиновых тентов кафе; люди, прячущиеся за опущенными шторами; река, без которой нельзя было представить себе этот город и которой он еще не видел; рестораны, в которых он еще не был; девушки, которых он еще не встречал, но встретит завтра, когда рассеется ночной страх и они, постукивая высокими каблучками, появятся на столичных улицах в своих вызывающе красивых платьях. Христиану нравились и легенды, которые люди сложили об этом городе, и то, что во всем свете один только Париж в самом деле был таким, как его рисовали в легендах.
Теперь Христиан с удовольствием думал о том, что ему пришлось выдержать бой на дороге и убить человека, чтобы попасть в этот город. Ему даже показалось, что он любит убитого им маленького оборванного француза и лежавшего рядом с французом – так далеко от своей силезской фермы – ефрейтора Крауса с вишневым соком на губах. Он был рад, что прошел через такое испытание на дороге и в лесу и что смерть пощадила его. Ему нравилась война, потому что не было лучшего средства проверить, чего стоит человек, но вместе с тем было приятно сознавать, что скоро она кончится: ему вовсе не хотелось умирать.
Будущее представлялось Христиану радостным, он верил, что оно будет безмятежным и красивым, а все то, ради чего он рискует сейчас жизнью, станет незыблемым законом, и начнется новая эра, эра процветания и порядка.
Христиан подумал еще, что он любит Брандта, который, почти не шатаясь, идет рядом. Там, на дороге, Брандт хныкал, но все же сумел победить страх и сражался бок о бок с ним, хотя и придерживал рукой свой трясущийся локоть, когда стрелял через весеннюю листву в человека, который, конечно, убил бы Христиана, если бы смог.
Христиану нравилась эта тихая лунная ночь, под покровом которой он и Брандт – новые владыки города – плечом к плечу шагали по пустынным прекрасным улицам. Он понял в конце концов, что жил не напрасно, что не для того он родился, чтобы растрачивать попусту время, обучая ходьбе на лыжах детей и богатых бездельников. Он приносил пользу и будет ее приносить – чего еще может требовать человек от жизни?!
– Смотри-ка! – воскликнул Брандт, останавливаясь перед залитой лунным светом стеной церкви. Христиан взглянул на то место, куда указывал Брандт. В свете луны отчетливо выделялись написанные мелом крупные цифры: «1918». Христиан растерянно заморгал и покачал головой. Он понимал, что цифры имеют какое-то значение, но не сразу сообразил, какое именно.
– Тысяча девятьсот восемнадцатый год, – заметил Брандт. – Да, они помнят. Французы помнят.
Христиан снова взглянул на стену. Он внезапно почувствовал печаль и усталость; он был на ногах с четырех часов утра, а день выдался такой утомительный. Тяжело ступая, Христиан подошел к стене, поднял руку и стал медленно и методично стирать рукавом надпись.
– Следующий! – крикнул он. – Дама ждет.
– Не намерен ли ты последовать за унтер-офицером Гиммлером? – осведомился Брандт у Христиана.
– Нет, не намерен.
– Не в обиду будь сказано, Гиммлер, но мы уж лучше закончим тут бутылочку, – объявил Брандт.
Гиммлер сердито взглянул на них, и обычное хитровато-добродушное выражение на мгновение исчезло с его лица.
– Но чем ты там занимался? – продолжал Брандт. – Сдирал с нее платье?
– Не-ет, – усмехнулся Гиммлер. – Купил. За девятьсот франков, хотя она просила тысячу пятьсот. Пошлю его жене, у нее почти такой же размер. Пощупайте-ка, – он положил перед ними платье. – Настоящий шелк!
– Да, настоящий шелк, – подтвердил Христиан, с серьезным видом пощупав материал.
Гиммлер пошел к двери, но на пороге обернулся.
– Спрашиваю в последний раз: хотите?
– Нет. А за любезное предложение – спасибо, – ответил Брандт.
– Ну что ж! – Унтер-офицер развел руками. – Не хотите – как хотите.
– Вот что, Гиммлер, – сказал Христиан. – Мы уходим. Ты дождешься лейтенанта Гарденбурга и отвезешь его. Мы пойдем пешком.
– А вам не кажется, что могут быть какие-нибудь приказания? – спросил Гиммлер.
– Вряд ли кто докажет, что мы находимся сейчас в боевой обстановке, – возразил Христиан. – Мы пойдем пешком.
Гиммлер пожал плечами.
– Вы рискуете получить пулю в спину, если пойдете одни по городу.
– Не сегодня, – отмахнулся Брандт. – Позднее – может быть, но сегодня – нет.
Они поднялись и вышли на темную улицу.
Город был тщательно затемнен – нигде не пробивалось ни единого луча. Над крышами висела луна, и дома бросали резкие тени на залитые мягким светом улицы. Воздух был теплый и неподвижный. Угрюмую, настороженную тишину, нависшую над городом, лишь изредка нарушал стальной лязг гусеничных машин. Они то начинали двигаться где-то вдали, то снова останавливались, и резкие, неприятные звуки замирали в лабиринте темных улиц.
Брандт показывал дорогу. Он слегка пошатывался, но не потерял способности ориентироваться и уверенно шагал в направлении ворот Сен-Дени.
Они шли молча, плечом к плечу, их подбитые шипами сапоги гулко стучали по мостовой. Где-то в темноте с шумом закрылось окно, и Христиану показалось, что издалека донесся едва слышный плач ребенка. Вскоре они свернули на широкий безлюдный бульвар и пошли вдоль закрытых кафе с опущенными жалюзи и со сложенными в кучи вдоль тротуаров стульями и столиками. Вдали сквозь деревья бульвара поблескивали огоньки – свидетельство того, что находившаяся в тот вечер в сердце Франции немецкая армия чувствует себя в полной безопасности. Размеренно шагая рядом с Брандтом на эти огоньки. Христиан мечтательно улыбался; под влиянием выпитого шампанского они казались ему такими уютными и дружески теплыми.
Сквозь пьяную дымку освещенный молодой луной Париж представлялся ему каким-то необыкновенно изящным и хрупким. Он чувствовал, что влюблен в этот город. Ему нравились избитые мостовые и узенькие извилистые улочки по обеим сторонам бульвара, как будто уводившие в другое столетие; нравились церкви, поднимавшиеся среди баров, публичных домов и бакалейных лавок; стулья с тонкими ножками, бережно сложенные сиденьями вниз на столиках в тени парусиновых тентов кафе; люди, прячущиеся за опущенными шторами; река, без которой нельзя было представить себе этот город и которой он еще не видел; рестораны, в которых он еще не был; девушки, которых он еще не встречал, но встретит завтра, когда рассеется ночной страх и они, постукивая высокими каблучками, появятся на столичных улицах в своих вызывающе красивых платьях. Христиану нравились и легенды, которые люди сложили об этом городе, и то, что во всем свете один только Париж в самом деле был таким, как его рисовали в легендах.
Теперь Христиан с удовольствием думал о том, что ему пришлось выдержать бой на дороге и убить человека, чтобы попасть в этот город. Ему даже показалось, что он любит убитого им маленького оборванного француза и лежавшего рядом с французом – так далеко от своей силезской фермы – ефрейтора Крауса с вишневым соком на губах. Он был рад, что прошел через такое испытание на дороге и в лесу и что смерть пощадила его. Ему нравилась война, потому что не было лучшего средства проверить, чего стоит человек, но вместе с тем было приятно сознавать, что скоро она кончится: ему вовсе не хотелось умирать.
Будущее представлялось Христиану радостным, он верил, что оно будет безмятежным и красивым, а все то, ради чего он рискует сейчас жизнью, станет незыблемым законом, и начнется новая эра, эра процветания и порядка.
Христиан подумал еще, что он любит Брандта, который, почти не шатаясь, идет рядом. Там, на дороге, Брандт хныкал, но все же сумел победить страх и сражался бок о бок с ним, хотя и придерживал рукой свой трясущийся локоть, когда стрелял через весеннюю листву в человека, который, конечно, убил бы Христиана, если бы смог.
Христиану нравилась эта тихая лунная ночь, под покровом которой он и Брандт – новые владыки города – плечом к плечу шагали по пустынным прекрасным улицам. Он понял в конце концов, что жил не напрасно, что не для того он родился, чтобы растрачивать попусту время, обучая ходьбе на лыжах детей и богатых бездельников. Он приносил пользу и будет ее приносить – чего еще может требовать человек от жизни?!
– Смотри-ка! – воскликнул Брандт, останавливаясь перед залитой лунным светом стеной церкви. Христиан взглянул на то место, куда указывал Брандт. В свете луны отчетливо выделялись написанные мелом крупные цифры: «1918». Христиан растерянно заморгал и покачал головой. Он понимал, что цифры имеют какое-то значение, но не сразу сообразил, какое именно.
– Тысяча девятьсот восемнадцатый год, – заметил Брандт. – Да, они помнят. Французы помнят.
Христиан снова взглянул на стену. Он внезапно почувствовал печаль и усталость; он был на ногах с четырех часов утра, а день выдался такой утомительный. Тяжело ступая, Христиан подошел к стене, поднял руку и стал медленно и методично стирать рукавом надпись.
5
Радио заглушало все остальные звуки в доме. Стояла солнечная июньская погода, свежая зелень покрывала холмы Пенсильвании, но Майкл почти не выходил из оклеенной обоями гостиной, обставленной легкой мебелью в колониальном стиле, и не отрываясь слушал ежеминутно прерываемые помехами одни и те же последние сообщения. Вокруг его кресла валялись газеты. Время от времени появлялась Лаура и с громким мученическим вздохом принималась подбирать их с пола и с подчеркнутой аккуратностью складывать в стопку. Но Майкл почти не замечал ее. Прильнув к радиоприемнику, он крутил ручки и вслушивался в голоса дикторов – сочные, вкрадчивые, напыщенные, твердившие снова и снова: «Покупайте препарат „Лайф-бой“, уничтожающий неприятный запах!»; «Две чайные ложки на стакан воды перед завтраком, и вы будете чувствовать себя прекрасно!»; «Ходят слухи, что Париж обороняться не будет. Немецкое верховное командование хранит молчание о положении своих ударных частей, которые продвигаются вперед, почти не встречая сопротивления разваливающейся французской армии».
– Мы обещали Тони, что сыграем сегодня в бадминтон, – кротко проговорила Лаура, появляясь в дверях.
Майкл продолжал молча сидеть у приемника.
– Майкл! – крикнула Лаура.
– Да? – отозвался он, не поворачивая головы.
– Ты понимаешь: бадминтон, Тони.
– Ну и что же? – Майкл от напряжения сморщил лоб, пытаясь одновременно слушать и Лауру и диктора.
– Но сетка-то еще не натянута.
– Натяну позднее.
– Когда позднее?
– Да отстань ты ради бога, Лаура! – вскипел Майкл. – Я сказал – позднее.
– Мне начинает надоедать это твое излюбленное словечко, – ледяным тоном ответила Лаура. На глазах у нее выступили слезы.
– Да перестань же!
– А ты перестань кричать на меня! – Слезы побежали по ее щекам, и Майклу стало жаль ее. Уезжая из Нью-Йорка, они собирались устроить себе нечто вроде отпуска, во время которого, хотя об этом не было сказано ни слова, надеялись в какой-то мере восстановить прежнюю дружбу и привязанность, утраченные в безалаберно проведенные после женитьбы годы. Контракт Лауры с кинофирмой в Голливуде кончился, и дирекция не сочла нужным продлить его. По каким-то необъяснимым причинам работу в другой студии она не нашла. Внешне Лаура была спокойна и весела и не жаловалась, однако Майкл знал, как тяжело она переживает свое унижение. Уезжая на месяц в загородный дом приятеля, Майкл дал себе слово быть внимательным и предупредительным. Они провели здесь только неделю, но эта неделя оказалась ужасной. Майкл целые дни слушал радио, а по ночам не мог спать. Расстроенный, с воспаленными глазами, он или мрачно бродил по дому, или усаживался читать в гостиной, забывал бриться, забывал помогать Лауре поддерживать порядок в очаровательном домике, предоставленном в их распоряжение.
– Прости меня, дорогая, – он обнял Лауру и поцеловал ее. Она улыбнулась сквозь слезы.
– Мне очень неприятно быть такой надоедливой, но ты же знаешь, что кое-что все-таки нужно делать.
– Конечно.
– Ну вот, ты уже совсем хороший, – засмеялась Лаура. – Мне так нравится, когда ты хороший.
Майкл тоже засмеялся, хотя с трудом скрывал раздражение.
– Ну, а сейчас тебе придется расплачиваться за то, что ты так мил со мной, – продолжала Лаура, прижавшись к его груди.
– И что же я должен сделать?
– Оставь этот смиренный тон, – вспылила Лаура. – Терпеть не могу, когда ты говоришь таким тоном.
Майкл едва сдерживал себя.
– Что же все-таки ты хочешь от меня? – спросил он, прислушиваясь к звукам собственного голоса и удивляясь, что может еще говорить так вежливо и мило.
– Во-первых, выключи этот проклятый приемник.
Майкл хотел было запротестовать, но передумал. Диктор в это время говорил: «Положение здесь все еще продолжает оставаться неясным, однако англичанам, видимо, удалось благополучно эвакуировать большую часть своей армии. Предполагается, что в ближайшее время развернется контрнаступление Вейгана…»[17]
– Майкл, дорогой! – напомнила Лаура.
Майкл поспешно выключил радио.
– Вот, пожалуйста. Для тебя я готов на все.
– Спасибо. – В улыбающихся, блестящих глазах Лауры уже не было ни единой слезинки. – Ну, а сейчас еще одна просьба.
– Что еще?
– Пойди побрейся.
Майкл вздохнул и провел рукой по щетине на подбородке.
– А стоит ли?
– У тебя такой вид, будто ты только что явился из ночлежки.
– Ладно. Уговорила.
– Ты сразу почувствуешь себя гораздо лучше, – добавила Лаура, собирая газеты, разбросанные вокруг кресла.
– Еще бы, – ответил Майкл и машинально снова взялся за ручки приемника.
– Ну дай отдохнуть хотя бы час! – умоляюще проговорила Лаура, прикрывая ладонью ручки настройки. – Только час! Иначе я сойду с ума. Без конца передают одно и то же, одно и то же!
– Дорогая, но ведь это же решающая неделя в нашей жизни.
– Пусть так, но зачем же доводить себя до сумасшествия? – с неумолимой логикой возразила Лаура. – Ведь французам это не поможет, правда?.. После того, как побреешься, не забудь, дорогой, натянуть сетку для бадминтона.
– Хорошо, – пожал плечами Майкл. Лаура чмокнула его в щеку и погладила по голове. Майкл отправился наверх.
Во время бритья он услышал, как начали собираться гости. Из сада доносились женские голоса, временами заглушаемые журчанием льющейся в раковину воды. На расстоянии они казались нежными и мелодичными. Лаура пригласила двух своих бывших учительниц-француженок из расположенной по соседству женской школы, где она училась в детстве. Они всегда хорошо относились к Лауре. Краем уха прислушиваясь к то усиливающимся, то затихающим голосам, Майкл решил, что мягкие интонации француженок куда приятнее самоуверенной металлической трескотни большинства знакомых ему американок. «Но я, пожалуй, не решусь сказать об этом вслух!» – усмехнулся он.
Майкл порезался и, с раздражением разглядывая в зеркало кровоточащую царапинку под подбородком, снова почувствовал себя выбитым из колеи.
С большого дерева в конце сада донеслось карканье ворон. Целая стая свила там гнезда и время от времени заглушала своими резкими криками все другие звуки, долетавшие из сада.
Побрившись, Майкл проскользнул в гостиную и тихонько включил приемник, но поймал только музыкальную программу. Женщина пела: «Не имею я ничего, но и этого мне слишком много…» По другой станции передавали увертюру из «Тангейзера» в исполнении военного оркестра. Приемник был слабенький и ловил всего две станции. Майкл выключил приемник и пошел в сад встречать гостей.
Джонсон в желтой тенниске в коричневую полоску был уже там. Он привел высокую, красивую девушку с серьезным, интеллигентным лицом. Пожимая ей руку, Майкл подумал: «Интересно, где сейчас жена Джонсона?»
– Мисс Маргарет Фримэнтл… – представила незнакомку Лаура. Мисс Фримэнтл сдержанно улыбнулась, а Майкл с завистью подумал: «Черт побери этого Джонсона! Где он находит таких красивых девушек?»
Затем Майкл пожал руки хрупким сестрам-француженкам. На них были изящные черные платья, когда-то, видимо, очень модные, хотя трудно было вспомнить когда именно. Обеим сестрам перевалило за пятьдесят. У них были зачесанные назад блестящие, словно покрытые лаком, волосы, нежный, бледный цвет лица и удивительно изящные, стройные ноги. Они обладали безупречными утонченными манерами, а долгие годы, проведенные в школе для девочек, приучили их относиться ко всему на свете с неисчерпаемым терпением. Майклу сестры всегда казались выходцами из прошлого века – вежливыми, замкнутыми, с хорошими манерами, но про себя осуждающими и время и страну, куда занесла их судьба. Сегодня, хотя и было заметно; что обе они тщательно готовились к визиту, искусно нарумянились и подвели глаза, на их лицах застыло какое-то отрешенное, мученическое выражение. Им, видимо, с трудом удавалось следить за ходом беседы.
Искоса посматривая на них, Майкл вдруг понял, что значит быть француженками сегодня, когда немцы находятся около Парижа и город, затаив дыхание, прислушивается к нарастающему грохоту пушек, когда американские дикторы то и дело прерывают джазовую музыку и передачу местных новостей, чтобы сообщить последние известия из Европы, тщательно, но на американский лад произнося столь знакомые сестрам названия: Реймс, Суассон, Марна, Компьен…
«Если бы я был деликатнее, – сказал себе Майкл, – и имел больше такта, если бы я не был таким неуклюжим, тупым буйволом, я отвел бы их в сторону и попытался найти нужные слова утешения». Однако Майкл знал, что ничего хорошего у него не получится, он обязательно скажет не то, что нужно, смутит женщин, и они почувствуют себя еще хуже. «Жаль, что таким вещам нас никто не догадался научить. Нас учили чему угодно, только не такту, отзывчивости и умению помочь человеку».
– Хотя и неприятно об этом говорить, – донесся до Майкла бархатный, уверенный голос Джонсона, – но я думаю, что вся эта история не что иное, как грандиозный обман.
– Как, как? – не поняв, спросил Майкл. Джонсон в изящной позе сидел на траве, по-мальчишески подняв колени, и улыбался мисс Фримэнтл, явно стараясь произвести на нее впечатление. Это раздражало Майкла, тем более что Джонсон, видимо, преуспевал в своих намерениях.
– Заговор, вот что, – ответил Джонсон. – Уж не хочешь ли ты сказать, что две сильнейшие в мире армии внезапно развалились сами по себе? Все это подстроено заранее.
– То есть другими словами, французы, по-твоему, умышленно сдают Париж немцам?
– Конечно.
– Вы не слышали, в последних известиях не передавали ни чего нового о Париже? – тихо спросила младшая из сестер, мисс Буллар.
– Нет, пока ничего нового не сообщалось, – как можно мягче ответил Майкл.
Обе дамы с улыбкой кивнули ему, словно он преподнес им по букету цветов.
– Да, город падет, – вставил Джонсон. – Попомните мои слова.
«За каким дьяволом мы пригласили сюда этого типа?» – сердито подумал Майкл.
– Сделка уже состоялась, – продолжал Джонсон, – а все остальное – камуфляж для обмана английского и французского народов. Недели через две немцы будут в Лондоне, а еще через месяц нападут на Советский Союз. – Последние слова он произнес торжествующе и гневно.
– А по-моему, ты неправ, – упрямо возразил Майкл. – Мне кажется, этого не случится. Все будет иначе.
– Как же именно?
– Не знаю. – Майкл чувствовал, что выглядит глупо в глазах мисс Фримэнтл, и, хотя ему было досадно, он продолжал упрямо стоять на своем. – Как-нибудь.
– Вот она, мистическая вера в то, что папочка позаботится обо всем и не пустит буку в детскую! – насмешливо заметил Джонсон.
– Прошу вас, не нужно! – вмешалась Лаура. – Неужели мы должны все время говорить об одном и том же? Кажется, мы собирались сыграть в бадминтон? Мисс Фримэнтл, вы играете в бадминтон?
– Играю, – ответила Маргарет, и Майкл механически отметил, что у нее низкий, чуть хрипловатый голос.
– И когда только народы наконец проснутся? – с чувством воскликнул Джонсон. – Когда они наберутся мужества взглянуть в лицо суровой действительности? Сколько порабощенных стран ждут освобождения! Эфиопия, Китай, Испания, Австрия, Чехословакия, Польша…
«О, как печально звучат эти названия, – подумал Майкл. – Их так часто упоминают, что они уже почти перестали волновать».
– Мировая буржуазия решила укрепить свою мощь, – продолжал Джонсон, и Майкл вспомнил все прочитанные на эту тему брошюры, – и вот как это делается. Несколько выстрелов из пушек, чтобы одурачить народ, несколько патриотических речей одряхлевших генералов, а затем – сделка подписана, скреплена печатями и вступила в силу.
«А ведь он, пожалуй, прав, – устало подумал Майкл. – Может быть, все, что он говорит, в какой-то мере соответствует действительности. И все же только самоубийца может себе позволить верить этому. Чтобы продолжать жить, нужно быть хоть чуточку легковерным». Но все равно было как-то неприятно слушать Джонсона, с важным видом изрекающего эти истины своим хорошо натренированным салонным голосом – такие голоса часто можно слышать на театральных премьерах, в дорогих ресторанах и на интимных вечерах. «Интересно, где теперь тот пьяный ирландец, что был на встрече Нового года, этот Пэрриш? Вероятно, и он повторил бы многое из того, что говорит Джонсон. В конце концов, утверждения Джонсона более или менее совпадают с партийной линией, но у Пэрриша все это звучало убедительнее. Наверное, он убит и скалит сейчас зубы где-нибудь на берегу Эбро… Во всяком случае, – злорадно подумал Майкл, взглянув на шоколадные спортивные брюки и ярко-желтую тенниску Джонсона, – во всяком случае, уж ты-то не станешь подставлять себя под пули! Можно в этом не сомневаться».
– Послушайте, – сказала Лаура, – мне страшно хочется сыграть в бадминтон. Дорогой мой, – она прикоснулась к руке Майкла, – шесты, сетка и принадлежности для игры на задней веранде.
Майкл вздохнул и тяжело поднялся с земли. Лаура все же, видимо, права: сегодня уж лучше играть в бадминтон, чем разговаривать.
– Я помогу вам, – проговорила мисс Фримэнтл, вставая и направляясь вслед за Майклом.
– Джонсон… – Майкл не удержался, чтобы не задеть Джонсона, – а тебе не приходило в голову, что ты можешь ошибиться?
– Конечно, могу, – с достоинством ответил Джонсон. – Но в данном случае я прав.
– Но должна ведь оставаться хоть маленькая надежда?
Джонсон засмеялся.
– Откуда ты черпаешь надежду в эти дни? – поинтересовался он. – Может, поделишься?
– Пожалуйста.
– На что же ты надеешься?
– Я надеюсь, – ответил Майкл, – что Америка примет участие в войне и… – Он заметил, что обе француженки пристально смотрят на него, с нетерпением ожидая его ответа.
– Ракетки лежат в том зеленом деревянном ящике, Майкл… – нервно сказала Лаура.
– Ты хочешь, чтобы и американцы участвовали в этой афере и расплачивались за нее своими жизнями? – иронически осведомился Джонсон. – Так, что ли?
– Если это необходимо, то да.
– Ну, это уже нечто новое для тебя. Да ты, оказывается, поджигатель войны!
– Я только сейчас, сию минуту впервые подумал об этом, – холодно заметил Майкл, стоя над сидящим на траве Джонсоном.
– Понимаю. Ты читаешь «Нью-Йорк таймс» и горишь желанием спасти цивилизацию, как мы ее понимаем, и все такое прочее.
– Да, я горю желанием спасти цивилизацию, как мы ее понимаем, и все такое прочее.
– Да хватит же! – умоляющим тоном сказала Майклу Лаура. – Не будь таким скверным!
– Уж если тебе так не терпится, – заявил Джонсон, – почему бы не поехать в Англию и не вступить в британскую армию? Чего ты ждешь?
– Может быть, я и поеду. Может быть.
– О, нет, нет!
Майкл удивленно повернулся. Это сказала мисс Фримэнтл. Теперь она стояла, закрыв рот рукой, словно восклицание вырвалось у нее помимо воли.
– Вы хотели что-то сказать? – спросил Майкл.
– Я… Мне не следовало бы… Я не хотела вмешиваться, – с жаром заговорила девушка. – Но не надо все время твердить, что мы должны воевать.
«Коммунистка! – с огорчением решил Майкл. – Видимо, Джонсон познакомился с ней где-нибудь на собрании. А такая хорошенькая – никогда бы не подумал».
– Я полагаю, – заявил Майкл, – что если Россия окажется втянутой в войну, вы измените свое мнение?
– Нет, – ответила Маргарет. – Все равно нет.
«Я опять ошибся, – огорчился Майкл. – Придется впредь воздерживаться от столь поспешных выводов».
– Война никому не приносит пользы, – нерешительно продолжала девушка, – и никогда не приносила. Молодежь отправляется на войну и гибнет. Все мои друзья и родственники… Возможно, я эгоистка, но… терпеть не могу, когда люди рассуждают подобно вам. Я жила в Европе, там люди рассуждали точно так же. Сейчас, вероятно, многие парни, которых я знала тогда, с которыми танцевала, каталась на лыжах… Они, может быть, уже погибли. Ради чего? Они без конца болтали и в конце концов договорились до того, что им уже не оставалось ничего другого, как только начать убивать друг друга… Простите меня, – очень серьезно попросила она. – Я не собиралась произносить такую речь. Вероятно, это просто глупый, чисто женский подход к тому, что происходит в мире…
– Мисс Буллар, – обратился Майкл к француженкам, – а какую позицию занимаете вы как женщины?
– Майкл! – в крайнем раздражении воскликнула Лаура.
– Наша позиция… – сдержанно и вежливо ответила младшая сестра, – …боюсь, мы не в состоянии позволить себе такую роскошь, как выбор определенной позиции.
– Майкл, – сказала Лаура, – ради бога, сходи же за принадлежностями для игры!
– Иду. – Майкл кивнул головой.
– Рой, – обратилась Лаура к Джонсону, – ты тоже замолчи.
– Слушаюсь, мэм, – с улыбкой ответил Джонсон. – Рассказать тебе самую свеженькую сплетню?
– Жду не дождусь, – насмешливо ответила Лаура, переходя на деланно оживленный салонный тон. Майкл и мисс Фримэнтл направились к задней веранде.
– У Джозефины появился новый любовник, – сообщил Джонсон. – Высокий блондин с каким-то особенным выражением лица, киноартист по фамилии Морен. – Услышав эту фамилию, Майкл остановился, и мисс Фримэнтл чуть не натолкнулась на него. – По ее словам, она подцепила его в картинной галерее… Ты, кажется, снималась с ним в прошлом году, Лаура?
Майкл испытующе взглянул на жену, пытаясь уловить хоть тень смущения на ее лице, когда заговорили о Морене, но ничего не заметил.
– Да. Довольно обещающий и совсем не глупый артист, – спокойно ответила Лаура. – Правда, несколько поверхностный.
«Не поймешь этих женщин, – удивился Майкл. – С помощью лжи они, не моргнув глазом, проберутся даже в рай».
– Кстати, Морен скоро приедет, – добавил Джонсон. – Он здесь неподалеку, участвует в премьере летнего театра, и я пригласил его сюда. Надеюсь, ты не возражаешь?
– Конечно, нет, – ответила Лаура. Продолжая пристально наблюдать за женой, Майкл заметил, что по ее лицу пробежала легкая тень. Потом она отвернулась, и больше он ничего не мог видеть.
«Вот она, семейная жизнь!» – поморщился Майкл.
– Мистер Джон Морен? – сразу оживилась младшая мисс Буллар. – Я так рада! По-моему, он чудесный артист и выглядит всегда таким мужественным! А ведь это очень важно для актера.
– Я слышал, – кисло заметил Майкл, – что он неравнодушен к мальчикам. «Ох уж эти женщины! – усмехнулся он про себя. – Ведь она только что готова была разрыдаться при мысли о том, что гибнет ее родина, потерпевшая самое позорное за всю свою историю поражение. И вот она уже млеет от восторга в ожидании приезда красивого, пустоголового киноартиста. – „Такой мужественный!“
– Ну уж в этом его никак не заподозришь, – вмешался Джонсон. – Я каждый раз встречаю его с новой девушкой.
– Мы обещали Тони, что сыграем сегодня в бадминтон, – кротко проговорила Лаура, появляясь в дверях.
Майкл продолжал молча сидеть у приемника.
– Майкл! – крикнула Лаура.
– Да? – отозвался он, не поворачивая головы.
– Ты понимаешь: бадминтон, Тони.
– Ну и что же? – Майкл от напряжения сморщил лоб, пытаясь одновременно слушать и Лауру и диктора.
– Но сетка-то еще не натянута.
– Натяну позднее.
– Когда позднее?
– Да отстань ты ради бога, Лаура! – вскипел Майкл. – Я сказал – позднее.
– Мне начинает надоедать это твое излюбленное словечко, – ледяным тоном ответила Лаура. На глазах у нее выступили слезы.
– Да перестань же!
– А ты перестань кричать на меня! – Слезы побежали по ее щекам, и Майклу стало жаль ее. Уезжая из Нью-Йорка, они собирались устроить себе нечто вроде отпуска, во время которого, хотя об этом не было сказано ни слова, надеялись в какой-то мере восстановить прежнюю дружбу и привязанность, утраченные в безалаберно проведенные после женитьбы годы. Контракт Лауры с кинофирмой в Голливуде кончился, и дирекция не сочла нужным продлить его. По каким-то необъяснимым причинам работу в другой студии она не нашла. Внешне Лаура была спокойна и весела и не жаловалась, однако Майкл знал, как тяжело она переживает свое унижение. Уезжая на месяц в загородный дом приятеля, Майкл дал себе слово быть внимательным и предупредительным. Они провели здесь только неделю, но эта неделя оказалась ужасной. Майкл целые дни слушал радио, а по ночам не мог спать. Расстроенный, с воспаленными глазами, он или мрачно бродил по дому, или усаживался читать в гостиной, забывал бриться, забывал помогать Лауре поддерживать порядок в очаровательном домике, предоставленном в их распоряжение.
– Прости меня, дорогая, – он обнял Лауру и поцеловал ее. Она улыбнулась сквозь слезы.
– Мне очень неприятно быть такой надоедливой, но ты же знаешь, что кое-что все-таки нужно делать.
– Конечно.
– Ну вот, ты уже совсем хороший, – засмеялась Лаура. – Мне так нравится, когда ты хороший.
Майкл тоже засмеялся, хотя с трудом скрывал раздражение.
– Ну, а сейчас тебе придется расплачиваться за то, что ты так мил со мной, – продолжала Лаура, прижавшись к его груди.
– И что же я должен сделать?
– Оставь этот смиренный тон, – вспылила Лаура. – Терпеть не могу, когда ты говоришь таким тоном.
Майкл едва сдерживал себя.
– Что же все-таки ты хочешь от меня? – спросил он, прислушиваясь к звукам собственного голоса и удивляясь, что может еще говорить так вежливо и мило.
– Во-первых, выключи этот проклятый приемник.
Майкл хотел было запротестовать, но передумал. Диктор в это время говорил: «Положение здесь все еще продолжает оставаться неясным, однако англичанам, видимо, удалось благополучно эвакуировать большую часть своей армии. Предполагается, что в ближайшее время развернется контрнаступление Вейгана…»[17]
– Майкл, дорогой! – напомнила Лаура.
Майкл поспешно выключил радио.
– Вот, пожалуйста. Для тебя я готов на все.
– Спасибо. – В улыбающихся, блестящих глазах Лауры уже не было ни единой слезинки. – Ну, а сейчас еще одна просьба.
– Что еще?
– Пойди побрейся.
Майкл вздохнул и провел рукой по щетине на подбородке.
– А стоит ли?
– У тебя такой вид, будто ты только что явился из ночлежки.
– Ладно. Уговорила.
– Ты сразу почувствуешь себя гораздо лучше, – добавила Лаура, собирая газеты, разбросанные вокруг кресла.
– Еще бы, – ответил Майкл и машинально снова взялся за ручки приемника.
– Ну дай отдохнуть хотя бы час! – умоляюще проговорила Лаура, прикрывая ладонью ручки настройки. – Только час! Иначе я сойду с ума. Без конца передают одно и то же, одно и то же!
– Дорогая, но ведь это же решающая неделя в нашей жизни.
– Пусть так, но зачем же доводить себя до сумасшествия? – с неумолимой логикой возразила Лаура. – Ведь французам это не поможет, правда?.. После того, как побреешься, не забудь, дорогой, натянуть сетку для бадминтона.
– Хорошо, – пожал плечами Майкл. Лаура чмокнула его в щеку и погладила по голове. Майкл отправился наверх.
Во время бритья он услышал, как начали собираться гости. Из сада доносились женские голоса, временами заглушаемые журчанием льющейся в раковину воды. На расстоянии они казались нежными и мелодичными. Лаура пригласила двух своих бывших учительниц-француженок из расположенной по соседству женской школы, где она училась в детстве. Они всегда хорошо относились к Лауре. Краем уха прислушиваясь к то усиливающимся, то затихающим голосам, Майкл решил, что мягкие интонации француженок куда приятнее самоуверенной металлической трескотни большинства знакомых ему американок. «Но я, пожалуй, не решусь сказать об этом вслух!» – усмехнулся он.
Майкл порезался и, с раздражением разглядывая в зеркало кровоточащую царапинку под подбородком, снова почувствовал себя выбитым из колеи.
С большого дерева в конце сада донеслось карканье ворон. Целая стая свила там гнезда и время от времени заглушала своими резкими криками все другие звуки, долетавшие из сада.
Побрившись, Майкл проскользнул в гостиную и тихонько включил приемник, но поймал только музыкальную программу. Женщина пела: «Не имею я ничего, но и этого мне слишком много…» По другой станции передавали увертюру из «Тангейзера» в исполнении военного оркестра. Приемник был слабенький и ловил всего две станции. Майкл выключил приемник и пошел в сад встречать гостей.
Джонсон в желтой тенниске в коричневую полоску был уже там. Он привел высокую, красивую девушку с серьезным, интеллигентным лицом. Пожимая ей руку, Майкл подумал: «Интересно, где сейчас жена Джонсона?»
– Мисс Маргарет Фримэнтл… – представила незнакомку Лаура. Мисс Фримэнтл сдержанно улыбнулась, а Майкл с завистью подумал: «Черт побери этого Джонсона! Где он находит таких красивых девушек?»
Затем Майкл пожал руки хрупким сестрам-француженкам. На них были изящные черные платья, когда-то, видимо, очень модные, хотя трудно было вспомнить когда именно. Обеим сестрам перевалило за пятьдесят. У них были зачесанные назад блестящие, словно покрытые лаком, волосы, нежный, бледный цвет лица и удивительно изящные, стройные ноги. Они обладали безупречными утонченными манерами, а долгие годы, проведенные в школе для девочек, приучили их относиться ко всему на свете с неисчерпаемым терпением. Майклу сестры всегда казались выходцами из прошлого века – вежливыми, замкнутыми, с хорошими манерами, но про себя осуждающими и время и страну, куда занесла их судьба. Сегодня, хотя и было заметно; что обе они тщательно готовились к визиту, искусно нарумянились и подвели глаза, на их лицах застыло какое-то отрешенное, мученическое выражение. Им, видимо, с трудом удавалось следить за ходом беседы.
Искоса посматривая на них, Майкл вдруг понял, что значит быть француженками сегодня, когда немцы находятся около Парижа и город, затаив дыхание, прислушивается к нарастающему грохоту пушек, когда американские дикторы то и дело прерывают джазовую музыку и передачу местных новостей, чтобы сообщить последние известия из Европы, тщательно, но на американский лад произнося столь знакомые сестрам названия: Реймс, Суассон, Марна, Компьен…
«Если бы я был деликатнее, – сказал себе Майкл, – и имел больше такта, если бы я не был таким неуклюжим, тупым буйволом, я отвел бы их в сторону и попытался найти нужные слова утешения». Однако Майкл знал, что ничего хорошего у него не получится, он обязательно скажет не то, что нужно, смутит женщин, и они почувствуют себя еще хуже. «Жаль, что таким вещам нас никто не догадался научить. Нас учили чему угодно, только не такту, отзывчивости и умению помочь человеку».
– Хотя и неприятно об этом говорить, – донесся до Майкла бархатный, уверенный голос Джонсона, – но я думаю, что вся эта история не что иное, как грандиозный обман.
– Как, как? – не поняв, спросил Майкл. Джонсон в изящной позе сидел на траве, по-мальчишески подняв колени, и улыбался мисс Фримэнтл, явно стараясь произвести на нее впечатление. Это раздражало Майкла, тем более что Джонсон, видимо, преуспевал в своих намерениях.
– Заговор, вот что, – ответил Джонсон. – Уж не хочешь ли ты сказать, что две сильнейшие в мире армии внезапно развалились сами по себе? Все это подстроено заранее.
– То есть другими словами, французы, по-твоему, умышленно сдают Париж немцам?
– Конечно.
– Вы не слышали, в последних известиях не передавали ни чего нового о Париже? – тихо спросила младшая из сестер, мисс Буллар.
– Нет, пока ничего нового не сообщалось, – как можно мягче ответил Майкл.
Обе дамы с улыбкой кивнули ему, словно он преподнес им по букету цветов.
– Да, город падет, – вставил Джонсон. – Попомните мои слова.
«За каким дьяволом мы пригласили сюда этого типа?» – сердито подумал Майкл.
– Сделка уже состоялась, – продолжал Джонсон, – а все остальное – камуфляж для обмана английского и французского народов. Недели через две немцы будут в Лондоне, а еще через месяц нападут на Советский Союз. – Последние слова он произнес торжествующе и гневно.
– А по-моему, ты неправ, – упрямо возразил Майкл. – Мне кажется, этого не случится. Все будет иначе.
– Как же именно?
– Не знаю. – Майкл чувствовал, что выглядит глупо в глазах мисс Фримэнтл, и, хотя ему было досадно, он продолжал упрямо стоять на своем. – Как-нибудь.
– Вот она, мистическая вера в то, что папочка позаботится обо всем и не пустит буку в детскую! – насмешливо заметил Джонсон.
– Прошу вас, не нужно! – вмешалась Лаура. – Неужели мы должны все время говорить об одном и том же? Кажется, мы собирались сыграть в бадминтон? Мисс Фримэнтл, вы играете в бадминтон?
– Играю, – ответила Маргарет, и Майкл механически отметил, что у нее низкий, чуть хрипловатый голос.
– И когда только народы наконец проснутся? – с чувством воскликнул Джонсон. – Когда они наберутся мужества взглянуть в лицо суровой действительности? Сколько порабощенных стран ждут освобождения! Эфиопия, Китай, Испания, Австрия, Чехословакия, Польша…
«О, как печально звучат эти названия, – подумал Майкл. – Их так часто упоминают, что они уже почти перестали волновать».
– Мировая буржуазия решила укрепить свою мощь, – продолжал Джонсон, и Майкл вспомнил все прочитанные на эту тему брошюры, – и вот как это делается. Несколько выстрелов из пушек, чтобы одурачить народ, несколько патриотических речей одряхлевших генералов, а затем – сделка подписана, скреплена печатями и вступила в силу.
«А ведь он, пожалуй, прав, – устало подумал Майкл. – Может быть, все, что он говорит, в какой-то мере соответствует действительности. И все же только самоубийца может себе позволить верить этому. Чтобы продолжать жить, нужно быть хоть чуточку легковерным». Но все равно было как-то неприятно слушать Джонсона, с важным видом изрекающего эти истины своим хорошо натренированным салонным голосом – такие голоса часто можно слышать на театральных премьерах, в дорогих ресторанах и на интимных вечерах. «Интересно, где теперь тот пьяный ирландец, что был на встрече Нового года, этот Пэрриш? Вероятно, и он повторил бы многое из того, что говорит Джонсон. В конце концов, утверждения Джонсона более или менее совпадают с партийной линией, но у Пэрриша все это звучало убедительнее. Наверное, он убит и скалит сейчас зубы где-нибудь на берегу Эбро… Во всяком случае, – злорадно подумал Майкл, взглянув на шоколадные спортивные брюки и ярко-желтую тенниску Джонсона, – во всяком случае, уж ты-то не станешь подставлять себя под пули! Можно в этом не сомневаться».
– Послушайте, – сказала Лаура, – мне страшно хочется сыграть в бадминтон. Дорогой мой, – она прикоснулась к руке Майкла, – шесты, сетка и принадлежности для игры на задней веранде.
Майкл вздохнул и тяжело поднялся с земли. Лаура все же, видимо, права: сегодня уж лучше играть в бадминтон, чем разговаривать.
– Я помогу вам, – проговорила мисс Фримэнтл, вставая и направляясь вслед за Майклом.
– Джонсон… – Майкл не удержался, чтобы не задеть Джонсона, – а тебе не приходило в голову, что ты можешь ошибиться?
– Конечно, могу, – с достоинством ответил Джонсон. – Но в данном случае я прав.
– Но должна ведь оставаться хоть маленькая надежда?
Джонсон засмеялся.
– Откуда ты черпаешь надежду в эти дни? – поинтересовался он. – Может, поделишься?
– Пожалуйста.
– На что же ты надеешься?
– Я надеюсь, – ответил Майкл, – что Америка примет участие в войне и… – Он заметил, что обе француженки пристально смотрят на него, с нетерпением ожидая его ответа.
– Ракетки лежат в том зеленом деревянном ящике, Майкл… – нервно сказала Лаура.
– Ты хочешь, чтобы и американцы участвовали в этой афере и расплачивались за нее своими жизнями? – иронически осведомился Джонсон. – Так, что ли?
– Если это необходимо, то да.
– Ну, это уже нечто новое для тебя. Да ты, оказывается, поджигатель войны!
– Я только сейчас, сию минуту впервые подумал об этом, – холодно заметил Майкл, стоя над сидящим на траве Джонсоном.
– Понимаю. Ты читаешь «Нью-Йорк таймс» и горишь желанием спасти цивилизацию, как мы ее понимаем, и все такое прочее.
– Да, я горю желанием спасти цивилизацию, как мы ее понимаем, и все такое прочее.
– Да хватит же! – умоляющим тоном сказала Майклу Лаура. – Не будь таким скверным!
– Уж если тебе так не терпится, – заявил Джонсон, – почему бы не поехать в Англию и не вступить в британскую армию? Чего ты ждешь?
– Может быть, я и поеду. Может быть.
– О, нет, нет!
Майкл удивленно повернулся. Это сказала мисс Фримэнтл. Теперь она стояла, закрыв рот рукой, словно восклицание вырвалось у нее помимо воли.
– Вы хотели что-то сказать? – спросил Майкл.
– Я… Мне не следовало бы… Я не хотела вмешиваться, – с жаром заговорила девушка. – Но не надо все время твердить, что мы должны воевать.
«Коммунистка! – с огорчением решил Майкл. – Видимо, Джонсон познакомился с ней где-нибудь на собрании. А такая хорошенькая – никогда бы не подумал».
– Я полагаю, – заявил Майкл, – что если Россия окажется втянутой в войну, вы измените свое мнение?
– Нет, – ответила Маргарет. – Все равно нет.
«Я опять ошибся, – огорчился Майкл. – Придется впредь воздерживаться от столь поспешных выводов».
– Война никому не приносит пользы, – нерешительно продолжала девушка, – и никогда не приносила. Молодежь отправляется на войну и гибнет. Все мои друзья и родственники… Возможно, я эгоистка, но… терпеть не могу, когда люди рассуждают подобно вам. Я жила в Европе, там люди рассуждали точно так же. Сейчас, вероятно, многие парни, которых я знала тогда, с которыми танцевала, каталась на лыжах… Они, может быть, уже погибли. Ради чего? Они без конца болтали и в конце концов договорились до того, что им уже не оставалось ничего другого, как только начать убивать друг друга… Простите меня, – очень серьезно попросила она. – Я не собиралась произносить такую речь. Вероятно, это просто глупый, чисто женский подход к тому, что происходит в мире…
– Мисс Буллар, – обратился Майкл к француженкам, – а какую позицию занимаете вы как женщины?
– Майкл! – в крайнем раздражении воскликнула Лаура.
– Наша позиция… – сдержанно и вежливо ответила младшая сестра, – …боюсь, мы не в состоянии позволить себе такую роскошь, как выбор определенной позиции.
– Майкл, – сказала Лаура, – ради бога, сходи же за принадлежностями для игры!
– Иду. – Майкл кивнул головой.
– Рой, – обратилась Лаура к Джонсону, – ты тоже замолчи.
– Слушаюсь, мэм, – с улыбкой ответил Джонсон. – Рассказать тебе самую свеженькую сплетню?
– Жду не дождусь, – насмешливо ответила Лаура, переходя на деланно оживленный салонный тон. Майкл и мисс Фримэнтл направились к задней веранде.
– У Джозефины появился новый любовник, – сообщил Джонсон. – Высокий блондин с каким-то особенным выражением лица, киноартист по фамилии Морен. – Услышав эту фамилию, Майкл остановился, и мисс Фримэнтл чуть не натолкнулась на него. – По ее словам, она подцепила его в картинной галерее… Ты, кажется, снималась с ним в прошлом году, Лаура?
Майкл испытующе взглянул на жену, пытаясь уловить хоть тень смущения на ее лице, когда заговорили о Морене, но ничего не заметил.
– Да. Довольно обещающий и совсем не глупый артист, – спокойно ответила Лаура. – Правда, несколько поверхностный.
«Не поймешь этих женщин, – удивился Майкл. – С помощью лжи они, не моргнув глазом, проберутся даже в рай».
– Кстати, Морен скоро приедет, – добавил Джонсон. – Он здесь неподалеку, участвует в премьере летнего театра, и я пригласил его сюда. Надеюсь, ты не возражаешь?
– Конечно, нет, – ответила Лаура. Продолжая пристально наблюдать за женой, Майкл заметил, что по ее лицу пробежала легкая тень. Потом она отвернулась, и больше он ничего не мог видеть.
«Вот она, семейная жизнь!» – поморщился Майкл.
– Мистер Джон Морен? – сразу оживилась младшая мисс Буллар. – Я так рада! По-моему, он чудесный артист и выглядит всегда таким мужественным! А ведь это очень важно для актера.
– Я слышал, – кисло заметил Майкл, – что он неравнодушен к мальчикам. «Ох уж эти женщины! – усмехнулся он про себя. – Ведь она только что готова была разрыдаться при мысли о том, что гибнет ее родина, потерпевшая самое позорное за всю свою историю поражение. И вот она уже млеет от восторга в ожидании приезда красивого, пустоголового киноартиста. – „Такой мужественный!“
– Ну уж в этом его никак не заподозришь, – вмешался Джонсон. – Я каждый раз встречаю его с новой девушкой.