Истомина Дарья. Леди-бомж (Леди-бомж - 1)

   - В автомобиле. Из приемника А ее что, убили?!
   - Дальше!
   По-моему все это было похоже на операцию без наркоза, когда скальпель хирурга вонзается в живую трепещущую плоть, режет, кромсает, отсекает, добираясь до какого-то глубинного давнего гнойника, и человек, беззвучно крича и стиснув до хруста зубы, терпит эту невыносимую боль, потому что верит - иначе не избавиться от гнилого, и еще верит в то, что боль эта не бесконечна. Что там, потом, после всего, наступит успокоение, трепещущая рана сомкнется и зарастет, и, может быть, только глубокие шрамы станут отдаленным напоминанием о том, как было больно.
   Я повторяла этому человеку все по два, три раза... В какой позе она лежала, что именно успела выпить, про кокаин в пудренице, и как луна заходила, и про росу на траве, и как появились охранники на джипе, и как я уносила ноги.
   Но его совершенно не интересовало, с чего именно я оказалась в ту ночь на островах, чего боялась и от кого пряталась. Я, конечно, особенно не распространялась, но мне почему-то становилось обидно, что эта самая Нина Викентьевна Туманская, которой уже нет и никогда не будет, заслонила перед его взором все и всех на свете и он то и дело кивает, раскачиваясь, как китайский болванчик, и бормочет:
   - О, господи! Почему никто не догадался? Почему не успели?
   Он совершенно не был похож на того, дневного, нагло-веселого и уверенного, как будто там, днем, когда я его впервые увидела, он носил умело подобранную маску, а в действительности он и есть такой раздрызганный, нервный, растерянный, как громадный щен, которого впервые отняли от сучьего вымени, унесли от его собачьей мамочки, и он воет безысходно, поняв, что теперь он всю жизнь будет один.
   В общем-то, произошло главное: несмотря на мою личную раздрызганность, до меня все-таки стало доходить, что в покушении на смертоубийство его супруги меня, пожалуй, никто не обвиняет, что, судя по всему, эта самая Нина Викентьевна покинула этот свет совершенно добровольно и что я ему нужна просто как человек, который - как он считал! - видел его жену живой последним.
   Но тут я ему ничем помочь не могла, последней своей воли эта бедолага мне не изъявляла, и последнее "Прости!" безутешному супругу от нее я передать не могла.
   Мне все это стало надоедать, и я потихонечку начала прикидывать, как бы мне понезаметнее смыться.
   Только такая наивная недотепа, как я, могла с ходу поверить, что этот человек действительно подключил нашу ментуру и гортипографию к розыску Л. Басаргиной только для того, чтобы услышать из моих уст правду о последних минутах супруги. Конечно, он хотел этого, но еще больше и он сам, и его ближнее окружение, то, что потом я сама стала называть "команда", больше всего стремились к тому, чтобы никто на свете пока не знал, что Нины Викентьевны уже нет в живых, что она перестала не просто существовать, но отвечать за дела и принимать решения. А я оказалась - не по своей воле, конечно - в числе тех считанных немногих персон, которые успели увидеть ее мертвой, включая четверых охранников, которые не просто подчистили и замели мельчайшие признаки ее пребывания возле церквухи, но и перегнали ее "мазду" в гараж и запрятали замотанное в холщевину тело в ледяную пещеру их морозильника, близ свиных и говяжьих туш.
   Охранники молчать умели, иначе бы они не были в охране Нины Викентьевны. Для остальных была выдана байка о том, что хозяйка отбыла по делам в Москву, в главный офис своего банка.
   Оставалось всего четыре человека из тех, кто через три дня после несчастья знал правду. И среди них оказывалось некое, мошкароподобное, совершенно постороннее существо, которое тем не менее было первым свидетелем, почти участником рокового происшествия.
   Так что и для самого Туманского, и для его "команды" больше всего нужно было, чтобы я молчала. Не всплыла бы неожиданно ни с какой стороны. Не возникла.
   Перепуганная до икоты, попробовавшая себя в роли народной мстительницы, я бы и так молчала, как рыба на льду. Да, в общем, мне было тогда глубоко наплевать на все их дела. Но они-то об этом и не догадывались.
   Так что я сама сдуру поднесла им королевский подарок, заявившись на территорию. Конечно, не совсем сама. Но Клецов, как я поняла в тот же вечер, и не подозревал о том, что там хранится в подвале главного дома, кроме окороков и пивка.
   Они с напарником слышали, как захлопнулась кодовая дверь, до них слабо донеслись мои крики, и Клецов тут же двинулся через главный вестибюль в дом выручать меня.
   На него наорали, отстранили от дежурства до утра и отправили в вахтовый домик. Сказали, что со мной разбираются, ничего страшного, но пусть и Петро, и его напарник будут готовы проститься и с работой и с заработком.
   А пока я сидела в кабинете у самого Туманского и он плел что-то слезливое про то, как познакомился с женой в доме отдыха на Рижском взморье и как у них все было прекрасно.
   У меня вдруг появилось странное ощущение, что происходит что-то не то. Всегда чувствуешь, когда тебя изучают. А он изучал - посматривал как бы исподтишка, начинал повторяться и вдруг спросил что-то насчет Панкратыча. Что-то вроде того, что мой академик помер вовремя, потому что все равно не пережил бы, видя тот бордель, который нынче устроили из отечественной науки.
   Вот тут-то я и поняла, что Туманский знает обо мне гораздо больше, чем старается показать. И насторожилась, замкнувшись.
   Он тут же догадался, что допустил оплошку, и вдруг совершенно неожиданно засуетился, начал показывать мне камни из своей коллекции, кои, оказывается, добыты из недр и россыпей им лично в районе Колымы и Чукотки в те поры, когда он был в старательской артели и мыл золото. Он даже сунул мне под нос белый булыжник, на сколе которого блестели желтые крапинки, и что-то талдычил насчет отличий золота жильного и рассыпного.
   - Колыма? - не без ухмылки осведомилась я. - Это там, где сидят? За что же вас законопатили?
   - А у вас есть юмор. Это хорошо. - Он все прикидывал что-то в уме. - А сидеть мне не довелось. Просто вышибли из Ленинградского университета за пьяный дебош, вот я и подался куда подальше, чтобы в армию не загребли... А было мне семнадцать лет! Рисково, голодно и пьяно. Но зато - весело!
   Я ничего не понимала - он снова был другой, добродушный, самоироничный. И словно забыл, из-за чего я сижу перед ним и что там у него в подвале.
   Впрочем, позже я поняла, что байка про старательскую артель - лишь деталь одной из его биографий. У Туманского были отработаны пять или шесть вариантов его жизнеописаний, вплоть до такого, где он, оказывается, занимался проблемами топологии и высшей математики в одном из секретных НИИ и видел живым академика Ландау. Варианты он выдавал, исходя из интересов собеседника, и каждый из них был настолько продуман и убедителен, что не поверить в ту или иную биографию было просто нельзя.
   Если честно, я тоже поверила в эту самую старательскую артель, которая возникла во времена первых кооперативов.
   Во всяком случае близость к золотым россыпям в прежние времена хоть как-то объясняла и кровных лошадей в конюшне, и пригашенную роскошь обстановки в кабинете, и сочные бриллиантики в его запонках.
   Не знаю, что бы еще он мне преподнес, но тут в кабинет вошла та самая особа, которая застукала меня, правда, на этот раз без фотоаппарата, но зато с пакетом из черной бумаги, в которых обычно носят снимки.
   - Не помешала? - Она сняла темные очки и уставилась на меня. Глаза у нее были совершенно янтарного цвета, немигающие, безразличные, словно обращенные взглядом не вовне, а куда-то внутрь. Она говорила с каким-то акцентом, рубленно и твердо, словно рассекала фразы острием на отдельные слова.
   - Слушаю вас, Элга Карловна...
   Она снова покосилась на меня, давая понять, что я здесь посторонняя, но Туманский вдруг стукнул ладонью по столу и поторопил:
   - Давайте, давайте... Лизавета Юрьевна уже почти своя!
   Коротышка недовольно пожала плечиками, высыпала на стол десятка два цветных и черно-белых отпечатков и сказала:
   - Толстецкую из Москвы привезли...
   - Кто такая?
   - Вот она... - Она ткнула пальцем в один из снимков, и они склонились над столешницей, рассматривая его. - Думаю, мы имеем сходство, Симон!
   - Давайте ее сюда! - приказал он. Она вышла.
   - Так вы Симон? - поинтересовалась я. - Из Бурбонов будете?
   - Вообще-то я Семен... Сеня, - ухмыльнулся он. - Но с Элгой лучше не спорить. Для вас - Семен Семеныч... Подходит?
   - Я пойду? - сказала я. - Чего мешать-то?
   - Что вы! Что вы! Пока суть да дело, книжечки посмотрите... А?
   Я освободила кресло и начала рассматривать книги, отойдя в глубину кабинета. Покажи мне, какие книги ты читаешь, и я скажу, кто ты. Так, по крайней мере, считал мой Панкратыч. По его подбору понять было ничего нельзя.
   Переплеты были хороши, настоящие, старинные, с золотым тиснением, и новоделы под старину. Но содержимое? Здесь была совершенная мешанина, от антикварного "Молота ведьм" и "Истории Золотой Орды" до "Суммы технологий" Лема, альбома "Ордена Российской империи" и справочника "Болезни лошадей"...
   Судя по книгам, хозяин этого кабинета интересовался всем на свете - от жизнеописания святого Серафима Саровского до методов остекловывания радиоактивных отходов, разработанных концерном "Радон"... А может, его только обложки интересовали? Чтобы из темной тисненой кожи и потолще?
   Но во многих книгах были аккуратные закладки, и было понятно, что их если и не читают постоянно, то, по крайней мере, пролистывают...
   В кабинет в сопровождении этой самой Элги впорхнула особа, умело засупоненная в кожу с ног до головы. Узкие кожаные брючки, пиджачок в талию, сапожки с короткими голенищами и даже шапочка-беретка были из лоснящейся кожи. Кажется, она даже скрипела, как новое седло. Из-под беретки выбивались русые кудряшки, глаза были распахнуты в несколько деланном любопытстве, темно-синие, влажно-громадные.
   Думаю, она была старше меня годков на десять - пятнадцать, но росточком отличалась не очень-то, сантиметров на пять-шесть пониже. В общем, из разряда близких мне по ростовым проблемам дылд. В лице, овально-припухлом, было что-то кукольное. В общем, такая помесь между герцогиней и кобылой.
   Пока Туманский целовал ей руку и они обнюхивались, она говорила что-то бархатистым, хорошо поставленным голосом, а глаза ее мгновенно прошмыгнули по хозяину, по кабинету, оценивали. Она словно примеряла себя к новой обстановке и продуманно отбирала вариант поведения. Видно, остановилась на варианте наивной простушки, потому что, плюхнувшись в кресло, начала усиленно восхищаться литыми решетками и кладкой камина из гранитных глыб (именно такой она, оказывается, мечтала иметь на своей дачке), остеклением вместо крыши ("Какая прелесть - звезды рядом! И луна, луна!"), почти первобытным лесом окрест ("Берендеево царство, верно?"), - но за всем этим трепом стояло одно: она восхищается прежде всего самим хозяином.
   А сам он что-то ворковал, растекаясь в приязни, смешивал для нее какое-то пойло с кубиками льда, кружил вокруг нее, мягко и неслышно, и даже время от времени снимал свои стеклышки, устало щурясь и потирая глаза белоснежным платочком, и вид у него был такой, словно он рассматривает сквозь стекло витрины в модном супермаркете какие-то экзотические харчи и всерьез озадачен, брать ли ему пару дюжин остендских устриц, остановиться на балтийском угре, прихватить какого-нибудь суперомара с клешней или ограничиться отечественной камбалой. Здесь шел какой-то скрытый торг, ее оценивали, и гостья это отлично понимала.
   Она то и дело выцеливала глазом искоса мою фигуру, глаз был тревожный, и кажется, она решила, что я здесь нахожусь не просто, и я ее очень беспокою. Это было неприятно, и я ушла за стеллажи, чтобы не маячить.
   О чем они толковали, я так и не смогла понять, но в конце концов пошла речь о каких-то спектаклях в Театре Маяковского, потом она спросила: "А как же кинопробы? Я думала, что меня - на кинопробы..." Туманский прогудел что-то насчет того, что все будет в свое время. Что-то там будет решаться, голоса примолкли, а когда я вышла из-за стеллажей, Туманский шевелил кочергой в камине угли и задумчиво смотрел в багровое чрево топки.
   Я не успела ничего спросить, потому что в кабинет вернулась коротышка.
   - Послушайте, Элга Карловна! - сердито сказал он. - Ну нельзя же так бездарно... Зачем вы выволокли эту уцененную Офелию?
   - Она превосходная актриса, - сухо сказала та. - И я исходила из необходимых параметров, Симон!
   - Вот именно, актриса! - фыркнул он. - Ничего естественного...
   - Вы не правы, Симон, - четко и невозмутимо ответила та. - Ей же не Шекспира играть! Всего лишь на некоторое время предъявить себя. Я проработала одиннадцать кандидаток. Эта - лучшая. Самый близкий вариант.
   - Ну и что нам потом делать? С этим... "вариантом"? Куда его девать?
   - Это ваши проблемы, Симон, - твердо заявила она.
   - У нас все проблемы - наши! - рыкнул он. И сильно потер лицо ладонями. - О, господи, кажется, я схожу с ума...
   - Последние дни мы все немножечко сумасшедшие. - Она двинула к бару и налила себе какой-то выпивки.
   Я кашлянула в кулак и сказала:
   - Господа хорошие... У меня там ребеночек некормленый. И вообще, я могу слинять?
   - Вот... Вот... она! - ткнул в меня пальцем он. - Вы ее видели, Лиза! Вы сразу поняли, что она - актриса? Или не очень...
   - Конечно. Почти сразу. А вы что, ее в кино снимаете? Пробы и все такое?
   Туманский долго меня разглядывал. Так на меня он еще не смотрел. Это был тот же взгляд - покупателя в супермаркете. И мне это страшно не понравилось.
   - О, черт! - вдруг пробормотал он. - Как же я раньше этого не замечал... А почему бы и нет? Элга Карловна, взгляните на это существо! Вы ничего не видите? Лицо! Лицо! Что скажете?
   - Не безумствуйте, Симон... - Она даже своей огненно-рыжей гривки не подняла, посасывая из стакана и болезненно морщась. - Я же не имею вашей убежденной уверенности!
   - А я имею! - снова рыкнул он с какой-то странной веселостью. - Хватит лакать! Да проснитесь же вы!
   Он неожиданно ухватил меня за плечо, развернул и втолкнул в кресло. Снял с настольной лампы зеленый абажур, и я зажмурилась от ослепляющего света.
   Коротышка приблизилась. Я сидела, а она стояла, но наши головы были вровень, и я впервые заметила соблазнительную родинку, которая, как "мушка", сидела в уголке близ сочных губ и словно подчеркивала фарфоровую белизну ее личика. Темно-янтарные большие глаза ее были тоскливыми, белки были чуть окрашены краснотой, и ясно было, что она недавно сильно плакала. Во всяком случае, под глазами были заметные припухлости, а задорно вздернутый носишко запудрен слишком сильно.
   Она всматривалась в меня пару секунд, словно снимала своим "полароидом", пожала плечами и, чуть отступив, сказала:
   - Ну что ж... Элементы какого-то сходства, кажется, имеются. Это я вынуждена признать. Это лицо отмечено, несомненно, кое-какими признаками интеллекта...
   - Вы хотите сказать, что я не совсем дура?! - начала заводиться я.
   - Я бы не назвала ее красавицей, но какой-то шарм могу отметить, продолжала эта дама так, словно меня здесь и не было. - Несмотря на сложности с ее молодостью, в ней есть то, что нужно: некоторая горечь, умудренность, усталость уже пожившей женщины. Много думавшей, способной к принятию решений... Скулы великоваты, цвет роговицы не совпадает. Но, в конце концов, есть косметика, линзы... А вот рост?
   - А если низкий каблук? Очень низкий... - заметил Туманский задумчиво.
   - Это возможно, - согласилась она, закуривая сигарету. - Но что делать с этими руками? Она что? Лес пилила или кувалдой ковала что-то железное? Чтобы привести их в порядок, нужно не меньше недели! А у нас сколько осталось? Сутки?
   - Уже меньше, - заметил Туманский, поглядев на свой "роллекс". Восемнадцать часов. Но, в конце концов, есть перчатки...
   - Конечно, груди приличной формы, бедра в пределах нормы. И все-таки она худющая, как сельдь... И потом, голова, эти волосики! Может быть, паричок?
   Такого терпеть я уже не могла. Они рассматривали меня как призовую суку, которую готовят к собачьей выставке, бесцеремонно определяя огрехи и достоинства моего экстерьера.
   Вообще-то отечественный мат в чистом виде лингвистически ни с чем не сравним, но кое-чем на "инглише" я обзавелась еще на третьем курсе нашего "Тореза", а Витька Козин из турфирмы, который пошатался по миру и обкатал все кабаки, включая портовые, вплоть до Ливерпуля, оснастил нас кое-каким непристойным лексиконом, чтобы мы хотя бы понимали, когда нас в загранках будут крыть. Так что я пульнула сквозь зубы из того самого козинского репертуара.
   Элга все поняла, ахнула и залилась стыдливой краской.
   Туманский заржал:
   - Видите, она и английский в совершенстве знает...
   - Я бы не имела храбрости сказать, что этот английский - совершенство, - брезгливо заметила Элга. - Во всяком случае, до классического оксфордского произношения ей далеко. Скорее, это цитаты из репертуара шлюх, которые проходят языковую практику с интуристами на Тверской.
   - Вы что? Имеете наглость равнять меня с какими-то шлюхами? осведомилась я.
   - Я уже ничего не имею, девушка, мисс, мадемуазель или как вы там себя называете? - тихо и как-то убито сказала она, снова подливая себе из сосудика. - Я не имею радости, но я уже не имею и печали. Больше всего я имею желание лечь в постель, заснуть и проснуться не раньше чем через месяц... И чтобы все, что случилось, оказалось только очень плохим, нехорошим и ненужным сном...
   - Ну-ну, Карловна.. - поднялся из-за стола Туманский. - Я высоко ценю ваши усилия. Хотя и понимаю, что вы всегда относились ко мне с некоторой долей иронии и недоверия. Возможно, вы и правы... Но не в этом случае!
   - Вы имеете в виду вашу жену? Это не по-христиански, Симон... покачала она головкой. - Это есть бесчеловечно. У вас совершенно отсутствует сердце.
   - У кого что отсутствует - разберемся денька через три... - Он побелел, щека дернулась. - И это именно Нина Викентьевна загнала нас всех в капкан, из которого мы можем и не выбраться. Так что оставим богу - богово, кесарю - кесарево, а мне - мое!
   - Я могу удалиться? - гневно вскинула она полыхнувшую костром головку.
   - Недалеко, - усмехнулся он, - и ненадолго. Она фыркнула и унеслась.
   - Кто это? - осторожно спросила я, потому что он, грузно опустившись за свой стол, сызнова словно заснул, уткнувшись всем лицом в кулаки так, что я видела только его голый череп, на полировке которого медно отражались отблески камина.
   - Замечательная женщина. Умница. А главное - никогда не врет... пробормотал он. - Сейчас это такая редкость.
   Он опять был другим - погасшим, раздавленным, каким-то грузно-опустошенным, как будто его накачанная туша была лишь видимостью, оболочкой. И было ясно, что он лишь преодолевает странное безразличие. Ко всему. Ко мне - тоже...
   Я подошла к столу и уставилась на снимки. Это были фотографии самых разных женщин. Пожалуй, единым было то, что каждая из них была очень похожа на ту бедолагу из подвала. И все-таки это была не она - чего-то не хватало. Может быть, горделивости, какой-то совершенно точно обозначенной ироничной надменности, которую та сохранила и в смерти?
   - Что все это значит?
   - А... ерунда... Бред собачий! Это от безысходности!
   Он одним движением сгреб снимки и бросил их охапкой в камин. Они горели плохо, и он помешал кочергой. Вместе со снимками занялись и обрывки каких-то бумаг, которые не успели прогореть раньше.
   - А что вы тут жгли?
   - Мои письма. Ей. Ее письма. Чтобы никто носа не сунул... Есть вещи, которые нельзя оставлять никому.
   Глаза у него были как у больного барбоса, слезились от каминного дымка, пушистые бровки уехали вверх "домиком", щеки подвисли, утонув в глубоких, как шрамы, морщинах, и я впервые осознала, что он немолод. И вся его текучая сила, резкая грация и мощь - как вспышки. Особенно перед женщиной. Сейчас его хотелось почесать за ухом и сунуть ему под нос мозговую косточку, утешив: "Погрызи, Шарик..."
   Он казался совершенно безобидным, угнетенным и домашним. И конечно, это было его очередное превращение, о чем я в тот миг не очень задумывалась. Мне его стало очень жалко, и я сказала:
   - Зачем я вам нужна?
   - А-а-а... Забудьте!
   - Что? Фиговые делишки? Вам очень худо?
   - Ну, если откровенно, хуже еще не бывало. Силки были поставлены, капкан насторожен, но я не понимала этого. Ему было нужно, чтобы я сама шагнула ему навстречу. Чтобы все выглядело так, что это лишь мое собственное желание и решение.
   - Но я... я совершенно на нее не похожа...
   - А вот тут вы ошибаетесь, Лиза... Разве дело только во внешности? В вас чувствуется какой-то... стержень. Несгибаемый, что ли? И, насколько я понял, вы абсолютно не трусливы.
   - Это от страха... - засмеялась я. - Знаете, Панкратыч как-то брал меня на охоту, по первой пороше, на зайца... Русаки еще не отлиняли толком, зимние меха еще не надели и на пахоте, на снегу, были как на ладони. Далеко видно. Загонщики с собаками пошли по роще, поднимать серых, а мы стоим в поле, на выходе, ждем... И вот выкатывается совершенно мухортый зайчишка, величиной с детский валенок, и драпает прямо на нас. И тут из рощи вылетает что-то здоровенное, темное и с крыльями. Оказалось - филин! Видно, здорово оголодал, что средь бела дня решился взять харч! Растопырился и падает сверху на трусика, как на парашюте! Мы - рядом, но они на нас - ноль внимания! Своя разборка! Филин - громадина! Когти врастопырку, клювом щелкает, клекочет, шипит! И что вы думаете? Серый через башку кувыркается на спинку и как деранет его задними лапами! А задние у них - длиннющие, бритвенные, моща, как у кенгуру... Да как заверещит! Знаете, как зайцы кричат, когда смерть близко?
   - Как дети...
   - Точно! Филина аж подбросило! Пух и перья! Он раза четыре серого атаковал, и ничего... Потом, смотрим, а он крыло волочит и пешим ходом ковыль, ковыль. До ближнего куста. Вот так и я: когда прижмет, чего с перепугу не наделаешь?
   - Стукнули зайчишку?
   - Зачем? Мы по Ленину! Помните тот анекдот, где он лису отпускает? Панкратыч у меня был справедливый.
   Что-то я совсем развеселилась, будто мы в нашем старом доме чаи с ним распиваем. Но дом был чужой, и он еще был совсем чужой, и я запоздало осекла себя, понимая, что выгляжу полной дурой со своими детскими байками.
   - Очень любили деда?
   - Другого не было.
   - А вы знаете, тут его еще хорошо помнят, академика Басаргина... сказал он. - Говорят, леса отстоял, не давал рубить! Мы ведь недавно здесь обосновались. Раньше все это в партийной казне числилось. Но, судя по всему, сюда мало кто из Кремля и со Старой площади добирался. Не очень-то престижная точка была. Для чиновников из не очень чинных... Это все Нина... Ей здесь нравилось...
   - Вернемся к нашим баранам! - грубо пресекла я его излияния. - Во что вы влипли... э-э-э... Симон?
   - А вы полагаете - я... влип?
   - У меня на такие дела нюх! Сама такая! - бесшабашно сказала я. Мне очень захотелось быть решительной, самостоятельной и независимой. Тем более что даже эта самая Элга заключила, что лично я способна на самостоятельные решения. Хотя лично я так никогда бы и не подумала.
   - Полагаю, что такие вещи, как годовые ставки по валютным депозитам, суммарная величина неттооборота, афилированные структуры, подконтрольный офшор, овернайт и даже элементарный транш - для вас понятия несколько... несколько непривычные? Ну, мягко скажем, туманные?
   - Ничего! Я способная! Может, даже талантливая! - скромно ответила я. - Напрягусь - все дойдет.
   - Чтобы все понять, лет десять напрягаться надо, - усмехнулся он. - Да и то не все дойдет. Не обижайтесь, по себе сужу! Это моя половинка в этих областях плавала как рыба в воде...
   - Может быть, хватит темнить? Я, конечно, пень пнем, но так понимаю у вас для меня есть какая-то работа?
   - Ну, если это можно назвать работой...
   - Давайте своими словами! Без траншей! И офшоров!
   - Ну что ж... У меня выхода нет. Но прежде чем я введу вас в курс дела, позвольте полюбопытствовать, сколько вы возьмете за свои услуги?
   - Это в каком смысле?
   - В смысле баксов, марок, евро или тугриков! В лирах хотите? В йенах? Конечно, контракта не будет. Как говорится - из уст в уста! На условиях полного безоговорочного подчинения и абсолютного молчания на ближайшее столетие!
   Он цедил сквозь зубы, словно нехотя и почти безразлично, но глаза его ожили и стали острыми.
   - Это вы про деньги, Симон?
   - А про что же еще?
   - А без этого нельзя? Ну, просто так, по-человечески? Мол, так и так, Лизавета Юрьевна, у меня проблемы... Вы - мне, я - вам... На основе полной безналичности и в порядке всечеловеческого гуманизма?
   Он понял, что я психанула, и сказал хмуро:
   - Не надо так со мной!
   - Вот и со мной так не надо!
   Я как бы в глубоком возмущении вознеслась из кресла, пронесла себе картинно - манекенная походочка от бедра, задница в легком колыхании, губки закушены в деланной обиде, - причалила к бару и плеснула себе чего-то желтого. Конечно, это было и нелепо и смешно - нечто столбообразное в Ефимовых кедах изображает из себя как минимум царицу Савскую перед Соломоном или, на крайний случай, Клеопатру, охмуряющую Цезаря, но я ничего поделать с собой не могла. Почему-то мне очень надо было напомнить ему, что меня еще не заморозили в их холодильнике, в отличие от его обожаемой супруги, и я все-таки - вполне живая и кое на что еще способная леди. А не вышеупомянутая Элгой шлюха с Тверской, из числа тех, которых и интересуют его поганые баксы, марки или йены!
   Я не такая! Не продажная, значит... А очень даже благородная, совершенно бескорыстная, вполне готовая по-дружески разделить его печали и горести.