Исхаков Валерий. Жизнь ни о чем

   Свободен! Наконец-то свободен!
   Не знаю почему, но я верю Игорю Степановичу: если я порву в клочья список друзей, если выброшу в урну нарядную карточку с номером его телефона (ничего больше: ни имени-отчества, ни должности, только тисненный золотом логотип банка и номер) и уйду с конвертом кармане, неприятностями мне это не грозит.
   Я действительно свободен: свободен браться за воспоминания или не браться за них никогда...
   Свободен напиться до зеленых чертей - благо средства это теперь позволяют...
   Свободен шататься до вечера по залитым солнцем улицам, не думая ни об Игоре Степановиче, ни об отложенной докторской диссертации...
   Свободен... да - свободен вернуться домой и засесть за эти чертовы воспоминания, потому что свобода - это осознанная необходимость, а я осознаю необходимость этих десяти тысяч долларов - и готов хоть сейчас сесть за работу, пока не пророс в душе соблазн остаться чистеньким, довольствуясь тем малым, что я уже получил.
   Но я не сделаю этого. Не побегу к письменному столу, к компьютеру. К чему? Память не нуждается в приспособлениях. Моя память всегда при мне. И я с таким же успехом могу включить ее за столиком кафе-мороженое. Того самого, где сидели мои жены - бывшая и будущая. А теперь буду сидеть я.
   Я буду пить белое сухое вино, есть крем-брюле - и друзья детства, с которыми изрядно было съедено мороженого и выпито сухого вина, незаметно подойдут к столику и сядут, невидимые, рядом и расскажут мне все, что я хотел о них вспомнить. И не нужны мне даже авторучка и записная книжка, потому что как только механизм памяти заработает, его уже невозможно будет остановить, и все, что мы вспомним с друзьями за столиком кафе, будет со мной так долго, как я сам этого захочу.
   - К сожалению, у нас нет крем-брюле.
   Вот так на ерунде, на мороженом, чей вкус запомнился и полюбился с детства, все может сломаться и оборваться. Как же я включу заржавевшие от времени механизмы памяти, если не изведаю вновь полузабытого лакомства?
   - А что же у вас есть?
   - Мы торгуем от Баскина и Робинса, - переиначил на русский манер халдей название фирмы. - У них есть сорт... вот этот, - ткнул он в меню ухоженным, с отполированным ногтем мизинцем, - точь-в-точь крем-брюле.
   - Неси.
   Все меняет название и цену, а вкус остается. Вкус крем-брюле и вкус унижения - привычная цена посещения начальственных кабинетов. Как бы сладко ни встречали ирины аркадьевны и игори степановичи, в осадке всегда остается горечь. Умеют начальники дать тебе понять, что даже если по видимости они нуждаются в тебе, на самом деле это ты в них нуждаешься, тебе от них что-то нужно: деньги, работа, научная степень...
   Понять бы еще, что именно требуется от меня!
   На кой черт им, спрашивается, мои воспоминания? В чем их цель, их выгода?
   И какая связь между подкупающей улыбкой Ирины Аркадьевны и до кишок просвечивающим взглядом Игоря Степановича?
   Отсутствие видимой связи беспокоит меня больше всего. Там, на четырнадцатом, я не успел сосредоточиться на мгновении, когда меня передавали с рук на руки, когда Ирина Аркадьевна оставила меня один на один... с кем? Ну, по меньшей мере - с бывшим гэбэшником, тигром вербовки, спецом по всяческим трюкам, которые ныне именуются тестами. Напрасно я, поедая заморское крем-брюле - не крем-брюле длинной полупрозрачной пластмассовой ложечкой сиреневого цвета, пытаюсь мысленно вернуться в тот кабинет и проиграть заново момент передачи. Что было сказано между ними? И что сказала Ирина Аркадьевна мне на прощание? Улыбнулась ли она напоследок? Или, напротив, с каменным лицом, не имея больше нужды притворяться, сделала четкий поворот кругом и, печатая шаг, вышла из кабинета?
   Ничего, ничего не осталось в памяти - даже лица ее, и того я вспомнить толком не могу, только расплывчатое светлое пятно, обрамленное короткими светлыми волосами, и исходящее от него ощущение чего-то приятного, теплого, доброго...
   15
   - Не возражаешь?
   Вот так это и произошло. Тихо, без сирен, без топота кованых ботинок по асфальту, без дешевого камуфлированного балагана начальник областного УБОПа подполковник Горталов подошел и склонился над моим столиком.
   - Ты заслоняешь мне солнце.
   - Если я сяду, я не буду его заслонять.
   - Ну так сядь, сядь, сделай одолжение! Сядь.
   Горталов сел. Он возвратил мне солнце - уже не такое яркое, слегка притушившее свой свет, снизившее накал в присутствии подполковника.
   По-хозяйски выложил Горталов перед собой сигареты и зажигалку, достал из наколенного кармана камуфляжных штанов плоскую фляжку - на заказ сделанную солидную фляжку военного человека, куда входит пол-литра, не менее. Щелкнул уверенно пальцами, и тут же подлетел на цыпочках давешний халдей и зачастил взволнованным полушепотом:
   - Слушаю, Михал Иваныч... Что прикажете, Михал Иваныч?..
   Михал Иваныч приказал пару чистых бокалов, бутербродов с икрой и балыком, лимонов и воды минеральной из холодильника.
   - Да не нашей, смотри, а французской... Знаешь, какую я предпочитаю?
   - Как не знать!
   Вот так слухи о "красной крыше" оборачиваются простой и внятной каждому явью. Уже и хозяин заведения в чистой белой рубашечке и при бабочке вышел из своего закутка и скромно поклонился издали Михал Иванычу, уже и халдеи запорхали бесшумно и весело вокруг нас, выставляя на столик бокалы, блюда с бутербродами, зеленые пузатые бутылочки "Перрье" с лимоном, и заунывное турецкое пение, милое нерусскому уху хозяина, сменилось бодрым отечественным "Лесоповалом".
   Михал Иваныч хмыкнул довольно, отвинтил крышечку и, не спрашивая, нацедил в два мгновенно возникших бокала коричневую прозрачную жидкость.
   - Коньяк грузинский, - пояснил он, - высшего качества, рекомендую. Только не спрашивай, как называется, все равно не помню и выговорить на трезвую голову не могу. Ну, за встречу!
   Мы выпили. Коньяк и впрямь был необыкновенно хорош. Так мягко, так обволакивающе прокатилась коньячная струйка по пищеводу, не задела и не обожгла, лишь согрела застывшее от мороженого горло и утишила бурчание в желудке. И крохотный бутерброд с красной икрой, проглоченный одним махом, поплыл на мягких коньячных волнах, требуя немедленного повторения.
   И мы повторили.
   - Да-а...
   - Нравится? - довольно хмыкнул Горталов. - Это тебе не кампари, приятель...
   Я чуть не подавился икрою. Но не подавился, проглотил - вместе с вопросом, так и рвущимся на волю. Но не выпущенным под подписку о невыезде. Сказались годы, проведенные в прокуратуре. Да и Мишу Горталова я слишком хорошо знаю и всегда жду от него подвоха, не дам застать себя врасплох.
   - Ты кушай, кушай, - мягко улыбнулся Горталов. Он снял берет со шнурочками, огладил гладко выбритый, как модно у крутых вояк, череп. - У Игоря Степановича небось не кормили...
   Сам он ел по-солдатски, быстро и жадно, как ест сильно проголодавшийся и вечно спешащий человек любую еду, будь то икра или перловая каша. Не до изысков ему, не до смакования, когда есть потребность утолить здоровый мужской аппетит. Даже и не аппетит, а голод крепко поработавшего на свежем воздухе мужика. Брал здоровенной лапой, обтянутой черной перчаткой с обрезанными пальцами, крохотный бутерброд с икрой, подносил ко рту и заглатывал целиком.
   Покуда он насыщался, я следил за движениями его рук и думал о предназначении беспальцевых перчаток. Прежде я считал их проявлением дешевого шика: не водит же Горталов служебный броневик, когда выезжает с группой захвата на операцию, руки у него на баранке не скользят, нет необходимости в черной замше. А теперь до меня дошло, что перчатки эти для другой цели. Пальцы у них обрезаны - чтобы сподручнее было стрелять. А сами они предназначены защищать костяшки пальцев при ударе кулаком, вот для чего. Хорошо поставленным кулаком, вроде горталовского, легко отключить, а то и вовсе прикончить противника без всякого холодного или огнестрельного оружия. И наверняка приходится Горталову и его подчиненным отключать и приканчивать. Ну так не разбивать же каждый раз костяшки себе в кровь...
   И еще ладони защищает перчатка - вдруг схватишься ненароком за колючую проволоку или за битое оконное стекло, можно порезаться или уколоться.
   Мелочь вроде бы, но оттого, что я что-то новое понял про перчатки Горталова, я и про него самого что-то новое начал понимать. И как-то по-другому теперь на него, насыщающегося на манер удава, смотрел.
   - Ай, хорошо... - потер Горталов ладонью об ладонь, заглотив последний бутерброд. - Теперь можно и выпить не спеша, и поговорить... Давно, между прочим, следовало бы нам с тобой поговорить, а, Сережа?
   - Может быть. Я, кстати, от тебя не прятался...
   - Я заметил. Это я заметил, будь спокоен. Я издали за тобой наблюдал. Интересно, думаю, как себя человек поведет. Это как, знаешь, под прикрытием человека в первый раз посылаешь работать и бдишь издалека: есть у него мандраж или нет? Естественно себя ведет или сразу видно, что подсадной... Тебе ведь приходилось в этой роли выступать?
   - Приходилось.
   - Угу. Только не здесь, на Севере... Наслышан, как же. Интересно мне, Сережа, что ты почувствовал, когда тому жлобу пулю в лоб влепил?
   - Ничего.
   - Совсем ничего?
   - Совсем ничего.
   - Но ты ведь в первый раз тогда, да?
   - Стрелял? В первый раз. И в меня тоже - в первый раз...
   - И ничего?
   - Слишком быстро. Только свистнуло слева над ухом, а он уже падает с дыркой во лбу. И тишина. А потом все заорали, кинулись, начальство понаехало - не до эмоций было. Ребята потом его пулю из дерева выковыряли, мне подарили. На память.
   - Хранишь?
   - На цепочке ношу.
   - Это правильно. - Он налил еще коньяку. Мы выпили. - Да, хороший коньяк, не обманули черти косоглазые... А я вот не ношу...- Он улыбнулся чему-то своему, покачивая бокал с остатками коньяка. - А насчет этой... Ирины Аркадьевны... ты не бзди - там дело личное, никакого криминала. Никто тебя за жопу не возьмет, если что. - Он смотрел исподлобья. - Я думал, ты все-таки спросишь... Спроси, не стесняйся, дядя разрешает.
   - Знал бы, о чем спросить, - спросил бы, - пожал я плечами. - Честно говоря, не думал, что ты как-то причастен.
   - Еще как причастен! - Горталов склонился над столиком, заговорил еще тише, глядя мне прямо в глаза: - В кабинетах, где ты сегодня впервые побывал, я, можно сказать, свой человек, без стука вхожу. И когда в тех кабинетах в чем-то нуждаются, то не брезгуют ко мне за советом или помощью какой обратиться. Так что я очень даже причастен. И многое, хотя и не все, могу тебе рассказать - если ты, конечно, правильные вопросы мне задавать будешь. Ну?
   Он смотрел насмешливо, снисходительно, свысока. Очень светлые, словно выцветшие на солнце, серо-голубые немигающие глаза, прямой, резко очерченный нос, поджатые в ниточку губы. Юберменш, белокурая бестия, солдат удачи. Когда-то такими в кино изображали эсэсовцев, теперь американцы с такими лицами покоряют чужие миры или защищают Америку от русской мафии, японских якудза, китайских тонгов и исламских террористов.
   Не знаю как тем, кого они защищают, а мне рядом с такими - когда они не на экране, а во плоти и крови - страшновато. Про себя я знаю, что я нормальный человек, со своими достоинствами и слабостями, знаю, что в принципе не способен на особые зверства: не буду пытать человека, вырезать у него на груди красную звезду или свастику, не ударю, не выстрелю, если меня первого не ударят, в меня не выстрелят, - а знают ли они? Есть у них внутри какие-то ограничители или они признают над собой только силу - еще большую силу, чем та, которой они обладают, а все слабое заведомо подчинено им, суперменам-победителям?
   Не хотелось бы мне проверить это на своем опыте...
   - Ну так что?
   Спросить? Или все-таки выдержать характер до конца? Или как раз не надо ничего выдерживать - чтобы Горталов не подумал, что я боюсь быть перед ним собой, стараюсь выглядеть сильнее, чем я есть на самом деле.
   - Ладно, спрошу. Что им надо от моих старых друзей? Что именно они хотят знать?
   - Этого я не скажу. Не потому что не знаю - потому что не нужно это тебе. Если ты будешь знать, какого рода информацию от тебя ждут, ты невольно начнешь под них подстраиваться, будешь какие-то факты отбрасывать как ненужные - а вдруг это именно то, ради чего они все это затеяли? Главное - объективность и непредвзятость. И не бзди. Может быть, если все правильно сделаешь, ты одному из своих друзей очень крупно поможешь. Но это все, что я тебе могу сказать.
   - Допустим. Еще один вопрос. Можно?
   - Сделай одолжение.
   - Очень хотелось бы узнать, кто тот неведомый "друг" или "доброжелатель", который меня во все это втравил? Погоди, погоди, - я поднял руку, увидя на лице Горталова все ту же снисходительную ухмылку. - Я заранее знаю, что ты опять мне скажешь: не положено, объективность и непредвзятость и всякий прочий вздор. Но, согласись, это все-таки слишком близко меня касается. Кто-то рекомендовал меня людям, которых я не знаю, без моего разрешения и без моего ведома, и неизвестно еще - с добрыми намерениями или нет. И мне плевать - положено мне или нет, но все же хотелось бы знать, кто этот доброжелатель. Потому что тогда я буду знать, добра он мне хотел или зла. И соответственно буду менять линию поведения.
   - А если человек просто так тебя рекомендовал - без добрых или злых намерений? Просто спросили его: кто может помочь в этом деле? Да, конечно же, Сережа Платонов, кто же еще! Такого варианта ты не допускаешь?
   - Нет, не допускаю. Видишь ли, Миша, много чего я за сорок без малого лет узнал, и по большей части все это в жизни не нужно, одна суета и томление духа, но в одном я убежден крепко, потому что сам до этого дошел и на себе не раз проверил. Всегда, абсолютно всегда все люди действуют только в своих собственных интересах. К тебе приходят с просьбой о помощи, или предлагают заработать, или говорят о защите высоких идеалов, но в основе всегда одно: тебя используют в собственных интересах, а потом выбросят за ненадобностью.
   - Бред... - поморщился Горталов.
   - Может, и бред. Но это мой бред, я с ним живу и буду жить, потому что я в этот бред верю, как в слово божие.
   Помолчав, мы выпили каждый за себя, не чокаясь. Солнце по-прежнему глядело на меня через плечо Горталова, ветер лениво шевелил ветки над головой, бодрый голос по радио предлагал путевки в Египет, на Кипр, в Таиланд и Бирму - куда угодно, лишь бы подальше, подальше отсюда...
   - Это я тебя рекомендовал, - спокойно произнес Горталов.
   - Ты?!
   - Угу. Можешь не благодарить. Я действовал не из добрых побуждений, а исключительно из соображений собственной выгоды. Мне за тебя заплатили.
   - Заплатили? За меня?
   - Ну, не лично за тебя, конечно. Сам подумай: разве ты стоишь сорок пять тысяч евро?
   - Сорок пять тысяч?!
   - Вот именно. Красная цена тебе - десять тысяч баксов. Хотя я бы и столько не дал, но меня ведь не спросили. Нет, мне поставили конкретную задачу: найти носителя определенной информации - и я нашел. Обрадовался, между нами говоря, когда оказалось, что именно ты - носитель. Очень обрадовался! И ты, наверное, догадываешься, почему...
   16
   Когда-то, давным-давно, много лет тому назад, когда меня назначили прокурором одного небольшого северного города, случился у меня бурный, но непродолжительный роман. Инна с Виталием не поехали со мной - я не настаивал, не хотел лишать Инну работы, а Виталия - математической школы, так что без малого два года я прожил холостяком. Однако не загулял, не запил, и романа тоже не было бы, если бы не служебная необходимость: женщину эту мне нарочно подставляли, чтобы скомпрометировать, повязать и склонить к сотрудничеству, а мое начальство как раз того и добивалось, для того я туда и был заслан - и все это кончилось, как я уже говорил, выстрелом в лоб и моим поспешным возвращением в родной город.
   Но хоть и служебный, а роман все-таки был, и на каком-то этапе привходящие обстоятельства отошли на задний план, я всерьез влюбился в ту женщину, и когда все было кончено, когда просвистела у меня над ухом пуля, а моя ответная вошла прямо посреди лба моего противника, я, наивный, пришел к ней, полный благородных намерений, готовый простить ей все ее коварство и даже...
   Я был молод тогда, молод и... не то чтобы глуп, но не в меру для прокурора наивен. И я наивно готов был поломать мою жизнь ради этой женщины. Даже письмо написал Инне, предлагая развод, но, к счастью, хватило ума не отправить. К тому же я был уверен, что и она, та женщина, бросилась в мои объятия хоть и по принуждению, но все же с некоторым удовольствием я был моложе ее, недурен собой (мои женщины до сих пор находят меня таковым), занимал в их городе высокое положение и прочили мне недурную карьеру, она же тихо служила в издательстве рядовым редактором и совершенно ничем не выделялась на общем фоне. Ее выбрали приманкой для меня только потому, что ее мужа должны были осудить за крупное хищение, а я выступал на его процессе обвинителем.
   И как же я был удивлен, как уничтожен, когда ничего, кроме ненависти и отвращения, не встретил - совсем ничего... Я до сих пор точно не знаю, не могу понять, в чем перед ней провинился. Единственное объяснение: человек, который хладнокровно подложил ее под меня и которого я застрелил, был не только подельником мужа, но и ее любовником - и она настолько его любила, что готова была ради него спать со мной и даже притворяться ко мне неравнодушной.
   Женщину ту я сильно ненавидел и желал ей много зла. И когда узнал, что она умерла через год после моего отъезда при подозрительных обстоятельствах, нисколько о ней не сожалел. Лишь радовался, что кто-то другой, не я, будет заниматься расследованием и вместе с дежурным патологоанатомом рассматривать в судебном морге ее недолго принадлежавшее мне тело.
   Но суть не в женщине. Суть в книге, которую я недели две назад взял в нашей библиотеке. Взял ради нескольких цитат, но книга оказалась неожиданно хорошо написанной, я увлекся и прочитал ее от корки до корки, будто роман, а не специальный юридический труд. Дочитал, пожалел, что интересная книга кончилась и придется опять браться за постылый труд, вздохнул, перелистнул машинально страницу, глянул в выходные данные... и замер. Книга была издана тем самым издательством, где работала моя недоброй памяти подруга, в том самом году, когда я там служил, и редактором ее была, разумеется, она.
   Не знаю, может быть, если бы я с самого начала знал, что она редактировала эту книгу, я бы не стал ее брать, может - ограничился бы нужными цитатами и не прочитал от корки до корки, а может, посмеялся бы над давно забытыми огорче-ниями - что мне та мертвая женщина теперь в самом деле? какое дело мне до нее? - и принялся за чтение с удвоенным удовольствием. Но оттого, что я вначале прочитал с удовольствием книгу, а уже после узнал, кто ее издал, я несколько дней испытывал неприятное чувство - будто меня снова обманули, снова заставили проникнуться к человеку добрыми чувствами, а потом окатили презрением и равнодушием.
   Примерно то же чувство испытывал я теперь. Все это время, начиная со звонка Ирины Аркадьевны, я гадал, кто из друзей обо мне позаботился, кто порекомендовал - и почему именно меня? Но я искал среди друзей - а рекомендацию дал человек, который имеет право считать себя моим врагом. И наш разговор подтвердил это. А значит, не добрыми намерениями он руководствовался, значит, ничего хорошего это приключение мне не сулит... кроме десяти тысяч долларов, конечно.
   Однако и скромного удовольствия, которое доставляли мне мысли о деньгах, Горталов меня лишил, потому что рядом с тем, что ему заплачено за меня, мои десять тысяч обратились в ничто.
   Горталов, довольный произведенным впечатлением, уже ушел, приказав официанту, чтобы все съеденное и выпитое мною было записано на его, Горталова, счет, а я все сидел, тупо размешивая длинной полупрозрачной сиреневой ложечкой давно растаявшее мороженое.
   Никаких умных мыслей в голову не приходило. И только одним соображением я пытался утешить себя: сколько бы Горталову за меня ни заплатили, торговал он без моего согласия, и вряд ли его хозяевам понравится, если их деньги пропадут даром. А значит, лучшее, что я могу сделать, чтобы лишить Горталова хотя бы чести хорошо оплаченных заслуг, не делать ничего. Потратить полученную тысячу - и будь что будет. Как-нибудь не пропадем. Но зато никто - и Горталов в особенности! - не скажет потом, что я ему чем-то обязан...
   Так бы я, наверное, и поступил, но тут незначительное происшествие резко изменило ход моих мыслей.
   Прямо напротив кафе, на той стороне улицы помещался фирменный магазин электрических швейных машинок. К нему бойко подкатила крохотная "Ока" цвета дохлого фламинго, и из нее выбралась скромно одетая семейная пара. Взявшись за руки и оживленно переговариваясь, они устремились к витрине, постояли несколько минут, тыча в витрину пальцами и что-то с жаром обсуждая, и, договорившись наконец, зашли в магазин - явно с целью осуществить свою давнюю мечту.
   Точно такая машинка, как в витрине, была у Инны, и она умело обшивала себя и Виталия, покуда он не подрос и не отказался категорически носить мамин самострок. И Майя в последнее время поговаривала, что придется ей купить такую же машинку и взять у Инны несколько уроков кройки и шитья - и хотя прямо этого не говорилось, я понимал, что при горталовских доходах шить на дочек платьица ей бы не пришлось. Одеты близняшки были всегда, как принцессы с картинки. Были... Но будут ли? Ведь девчонки растут - и купленных впрок заботливым папой вещей им надолго не хватит.
   Большое сомнение мелькало порой в глазах у Майи - и сомнение явно касалось нашего общего будущего. Вот оно, наше будущее, сказал я себе. Вот что нас ждет, если я сейчас поддамся на уловку Горталова и откажусь от обещанных мне десяти тысяч. Именно этого он от меня и добивается. Этому он и радуется заранее. И когда узнает о моем отказе, нисколько не удивится, а только хмыкнет презрительно: "Ничего другого от этого слабака я и не ожидал..."
   А Майя такого не скажет. Она поддержит мое решение. И будет отстаивать мою правоту перед всем светом: перед Горталовым, перед свекровью, даже перед Инной - и это будет больнее всего.
   2. День второй. Воскресенье, 14 июля
   1
   Все это следует немедленно прекратить!
   Я и раньше предполагал, что зашел со своей диссертацией в тупик, а после вчерашних событий это стало совершенно ясно. Будто кто-то большой и сильный, похожий на покойного отца, но куда более снисходительный и деликатный, а главное - доброжелательный, положил на плечо тяжелую руку и негромко, но внушительно сказал: "Пре-кра-ти". Просто, без эмоций, без восклицательных знаков - но убедительно. И почему-то понятно, что сегодня самый подходящий день, чтобы прекратить.
   Между тем, сегодня не какое-то особенное - обычное воскресное утро. Не из тех, когда спокойно рассматривается вопрос о том, чтобы смертельно порезаться во время бритья. Да и само бритье под вопросом. День предстоит провести взаперти, наедине с воспоминаниями - и никого не смутит отросшая за сутки щетина, никого не обрадуют гладко выбритые щеки и подбородок. И если бритвенные принадлежности извлечены из шкафчика в ванной, то для того лишь, чтобы оттянуть неизбежный миг, когда придется достать из папки законченный второй вариант докторской диссертации и порвать его в мелкие клочья. Пенка для бритья и станок фирмы "Жиллетт" - такой удобный, такой безопасный, как и вся моя чересчур удобная, чересчур безопасная жизнь...
   Но прежде чем принять окончательное решение, я решил диссертацию перечитать. И вот, покончив с бритьем, я первым делом, не завтракая, лишь с чашкой крепкого черного кофе и сигаретой, устроился на диване и перечитал свою работу от первой до последней строчки, после чего решил, что до сих пор получалось у меня почти неплохо. То есть я готов утверждать, что даже совсем неплохо, но вот взял и вставил зачем-то пугливое "почти". Как-то само получилось. Автоматически. То ли из суеверия, чтобы удачу не спугнуть, то ли из скромности. Хотя на самом деле я вовсе не скромен. И что бы ни думал обо мне Горталов, сам я достаточно высоко оцениваю свои способности. Как физические, так и умственные. Нравятся мне мое сильное, складное, еще молодое тело и мой не слишком большой, портативный, как выражалась Инна, но ужасно быстродействующий и острый, как бритва, ум. Так что похерим провинциальные игры в скромность и скажем прямо, что второй вариант моей диссертации был очень даже неплох.
   Тем более что проверить мои слова вы все равно не сможете. Потому что, перечитав диссертацию, я тут же собрал страницы в кучу и сжег.
   То есть не сжег (еще одно не к месту выскочившее слово), не мог сжечь, потому что не на даче, а в городе, в обычной квартире, без камина, даже без газовой печи, негде жечь, да и опасно, пожар можно учинить, но машинально, не задумываясь о том, что делаю, подготовил к сжиганию - брал отпечатанные на лазерном принтере страницы, складывал стопочками и рвал - пополам, на четыре части, на восемь частей. Хватило бы и на четыре, поскольку рвал лишь для того, чтобы никто не прочитал и не понял целого (в этом смысле всегда испытываю какую-то странную застенчивость), но, как уже сказано, действовал машинально, по привычке и порвал на восемь частей - так лучше горит.
   Проверено на даче, осенью, в позапрошлом году, когда такими вот, в осьмушку, клочками растапливал по утрам печь. По вечерам, помню, сидел у жарко горящей печи, курил, пил, иногда плакал (об этом отдельный разговор), рвал ненужные черновики, письма, тетрадки со старыми, бог знает какого года, записями, складывал в ящик, а утром, проснувшись от холода, набрасывал на плечи старый тулуп, присаживался к прогоревшей, остывшей, но все-таки, если приложить ладонь, чуть теплой в сравнении с другими предметами, печи, и растапливал ее заранее приготовленными осьмушками и нащипанными с вечера же лучинками. И точно такое же, как сейчас, возникало, помнится, странное ощущение чужого, не своего текста, когда вытягивал из кучи первый попавшийся клочок и читал вслух ни для кого что-то вроде этого: