В те годы Вена делилась на четыре части. Американцы и англичане отхватили себе самые престижные районы, французам достался район лучших магазинов, русские оказались реалистами и расположились в пролетарских районах, где сосредоточилась вся промышленность. Кроме того, их землей считались районы Старого города, где располагались посольства и правительственные здания.
Высокие окна их общежития, задрапированные желтыми шторами, с проржавевшими металлическими яшиками для цветов, выходили на булыжную мостовую улицы Принца Евгения и каштаны парка Бельведер. Из окна спальни на третьем этаже молодой Фарук мог видеть отметины от автоматных пуль на каменной стене между верхним и нижним зданием Бельведер Палас. За углом на улице Швиндгасс русские охраняли посольство Болгарии. Почему-то они круглосуточно охраняли и фойе читального зала посольства Польши. Кафе «Шнитцлер» на углу Швиндгасс и Аргентинерштрассе периодически проверялось советскими минерами, все посетители выгонялись на улицу. Из двадцати одного района шестнадцать возглавляли коммунисты.
Братья думали, что в оккупированной Вене проживают только двое из клана Парси, может быть, всего двое индийцев. Жители города не воспринимали братьев как индийцев, поскольку кожа у них не имела характерного темно-коричневого оттенка. Некоторые немцы принимали их за иранцев или турок. На взгляд европейцев оба больше походили на иммигрантов с Ближнего Востока, чем из Индии, хотя братья были более темными, чем израильтяне, египтяне, сирийцы, ливанцы и ливийцы.
Первое столкновение на расовой почве случилось, когда мясник принял молодого Фарука за венгерского цыгана. Австрия есть Австрия — пьяные из кабачков часто дразнили его, обзывая, конечно, евреем. Еще до приезда брата Джамшед обнаружил, что легче снять жилье в русской зоне оккупации, поскольку никто не хотел там жить и где расовая дискриминация в отношении постояльцев проявлялась не в такой степени. До этого Джамшед безуспешно пытался снять жилье на Мариахилферштрассе, однако хозяйка отказала ему на том основании, что когда он станет готовить еду, от его продуктов на кухне будет слишком неприятно пахнуть.
Только в зрелые годы Дарувалла осознал иронию судьбы, отославшей его в чужую страну из Индии, которая только-только стала независимым государством. Отославшей на долгих восемь лет в послевоенный город, оккупированный четырьмя державами. Фа-рук возвратился в Индию в сентябре 1955 года, а в октябре Австрия праздновала официальное окончание оккупации. И снова Фарук не участвовал в историческом событии, снова он немного поспешил.
Братья Даруваллы по-своему писали историю Вены, хотя и не внесли в нее ничего значительного. Знание иностранных языков привело их к тому, что братьям поручили вести запись переговоров на встречах представителей четырехсторонней комиссии оккупационных войск. Там их загрузили писаниной и приказами молчать обо всем. Переводчиками они не стали, поскольку представитель британской стороны отклонил их кандидатуры, ссылаясь на то, что они всего-навсего студенты университета. Похоже, причина была другая, только англичане и знали их истинную национальность.
Даже не участвуя в событиях, братья видели многое. Им были знакомы жалобы жителей на методы работы оккупационных войск в Старом городе. Фарук и Джамшед посещали слушания по делу печально известной банды Бено Блюма, занимавшейся контрабандой сигарет и нейлоновых чулок, этого предмета вожделения австрийских женщин. Чтобы получить статус наибольшего благоприятствования в советской зоне оккупации, бандиты уничтожали неугодных политических деятелей. Разумеется, русские все отрицали. Ни Бено Блюма, ни его людей не опознали и не поймали, русские не потревожили их, хотя они много лет прожили в их зоне оккупации.
Во время работы представителей четырехсторонней комиссии к Фаруку плохо относился только английский переводчик. Вражда проявилась во время повторного рассмотрения дела об изнасиловании и убийстве Анны Хелайн, когда Дарувалла, обнаружив ошибку в переводе, сразу же обратил на нее внимание.
Суть дела состояла в том, что 29-летнюю жительницу Вены Анну Хелайн, служащую отдела социального обеспечения, ссадили с поезда на контрольном пункте у моста Стейрег, где проходила демаркационная линия между советской и американской зонами оккупации. Женщину изнасиловали, убили и бросили на рельсы, где проезжавший поезд отрезал ей голову. В следственном деле приводились слова одной домохозяйки, которая оказалась свидетельницей происшествия, но не заявила о нем, поскольку думала, что фройляйн Хелайн была жирафом.
— Извините, сэр, — обратился молодой Дарувалла к переводчику. — Вы сделали небольшую ошибку. Фройляйн Хелайн вовсе не была жирафом.
— Так сказала свидетельница, парень, — ответил он. — Плевать я хотел на ублюдка с копченой рожей, который поправляет мой английский.
— Я поправляю не ваш английский, а немецкий язык, сэр, — уточнил Фарук.
— По-немецки это слово звучит одинаково, парень. Домохозяйка называла ее ублюдочным жирафом, — не отступал переводчик.
— Она говорила на жаргоне. В Берлине «жираф» означает «проститутка». Свидетельница ошибочно приняла Анну Хелайн за уличную потаскуху, — не унимался Дарувалла.
Переводчик правильно определил его национальность, назвав копченой рожей, и Фарука не задел оскорбительный выпад. Это лучше, чем принять его за венгерского цыгана. Своим поступком молодой Дарувалла спас четырехстороннюю комиссию от конфуза. В протокол так и не попало утверждение, будто изнасилованная, убитая и обезглавленная Анна Хелайн была жирафом. Фарук спас жертву преступления еще от одного надругательства.
По возвращении его в Индию этот эпизод стал уже историей, как историей стала его наивная молодость. Фарук расстался с романтическими представлениями о жизни, однако он не был готов к потрясению от встречи со страной, хотя и приезжал ненадолго домой летом 1949 года. Он вернулся в Индию, где почувствовал себя иностранцем.
Вообще-то Фарук уже знал, что значит быть иммигрантом, жизнь в Вене приучила его к этому. Еще сильнее почувствовал он это в Лондоне, куда приехал к сестре в тот год, когда его отец получил почетное приглашение выступить перед студентами Королевского колледжа хирургов (ККХ). Для любого индийца и любого представителя бывших британских колоний навязчивой идеей было желание видеть себя действительным членом ККХ. Старый Ловджи очень гордился таким избранием. Через много лет такую же почетную должность в Канаде Фарук Дарувалла воспринял без всякого энтузиазма.
Зная о том, что сын придет на его лекцию в Лондоне, старый Дарувалла решил в своем выступлении воздать должное основателю Британской ассоциации ортопедов доктору Роберту Бейли Осгуду, одному из немногих американцев, заложивших что-либо в Англии. Когда его отец горячо говорил о проблемах паралича у детей в Индии, молодой Дарувалла случайно услышал разговор двух англичан, который навсегда излечил его от желания поселиться в Лондоне.
— Какие они все-таки обезьяны и как бесцеремонно подражают белым. Наблюдают нас всего пять минут, а воображают, что сами могут делать это, — презрительно шепнул врач-ортопед своему английскому коллеге.
Молодой Дарувалла выбежал из зала и оказался в мужском туалете, преследуемый мыслью о болезнях костей и суставов. Он не мог думать ни о чем другом, не мог ни двигаться, ни говорить. Это уже не был случай с жирафом. Фарук только-только начал изучать медицину и никак не мог понять, что имел в виду напыщенный англичанин, говоря «делать это». Вначале он предположил, что здесь подразумеваются какие-то специальные медицинские знания. Однако еще до окончания лекции отца понял, о чем говорил англичанин. О том, что эти обезьяны хотят делать все, как белые люди. В понятие «делать это» «коллеги по профессии» (так их называл отец) вкладывали только то, насколько успешно или безуспешно копировались достижения англичан.
И по мере того, как старый Ловджи распинался, излагая проблему паралича у детей, сын сгорал от стыда, видя своего амбициозного отца глазами англичан. Разряженная обезьяна, которой хорошо удалась имитация английского джентльмена. Тогда-то Фарук в первый раз понял, как можно любить английский образ жизни и ненавидеть англичан.
Итак, до того, как поставить крест на Индии как возможной стране проживания, первой в этом списке Фарук вычеркнул Англию. Летним отпуском 1949 года в Бомбее он получил другой жизненный урок, после которого в списке не стало Соединенных Штатов. . Тогда сыну открылась еще одна слабая черта характера отца. В те летние месяцы наряду с привычкой к резким высказываниям по политическим и религиозным вопросам в старшем Дарувалле проявилась любовь к романтическим кинофильмам. Фарук уже знал о необузданной страсти отца к фильму «Мост Ватерлоо», его глаза увлажнялись слезами при одном упоминании имени актрисы Вивьен Ли. Никакие другие сюжеты не оказывали на него такого влияния, как эти драматические повороты судьбы, которые увлекли хорошую и чистую женщину на самое дно жизни.
Но даже зная об этой страсти горбатого отца, молодой Фарук был потрясен тем, с какой истерической восторженностью папаша смотрел фильм, оказавшийся самой заурядной голливудской стряпней, несмотря на хороший состав актеров, во всем согласных с режиссером. Молодого Даруваллу ужаснуло раболепие старшего Даруваллы даже перед актерами массовки.
Ловджи Дарувалла боготворил всех американских киношников и блеск послевоенного Голливуда усиливался оттого, что он находился так далеко от Бомбея. А ведь эти придурки, вторгшиеся в штат Махараштра для съемок фильма, имели репутацию подмоченную и по меркам Голливуда, где, как известно, позор быстро забывается. Разумеется, старшему Дарувалле было не до негативных моментов их жизненного пути.
Как и многие другие врачи во всем мире, Ловджи думал, что из него получился бы великий писатель, если бы не медицина. Он тешил себя несбыточной надеждой, что после ухода на пенсию для него начнется другая жизнь, появится время и он легко напишет большой роман. А уж сценарий тем более. Правдой здесь было только то, что на киносценарий ушло бы меньше усилий, чем на роман. Однако силу творческого воображения старый Ловджи тратил не только на хирургию и врачебное предвидение.
К сожалению, следует отметить, что способность исцелять зачастую сопровождается обыкновенным высокомерием. Несмотря на профессиональную известность в Бомбее и за рубежом, доктор Ловджи Дарувалла втайне пописывал, отдавая дань творческому процессу. Летом 1949 года он получил то, к чему стремился, его принципиальный сын стал этому свидетелем.
На самом деле ее звали Промила Рай и до того, как она выполнила гнусную роль, представив Ловджи Даруваллу подонкам кинобизнеса, их знакомство было чисто поверхностным. Лишь однажды она обратилась к доктору за консультацией относительно младшего гнусного племянника, у которого волосы не росли там, где они растут у всех людей. Вначале доктор отказывался от консультации, прикрываясь тем, что он специалист-ортопед, однако потом все же согласился осмотреть Рахула Рая, которому в то время было лет восемь-десять. Ничего необъяснимого и тревожного в отсутствии волос на теле мальчика он не нашел, учитывая то, что у Рахула имелись густые брови и на голове красовалась мощная шевелюра. Однако мисс Промилу Рай не устроило такое заключение.
— В конце концов, ты всего лишь доктор по суставам, — упрекнула она Ловджи, который от таких слов почувствовал сильнейшее раздражение.
Когда Рахулу Раю исполнилось 13 лет, отсутствие волос на его оливковой коже стало более заметно. Фаруку в его 19 лет был крайне неприятен этот мальчишка с повышенной сексуальной активностью. Вероятно, на него оказывал влияние старший брат Субдох Рай, который танцевал на сцене и играл второстепенные роли в молодом национальном индийском кинематографе. Старший брат был известен своей гомосексуальной активностью гораздо больше, чем талантом и достижениями на сцене.
Можно представить состояние Фарука, когда, вернувшись из Вены, он обнаружил, что отец поддерживает теснейшие контакты с Промилой Рай, ее сексуально подозрительными племянниками и с голливудскими хамами, которые вертели слабохарактерным, жаждущим литературной славы отцом.
Промила Рай хотела, чтобы одному ее племяннику, Субдоху, дали роль в фильме, а не имевшего волос на лобке Рахула пристроили как мальчика на побегушках в эту «лабораторию творческого процесса». Не проявившаяся явно принадлежность к мужскому полу младшего племянника нравилась мужикам из Калифорнии и он вскоре сделался их любимчиком. Еще бы! И переводчик, и готовый к услугам мальчик на побегушках.
Что же эти типы из Голливуда хотели от Промилы Рай, пристроив к делу двух ее племянников? Доступа в спортивный клуб Дакуорт, известной своей репутацией даже у этих убогих людей. Кроме того, хотели заполучить доктора, который лечил бы все их болезни, а точнее, страх заболеть всевозможными болезнями Индии, поскольку вначале они вообще ни на что не жаловались.
Возвратившись домой, молодой Фарук оказался шокирован неожиданной деградацией отца. Мать разделяла его страх, видя, в какую ужасную компанию попал Ловджи, как Промила Рай бессовестно манипулирует ее мужем в собственных интересах. Этот американский мусор кинобизнеса получил-таки неограниченный доступ в клуб Дакуорт, и Ловджи Дарувалла, занимавший должность председателя уставного комитета, нарушил священное правило членов клуба — их — гости имели право прийти и находиться там только в сопровождении пригласившего их человека. Однако старый Дарувалла, зачарованный своими новыми друзьями, разработал для них специальные привилегии. К примеру, сценарист, который не имел права появляться в составе труппы на съемочной площадке, но от которого Ловджи хотел научиться секретам профессии, превратился в постоянного посетителя клуба Дакуорт. Из-за него чета супругов стала часто ссориться, что не скрылось от глаз членов клуба.
Дело в том, что мать Фарука — Мехер — на публике всегда флиртовала со своим мужем. В клубе у нее была репутация преданной супруги, поскольку не имелось ничего противоестественного в ее увлечении собственным мужем. Но вдруг Мехер прекратила флиртовать с мужем, стала враждовать с Ловджи. К стыду молодого Фарука, весь клуб встал на уши, обсуждая явную напряженность в явно пошатнувшихся семейных отношениях супругов Дарувалла.
Свой летний отпуск Фарук намеревался использовать на то, чтобы подготовить родителей к женитьбе братьев на сказочных сестрах Зилк — Джамшед называл их «девочками из Венского леса». Осознав, что родителям не до обсуждения романтических историй, он решил, что в итоге они смирятся с перспективой женитьбы сыновей на католичках из города Вены.
Джамшед всегда успешно манипулировал младшим братом, поэтому он избрал его на роль глашатая этой сомнительной вести, учитывая тот факт, что отец не станет вступать с ним в интеллектуальную борьбу. Фарук с детства был любимчиком семьи, ему всегда все позволяли, вдобавок его решение последовать по стопам отца в выборе профессии необычайно льстило самолюбию старого Ловджи, в то время как интерес старшего брата к психиатрии, по мнению ортопеда, науке неточной, привел к образованию трещины между ним и Джамшедом. Так что Джамшед рассчитал все правильно.
Не учел он только появившихся разногласий в отношениях родителей. Фарук их увидел и понял, насколько неблагоприятно будет сообщение о Джозефине и Джулии Зилк. Похвальные слова об их красоте и добродетелях должны подождать, как и красочная история об их храброй овдовевшей матери, которая приложила колоссальные усилия, чтобы дать образование дочерям. Вниманием родителей Фарука целиком завладел этот американский фильм. Младшему сыну никак не удавалось вовлечь отца в интеллектуальный спор. Когда он признавался Ловджи, что они с братом восхищаются Фрейдом и его системой, то старого доктора тревожило только то, что Джамшеду все меньше хочется заниматься «точной наукой» — ортопедической хирургией. Не помогало и пространное цитирование из работы Фрейда «Общие замечания об истерических припадках». Никакого научного спора не получилось. Старый Ловджи просто взбесился от утверждения Фрейда, что «истерический припадок эквивалентен совокуплению». Отец Фарука начисто отверг его идею, будто симптомы истерии аналогичны проявлениям сексуального удовлетворения.
По его мнению, спорить было просто не о чем. Какую чушь несет его сын, когда приводит пример пациентки Фрейда, которая «мужской рукой» пытается сорвать с себя платье, а «женской рукой» в отчаянии прижимает это платье к телу?
— Неужели этому обучают вас в Европе? Настоящее сумасшествие искать какую-то логику в том, что думает женщина, когда снимает с себя одежду! — в гневе кричал отец.
Старший Дарувалла не хотел слушать ни слова из того, что говорил Фрейд. Фарук воспринимал это как еще одно свидетельство интеллектуальной косности и старорежимности отца-тирана. Для того, чтобы дискредитировать основателя психоанализа, он обратился к авторитету выдающегося клинициста и талантливого автора коротких рассказов — канадского врача Вильяма Ослера, которого Фарук тоже очень уважал. Старит; перефразировал афоризм Ослера, что учиться медицине без учебников все равно, что выходить в открытое море без карты. Фарук было заспорил, ссылаясь на то, что сэр Ослер не советовал изучать медицину без изучения пациентов, иначе вообще не стоит выходить в море, Фрейд, по крайней мере, сам изучал пациентов, но даже этот довод не поколебал мнения Ловджи.
И тут Фарук почувствовал отвращение к отцу Он покинул дом семнадцатилетним юнцом, но в девятнадцать лет уже повидал мир и многое прочел Стоик показался ему обыкновенным шутом, поскольку вовсе не являл собой образец гениальности и благородства. Однажды в подходящий момент сын дал почитать старому доктору роман Грэхема Грина «Сила и слава». Он нашел книгу слишком модернистской. Поскольку в романе затрагивались вопросы религии, то для Ловджи это было равносильно тому, как если бы размахивали красной тряпкой перед глазами быка.
Фарук представил роман как сильнейший удар по римско-католической церкви, добавив, что французский епископат осудил книгу. Папаша клюнул на эту удочку, по каким-то непонятным причинам он не любил французов и вообще полагал, что все религии мира «ужасные монстры».
Глупо было надеяться, что какой-то роман когда-то направит старомодного старика на дорогу новейших европейских теорий, переделает его мышление. Таким же наивным было предположение Фарука, что роман облегчит ему разговор с отцом о католичках сестрах Зилк, не согласных с мнением французских епископов об ужасном характере книги. Дальнейший ход разговора, как его задумал молодой Дарувалла, мог бы привести к объяснению того, кем стали для сыновей Ловджи эти либерально мыслящие сестры.
Однако все пошло не так. Старшему Дарувалле роман совсем не понравился. Он осудил его за моральную противоречивость, а также за «огромное смешение добра и зла». Старый доктор отметил, что убивший священника лейтенант показан в романе честным человеком с высокими идеалами, священник нарисован полным негодяем, развратником, пьяницей и человеком, которому безразлична судьба его незаконнорожденной дочери.
— Разумеется, такого человека нужно убить, однако вовсе не из-за того, что он священник! — негодовал старший Дарувалла.
Фарука озадачила такая идиотская реакция на роман, который он перечитал уже много раз, и он еще больше рассердил отца, сказав, что его суждение недалеко ушло от нападок католической церкви на эту книгу.
Так начиналось лето и сезон дождей в 1949 году.
Пока Фарук Дарувалла сидел в Дамском саду клуба Дакуорт, прошлое навалилось на него с такой ужасающей силой, что он забыл даже о бокале пива, которое стало теплым и противным. Такое длительное пребывание в прошлом не было для него редкостью.
Фарук думал, что следует встать из-за стола и позвонить жене. Надо сообщить ей о бедном мистере Лале и об угрозе их любимому Дхару: ЧЛЕНЫ КЛУБА УМРУТ, ЕСЛИ ДХАР ОСТАНЕТСЯ ТАМ. Ее следует предупредить, что Инспектор Дхар придет к ним на ужин. Кроме того, он струсил и так и не осмелился довести до Дхара неприятное известие. Дарувалла понимал, что в любое время можно ожидать приезда брата-близнеца в Бомбей. Думая обо всем этом, он оставался сидеть на месте, не имея сил ни встать из-за стола, ни допить пиво. Такое впечатление, что ему тоже досталось клюшкой по голове. Клюшкой для игры в гольф. Совсем как бедному мистеру Лалу.
Все это время Сетна не спускал глаз с доктора, переживая за него, видя, что впервые Дарувалла не может выпить кружку пива. Младшие официанты, перешептываясь, меняли скатерти на столах в Дамском саду. Вместо багряных скатертей, положенных для ленча, они стелили обеденные скатерти шафранного цвета. Пожилой Сетна не позволит младшим официантам потревожить доктора Даруваллу, пусть он и не походит на своего отца. Мистер Сетна признает это, но его лояльность распространяется на всех членов этой семьи. Он лоялен не только к детям старого Ловджи, но даже к этому загадочному пареньку со светлой кожей. Своими ушами Сетна не раз слышал, как старый Дарувалла называл его «мой внучок».
Лояльность пожилого Сетны к их семье настолько велика, что он не переносит сплетен на кухне, где пожилой повар клянется, что «внучок» не кто иной, как светлокожий актер, дефилирующий милю них как Инспектор Дхар. Хотя в глубине души Сетна и верил этому, однако он яростно убеждал работников кухни, что они ошибаются. Старшему официанту достаточно было клятвенного заверения доктора Фарука Даруваллы в том, что Дхар не его племянник, а также не его сын.
— Мы видели какого-то другого парня вместе со старым Ловджи, — проникновенно объявил Сетна работникам кухни, официантам и младшим официантам.
Теперь с десяток младших официантов бесшумно устремились в Дамский сад, повинуясь сигналам руки мистера Сетны и приказам его пронзительных глаз. На столе перед доктором стояло несколько тарелок, пепельница, ваза с цветами и недопитый бокал теплого пива. Каждый из мальчиков знал свою задачу. Один берет пепельницу, другой убирает скатерть в ту же секунду, как мистер Сетна поднимает со стола кружку пива. Три официанта покрывают стол шафрановой скатертью, ставят на него вазу с цветами и чистую пепельницу. Вначале Фарук даже не заметил, что пожилой официант поставил ему холодное пиво «Кинг-фишер» вместо недопитого бокала.
Официанты отошли, и доктор с удивлением заметил, что сумерки в Дамском саду смягчили красный и белый цвет бугенвиллей, а стенки его бокала с пивом запотели. Бокал оказался холодным и мокрым и словно сам тянулся к руке. Пиво было прохладным и терпким, поэтому Фарук один за другим сделал несколько глотков. Но и выпив пиво, он продолжал сидеть за столом, будто ждал чего-то, хотя на самом деле ждала его дома жена.
Какое-то время бокал его оставался пустым, но потом доктор снова наполнил его пивом из бутылки емкостью 0, 7 литра, которая, как он уже знает, слишком велика для одною карлика. Лицо его стало печальным, словно пиво оказалось горьким на вкус.
Пожилой мистер Сетна понимает, что означает печаль на лице доктора: это воспоминания, неприятные воспоминания, он снова попал к ним в плен. Сетна догадывается, о чем они. Судя по горькой складке на губах, в памяти Даруваллы снова возникли люди из мира кинобизнеса. Они снова вернулись.
5. ПОДОНКИ
Высокие окна их общежития, задрапированные желтыми шторами, с проржавевшими металлическими яшиками для цветов, выходили на булыжную мостовую улицы Принца Евгения и каштаны парка Бельведер. Из окна спальни на третьем этаже молодой Фарук мог видеть отметины от автоматных пуль на каменной стене между верхним и нижним зданием Бельведер Палас. За углом на улице Швиндгасс русские охраняли посольство Болгарии. Почему-то они круглосуточно охраняли и фойе читального зала посольства Польши. Кафе «Шнитцлер» на углу Швиндгасс и Аргентинерштрассе периодически проверялось советскими минерами, все посетители выгонялись на улицу. Из двадцати одного района шестнадцать возглавляли коммунисты.
Братья думали, что в оккупированной Вене проживают только двое из клана Парси, может быть, всего двое индийцев. Жители города не воспринимали братьев как индийцев, поскольку кожа у них не имела характерного темно-коричневого оттенка. Некоторые немцы принимали их за иранцев или турок. На взгляд европейцев оба больше походили на иммигрантов с Ближнего Востока, чем из Индии, хотя братья были более темными, чем израильтяне, египтяне, сирийцы, ливанцы и ливийцы.
Первое столкновение на расовой почве случилось, когда мясник принял молодого Фарука за венгерского цыгана. Австрия есть Австрия — пьяные из кабачков часто дразнили его, обзывая, конечно, евреем. Еще до приезда брата Джамшед обнаружил, что легче снять жилье в русской зоне оккупации, поскольку никто не хотел там жить и где расовая дискриминация в отношении постояльцев проявлялась не в такой степени. До этого Джамшед безуспешно пытался снять жилье на Мариахилферштрассе, однако хозяйка отказала ему на том основании, что когда он станет готовить еду, от его продуктов на кухне будет слишком неприятно пахнуть.
Только в зрелые годы Дарувалла осознал иронию судьбы, отославшей его в чужую страну из Индии, которая только-только стала независимым государством. Отославшей на долгих восемь лет в послевоенный город, оккупированный четырьмя державами. Фа-рук возвратился в Индию в сентябре 1955 года, а в октябре Австрия праздновала официальное окончание оккупации. И снова Фарук не участвовал в историческом событии, снова он немного поспешил.
Братья Даруваллы по-своему писали историю Вены, хотя и не внесли в нее ничего значительного. Знание иностранных языков привело их к тому, что братьям поручили вести запись переговоров на встречах представителей четырехсторонней комиссии оккупационных войск. Там их загрузили писаниной и приказами молчать обо всем. Переводчиками они не стали, поскольку представитель британской стороны отклонил их кандидатуры, ссылаясь на то, что они всего-навсего студенты университета. Похоже, причина была другая, только англичане и знали их истинную национальность.
Даже не участвуя в событиях, братья видели многое. Им были знакомы жалобы жителей на методы работы оккупационных войск в Старом городе. Фарук и Джамшед посещали слушания по делу печально известной банды Бено Блюма, занимавшейся контрабандой сигарет и нейлоновых чулок, этого предмета вожделения австрийских женщин. Чтобы получить статус наибольшего благоприятствования в советской зоне оккупации, бандиты уничтожали неугодных политических деятелей. Разумеется, русские все отрицали. Ни Бено Блюма, ни его людей не опознали и не поймали, русские не потревожили их, хотя они много лет прожили в их зоне оккупации.
Во время работы представителей четырехсторонней комиссии к Фаруку плохо относился только английский переводчик. Вражда проявилась во время повторного рассмотрения дела об изнасиловании и убийстве Анны Хелайн, когда Дарувалла, обнаружив ошибку в переводе, сразу же обратил на нее внимание.
Суть дела состояла в том, что 29-летнюю жительницу Вены Анну Хелайн, служащую отдела социального обеспечения, ссадили с поезда на контрольном пункте у моста Стейрег, где проходила демаркационная линия между советской и американской зонами оккупации. Женщину изнасиловали, убили и бросили на рельсы, где проезжавший поезд отрезал ей голову. В следственном деле приводились слова одной домохозяйки, которая оказалась свидетельницей происшествия, но не заявила о нем, поскольку думала, что фройляйн Хелайн была жирафом.
— Извините, сэр, — обратился молодой Дарувалла к переводчику. — Вы сделали небольшую ошибку. Фройляйн Хелайн вовсе не была жирафом.
— Так сказала свидетельница, парень, — ответил он. — Плевать я хотел на ублюдка с копченой рожей, который поправляет мой английский.
— Я поправляю не ваш английский, а немецкий язык, сэр, — уточнил Фарук.
— По-немецки это слово звучит одинаково, парень. Домохозяйка называла ее ублюдочным жирафом, — не отступал переводчик.
— Она говорила на жаргоне. В Берлине «жираф» означает «проститутка». Свидетельница ошибочно приняла Анну Хелайн за уличную потаскуху, — не унимался Дарувалла.
Переводчик правильно определил его национальность, назвав копченой рожей, и Фарука не задел оскорбительный выпад. Это лучше, чем принять его за венгерского цыгана. Своим поступком молодой Дарувалла спас четырехстороннюю комиссию от конфуза. В протокол так и не попало утверждение, будто изнасилованная, убитая и обезглавленная Анна Хелайн была жирафом. Фарук спас жертву преступления еще от одного надругательства.
По возвращении его в Индию этот эпизод стал уже историей, как историей стала его наивная молодость. Фарук расстался с романтическими представлениями о жизни, однако он не был готов к потрясению от встречи со страной, хотя и приезжал ненадолго домой летом 1949 года. Он вернулся в Индию, где почувствовал себя иностранцем.
Вообще-то Фарук уже знал, что значит быть иммигрантом, жизнь в Вене приучила его к этому. Еще сильнее почувствовал он это в Лондоне, куда приехал к сестре в тот год, когда его отец получил почетное приглашение выступить перед студентами Королевского колледжа хирургов (ККХ). Для любого индийца и любого представителя бывших британских колоний навязчивой идеей было желание видеть себя действительным членом ККХ. Старый Ловджи очень гордился таким избранием. Через много лет такую же почетную должность в Канаде Фарук Дарувалла воспринял без всякого энтузиазма.
Зная о том, что сын придет на его лекцию в Лондоне, старый Дарувалла решил в своем выступлении воздать должное основателю Британской ассоциации ортопедов доктору Роберту Бейли Осгуду, одному из немногих американцев, заложивших что-либо в Англии. Когда его отец горячо говорил о проблемах паралича у детей в Индии, молодой Дарувалла случайно услышал разговор двух англичан, который навсегда излечил его от желания поселиться в Лондоне.
— Какие они все-таки обезьяны и как бесцеремонно подражают белым. Наблюдают нас всего пять минут, а воображают, что сами могут делать это, — презрительно шепнул врач-ортопед своему английскому коллеге.
Молодой Дарувалла выбежал из зала и оказался в мужском туалете, преследуемый мыслью о болезнях костей и суставов. Он не мог думать ни о чем другом, не мог ни двигаться, ни говорить. Это уже не был случай с жирафом. Фарук только-только начал изучать медицину и никак не мог понять, что имел в виду напыщенный англичанин, говоря «делать это». Вначале он предположил, что здесь подразумеваются какие-то специальные медицинские знания. Однако еще до окончания лекции отца понял, о чем говорил англичанин. О том, что эти обезьяны хотят делать все, как белые люди. В понятие «делать это» «коллеги по профессии» (так их называл отец) вкладывали только то, насколько успешно или безуспешно копировались достижения англичан.
И по мере того, как старый Ловджи распинался, излагая проблему паралича у детей, сын сгорал от стыда, видя своего амбициозного отца глазами англичан. Разряженная обезьяна, которой хорошо удалась имитация английского джентльмена. Тогда-то Фарук в первый раз понял, как можно любить английский образ жизни и ненавидеть англичан.
Итак, до того, как поставить крест на Индии как возможной стране проживания, первой в этом списке Фарук вычеркнул Англию. Летним отпуском 1949 года в Бомбее он получил другой жизненный урок, после которого в списке не стало Соединенных Штатов. . Тогда сыну открылась еще одна слабая черта характера отца. В те летние месяцы наряду с привычкой к резким высказываниям по политическим и религиозным вопросам в старшем Дарувалле проявилась любовь к романтическим кинофильмам. Фарук уже знал о необузданной страсти отца к фильму «Мост Ватерлоо», его глаза увлажнялись слезами при одном упоминании имени актрисы Вивьен Ли. Никакие другие сюжеты не оказывали на него такого влияния, как эти драматические повороты судьбы, которые увлекли хорошую и чистую женщину на самое дно жизни.
Но даже зная об этой страсти горбатого отца, молодой Фарук был потрясен тем, с какой истерической восторженностью папаша смотрел фильм, оказавшийся самой заурядной голливудской стряпней, несмотря на хороший состав актеров, во всем согласных с режиссером. Молодого Даруваллу ужаснуло раболепие старшего Даруваллы даже перед актерами массовки.
Ловджи Дарувалла боготворил всех американских киношников и блеск послевоенного Голливуда усиливался оттого, что он находился так далеко от Бомбея. А ведь эти придурки, вторгшиеся в штат Махараштра для съемок фильма, имели репутацию подмоченную и по меркам Голливуда, где, как известно, позор быстро забывается. Разумеется, старшему Дарувалле было не до негативных моментов их жизненного пути.
Как и многие другие врачи во всем мире, Ловджи думал, что из него получился бы великий писатель, если бы не медицина. Он тешил себя несбыточной надеждой, что после ухода на пенсию для него начнется другая жизнь, появится время и он легко напишет большой роман. А уж сценарий тем более. Правдой здесь было только то, что на киносценарий ушло бы меньше усилий, чем на роман. Однако силу творческого воображения старый Ловджи тратил не только на хирургию и врачебное предвидение.
К сожалению, следует отметить, что способность исцелять зачастую сопровождается обыкновенным высокомерием. Несмотря на профессиональную известность в Бомбее и за рубежом, доктор Ловджи Дарувалла втайне пописывал, отдавая дань творческому процессу. Летом 1949 года он получил то, к чему стремился, его принципиальный сын стал этому свидетелем.
Необъяснимое отсутствие волос
Довольно часто, когда человек с воображением и сильным характером попадает в среду беспринципных трусов и посредственностей, то в общении с ними он прибегает к посреднику, убогому негодяю, хорошо выполняющему' маленькие, но полезные для всех поручения. В нашем случае в этой роли выступала одна леди из района Малабар-Хилл, столь же богатая, сколь и некрасивая. Своих детей у нее не было, но она по-матерински относилась к двум недостойным племянникам, сыновьям разорившегося брата. Эту пожилую девушку в последний момент перед венчанием дважды бросал один и тот же претендент в женихи, отчего Ловджи Дарувалла в частных беседах называл женщину «мисс Хэвишем из Бомбея номер два».На самом деле ее звали Промила Рай и до того, как она выполнила гнусную роль, представив Ловджи Даруваллу подонкам кинобизнеса, их знакомство было чисто поверхностным. Лишь однажды она обратилась к доктору за консультацией относительно младшего гнусного племянника, у которого волосы не росли там, где они растут у всех людей. Вначале доктор отказывался от консультации, прикрываясь тем, что он специалист-ортопед, однако потом все же согласился осмотреть Рахула Рая, которому в то время было лет восемь-десять. Ничего необъяснимого и тревожного в отсутствии волос на теле мальчика он не нашел, учитывая то, что у Рахула имелись густые брови и на голове красовалась мощная шевелюра. Однако мисс Промилу Рай не устроило такое заключение.
— В конце концов, ты всего лишь доктор по суставам, — упрекнула она Ловджи, который от таких слов почувствовал сильнейшее раздражение.
Когда Рахулу Раю исполнилось 13 лет, отсутствие волос на его оливковой коже стало более заметно. Фаруку в его 19 лет был крайне неприятен этот мальчишка с повышенной сексуальной активностью. Вероятно, на него оказывал влияние старший брат Субдох Рай, который танцевал на сцене и играл второстепенные роли в молодом национальном индийском кинематографе. Старший брат был известен своей гомосексуальной активностью гораздо больше, чем талантом и достижениями на сцене.
Можно представить состояние Фарука, когда, вернувшись из Вены, он обнаружил, что отец поддерживает теснейшие контакты с Промилой Рай, ее сексуально подозрительными племянниками и с голливудскими хамами, которые вертели слабохарактерным, жаждущим литературной славы отцом.
Промила Рай хотела, чтобы одному ее племяннику, Субдоху, дали роль в фильме, а не имевшего волос на лобке Рахула пристроили как мальчика на побегушках в эту «лабораторию творческого процесса». Не проявившаяся явно принадлежность к мужскому полу младшего племянника нравилась мужикам из Калифорнии и он вскоре сделался их любимчиком. Еще бы! И переводчик, и готовый к услугам мальчик на побегушках.
Что же эти типы из Голливуда хотели от Промилы Рай, пристроив к делу двух ее племянников? Доступа в спортивный клуб Дакуорт, известной своей репутацией даже у этих убогих людей. Кроме того, хотели заполучить доктора, который лечил бы все их болезни, а точнее, страх заболеть всевозможными болезнями Индии, поскольку вначале они вообще ни на что не жаловались.
Возвратившись домой, молодой Фарук оказался шокирован неожиданной деградацией отца. Мать разделяла его страх, видя, в какую ужасную компанию попал Ловджи, как Промила Рай бессовестно манипулирует ее мужем в собственных интересах. Этот американский мусор кинобизнеса получил-таки неограниченный доступ в клуб Дакуорт, и Ловджи Дарувалла, занимавший должность председателя уставного комитета, нарушил священное правило членов клуба — их — гости имели право прийти и находиться там только в сопровождении пригласившего их человека. Однако старый Дарувалла, зачарованный своими новыми друзьями, разработал для них специальные привилегии. К примеру, сценарист, который не имел права появляться в составе труппы на съемочной площадке, но от которого Ловджи хотел научиться секретам профессии, превратился в постоянного посетителя клуба Дакуорт. Из-за него чета супругов стала часто ссориться, что не скрылось от глаз членов клуба.
Дело в том, что мать Фарука — Мехер — на публике всегда флиртовала со своим мужем. В клубе у нее была репутация преданной супруги, поскольку не имелось ничего противоестественного в ее увлечении собственным мужем. Но вдруг Мехер прекратила флиртовать с мужем, стала враждовать с Ловджи. К стыду молодого Фарука, весь клуб встал на уши, обсуждая явную напряженность в явно пошатнувшихся семейных отношениях супругов Дарувалла.
Свой летний отпуск Фарук намеревался использовать на то, чтобы подготовить родителей к женитьбе братьев на сказочных сестрах Зилк — Джамшед называл их «девочками из Венского леса». Осознав, что родителям не до обсуждения романтических историй, он решил, что в итоге они смирятся с перспективой женитьбы сыновей на католичках из города Вены.
Джамшед всегда успешно манипулировал младшим братом, поэтому он избрал его на роль глашатая этой сомнительной вести, учитывая тот факт, что отец не станет вступать с ним в интеллектуальную борьбу. Фарук с детства был любимчиком семьи, ему всегда все позволяли, вдобавок его решение последовать по стопам отца в выборе профессии необычайно льстило самолюбию старого Ловджи, в то время как интерес старшего брата к психиатрии, по мнению ортопеда, науке неточной, привел к образованию трещины между ним и Джамшедом. Так что Джамшед рассчитал все правильно.
Не учел он только появившихся разногласий в отношениях родителей. Фарук их увидел и понял, насколько неблагоприятно будет сообщение о Джозефине и Джулии Зилк. Похвальные слова об их красоте и добродетелях должны подождать, как и красочная история об их храброй овдовевшей матери, которая приложила колоссальные усилия, чтобы дать образование дочерям. Вниманием родителей Фарука целиком завладел этот американский фильм. Младшему сыну никак не удавалось вовлечь отца в интеллектуальный спор. Когда он признавался Ловджи, что они с братом восхищаются Фрейдом и его системой, то старого доктора тревожило только то, что Джамшеду все меньше хочется заниматься «точной наукой» — ортопедической хирургией. Не помогало и пространное цитирование из работы Фрейда «Общие замечания об истерических припадках». Никакого научного спора не получилось. Старый Ловджи просто взбесился от утверждения Фрейда, что «истерический припадок эквивалентен совокуплению». Отец Фарука начисто отверг его идею, будто симптомы истерии аналогичны проявлениям сексуального удовлетворения.
По его мнению, спорить было просто не о чем. Какую чушь несет его сын, когда приводит пример пациентки Фрейда, которая «мужской рукой» пытается сорвать с себя платье, а «женской рукой» в отчаянии прижимает это платье к телу?
— Неужели этому обучают вас в Европе? Настоящее сумасшествие искать какую-то логику в том, что думает женщина, когда снимает с себя одежду! — в гневе кричал отец.
Старший Дарувалла не хотел слушать ни слова из того, что говорил Фрейд. Фарук воспринимал это как еще одно свидетельство интеллектуальной косности и старорежимности отца-тирана. Для того, чтобы дискредитировать основателя психоанализа, он обратился к авторитету выдающегося клинициста и талантливого автора коротких рассказов — канадского врача Вильяма Ослера, которого Фарук тоже очень уважал. Старит; перефразировал афоризм Ослера, что учиться медицине без учебников все равно, что выходить в открытое море без карты. Фарук было заспорил, ссылаясь на то, что сэр Ослер не советовал изучать медицину без изучения пациентов, иначе вообще не стоит выходить в море, Фрейд, по крайней мере, сам изучал пациентов, но даже этот довод не поколебал мнения Ловджи.
И тут Фарук почувствовал отвращение к отцу Он покинул дом семнадцатилетним юнцом, но в девятнадцать лет уже повидал мир и многое прочел Стоик показался ему обыкновенным шутом, поскольку вовсе не являл собой образец гениальности и благородства. Однажды в подходящий момент сын дал почитать старому доктору роман Грэхема Грина «Сила и слава». Он нашел книгу слишком модернистской. Поскольку в романе затрагивались вопросы религии, то для Ловджи это было равносильно тому, как если бы размахивали красной тряпкой перед глазами быка.
Фарук представил роман как сильнейший удар по римско-католической церкви, добавив, что французский епископат осудил книгу. Папаша клюнул на эту удочку, по каким-то непонятным причинам он не любил французов и вообще полагал, что все религии мира «ужасные монстры».
Глупо было надеяться, что какой-то роман когда-то направит старомодного старика на дорогу новейших европейских теорий, переделает его мышление. Таким же наивным было предположение Фарука, что роман облегчит ему разговор с отцом о католичках сестрах Зилк, не согласных с мнением французских епископов об ужасном характере книги. Дальнейший ход разговора, как его задумал молодой Дарувалла, мог бы привести к объяснению того, кем стали для сыновей Ловджи эти либерально мыслящие сестры.
Однако все пошло не так. Старшему Дарувалле роман совсем не понравился. Он осудил его за моральную противоречивость, а также за «огромное смешение добра и зла». Старый доктор отметил, что убивший священника лейтенант показан в романе честным человеком с высокими идеалами, священник нарисован полным негодяем, развратником, пьяницей и человеком, которому безразлична судьба его незаконнорожденной дочери.
— Разумеется, такого человека нужно убить, однако вовсе не из-за того, что он священник! — негодовал старший Дарувалла.
Фарука озадачила такая идиотская реакция на роман, который он перечитал уже много раз, и он еще больше рассердил отца, сказав, что его суждение недалеко ушло от нападок католической церкви на эту книгу.
Так начиналось лето и сезон дождей в 1949 году.
Застрявший в прошлом
Здесь мы вынуждены ввести в повествование киношников-придурков, голливудских негодяев, этих «бессовестных трусов и посредственностей» и всю мутную пену из помоев кинобизнеса. К счастью, они лишь второстепенные персонажи романа, но настолько неприятные, что разговор о них откладывался так долго, насколько это оказалось возможно. Кроме того, прошлое и так уже вторглось в наш рассказ.Пока Фарук Дарувалла сидел в Дамском саду клуба Дакуорт, прошлое навалилось на него с такой ужасающей силой, что он забыл даже о бокале пива, которое стало теплым и противным. Такое длительное пребывание в прошлом не было для него редкостью.
Фарук думал, что следует встать из-за стола и позвонить жене. Надо сообщить ей о бедном мистере Лале и об угрозе их любимому Дхару: ЧЛЕНЫ КЛУБА УМРУТ, ЕСЛИ ДХАР ОСТАНЕТСЯ ТАМ. Ее следует предупредить, что Инспектор Дхар придет к ним на ужин. Кроме того, он струсил и так и не осмелился довести до Дхара неприятное известие. Дарувалла понимал, что в любое время можно ожидать приезда брата-близнеца в Бомбей. Думая обо всем этом, он оставался сидеть на месте, не имея сил ни встать из-за стола, ни допить пиво. Такое впечатление, что ему тоже досталось клюшкой по голове. Клюшкой для игры в гольф. Совсем как бедному мистеру Лалу.
Все это время Сетна не спускал глаз с доктора, переживая за него, видя, что впервые Дарувалла не может выпить кружку пива. Младшие официанты, перешептываясь, меняли скатерти на столах в Дамском саду. Вместо багряных скатертей, положенных для ленча, они стелили обеденные скатерти шафранного цвета. Пожилой Сетна не позволит младшим официантам потревожить доктора Даруваллу, пусть он и не походит на своего отца. Мистер Сетна признает это, но его лояльность распространяется на всех членов этой семьи. Он лоялен не только к детям старого Ловджи, но даже к этому загадочному пареньку со светлой кожей. Своими ушами Сетна не раз слышал, как старый Дарувалла называл его «мой внучок».
Лояльность пожилого Сетны к их семье настолько велика, что он не переносит сплетен на кухне, где пожилой повар клянется, что «внучок» не кто иной, как светлокожий актер, дефилирующий милю них как Инспектор Дхар. Хотя в глубине души Сетна и верил этому, однако он яростно убеждал работников кухни, что они ошибаются. Старшему официанту достаточно было клятвенного заверения доктора Фарука Даруваллы в том, что Дхар не его племянник, а также не его сын.
— Мы видели какого-то другого парня вместе со старым Ловджи, — проникновенно объявил Сетна работникам кухни, официантам и младшим официантам.
Теперь с десяток младших официантов бесшумно устремились в Дамский сад, повинуясь сигналам руки мистера Сетны и приказам его пронзительных глаз. На столе перед доктором стояло несколько тарелок, пепельница, ваза с цветами и недопитый бокал теплого пива. Каждый из мальчиков знал свою задачу. Один берет пепельницу, другой убирает скатерть в ту же секунду, как мистер Сетна поднимает со стола кружку пива. Три официанта покрывают стол шафрановой скатертью, ставят на него вазу с цветами и чистую пепельницу. Вначале Фарук даже не заметил, что пожилой официант поставил ему холодное пиво «Кинг-фишер» вместо недопитого бокала.
Официанты отошли, и доктор с удивлением заметил, что сумерки в Дамском саду смягчили красный и белый цвет бугенвиллей, а стенки его бокала с пивом запотели. Бокал оказался холодным и мокрым и словно сам тянулся к руке. Пиво было прохладным и терпким, поэтому Фарук один за другим сделал несколько глотков. Но и выпив пиво, он продолжал сидеть за столом, будто ждал чего-то, хотя на самом деле ждала его дома жена.
Какое-то время бокал его оставался пустым, но потом доктор снова наполнил его пивом из бутылки емкостью 0, 7 литра, которая, как он уже знает, слишком велика для одною карлика. Лицо его стало печальным, словно пиво оказалось горьким на вкус.
Пожилой мистер Сетна понимает, что означает печаль на лице доктора: это воспоминания, неприятные воспоминания, он снова попал к ним в плен. Сетна догадывается, о чем они. Судя по горькой складке на губах, в памяти Даруваллы снова возникли люди из мира кинобизнеса. Они снова вернулись.