явлениях любви, от безыскусного доверия без граней и шторма
жесточайших битв, до взрыва бешенства Вселенной, что царствует
повсюду, как восторг, того, что надо мне - его ни в ком
конкретно нет.
- Ты мне напоминаешь Отелло Шекспира.
- Он задушил ее действительно за обман, но не обман
неверности в любви. Она не сумела сыграть роль истинной
женщины, сдав позиции ее. В ней умерла страсть его игры или ее
в бедняге и не было вовсе. Выйдя на поле шедевра, Дездемона не
подняла ей брошенный вызов неистовой любви. На ней была пустая
оболочка. И не взяла подъем. Чем выбила из строя мавра. Величие
трагедии Шекспира заключается в том, что она содержит шифр,
разгадку бытовых явлений, как следствие падения с космических
высот, когда расходятся опоры.
- Мне кажется, что ты отрицаешь саму возможность любить.
Поскольку некого любить.
- Любовь - божественное благоволение, исходящее от
Всевышнего, как награда. Я - часть Вселенной и полностью
принадлежу ей. И нет меня другого. В мире есть одна
единственная любовь. И все, что происходит в мире, - истечение
ее. Многочисленные истории человеческих привязанностей и
страстей - ее фрагменты или тень. Так вот я - участник той
обобщенной любви и только ей полностью принадлежу. Как некого
любить? А женское начало во Вселенной? А весь бездонный мир? А
вся судьба Вселенной- не боль всех настоящих чувств, что слиты
с ней?
Как можно мечтать о некой малой части, находясь у ног
большого? Зачем мне малое, когда с большой любовью кипеть я
буду в смертном и бессмертном.
- Но где тот бог, который так и мне позволит? Кто озарит
отсутствием границ, как страха бездны жизни - смерти?
В это время взрывом разлетелась дверь в комнату и в проеме
оказались люди в милицейской форме, белых халатах и с ними -
Витя-Прыщ.
Безумный махнул рукой, будто желая изгнать наваждение. И -
Маше.
- Если нет богов, которых ты знаешь, молись смерти. Моли
расположения ее к тебе. Вглядывайся в нее и она откроется тебе.
Истина за гранью. Там, за тончайшей ее пленкой буду я. Я же
буду вглядываться через нее в тебя. Мы увидим, почувствуем друг
друга и ты ощутишь, что нет ничего страшного ни в смерти, ни в
жизни. Опасности нет вообще. Страх предназначен для рабов
своих. А несчастье - вторая часть его. Ни страха, ни несчастья
нет для тех, кто с богом. Не держись за прошлое и страх
пройдет. Не память, а смысл имеет ценность. Если не в этой
жизни, то после смерти я открою его тебе. Как тайну истинной
дороги.
И жених поведет по ней строптивую невесту к вечному их
ложу счастья!
- Мне не понятны твои странные слова.
Он усмехнулся.
- Слова - всего лишь коды мысли. Их поймет лишь тот, кто
дойдет до таких слов сам. Словами не передают мысль, а будят ее
и ищут единомышленников.
Блаженный поднялся и пошел к вошедшим, которые все это
время находились в непонятном оцепенении.
- Ты хочешь, чтобы и после моей смерти мы были рядом?
- Я хочу, чтобы и до твоего рождения я была беременна
тобой.
- Блаженный, - закричал я, чтоб уходящий повернулся, - что
остается, когда ничего не остается?
- Смысл и завтра.
Они ушли. Прыщ уходил последним.
- Знаешь, - спросил он меня на выходе, - какое самое
гениальное изобретение придумало человечество за всю свою
историю? Нет? Не знаешь? Выключатель!
И вырубил свет.
Мартини был из технического спирта, напополам разбавленным
сырой водой. Маша спала мертвым сном.
Я сбросил с кровати тряпье и оторопел. Из под них вырвался
ослепительный изумрудный свет, устремленный туда, куда ушел
Блаженный.
Президент шел в валенках и тулупе по заснеженной аллее,
оформленной в стиле изысканного классицизма. Небо застыло серой
пеленой. Он шел угрюмо, сгорбившись, чего никогда не позволял
себе. День выдался тяжелый и напряжение, вцепившееся в мозг и
сердце, покинуло мышцы.
Он просил, чтобы этот участок сада не расчищали, как для
царских приемов, однако, услужливые дворники, зная, что усердие
поправляемо, но не наказуемо, привели аллею в слегка небрежный
вид пейзажа, что, видимо, требовало немалых творческих усилий и
сомнений невдохновленного вкуса.
Инерция ума калейдоскопом прокручивала принятые решения в
бессильном порыве найти формулу правильности их. "Что
правильно?" - в который раз с яростью спрашивал он. И не знал,
к кому обратиться. Не к соратникам же своим, пропитанным одним
желанием: не уронить себя со своего места, да насытиться им
так, чтоб удовлетворение пришло. Их ответственность в -
отлучении от него, его же - в пропасти, покрытой мраком. И это
различие отодвинуло всех, образовав безжизненное пространство,
оставив единственного человека, беззащитного и ранимого, для
ударов беспощадных проблем, наваждением летящих со всех сторон
и толкающих в раскрытую пасть бездны.
Его взгляд привлекла стая ворон, терзающих неведомо откуда
взявшуюся дохлую крысу. Эта картина поразила его предчувствием
отдаленной аллегории. Он остановился. Невдалеке стояла
запорошенная летняя скамейка. Подойдя, тяжко сел на нее и
незряче стал смотреть на дикое пиршество.
Сердце болело занудно и неотвратимо, как проклятое. До
тошноты. До дрожи. Недавняя операция на нем оказалась
неудачной. В том смысле, что она хоть стала меньшим злом против
грядущего, но большим, чем он предполагал. И настолько, что
вкрадывались сомнения об оправданности ее. Президент молчал о
них, молчал о боли, потому что даже физическая мука израненного
старика не признавалась его личной бедой и не имела права на
существование. Он знал точно, что пошатнись его здоровье или
воля, и на арене политического балансирования, предельно
неустойчивого, а если быть честнее - проигранного, все
созданное им рухнет.
Боль утихала, когда он принимал лекарство, но вечерами она
непременно рваными когтями впивалась в него. И он снова и снова
вступал в единоборство с ней. Человек огромного мужества,
редкой целеустремленности и честолюбия, Президент лишил себя
права на поражение. По-стариковски прибегал к лукавству в своем
дружелюбии к боли. Сорвавшись в ярость, силой рвал ее,
обессиленный сдавался процедурам и врачам, ненавидя себя и их
за это.
Нарастало ощущение западни. Противостояла ему только
уверенность, предпосланная абсолютным знанием в исторической
неизбежности избранного пути, в предначертанности судьбой
страны именно ему роли праведника и мученика. Однако, постоянно
находясь в окружении людей и событий, он, обманывая их
жизнеутверждающей отдачей себя им, периодически погружался в
пучину бездонного своего одиночества. А там таились, поджидая
его, будто липкие, отвратительные чудовища - сомнение и
неуверенность, питаемые страхом.
В такие минуты его брал в свои руки сидящий в нем
маленький сибирский мальчик, еще не ведавший страстей и
упреков, чтобы напомнить ему о причинной сути своей, да так
брал жестко, что бездне, казалось, уже не затянуть его.
Этот маленький мальчик готовил взрослого человека к
встрече с собой, когда в последние мгновения жизни он должен
будет отчитаться перед ним в оправдание рождения его, как будто
перед богом о созданном или уничтоженном, о благе или зле,
привнесенных им в этот мир. Президент не верил в бога, вернее в
его рациональную роль в организации жизни на земле. Он верил в
ум, руки людей, в их способность творить чудеса для облегчения
собственной жизни и далее организовать прорыв в развитие ее
качества. Имеется обоснованная и апробированная теория. Живут
же другие страны лучше нас! Ему было все ясно. Была ясна
конечная цель. Остается лишь организовать старт и нужные
условия, а потом будет видно.
Им овладел азарт спортмена со сводящей с ума жаждой
победы, кидающего любые жертвы на ее алтарь. Он утонул в своей
страсти, бессильный что-либо поделать с этим наваждением. Тело
застыло, потеряв гибкость. Страна превратилась в лошадь
одержимого наездника.
Народ большинством избрал его Президентом, он доверил ему
жезл поводыря. За бескомпромиссную решительность и властную
жесткость в час смещения перестраивающейся и сознательно
демонополизирующейся власти коммунистов. Они упустили
политический контроль над ситуацией. Допустили роковую
раздробленность идеи и центра. Две ошибки Генерального
секретаря обусловили их поражение. Первая заключалась в
романтичном, а точнее, в авантюрном походе к тяжелейшей
проблеме, в отсутствии крепко сколоченной стратегии и
идеологического предварения. Вторая - в переоценке культуры
народа и недооценке растления и ретроградства армии чиновников,
жаждущих разрыва обветшалых пут в стремлении захвата власти и
национального богатства. Однако, в истории ошибок нет. Слишком
высока, непосильна высота для смертного человека, взявшегося
перевести неподготовленное общество на эту высоту, миную
гигантский виток развития общественного сознания. Потребовался
срыв вниз для созидания новой нравственной базы. Именно
нравственной, а не материальной, потому что уродство души
выявляется в делах. Революция, которая казалась народной, и
истинно - это было так - растущий организм рвал рубашки и
требовал новой пищи, оказалась революцией чиновников. Они,
бывшие руководители, очернили коммунистическую идеологию, умело
переложив на нее ответственность за собственную подлость. И
теперь составили основную силу созидания новой страны. Их
мораль, мораль маргиналов стала ведущей. Организм покрылся
растущими проникающими язвами.
Не было у страны больше ничего.
Глядя на терзаемый вороньем труп крысы, усталый человек
мучительно искал ответ на упрямый вопрос: Что есть правильное?
В сражениях им не задаются. Есть враг и его надо бить. Но что
сейчас враг? И к тому же невозможно бесконечно интеллектуальные
задачи подменять политической дракой, непритязательной ни по
уму, ни по морали. Куда идти, какими шагами?
Ему предстояло понять: куда ведет диалектика развития
человечество, Россию и какая роль историей отводится ему в этом
процессе?
Он метался, словно слепой ночью, гонимый сзади. Шагая
интуицией и страстью, покинутый озареньем, обнимался с
президентами чуждых стран и отталкивал их, зная, что они-то
точно воронье для парализованной страны, им крайне важно, чтоб
непостижимая их узкому уму Россия, уподобившись им, заняла ими
отведенное ей место в хвосте их колонны для сброса дряни и
выкачки ресурсов. И выбросила из головы ту дурь Российскую,
которую веками пестовала ее история. Безрассудную удаль,
глубину проникновенных чувств, осязаемость души, жертвенную
безоглядность, ушедшие из элиты и хранимые ныне в человеческих
недрах, - вот это все они затеяли выкупить за доллары, навязав
стране свою идеологию и своего сатанинского бога - капитал.
Должен ли он, как агнца божия, душу Российскую отдать им
на заклание? В чем состоит историческое предназначение России?
Он не знал. И чувствовал, что ситуация ускользает из его,
казалось бы, крепких рук. Чувствовал, что он уже не понимает ни
людей, ни логики исторических событий, угадывая начало
немыслимых виражей диалектики, рвущей в клочья ясный курс. Он
приближался к полосе сомнений в существовании вообще какой-либо
положительной роли личности в истории, которая всегда умнее
этой личности и будет противостоять попыткам скроить ее по
своему вкусу, а, поддавшись, будет долго мстить за это.
Приближался к осознанию степени высочайших требований
современности к эрудиции и таланту человека его поста. Цели,
желания и воли мало. Существовало нечто такое, чего он был
лишен. Все было отвратительно.
Он уже не понимал, что там внутри болит у него.
Сердце озябло и мгла упала вниз.
В сумашедшем доме очередное заседание Великого Синклита.
Бывшая красная комната забита обитателями его. Свет не
включали. Посередине стол. На полу вокруг него начертаны
концентрические круги, все плотнее сбивающиеся к периферии. От
этого находящиеся в центре казались значительными и большими, а
отдаленные - все меньше и меньше. На столе массивная зажженная
свеча. Вокруг члены суда. Они же подсудимые. Их четверо.
Философ, который выглядел Профессором, не представляя при этом
никакую из наук, напротив его - Убийца, он же Разбойник, Вор, а
между ними - по представителю из духовной и материальной сфер.
Никто из них не имел фиксированного образа, одевая словно
блуждающие маски ипостасей своих сфер в зависимости от оттенков
вопроса.
Ведение заседания было поручено Философу.
Иногда в разных местах возникал Идиот со своими
замечаниями, его безуспешно выгоняли, и, учитывая, что кроме
издевательств, за ним ничего не водилось, терпели, как
назойливую муху.
Тени от судей закрывали публику и отовсюду во мраке
жаркими угольками светились жадные глаза.
Ждали Президента. Но он задерживался. У него был трудный
день и он ушел на прогулку. Решили начинать без него.
- Дамы и Господа, - обратился к присутствующим
Председатель - не соблаговолите ли ответить согласием
освободить умы Ваши от призрачных забот суетного дня и открыть
очередное заседание Великого Синклита.
Присутствие затихло, осмысливая задачу, затем осторожно
ответило "Будет так". Лица судей опустились, приняв это.
- Не будет ли возражений с чьей-либо стороны, если вести
протоколы заседания я попрошу единственного потустороннего для
нас человека, из присутствующих здесь, - Дворника. И возвести
его в ранг Словописца.
Я поднялся и подошел к столу. Философ осветил меня свечой.
Свет прожег меня наскозь и я почувствовал себя в эпицентре
напряженных глаз.
Возражений не поступило. Только Идиот требовал, чтобы
назначили его, как это было прежде, но ему резонно возразили
тем, что уже весь мир свихнулся от чтения его писательской
галиматьи и посему пришел к убеждению о полной бессмысленности
происходящего. Тогда он потребовал мой паспорт.
Кто-то из окружения дал мне бумагу, перо с чернилами и я
сел на пол, невдалеке от стола, готовый к выполнению своего
поручения. А Идиот уселся рядом. "Паспорта у меня нет" -
шепотом сообщил я ему. - "Я знаю, - также шепотом ответил он, -
просто я дурак." "Это увлечение?" "Нет, направление. Умные
тянутся к дуракам, а я - к умным."
- Посвятим заседание совершеннейшей задаче познания Смысла
всех явлений и выявления вины каждого из нас в его искажении.
Зал заволновался, шум сопровождался восклицаниями, а Идиот
зашелся в хохоте:
- Искажения не имеют вины, являясь явлением Смысла!
Поднялся невыразимый гвалт.
Смысл мне напомнил о Блаженном.
Прошло немало времени, как он ушел в неизвестность. Уже
наступила зима. Я по заданию начальства приступил к выполнению
его задач на новом для меня объекте. Дурдом живет своей
загадочной жизнью, пациенты, санитары, врачи и даже
обслуживающий персонал погружены в общие свои проблемы,
выявляющие привод самодвижения в поиске места успокоения
кровоточащих ран умов и сердец.
Я верил, что только сюда рано или поздно закатится
Блаженный. В мире нет ему места. Поэтому и носил постоянно с
собой потемневший философский камень. Сегодня он вел себя
беспокойно и беспорядочно вспыхивал в кармане слабым изумрудным
угольком.
Философ жестом унял словопрения.
- Представителем обвинения сегодня выступит Поэт.
Из мрака вышла нескладная долговязая фигура. Рубище,
длинные, неряшливые волосы и узкая, редкая бородка. Рука
тряслась, глаз подмигивал.
- Прошу Вас, изложите свое дело, - предложил Философ и
осторожно посмотрел на вериги, свисавшие с худой шеи.
- Господа Великий Синклит! - начал Поэт. - Все меняется,
все движется. Неизменен абсурд. Крайняя необходимость принудила
меня обратиться к вам. Помощи ждать неоткуда. Если и вы мне
откажите в ней, даже ад не растопит лед. Освободите от моего
наваждения!
Мальчиком я услышал странную историю, которой и не придал
особенного значения. Меня волновали краски музыки и музыка
тишины. Я писал сонеты, вирши, стансы, непостижимый мир грез
кружил голову сладким дурманом. Я отдавался музам поэтической
гармонии.
Но постепенно в облаке озарений стали проявляться
позабытые образы той драмы. Ненавязчивые, как некий подтекст
обусловленности искусства, они как бы будили мое пренебрежение
к ним и этим сковывали мое воображение. Они приближались,
кружились, издевались, никогда не переходя границы осязания.
Они стали ненавязчивым навязчивым проклятьем. Я хватал их
руками, впивался умом, бился в истерике! Но попытки разгадать
их незатейливый смысл были безуспешны. Он был мне недоступен.
Ходил и спрашивал у незнакомых, стыдясь своих, обращался к
врачам, к блестящим умам. Но бесполезно. Все впустую. Бесился,
искал зашиты у бога в церквях. Увы! Наконец, я оказался здесь,
рядом с вами, и чувствую - Провиденье мне дало шанс. Вы - моя
последняя надежда.
- Мы слушаем Вас, в чем Ваше горе?
- Та странная история проста, быть может до смешного. Но
смейтесь, что ж. На все согласен я. Но дайте, дайте ее смысл! И
как она могла бы статься!
"У попа была собака, он ее любил,
Она съела кусок мяса, - он ее убил."
И об этом оповестил всех в надгробной эпитафии! -
Руками Поэт сжал голову.
- Бессилен разум мой понять. Как можно осознать любовь?
Как можно содержать в голоде, будучи состоятельным, прирученное
безгласное животное, наделенное незащищенной душой ребенка, и
при этом любить его! Любовь питается страданьем? В любви, что
ж, таится злоба? Как мог священнослужитель любви предпочесть
убийство твари божией в угоду пораженного страстью жадного
чрева своего. Убить. Противу просьбе бога: "не убий"! И
торжеством своим над богом упиваться, цинично надпись написав
на скорбном камне. О том, как спровоцированное им, попом,
преступление удовлетворило святую жажду кары. И значит - кара -
есть любовь, а любовь - есть наказанье? А цинизм - в религии
попа? Идущие на закланье овцы тоже безмятежно блеют, как
равнодушно внемлет наш народ явленью будущей беды. Крадущийся
переворот сознанья кверху дном, как лодка килем. "У попа", не у
вора! Безумье, что ли правит миром? Или может все разумно, а я
сошел с ума? Скажите, в чем тут дело, господа?
Скажите, для чего бог дает человеку жизнь? Для цинизма и
убийств под пеленой любви? Если бог набрасывает духовную
тупость на людей, как занавес или как повязку на глаза
приговоренному, какой знак он указывает нам?
Безумный Поэт затих и смиренно опустился на пол.
- Убить попа мало. - В задумчивости решил Убийца и недобро
покосился на Священнослужителя, отчего тот невольно сжался.
- Фольклорный навет. - Кисло объяснил он.
- Перестаньте валять ваньку! - возмутился Материалист и
швырнул тряпку в сторону истца. - Утрите свой нос!
У нас что? Уже нет вопросов поважнее? Чем разбираться с
детской чепухой! Вот ведь беда какая! Какой-то блохоед сожрал
кусок говядины и человек наказал вора! И поделом! Вы что, -
Поэту - издеваетесь над Великим Синклитом?
- О, Господи! - Выдохнул Убийца, тут же став Вором.
Поднялся над столом и приставил кулак к физиономии
Материалиста. Отчего та уменьшилась в размере. - Не сравнивайте
Вора с собакой!
Философ жестом их остановил.
- Капля отражает океан. Но вот в чем вопрос: какие балки
несут конструкцию жизни, обуславливающие ее процессы?
Вдумайтесь в рассказанное здесь. Как сплелись духовность и
любовь, голод с жаждой жизни, а между ними - преступление с
наказанием.
Итак, в чем смысл. Какой смысл в религии, в стремлении к
благополучию, в преступлении. И смысл любви. И жив ли бог. И
есть ли знак беды. В чем смысл жизни человека вообще? От чего и
для чего все есть?
- Я знаю! - заявил Идиот. - От того, что было, - для того,
чтоб жило!
- Давайте всмотримся в духовность и в прагматический
материализм. - Продолжал Философ. - И определим, что они собой
представляют, чем схожи, чем различны, что делают они вместе. В
абстракции мы их не определим, попробуем в проекции конкретных
вопросов. Например, в проекции создания людей. Предоставим
слово Схимнику. Говорите, монах.
Оратор поднялся и, глядя в пространство, словно в вечную
книгу, провозгласил:
- Бог создал людей для владения землей, для заполнения
приплодом своим ее. Для того, чтобы они любили бога, любили
друг друга и наслаждались великой радостью жизни в любви
божией. Трудиться не требовалось по божьему замыслу. Всего бог
дал в достатке.
- Стало быть для того, чтобы они любили бога? - стал
уточнять неприятный Идиот. - Ему, вечному, вдруг однажды стало
одиноко и скучно? Почему вдруг? Что стряслось непосредственно
до момента начала сотворения мира? Ведь что-то должно было
случиться! А может быть так? Чего это я все один, да один? -
вдруг хлопнул он себя по лбу.
- Я не знаю. - сдался монах.
- Это я Идиот, - не унимался Идиот, - это не ответ для
представителя разума. Но тогда пусть монах скажет, чтоб нам
понять намерение бога, какой любви искал он? Что ему надо было
получить от человека? Неужели удовлетворения тщеславия от
всемогущества своего? Недостойным, кажется, для всесильного
учреждение зерцала самого себя для цели самолюбования! Да
любования благодатью своей, подаренной людям! Которой, кстати,
они и не просили. И которой позже пренебрегли. Был бы понятен
порыв бога, если б кто его обидел. Но он один и неизменяемый.
Так объясни: что есть любовь по замыслу бога? Только не говори
бессмыслицу, что это чувство сердечной привязанности. Бог
сердцем не наделен, но он - любовь. И зачем она? То есть - он.
- Послушайте! - воскликнул Поэт, - а может, любовь - это
просьба, вопль мольбы ответить чем-то на страданье, чтобы унять
ее любви объектом? Ну, как лекарством боль? И бог - это вопль?
И мир родил, чтобы унять свое страданье?
- Я не могу разговаривать с этими идиотами! - наконец не
выдержал Схимник. - Я требую аутодафе! Бог не нуждается в
осмыслении его! Я протестую! Главное - вера, а ум - приложение
к ней.
Идиот, сбившись в бестолковость, завопил:
- Я не могу верить попам, которые верят в непорочное
зачатие!
- Профессор! - Схимник преобразовался в Теолога. - Следует
ли в данной аудитории объяснять смысл постулатов веры?
- Сделайте любезность. - Попросил Философ.
- Есть основополагающие догматы, запрещенные для
логического анализа. И непорочное зачатие, и божественность
Иисуса Христа, и воскрешение его из мертвых в их ряду. Они
определяют рубеж веры. Приняв их бесприкословно, человек сразу
оказывается в пространстве отношений с богом, определенных
данной религией. До него человек предоставлен сам себе. Догматы
ему представятся пустыми и потеряют сиысл.
- Все имеет смысл, даже если он далек от человека, -
заметил Председатель. - Только можете ли Вы определить разумную
величину того барьера? Ведь можно было б принять постулаты,
доступные для любого рационального ума и этим отказаться от
некой условности религии. И жизненная мудрость составила б ее
заветы. Но и можно создать религию доступную лишь для кучки
избранных, отрицающих рациональный ум вообще. И сделать ее
содержаанием клана, противостоящих большинству. Что определяет
смысл барьера?
- Догматы не люди устанавливают, их дает бог.
- Что-то он много разных надовал для разных религий. -
Забурчал Идиот.
- Ну, хорошо. - Согласился Философ. - Пусть попробует
ответить Материалист по поводу причины и смысла создания
человека.
Тот надел шапочку академика и начал излагать сведения
науки:
- Начну с пояснения причины появления биологической жизни
вообще. Так вот, причиной появления ее явился такой комплекс
условий на земле, при котором оно не могло не появиться. Все
оказалось кстати для этого. Возможно, что такой состав их
оказался следствием случайных совпадений. Такое крайне редко,
но возможно.
Идиот занервничал:
- Если неизбежное неизбежно, то откуда взялось возможное?
Или возможное - это неизвестное нам неизбежное? Слепой не
знает, что возможно на его пути, а зрячему эта возможность
видится неизбежностью. Ребенку самому не осилить вопрос почему
и как он появился, пока кто не скажет. Так и ты, Академик, не
знаешь. Все твои знания - от слепого опыта и предположений.
Вернее, от веры в них, веры в возможность познанием малого,
познать большое. Через опыт понять причину его. Перебирая
камни, выползая из завала, понять как он выглядит извне. Вот
ведь глупец! Он из своих догматов, Профессор, построил здание
своей религии науки и религии жизни! Но, может, знаешь для чего
создано человечество?
Материалист, почувствовав конкретность истины, заматерел.
- Человечество живет, потому что появилось. И развивалось
по законам естественного отбора и генетической
наследственности. Не было указаний о предназначении. Никакого
бога нет. Смысл стал появляться в битве за выживание. И
определился так: выжить, обеспечить продолжение рода и получить
удовольствие от жизни и детям то же дать. Конечно, если
смотреть извне, то для природы человечество не нужно, не имеет
смысла. Мы и живем, укрощая и борясь с ней. Мы ее терзаем,
потому что есть хотим, а она отбивается от нас. Но нам делать
нечего. Мы созданы такими, как присоски к ней. И отпасть не
можем. Она обречена. Мы только можем бережней к ней относиться.
У нас два пути. Осваивать далее окружающее пространство,
конечно, с уничтожением его самобытности или скатиться в нишу
жесточайших битв, до взрыва бешенства Вселенной, что царствует
повсюду, как восторг, того, что надо мне - его ни в ком
конкретно нет.
- Ты мне напоминаешь Отелло Шекспира.
- Он задушил ее действительно за обман, но не обман
неверности в любви. Она не сумела сыграть роль истинной
женщины, сдав позиции ее. В ней умерла страсть его игры или ее
в бедняге и не было вовсе. Выйдя на поле шедевра, Дездемона не
подняла ей брошенный вызов неистовой любви. На ней была пустая
оболочка. И не взяла подъем. Чем выбила из строя мавра. Величие
трагедии Шекспира заключается в том, что она содержит шифр,
разгадку бытовых явлений, как следствие падения с космических
высот, когда расходятся опоры.
- Мне кажется, что ты отрицаешь саму возможность любить.
Поскольку некого любить.
- Любовь - божественное благоволение, исходящее от
Всевышнего, как награда. Я - часть Вселенной и полностью
принадлежу ей. И нет меня другого. В мире есть одна
единственная любовь. И все, что происходит в мире, - истечение
ее. Многочисленные истории человеческих привязанностей и
страстей - ее фрагменты или тень. Так вот я - участник той
обобщенной любви и только ей полностью принадлежу. Как некого
любить? А женское начало во Вселенной? А весь бездонный мир? А
вся судьба Вселенной- не боль всех настоящих чувств, что слиты
с ней?
Как можно мечтать о некой малой части, находясь у ног
большого? Зачем мне малое, когда с большой любовью кипеть я
буду в смертном и бессмертном.
- Но где тот бог, который так и мне позволит? Кто озарит
отсутствием границ, как страха бездны жизни - смерти?
В это время взрывом разлетелась дверь в комнату и в проеме
оказались люди в милицейской форме, белых халатах и с ними -
Витя-Прыщ.
Безумный махнул рукой, будто желая изгнать наваждение. И -
Маше.
- Если нет богов, которых ты знаешь, молись смерти. Моли
расположения ее к тебе. Вглядывайся в нее и она откроется тебе.
Истина за гранью. Там, за тончайшей ее пленкой буду я. Я же
буду вглядываться через нее в тебя. Мы увидим, почувствуем друг
друга и ты ощутишь, что нет ничего страшного ни в смерти, ни в
жизни. Опасности нет вообще. Страх предназначен для рабов
своих. А несчастье - вторая часть его. Ни страха, ни несчастья
нет для тех, кто с богом. Не держись за прошлое и страх
пройдет. Не память, а смысл имеет ценность. Если не в этой
жизни, то после смерти я открою его тебе. Как тайну истинной
дороги.
И жених поведет по ней строптивую невесту к вечному их
ложу счастья!
- Мне не понятны твои странные слова.
Он усмехнулся.
- Слова - всего лишь коды мысли. Их поймет лишь тот, кто
дойдет до таких слов сам. Словами не передают мысль, а будят ее
и ищут единомышленников.
Блаженный поднялся и пошел к вошедшим, которые все это
время находились в непонятном оцепенении.
- Ты хочешь, чтобы и после моей смерти мы были рядом?
- Я хочу, чтобы и до твоего рождения я была беременна
тобой.
- Блаженный, - закричал я, чтоб уходящий повернулся, - что
остается, когда ничего не остается?
- Смысл и завтра.
Они ушли. Прыщ уходил последним.
- Знаешь, - спросил он меня на выходе, - какое самое
гениальное изобретение придумало человечество за всю свою
историю? Нет? Не знаешь? Выключатель!
И вырубил свет.
Мартини был из технического спирта, напополам разбавленным
сырой водой. Маша спала мертвым сном.
Я сбросил с кровати тряпье и оторопел. Из под них вырвался
ослепительный изумрудный свет, устремленный туда, куда ушел
Блаженный.
Президент шел в валенках и тулупе по заснеженной аллее,
оформленной в стиле изысканного классицизма. Небо застыло серой
пеленой. Он шел угрюмо, сгорбившись, чего никогда не позволял
себе. День выдался тяжелый и напряжение, вцепившееся в мозг и
сердце, покинуло мышцы.
Он просил, чтобы этот участок сада не расчищали, как для
царских приемов, однако, услужливые дворники, зная, что усердие
поправляемо, но не наказуемо, привели аллею в слегка небрежный
вид пейзажа, что, видимо, требовало немалых творческих усилий и
сомнений невдохновленного вкуса.
Инерция ума калейдоскопом прокручивала принятые решения в
бессильном порыве найти формулу правильности их. "Что
правильно?" - в который раз с яростью спрашивал он. И не знал,
к кому обратиться. Не к соратникам же своим, пропитанным одним
желанием: не уронить себя со своего места, да насытиться им
так, чтоб удовлетворение пришло. Их ответственность в -
отлучении от него, его же - в пропасти, покрытой мраком. И это
различие отодвинуло всех, образовав безжизненное пространство,
оставив единственного человека, беззащитного и ранимого, для
ударов беспощадных проблем, наваждением летящих со всех сторон
и толкающих в раскрытую пасть бездны.
Его взгляд привлекла стая ворон, терзающих неведомо откуда
взявшуюся дохлую крысу. Эта картина поразила его предчувствием
отдаленной аллегории. Он остановился. Невдалеке стояла
запорошенная летняя скамейка. Подойдя, тяжко сел на нее и
незряче стал смотреть на дикое пиршество.
Сердце болело занудно и неотвратимо, как проклятое. До
тошноты. До дрожи. Недавняя операция на нем оказалась
неудачной. В том смысле, что она хоть стала меньшим злом против
грядущего, но большим, чем он предполагал. И настолько, что
вкрадывались сомнения об оправданности ее. Президент молчал о
них, молчал о боли, потому что даже физическая мука израненного
старика не признавалась его личной бедой и не имела права на
существование. Он знал точно, что пошатнись его здоровье или
воля, и на арене политического балансирования, предельно
неустойчивого, а если быть честнее - проигранного, все
созданное им рухнет.
Боль утихала, когда он принимал лекарство, но вечерами она
непременно рваными когтями впивалась в него. И он снова и снова
вступал в единоборство с ней. Человек огромного мужества,
редкой целеустремленности и честолюбия, Президент лишил себя
права на поражение. По-стариковски прибегал к лукавству в своем
дружелюбии к боли. Сорвавшись в ярость, силой рвал ее,
обессиленный сдавался процедурам и врачам, ненавидя себя и их
за это.
Нарастало ощущение западни. Противостояла ему только
уверенность, предпосланная абсолютным знанием в исторической
неизбежности избранного пути, в предначертанности судьбой
страны именно ему роли праведника и мученика. Однако, постоянно
находясь в окружении людей и событий, он, обманывая их
жизнеутверждающей отдачей себя им, периодически погружался в
пучину бездонного своего одиночества. А там таились, поджидая
его, будто липкие, отвратительные чудовища - сомнение и
неуверенность, питаемые страхом.
В такие минуты его брал в свои руки сидящий в нем
маленький сибирский мальчик, еще не ведавший страстей и
упреков, чтобы напомнить ему о причинной сути своей, да так
брал жестко, что бездне, казалось, уже не затянуть его.
Этот маленький мальчик готовил взрослого человека к
встрече с собой, когда в последние мгновения жизни он должен
будет отчитаться перед ним в оправдание рождения его, как будто
перед богом о созданном или уничтоженном, о благе или зле,
привнесенных им в этот мир. Президент не верил в бога, вернее в
его рациональную роль в организации жизни на земле. Он верил в
ум, руки людей, в их способность творить чудеса для облегчения
собственной жизни и далее организовать прорыв в развитие ее
качества. Имеется обоснованная и апробированная теория. Живут
же другие страны лучше нас! Ему было все ясно. Была ясна
конечная цель. Остается лишь организовать старт и нужные
условия, а потом будет видно.
Им овладел азарт спортмена со сводящей с ума жаждой
победы, кидающего любые жертвы на ее алтарь. Он утонул в своей
страсти, бессильный что-либо поделать с этим наваждением. Тело
застыло, потеряв гибкость. Страна превратилась в лошадь
одержимого наездника.
Народ большинством избрал его Президентом, он доверил ему
жезл поводыря. За бескомпромиссную решительность и властную
жесткость в час смещения перестраивающейся и сознательно
демонополизирующейся власти коммунистов. Они упустили
политический контроль над ситуацией. Допустили роковую
раздробленность идеи и центра. Две ошибки Генерального
секретаря обусловили их поражение. Первая заключалась в
романтичном, а точнее, в авантюрном походе к тяжелейшей
проблеме, в отсутствии крепко сколоченной стратегии и
идеологического предварения. Вторая - в переоценке культуры
народа и недооценке растления и ретроградства армии чиновников,
жаждущих разрыва обветшалых пут в стремлении захвата власти и
национального богатства. Однако, в истории ошибок нет. Слишком
высока, непосильна высота для смертного человека, взявшегося
перевести неподготовленное общество на эту высоту, миную
гигантский виток развития общественного сознания. Потребовался
срыв вниз для созидания новой нравственной базы. Именно
нравственной, а не материальной, потому что уродство души
выявляется в делах. Революция, которая казалась народной, и
истинно - это было так - растущий организм рвал рубашки и
требовал новой пищи, оказалась революцией чиновников. Они,
бывшие руководители, очернили коммунистическую идеологию, умело
переложив на нее ответственность за собственную подлость. И
теперь составили основную силу созидания новой страны. Их
мораль, мораль маргиналов стала ведущей. Организм покрылся
растущими проникающими язвами.
Не было у страны больше ничего.
Глядя на терзаемый вороньем труп крысы, усталый человек
мучительно искал ответ на упрямый вопрос: Что есть правильное?
В сражениях им не задаются. Есть враг и его надо бить. Но что
сейчас враг? И к тому же невозможно бесконечно интеллектуальные
задачи подменять политической дракой, непритязательной ни по
уму, ни по морали. Куда идти, какими шагами?
Ему предстояло понять: куда ведет диалектика развития
человечество, Россию и какая роль историей отводится ему в этом
процессе?
Он метался, словно слепой ночью, гонимый сзади. Шагая
интуицией и страстью, покинутый озареньем, обнимался с
президентами чуждых стран и отталкивал их, зная, что они-то
точно воронье для парализованной страны, им крайне важно, чтоб
непостижимая их узкому уму Россия, уподобившись им, заняла ими
отведенное ей место в хвосте их колонны для сброса дряни и
выкачки ресурсов. И выбросила из головы ту дурь Российскую,
которую веками пестовала ее история. Безрассудную удаль,
глубину проникновенных чувств, осязаемость души, жертвенную
безоглядность, ушедшие из элиты и хранимые ныне в человеческих
недрах, - вот это все они затеяли выкупить за доллары, навязав
стране свою идеологию и своего сатанинского бога - капитал.
Должен ли он, как агнца божия, душу Российскую отдать им
на заклание? В чем состоит историческое предназначение России?
Он не знал. И чувствовал, что ситуация ускользает из его,
казалось бы, крепких рук. Чувствовал, что он уже не понимает ни
людей, ни логики исторических событий, угадывая начало
немыслимых виражей диалектики, рвущей в клочья ясный курс. Он
приближался к полосе сомнений в существовании вообще какой-либо
положительной роли личности в истории, которая всегда умнее
этой личности и будет противостоять попыткам скроить ее по
своему вкусу, а, поддавшись, будет долго мстить за это.
Приближался к осознанию степени высочайших требований
современности к эрудиции и таланту человека его поста. Цели,
желания и воли мало. Существовало нечто такое, чего он был
лишен. Все было отвратительно.
Он уже не понимал, что там внутри болит у него.
Сердце озябло и мгла упала вниз.
В сумашедшем доме очередное заседание Великого Синклита.
Бывшая красная комната забита обитателями его. Свет не
включали. Посередине стол. На полу вокруг него начертаны
концентрические круги, все плотнее сбивающиеся к периферии. От
этого находящиеся в центре казались значительными и большими, а
отдаленные - все меньше и меньше. На столе массивная зажженная
свеча. Вокруг члены суда. Они же подсудимые. Их четверо.
Философ, который выглядел Профессором, не представляя при этом
никакую из наук, напротив его - Убийца, он же Разбойник, Вор, а
между ними - по представителю из духовной и материальной сфер.
Никто из них не имел фиксированного образа, одевая словно
блуждающие маски ипостасей своих сфер в зависимости от оттенков
вопроса.
Ведение заседания было поручено Философу.
Иногда в разных местах возникал Идиот со своими
замечаниями, его безуспешно выгоняли, и, учитывая, что кроме
издевательств, за ним ничего не водилось, терпели, как
назойливую муху.
Тени от судей закрывали публику и отовсюду во мраке
жаркими угольками светились жадные глаза.
Ждали Президента. Но он задерживался. У него был трудный
день и он ушел на прогулку. Решили начинать без него.
- Дамы и Господа, - обратился к присутствующим
Председатель - не соблаговолите ли ответить согласием
освободить умы Ваши от призрачных забот суетного дня и открыть
очередное заседание Великого Синклита.
Присутствие затихло, осмысливая задачу, затем осторожно
ответило "Будет так". Лица судей опустились, приняв это.
- Не будет ли возражений с чьей-либо стороны, если вести
протоколы заседания я попрошу единственного потустороннего для
нас человека, из присутствующих здесь, - Дворника. И возвести
его в ранг Словописца.
Я поднялся и подошел к столу. Философ осветил меня свечой.
Свет прожег меня наскозь и я почувствовал себя в эпицентре
напряженных глаз.
Возражений не поступило. Только Идиот требовал, чтобы
назначили его, как это было прежде, но ему резонно возразили
тем, что уже весь мир свихнулся от чтения его писательской
галиматьи и посему пришел к убеждению о полной бессмысленности
происходящего. Тогда он потребовал мой паспорт.
Кто-то из окружения дал мне бумагу, перо с чернилами и я
сел на пол, невдалеке от стола, готовый к выполнению своего
поручения. А Идиот уселся рядом. "Паспорта у меня нет" -
шепотом сообщил я ему. - "Я знаю, - также шепотом ответил он, -
просто я дурак." "Это увлечение?" "Нет, направление. Умные
тянутся к дуракам, а я - к умным."
- Посвятим заседание совершеннейшей задаче познания Смысла
всех явлений и выявления вины каждого из нас в его искажении.
Зал заволновался, шум сопровождался восклицаниями, а Идиот
зашелся в хохоте:
- Искажения не имеют вины, являясь явлением Смысла!
Поднялся невыразимый гвалт.
Смысл мне напомнил о Блаженном.
Прошло немало времени, как он ушел в неизвестность. Уже
наступила зима. Я по заданию начальства приступил к выполнению
его задач на новом для меня объекте. Дурдом живет своей
загадочной жизнью, пациенты, санитары, врачи и даже
обслуживающий персонал погружены в общие свои проблемы,
выявляющие привод самодвижения в поиске места успокоения
кровоточащих ран умов и сердец.
Я верил, что только сюда рано или поздно закатится
Блаженный. В мире нет ему места. Поэтому и носил постоянно с
собой потемневший философский камень. Сегодня он вел себя
беспокойно и беспорядочно вспыхивал в кармане слабым изумрудным
угольком.
Философ жестом унял словопрения.
- Представителем обвинения сегодня выступит Поэт.
Из мрака вышла нескладная долговязая фигура. Рубище,
длинные, неряшливые волосы и узкая, редкая бородка. Рука
тряслась, глаз подмигивал.
- Прошу Вас, изложите свое дело, - предложил Философ и
осторожно посмотрел на вериги, свисавшие с худой шеи.
- Господа Великий Синклит! - начал Поэт. - Все меняется,
все движется. Неизменен абсурд. Крайняя необходимость принудила
меня обратиться к вам. Помощи ждать неоткуда. Если и вы мне
откажите в ней, даже ад не растопит лед. Освободите от моего
наваждения!
Мальчиком я услышал странную историю, которой и не придал
особенного значения. Меня волновали краски музыки и музыка
тишины. Я писал сонеты, вирши, стансы, непостижимый мир грез
кружил голову сладким дурманом. Я отдавался музам поэтической
гармонии.
Но постепенно в облаке озарений стали проявляться
позабытые образы той драмы. Ненавязчивые, как некий подтекст
обусловленности искусства, они как бы будили мое пренебрежение
к ним и этим сковывали мое воображение. Они приближались,
кружились, издевались, никогда не переходя границы осязания.
Они стали ненавязчивым навязчивым проклятьем. Я хватал их
руками, впивался умом, бился в истерике! Но попытки разгадать
их незатейливый смысл были безуспешны. Он был мне недоступен.
Ходил и спрашивал у незнакомых, стыдясь своих, обращался к
врачам, к блестящим умам. Но бесполезно. Все впустую. Бесился,
искал зашиты у бога в церквях. Увы! Наконец, я оказался здесь,
рядом с вами, и чувствую - Провиденье мне дало шанс. Вы - моя
последняя надежда.
- Мы слушаем Вас, в чем Ваше горе?
- Та странная история проста, быть может до смешного. Но
смейтесь, что ж. На все согласен я. Но дайте, дайте ее смысл! И
как она могла бы статься!
"У попа была собака, он ее любил,
Она съела кусок мяса, - он ее убил."
И об этом оповестил всех в надгробной эпитафии! -
Руками Поэт сжал голову.
- Бессилен разум мой понять. Как можно осознать любовь?
Как можно содержать в голоде, будучи состоятельным, прирученное
безгласное животное, наделенное незащищенной душой ребенка, и
при этом любить его! Любовь питается страданьем? В любви, что
ж, таится злоба? Как мог священнослужитель любви предпочесть
убийство твари божией в угоду пораженного страстью жадного
чрева своего. Убить. Противу просьбе бога: "не убий"! И
торжеством своим над богом упиваться, цинично надпись написав
на скорбном камне. О том, как спровоцированное им, попом,
преступление удовлетворило святую жажду кары. И значит - кара -
есть любовь, а любовь - есть наказанье? А цинизм - в религии
попа? Идущие на закланье овцы тоже безмятежно блеют, как
равнодушно внемлет наш народ явленью будущей беды. Крадущийся
переворот сознанья кверху дном, как лодка килем. "У попа", не у
вора! Безумье, что ли правит миром? Или может все разумно, а я
сошел с ума? Скажите, в чем тут дело, господа?
Скажите, для чего бог дает человеку жизнь? Для цинизма и
убийств под пеленой любви? Если бог набрасывает духовную
тупость на людей, как занавес или как повязку на глаза
приговоренному, какой знак он указывает нам?
Безумный Поэт затих и смиренно опустился на пол.
- Убить попа мало. - В задумчивости решил Убийца и недобро
покосился на Священнослужителя, отчего тот невольно сжался.
- Фольклорный навет. - Кисло объяснил он.
- Перестаньте валять ваньку! - возмутился Материалист и
швырнул тряпку в сторону истца. - Утрите свой нос!
У нас что? Уже нет вопросов поважнее? Чем разбираться с
детской чепухой! Вот ведь беда какая! Какой-то блохоед сожрал
кусок говядины и человек наказал вора! И поделом! Вы что, -
Поэту - издеваетесь над Великим Синклитом?
- О, Господи! - Выдохнул Убийца, тут же став Вором.
Поднялся над столом и приставил кулак к физиономии
Материалиста. Отчего та уменьшилась в размере. - Не сравнивайте
Вора с собакой!
Философ жестом их остановил.
- Капля отражает океан. Но вот в чем вопрос: какие балки
несут конструкцию жизни, обуславливающие ее процессы?
Вдумайтесь в рассказанное здесь. Как сплелись духовность и
любовь, голод с жаждой жизни, а между ними - преступление с
наказанием.
Итак, в чем смысл. Какой смысл в религии, в стремлении к
благополучию, в преступлении. И смысл любви. И жив ли бог. И
есть ли знак беды. В чем смысл жизни человека вообще? От чего и
для чего все есть?
- Я знаю! - заявил Идиот. - От того, что было, - для того,
чтоб жило!
- Давайте всмотримся в духовность и в прагматический
материализм. - Продолжал Философ. - И определим, что они собой
представляют, чем схожи, чем различны, что делают они вместе. В
абстракции мы их не определим, попробуем в проекции конкретных
вопросов. Например, в проекции создания людей. Предоставим
слово Схимнику. Говорите, монах.
Оратор поднялся и, глядя в пространство, словно в вечную
книгу, провозгласил:
- Бог создал людей для владения землей, для заполнения
приплодом своим ее. Для того, чтобы они любили бога, любили
друг друга и наслаждались великой радостью жизни в любви
божией. Трудиться не требовалось по божьему замыслу. Всего бог
дал в достатке.
- Стало быть для того, чтобы они любили бога? - стал
уточнять неприятный Идиот. - Ему, вечному, вдруг однажды стало
одиноко и скучно? Почему вдруг? Что стряслось непосредственно
до момента начала сотворения мира? Ведь что-то должно было
случиться! А может быть так? Чего это я все один, да один? -
вдруг хлопнул он себя по лбу.
- Я не знаю. - сдался монах.
- Это я Идиот, - не унимался Идиот, - это не ответ для
представителя разума. Но тогда пусть монах скажет, чтоб нам
понять намерение бога, какой любви искал он? Что ему надо было
получить от человека? Неужели удовлетворения тщеславия от
всемогущества своего? Недостойным, кажется, для всесильного
учреждение зерцала самого себя для цели самолюбования! Да
любования благодатью своей, подаренной людям! Которой, кстати,
они и не просили. И которой позже пренебрегли. Был бы понятен
порыв бога, если б кто его обидел. Но он один и неизменяемый.
Так объясни: что есть любовь по замыслу бога? Только не говори
бессмыслицу, что это чувство сердечной привязанности. Бог
сердцем не наделен, но он - любовь. И зачем она? То есть - он.
- Послушайте! - воскликнул Поэт, - а может, любовь - это
просьба, вопль мольбы ответить чем-то на страданье, чтобы унять
ее любви объектом? Ну, как лекарством боль? И бог - это вопль?
И мир родил, чтобы унять свое страданье?
- Я не могу разговаривать с этими идиотами! - наконец не
выдержал Схимник. - Я требую аутодафе! Бог не нуждается в
осмыслении его! Я протестую! Главное - вера, а ум - приложение
к ней.
Идиот, сбившись в бестолковость, завопил:
- Я не могу верить попам, которые верят в непорочное
зачатие!
- Профессор! - Схимник преобразовался в Теолога. - Следует
ли в данной аудитории объяснять смысл постулатов веры?
- Сделайте любезность. - Попросил Философ.
- Есть основополагающие догматы, запрещенные для
логического анализа. И непорочное зачатие, и божественность
Иисуса Христа, и воскрешение его из мертвых в их ряду. Они
определяют рубеж веры. Приняв их бесприкословно, человек сразу
оказывается в пространстве отношений с богом, определенных
данной религией. До него человек предоставлен сам себе. Догматы
ему представятся пустыми и потеряют сиысл.
- Все имеет смысл, даже если он далек от человека, -
заметил Председатель. - Только можете ли Вы определить разумную
величину того барьера? Ведь можно было б принять постулаты,
доступные для любого рационального ума и этим отказаться от
некой условности религии. И жизненная мудрость составила б ее
заветы. Но и можно создать религию доступную лишь для кучки
избранных, отрицающих рациональный ум вообще. И сделать ее
содержаанием клана, противостоящих большинству. Что определяет
смысл барьера?
- Догматы не люди устанавливают, их дает бог.
- Что-то он много разных надовал для разных религий. -
Забурчал Идиот.
- Ну, хорошо. - Согласился Философ. - Пусть попробует
ответить Материалист по поводу причины и смысла создания
человека.
Тот надел шапочку академика и начал излагать сведения
науки:
- Начну с пояснения причины появления биологической жизни
вообще. Так вот, причиной появления ее явился такой комплекс
условий на земле, при котором оно не могло не появиться. Все
оказалось кстати для этого. Возможно, что такой состав их
оказался следствием случайных совпадений. Такое крайне редко,
но возможно.
Идиот занервничал:
- Если неизбежное неизбежно, то откуда взялось возможное?
Или возможное - это неизвестное нам неизбежное? Слепой не
знает, что возможно на его пути, а зрячему эта возможность
видится неизбежностью. Ребенку самому не осилить вопрос почему
и как он появился, пока кто не скажет. Так и ты, Академик, не
знаешь. Все твои знания - от слепого опыта и предположений.
Вернее, от веры в них, веры в возможность познанием малого,
познать большое. Через опыт понять причину его. Перебирая
камни, выползая из завала, понять как он выглядит извне. Вот
ведь глупец! Он из своих догматов, Профессор, построил здание
своей религии науки и религии жизни! Но, может, знаешь для чего
создано человечество?
Материалист, почувствовав конкретность истины, заматерел.
- Человечество живет, потому что появилось. И развивалось
по законам естественного отбора и генетической
наследственности. Не было указаний о предназначении. Никакого
бога нет. Смысл стал появляться в битве за выживание. И
определился так: выжить, обеспечить продолжение рода и получить
удовольствие от жизни и детям то же дать. Конечно, если
смотреть извне, то для природы человечество не нужно, не имеет
смысла. Мы и живем, укрощая и борясь с ней. Мы ее терзаем,
потому что есть хотим, а она отбивается от нас. Но нам делать
нечего. Мы созданы такими, как присоски к ней. И отпасть не
можем. Она обречена. Мы только можем бережней к ней относиться.
У нас два пути. Осваивать далее окружающее пространство,
конечно, с уничтожением его самобытности или скатиться в нишу