Исхаков Валерий. Жизнь ни о чем

   Ее и не представилось. То есть мы продолжали репетировать вместе с Юрием Михайловичем и Ниной, я провожал Наталью Васильевну домой, мы репетировали вдвоем - но уже безо всякого коньяка и только в бальном платье.
   7
   Надо отдать должное Натали: после достопамятного эпизода с блузкой, она и на уроках в школе, и во время репетиций держалась замечательно, не выказывала даже намека на возможность между нами каких-то особенных, интимных отношений, но и не старалась быть со мной нарочито холодной, что могло толкнуть меня, новичка в любовных делах, на какую-нибудь глупость. Она вполне естественно улыбалась мне и говорила добрые слова, каждый раз давая окружающим понять, что я заслужил их прекрасной учебой (в классе) или своим танцевальным мастерством (на тренировках).
   Дома же она вела себя просто и чуть более нежно, чем прежде. Понимала, видимо, что, совсем как прежде, быть со мной нельзя, обидеться могу, ведь ребенок еще, нельзя отнимать только что подаренную игрушку. Но все-таки я был не до такой степени ребенок, чтобы надо было как-то специально оговаривать, что мы, мол, не должны распускаться и превращать тренировки в... ну ты сам понимаешь, Сереженька, во что, и все такое. Это я и сам понимал - и старался вести себя так, будто ничего особенного и не было.
   Наверное, если бы выступление должно было состояться хотя бы на неделю позже, я бы все-таки не выдержал однажды, рискнул - и вряд ли получил бы резкий отпор.
   Теперь-то я понимаю, что женщина, позволившая столько, даже если и не позволит всё, никогда по-настоящему не рассердится на тебя за попытку этого всего добиться. Но тогда я был на двадцать лет моложе и в двадцать раз неопытнее. Поэтому для меня все кончилось, не начавшись, - это стало ясно сразу после нашего выступления, потому что весь оставшийся вечер она танцевала почти исключительно с... да, конечно, вы догадались правильно, исключительно с Андреем, она, видите ли, заранее ему обещала, а нам лучше не демонстрировать ничего, шепнула она когда мы в третий раз выходили на аплодисменты, утешь лучше Верочку, если можешь, для нее это будет большой удар.
   Тут Наталья Васильевна (после этого вечера я никогда больше не называл ее Натали, как все, - только Наталья Васильевна) была права. Удар был сильный, оглушительный. Что для Верочки, что для меня. Не знаю, для кого сильнее. Зато мы весь вечер были с Верой вдвоем. И если бы я захотел...
   Нет, ерунда, это я уже сочиняю: если бы я даже захотел, если бы смог разом переключиться с Натальи Васильевны, то и тогда ничего бы не вышло, потому что для Веры по-прежнему существовал только он, единственный и незаменимый. Поэтому и танцевали мы с ней просто как хорошие друзья. И хотя во время медленного танца она обнимала меня, и голову печальную клала мне не плечо, и прижималась тесно, почти так же тесно, как некогда Наталья Васильевна, оба мы одинаково хорошо чувствовали и нам незачем было друг другу говорить, что ровным счетом ничего мы при этом не ощущаем и ни к чему не стремимся.
   Разумеется, мне пришлось после вечера бедную Веру провожать, и поскольку настроение у нас было хуже некуда, и не было никого у нее дома, кто мог бы нам помочь или помешать, мы решили с горя по-братски по-сестрински, уточнила она, - напиться вдрабадан, и к нашему огромному счастью - которое, конечно, было не настоящим счастьем, а лишь суррогатом оного, но суррогатом огромного, как наше общее горе, размера, - к нашему огромному суррогату счастья, нашлась в серванте у Марьи Андреевны бутылка грузинского коньяка и целый мешок грузинских же зеленовато-оранжевых мандаринов. И почти весь мешок этих мандаринов мы за ночь под коньяк незаметно уговорили - и дошли при этом до такого состояния, что и курили одну сигарету на двоих, и целовали друг друга - строго утешительно целовали, не подумайте чего, и плакали вместе, а когда под утро Вера неожиданно враз опьянела и уснула у меня на плече, я застелил диван пледом, уложил ее, не раздевая, сняв только обувь, и сам лег рядом, под одним одеялом, и так мы и спали, обнявшись нежно, но совершенно невинно, и так же невинно несколько часов спустя проснулись и снова обнялись, не испытывая ни малейшей неловкости или стыда.
   8
   А теперь - подвиг.
   Не ждите кавычек. Можно по-разному посмотреть на то, что я тогда натворил. Если смотреть с позиций тогдашней морали, получится, что я Нину предал. А если с позиций сегодняшнего дня: выбрал самый выгодный вариант. Всегда в конечном счете оказывается, что люди преследуют собственную выгоду. Исключений не бывает. И я не исключение. Я даже и не хочу быть исключением. Тогда, двадцать лет назад, хотел. А теперь не хочу. Права ли, не права была Наталья Васильевна, однако доблести в том, чтобы любой ценой быть не таким как все, не нахожу. А вот быть лучшим среди равных - это и достойно, и выгодно. И я не осуждаю себя семнадцатилетнего. Даже наоборот. Почаще бы я так разумно и к собственной выгоде поступал - глядишь, не было бы сейчас надобности вспоминать за десять тысяч долларов. Была бы мне другая цена.
   Но - не дано нам изменить прошлое, и потому цена нам такая, какую готовы за нас дать. А нам остается решать: продаваться или нет. И если решил - продавайся с улыбкой. Как улыбается партнерше танцор на паркете. Кому какое дело, что твоя партнерша сегодня не в форме и портит все дело, что ты чувствуешь себя на голову выше ее и с другой партнершей давно был бы чемпионом страны, Европы, мира, но... улыбайся ей, все равно улыбайся, потому что побеждает тот, кто выглядит победителем. Мрачных и унылых победителей не бывает.
   И я улыбался Нине, когда мы в очередной раз проигрывали городские соревнования - и даже не второе место нам светило, как обычно, а третье. Я улыбался ей - еще более неповоротливой и рассеянной, чем обычно, словно ее мысли были заняты не танцами и не моей персоной (в ее отношении ко мне я тогда все еще был слишком уверен), а чем-то или кем-то посторонним. Я улыбался ей, не зная, к счастью, что улыбаюсь еще и другой женщине, внимательно следившей за нами с трибун Дворца спорта. Улыбался, не зная, что, чем очевиднее для этих внимательных и понимающих глаз ошибки моей партнерши, тем безукоризненнее выглядит мой танец, тем более я кажусь подходящим для нее.
   Для кого?
   Для моей новой партнерши, международного класса танцовщицы, чемпионки страны и серебряного призера Европы Валентины С. Так ее назову - имя настоящее, а фамилии даже придумывать не буду, обойдемся инициалом. Так уж вышло, что Валентина С. тогда лишилась неожиданно своего партнера автомобильная катастрофа, deus ex machina ХХ века, изъяла партнера и мужа из жизненного оборота, будто кто-то там, наверху, решил дать мне неожиданный шанс.
   В наш город Валентина приехала не случайно. Во-первых, она сама была отсюда родом и не успела или не захотела забыть об этом навсегда - не в пример многим иным выходцам; во-вторых, наш с Ниной тренер был ее первым партнером и любовником. И когда ей срочно понадобился хоть какой-то, хоть завалященький, как она говорила, партнер на одно выступление (первенство Союза), она обратилась к нему. Но он отказался - и рад бы помочь, но повредил колено, врачи рекомендуют операцию, не до танцев.
   - А вот ученика своего могу предложить, - сказал он ей по телефону. Тебе ведь только на один раз?
   - Конечно. Там, на Союзе, я себе кого-нибудь подыщу, не сомневайся. А сейчас хоть убейся - ни одного свободного мужичка.
   - Приезжай, посмотришь...
   И она приехала.
   Вечером у нас состоялся разговор втроем, а через неделю я уехал из родного города: думал, что на три недели, а получилось - на полтора года. Только на выпускные экзамены отпустила меня ненасытная Валентина, понимала, что без аттестата зрелости мне никуда. А потом опять подхватил меня блестящий танцевальный вихрь: тренировки, выступления, переезды... И взрослая (на шесть лет старше меня) зрелая, красивая женщина в моих руках, в моих объятиях и, в конечном счете, в моей постели.
   Подробностей не будет.
   Никаких подробностей. Даже за десять тысяч долларов никто не убедит меня, что наши с Валентиной упражнения на паркете и в постели имеют какое-то отношение к моим школьным друзьям. Это было чисто мое, отдельное и поскольку мне было ясно сказано, что не я - главный интерес, что нужна информация, касающаяся кого-то из пятерых, то будем считать, что мой отъезд из родного города создал лишь некоторую лакуну в доступной мне информации, лишив меня каких-то мелких подробностей из жизни одноклассников с марта по июнь. А после выпускного вечера это уже не имело значения, потому что Андрей, Боря и Сашка разъехались поступать в разные институты, училища и семинарии и встретились снова только через год, когда Нина и Вера в свою очередь окончили школу.
   К тому времени Валентина меня бросила: нашла нового, более сильного партнера и более подходящего мужа в одном лице. Так ей казалось по крайней мере. Я ее не разубеждал. Как танцор я ее избраннику в подметки не годился. А то, что он предпочитает мальчиков, - об этом тогда мало кто догадывался.
   4. День пятый. Среда, 17 июля
   1
   Не помню, как я сумел очнуться во вторник, как отдал папку с воспоминаниями шоферу Наташе, - ничего не помню.
   Зато прекрасно помню, что сегодня утром проснулся с ощущением, что во сне открыл важную для всего человечества истину. Я ждал, прислушиваясь к себе: не раз уже случалось, что мысль или чувство, возникшие во время сна и казавшиеся такими важными и такими живыми, что явь выглядела рядом с ними присыпанной пылью бумажной копией, в момент пробуждения растворялись почти бесследно, оставляя на дне души еле заметный осадок сожаления. Но на сей раз истина раствориться не спешила. Это была нерастворимая истина. Как кофе, который я теперь пил по утрам. Возможно, причина прежних неудач была именно в кофе.
   В моей прежней, растворившейся почти без остатка жизни было принято пить только растворимый и притом недорогой кофе. Мы впятером - я, Майя, Горталов и наши общие дети, Олечка и Юлечка, поглощали растворимый кофе большими кружками и, поглотив, тут же забывали его запах и вкус, вернее отсутствие оного; оставалось лишь ощущение некоторой наполненности в желудке и слегка нездорового возбуждения в мозгу. У каждого из нас была собственная кружка с именем хозяина. Однако довольно часто я, привычно шурша газетой за завтраком, рассеянно шарил в пространстве, нащупывал кружку, поднимал, глотал - и вдруг понимал, что пью чужой кофе из чужой кружки и при этом читаю чужие мысли. Это было неприятно, но познавательно, а главное - начисто избавляло меня от чувства вины, которое я испытывал каждый раз, когда думал о предстоящем уходе.
   Между тем открытая во сне истина не оставляла меня, не давала уснуть и требовала, чтобы я немедленно поделился ею с Инной.
   - Это так срочно? - спросила Инна сонно.
   Та, другая, Майя, та спросила бы недовольно. И была бы, в сущности, права. Разве можно будить женщину в субботу утром? Только в субботу женщина может по-настоящему выспаться после рабочей недели. Воскресный сон не в счет. Воскресный сон свершается уже после сна субботнего. Это все равно что съесть что-нибудь вкусненькое на сытый желудок. Тоже приятно, но с утолением голода не сравнишь. Субботний сон - это сон женщины, изголодавшейся по сну. Именно женщины, потому что мир устроен несправедливо: мужчины в нем спят по потребности, а женщины - по возможности. Так что оставьте, оставьте женщине субботнее утро для сна! Даже любовь - и та в субботу утром может подождать. А уж иная какая вещь, пусть и сама истина, - и подавно.
   - Ну говори уж, говори, коли начал: - сонно бормотала Инна. - Ты только одну истину открыл? Всего одну?
   - Да - зато исключительно важную.
   Это не так уж мало - открыть с утра одну важную истину. Мне пришлось пережить довольно много утр. И если бы каждое утро я открывал только одну важную истину, наука в нашей стране не была бы в таком жалком состоянии, а я давно стал бы академиком и лауреатом. Между тем я всего лишь кандидат юридических наук:
   - И что же ты открыл?
   - Я открыл, что люди от рождения бессмертны!
   - Но ты это уже открыва-ал:
   - Я открывал только про нас с тобой. Про нас-то я давно уверен, а сегодня открыл про остальных. Мы все бессмертны, пока любим и любимы в полную силу. Силой любви мы держим наших любимых над потоком повседневной жизни - и они, в свою очередь, держат нас. А как только любовь чуть-чуть выдыхается, слабеет, так сразу погружаемся в поток повседневности и для нас снова начинается то, что мы называем жизнью, а надо бы - процессом умирания. Если бы нам хватало сил любить постоянно, каждую минуту - жили бы вечно:
   - Это что-то, - серьезно сказала Инна. - Ты, наверное, всю ночь не спал - думал?
   - Нет. Проснулся - и открыл. Я и не думал вовсе. Просто возникло в мозгу такое представление. И сразу в законченном виде. Словно кто-то сформулировал и вложил в меня. И главное - я почему-то уверен, что это не просто представление, каких много, а Истина. Абсолютная Истина, не нуждающаяся в доказательствах.
   - Замечательно! Рада за тебя.
   - Спасибо.
   - И что мы будем делать с этой истиной?
   - Ну, наверное, мы будем помнить, что мы не исключение из правил, а такие же, как все. И значит, от силы нашей любви зависит, будем ли мы жить вечно или сами ускорим неминуемый конец:
   - Только демонстрировать силу любви не надо - ладно? Не сейчас, милый. И вообще не надо ко мне прижиматься, отвернись к стенке, я лучше сама тебя обниму:
   - Обними меня гораздо лучше!
   - Вот так?
   - Еще лучше!
   - Так?
   - Угу:
   - А теперь спи!
   И я спал. И во сне видел жену Инну. И даже во сне помнил, что теперь она моя жена. И называл ее не иначе как "жена Инна". Даже во сне для меня это было чрезвычайно важно. Я так долго не верил, что мы сможем стать мужем и женой, что эти два слова звучали для меня как музыка. Лучше, чем музыка. Не было в мире такой музыки, на какую я бы променял звучание этих двух слов, думал я, засыпая. И уже во сне я снова и снова повторял их и верил, что мы с женой Инной будем с каждым днем все крепче и крепче любить друг друга, а значит - будем счастливы и абсолютно бессмертны.
   2
   Самое вздорное суеверие, какое я только могу представить, - это вера в сны. А самое ловкое и ненаказуемое мошенничество - толковать сны. Брешешь клиенту с умным видом все, что в голову взбредет, берешь его деньги - и никакой ответственности, никаких претензий, если предсказания не сбудутся. Если у толкователя есть хоть капля здравого смысла, он загодя внушит клиенту, что объяснение сна изменяет связанную с ним реальность. Что сон только тогда сбывается, когда о нем никто не знает. Истолковать сон - то же самое, что подсмотреть карты партнера, а потом взять и признаться в этом. Понятно, что карты придется пересдать:
   - А если подсмотреть и промолчать? - спросил я. - Тогда выигрыш обеспечен?
   - Не совсем так, - охотно объяснила мне современная пифия или сивилла (подозреваю, что оба определения не совсем верны, но лень уточнять) Нина Волконская - она же Инна Платонова, моя теперь уже бывшая жена.
   Когда Инна всерьез занялась толкованием снов и стала брать за это деньги, мы оба решили, что ей удобнее пользоваться псевдонимом. К тому же дворянская фамилия внушает клиентам доверие.
   - В картах, - продолжила она, - там, конечно, почти наверняка. А тут чуточку сложнее. Судьба, видишь ли, играет с нами в особые карты. И правила игры меняет по собственному усмотрению. И вполне возможно, что она иногда нарочно позволяет заглянуть ей через плечо. Чтобы внушить нам ложную уверенность, а потом наградить или покарать по собственному усмотрению. Мало только увидеть, надо еще и правильно истолковать. Для этого и нужны мы, профессионалы.
   Инна - настоящий профессионал. Что бы я ни думал о сути ее занятия, не могу не признать: дело свое она знает. И, между прочим, неплохо зарабатывает. Еще когда мы жили вместе, она приносила в дом больше, чем я. Пусть ненамного, но все-таки больше. Теперь же, судя по дорогой одежде и ухоженному виду, она процветает. И вполне может без моей помощи прокормить не только Виталия, но и своего нынешнего мужчину. Тем более что ее нынешний мужчина, несостоявшийся юрист и еще менее состоявшийся художник, не мог бы прокормить даже себя.
   Часы показывали десять минут второго, и мы с Инной сидели в том самом уличном кафе-мороженое, где когда-то они с Майей вели переговоры по поводу меня, а совсем недавно Горталов доказывал, как мало я стою (в долларах и евро) в сравнении с ним. Сидели, пили ставший уже традиционным кампари с апельсиновым соком, курили и говорили о снах. Как было справедливо замечено кем-то из мудрецов, слова нужны нам для того, чтобы скрывать свои мысли. Что я и делал вот уже полтора часа кряду. То есть умело скрывал от толковательницы снов свой главный, заветный сон, увиденный сегодня ночью, после которого мне захотелось увидеть Инну. Увидеть и убедиться, что я не до такой степени сошел с ума, чтобы хотеть вернуться к ней наяву.
   И я увидел.
   И убедился.
   Она прекрасно - лучше, чем прежде, - выглядела, приветливо мне улыбалась, умно говорила, но ни единой нити нежности не протянулось между нами, и даже когда страстный тенор по радио завыл неизменное французское: "Ностальжи: Ностальжи: Ностальжи:" - никакой ностальгии по нашему совместному прошлому я не испытал. И радовался этому, потому что был уверен: Инна что-то заподозрила, что-то уловила в моем голосе, когда я попросил о встрече - как ни крути, она знает меня лучше, чем я сам, проницательность у нее чудовищная, неспроста же и толкование снов, - и теперь наверняка лелеяла мысль под видом утешения отомстить мне, ею пренебрегшему и ее променявшему на другую:
   Добавлю, что еще в прежней нашей жизни было у меня чувство, что рассказанный и истолкованный Инной сон становится уже не моей, а ее собственностью, что с каждым истолкованным ею сном я в каком-то смысле становлюсь беднее, а она словно бы наживается на мне, и поэтому самые лучшие, самые заветные сны я от нее предпочитал утаивать. И теперь поступил так же и пересказал ей другой, неглавный сон - тот, который приснился мне после того, как в моем первом сне Инна обняла меня и (во сне) я уснул.
   Вкратце содержание этого сна во сне было таково.
   Где-то в темных закоулках не то теле-, не то киностудии мы - я и еще трое молодых людей, которых я не узнаю, не вижу их лиц, но по логике сна вроде бы с ними знаком, - встречаем Андрея Обручева. Почему именно на киностудии, никаким разумным образом я объяснить не могу. Никогда мы не имели ничего общего с кино - и Андрей в отличие от меня даже страстным поклонником важнейшего из искусств не был. Во сне, однако, Андрей кинознаменитость типа Никиты Михалкова, и притом ему во сне явно за сорок, он седой и усатый, мы же четверо - совсем молоды и зубасты, мы буквально набрасываемся на него с какими-то страстными упреками, в чем-то его бесконечно уличаем - и во время долгого блуждания по закоулкам этой (пусть будет) киностудии, и позже, в просмотровом зале, где он, как бы пытаясь перед нами оправдаться, показывает нам на небольшом экране, расположенном почему-то под самым потолком зала, фрагменты своего еще не смонтированного фильма. Никакого впечатления о содержании этих фрагментов у меня не осталось, помню только, что они были очень яркие, словно рекламные ролики, и сравнительно короткие.
   Потом мы опять идем куда-то с Андреем, но уже вдвоем, и о чем-то беспрерывно говорим, теперь более миролюбиво. И оказываемся на каком-то странном возвышении типа недостроенного дома - непонятно, как мы на него взобрались, поскольку никаких лестниц или лесов нет, и спуститься вниз можно, только спрыгнув с довольно большой высоты на кучи щебня. И почему-то здесь, наверху, оказывается целое тепличное хозяйство, и его владелица демонстрирует собравшимся новые сорта помидоров. Один из них назван в честь какого-то молодого человека - моего ровесника и, кажется, коллеги, то есть имеющего во сне отношение к кино (похоже, мы оба все же не режиссеры, но сценаристы), а новый, только что выведенный, еще не имеет имени, и надо его в честь кого-нибудь назвать. Кажется, все присутствующие, включая и моего спутника, уже удостоены этой чести, так что единственным кандидатом оказываюсь, естественно, я. Владелица тепличного хозяйства спрашивает мое имя, и во сне я называю его, причем, что меня больше всего удивляет, называю не какое-то вымышленное или просто чужое, а свое собственное имя и свою фами-лию - Сергей Платонов, - и кто-то радостно повторяет мои имя и фамилию вслух, и мне показывают кустик с красными крупными помидорами, перед которым должны вкопать табличку с моим именем и моей фамилией.
   Внезапно все рушится: вмешивается Обручев, он отводит хозяйку в сторону и просит дать помидорам чье-нибудь другое имя, мне же говорит, когда мы остаемся с глазу на глаз, что это ничего не значит - дать имя какому-то помидору, надо сперва завоевать себе имя, добиться того, чтобы "Сергей Платонов" что-то значило для всех этих людей, которые на самом деле вовсе не любители помидоров, а то ли киношные, то ли литературные критики, и только потом позволить что-то своим именем назвать: Говорит он очень веско и убедительно, я уже не обижаюсь на него, и когда он пытается спрыгнуть с этой верхотуры вместе с какой-то женщиной, лица которой во сне я рассмотреть не успеваю, я любезно показываю ему на пожарную лестницу, каким-то чудом возникшую за время нашего разговора в противоположном конце возвышения, и он соглашается ею воспользоваться:
   - На этом все и кончается, - сказал я. - И я не стал бы тебе этот сон пересказывать и просить истолковать, если бы не эта маленькая подробность с фамилией и именем. За весь сон ни разу - по крайней мере мне кажется, что ни разу, - не называл я себя по имени и фамилии, и никто вообще не произносил чьих-либо имен и фамилий - и тот же Обручев был в моем сне зрительно Обручевым, я считал его Обручевым, но при этом ни по фамилии, ни по имени-отчеству ни сам я, ни многочисленные персонажи моего сна его не называли. Мои же имя и фамилия прозвучали как-то подчеркнуто ярко, словно ради них вся эта фантасмагория и накручивалась.
   - Так оно и есть, - живо согласилась со мной Инна. - Ты совершенно правильно интерпретируешь увиденное. Хотя и недостаточно полно. Само начало сна, когда ты идешь вслед за Обручевым вместе с другими молодыми людьми, равными тебе по положению - возможно, твоими школьными или институтскими друзьями, - уже проявляет твое тайное желание выделиться из толпы, оказаться на равных с кем-то, кто отмечен, выделен, обособлен. И когда ты оказываешься с ним, знаменитым, вдвоем, это знаменует начало твоего подъема. И, само собой, непонятное возвышение без лестниц и лесов - это уже настоящее достижение, признание, завершающееся, как и следовало ожидать, специальной церемонией присвоения твоего имени чему-то - в данном контексте не важно, чему именно, хотя ярко-красный цвет помидоров не случаен - это цвет победы, цвет твоего триумфа. Однако подсознательно ты знаешь, что триумфа еще не заслужил, именно поэтому тебе приходится самому называть свое имя - иначе его назвали бы и без тебя - и именно поэтому Обручев отговаривает тебя принять это почетное, но незаслуженное предложение. Обручев, кстати, не случайная фигура: он выше тебя ростом и старше тебя во сне, хотя в жизни вы ровесники, что всегда знаменует превосходство, к тому же во сне он не просто режиссер, а знаменитый режиссер, знаковая фигура, символ всеобщего отца, покровителя, начальника. И лестница в конце сна тоже не просто так: лестница символизирует скорый и легкий спуск того, кого в твоем сне символизирует Обручев, и твое над ним возвышение. Однако поскольку женщина, которую ты плохо разглядел, а жаль, без этого мне трудно интерпретировать ее роль в твоем сновидении и в твоей жизни: эта женщина собирается спускаться по лестнице вместе с ним, а не с тобой: Я правильно тебя поняла? - переспросила Инна.
   - Да, именно так.
   - Поскольку эта женщина, кто бы она ни была, явно предназначалась тебе, а уходит из твоего сна не с тобой, а с другим, превосходящим тебя во многих отношениях мужчиной, это означает, что за возвышение тебе придется расплатиться какой-то утратой - хотя это не обязательно будет та женщина, которая тебе наиболее дорога. Возможно, ты как раз подсознательно хочешь избавиться от этой женщины, а сон лишь проявляет твое подспудное желание.
   - Это спорно.
   - Это абсолютно бесспорно! - возразила Инна. - У нас у всех в этой жизни достаточно сложные отношения с разными людьми. И очень часто мы сами не осознаем, что те или иные люди для нас значат. И они этого не осознают. И вроде бы никак на нашу жизнь не влияют. Но когда такой человек уходит умирает или уезжает далеко, так что мы вряд ли с ним снова встретимся, - мы вдруг испытываем неожиданное облегчение и наша жизнь резко меняется к лучшему, начинаются какие-то успехи, достижения - и все потому, что этот человек освободил нас, перестал оказывать на нас свое тайное и неблагоприятное воздействие. Вполне возможно, что в твоей жизни есть такой человек - эта женщина, которую ты даже и не помнишь, ты о ней не думаешь, поэтому и не увидел ее лица, но она на тебя давит - и пока ты не "отпустишь" ее вместе с каким-то возвышающимся над тобой мужчиной, перемен к лучшему тебе ждать не приходится.
   - Что ж, это утешает, - хмыкнул я и взял из пачки сигарету. Инна взяла сигарету из своей пачки - все тот же синий "LM" - и прикурила от собственной зажигалки. И в это время зазвонил сотовый. Инна машинально потянулась к сумочке: у нее сотовый появился еще на моей памяти - ей, толковательнице снов, без мобильной связи никак, безумный клиент порой разыскивает ее за тысячи километров, чтобы поведать очередное сновидение и услышать ее драгоценную интерпретацию, - но на этот раз звонил мой сотовый, и когда я вынул трубку из чехла, Инна посмотрела на меня не то чтобы с удивлением, но все же как-то иначе, может быть, с чуть большим уважением. Да, Наташенька, - сказал я, услышав в трубке знакомый голос. - Да, конечно, я готов. Подъезжай за мной в кафе-мороженое: - Я объяснил, где это. Хорошо, жду.