Страница:
— Какое безобразие! — возмутилась Настя. — На полях сражений солдаты проливают кровь, гибнут, становятся калеками, а воры-фабриканты загребают миллионы прибылей…
— Неужели наши союзники не могут нам помочь? — искренно изумилась тетушка. — Ведь говорят в обществе, что они прилагают неоценимые усилия для нашего снабжения…
— Дражайшая Мария Алексеевна! — с почтением обратился к старушке Александр, — урвать у наших союзников, да еще на их рынке, где орудуют наши и их собственные аферисты-промышленники, невозможно даже самое устаревшее оружие… Господа союзники сами норовят содрать с нас и золото в аванс, и сырье, и полуфабрикаты. Дело доходит до того, что Америка вызывает наших инженеров и мастеровых налаживать военное производство у себя на наши денежки, а скорой выдачи заказов не гарантирует…
— Саша, а как ведет себя Англия в этих делах? — поинтересовался Сухопаров.
— Наша дорогая союзница — действительно дорогая, — съязвил Мезенцев. — Англия вообще взяла на себя опекунскую роль в делах снабжения. Она даже пытается стать посредницей между нашим правительством и частной американской промышленностью, требует от нас, чтобы мы заключали все контракты только через посредство фирмы Моргана. А Морган отказывается разговаривать с нашими представителями о наших же контрактах, заявляя, что он заключил их с английским правительством… Вообще англичане, по-видимому, и не собираются по-настоящему снабжать нашу армию даже тем, чем могут…
За острым разговором гости не замечали, как летит время. Ефросинья успела подать и самовар, и чаю напились, а Сухопаров и Мезенцев все сидели и сидели… Офицерам было удивительно уютно и тепло в этом доме, общие заботы и взгляды сблизили их. Насте было интересно услышать от профессионалов военных критику режима, который они призваны защищать, сомнение в правоте тех, кто послал их на войну. Недавно Василий приносил ей почитать экземпляры большевистской нелегальной газеты «Социал-демократ». Насте особенно запомнились строки из статьи Ленина «Буржуазные филантропы и революционная социал-демократия». Вождь большевиков, находясь в далекой эмиграции, анализировал то, что зрело в России: «Несознательные народные массы (мелкие буржуа, полупролетарии, часть рабочих и т.п.) пожеланием мира в самой неопределенной форме выражают нарастающий протест против войны, нарастающее смутное революционное настроение».
Только в первом часу ночи гости стали прощаться. Сухопаров попросил Настю написать новое письмо Алексею, которое почти наверное удастся передать через соратников-чехов. Спросил он и о том, могут ли сослуживцы Алексея помочь чем-нибудь его семье, но Анастасия и Мария Алексеевна поблагодарили, прося передать коллегам и начальству, что ни в чем не нуждаются…
Мезенцев, целуя на прощание руку Анастасии, задержал ее дольше, чем следовало. Когда он поднял голову, он встретил твердый укоризненный взгляд молодой женщины. Бравый артиллерист смутился.
— Я… позвольте вас навещать, Анастасия Петровна?! — пробормотал он.
— Милости прошу… с Сергеем Викторовичем! — ответила Настя, а Мария Алексеевна, словно ничего не заметив, подтвердила:
— Мы всегда рады друзьям Алеши!.. Заходите, дорогие господа, милости просим…
За офицерами закрылась тяжелая дубовая дверь. Горничная гасила свет в комнатах. Мария Алексеевна удалилась к себе. Насте стало вдруг неимоверно тяжело и одиноко. Еле передвигая ноги, она дошла до своей постели и, не раздеваясь, упала. Горячие слезы душили ее.
— Алеша, родной! Когда я увижу тебя? Сколько мне еще мучиться здесь одной… — шептала она. — Господи! Был бы ты жив и здоров! Вернись скорее!.. Будь проклята эта война!..
Рыдания сотрясали тело Насти. Подушка намокла от слез. Вдруг ласковая рука Марии Алексеевны легла ей на голову.
— Девочка, родная… — голос старушки был мягок и добр. — Не убивайся! Ведь наш Алеша жив… я верю в это! Он вернется…
— А вдруг я его никогда не увижу?! — сквозь слезы шептала Настя. — Я умру тогда… Без него я жить не могу!
Под напускной строгостью Марии Алексеевны пряталась большая доброта и отзывчивость простой русской женщины. Успокаивая Настю, тетушка и сама заплакала, опустилась на колени рядом с кроватью.
— Мати Владимирская, мати Казанская, мати Астраханская, — взмолилась Мария Алексеевна, — спаси и сохрани от бед и напасти и помилуй от напрасныя смерти раба божьего Алексея, и вы, горы Афонские, отвратите, станьте ему на помощь!..
В спальне Соколовых не висели в красном углу иконы, но старуха кланялась и кланялась, шепча, губами слизывая солоноватые слезы:
— Спас многомилостивый, Пресвятая мати Божия, Богородица, только мира хочу я дому и всем живущим в нем, только мира! Помилуй мя, господи!
С трудом поднялась тетушка с коленей и, смутясь своего религиозного порыва, тихонько ушла к себе, поцеловав Настю.
Настя словно окаменела. Горькие думы холодом сжали ее сердце и не отпускали до самого утра. Без слез, без звука, не сомкнув глаз, пролежала она до рассвета.
65. Петроград, сентябрь 1915 года
66. Могилев, ноябрь 1915 года
67. Эльбоген (Локет), декабрь 1915 года
— Неужели наши союзники не могут нам помочь? — искренно изумилась тетушка. — Ведь говорят в обществе, что они прилагают неоценимые усилия для нашего снабжения…
— Дражайшая Мария Алексеевна! — с почтением обратился к старушке Александр, — урвать у наших союзников, да еще на их рынке, где орудуют наши и их собственные аферисты-промышленники, невозможно даже самое устаревшее оружие… Господа союзники сами норовят содрать с нас и золото в аванс, и сырье, и полуфабрикаты. Дело доходит до того, что Америка вызывает наших инженеров и мастеровых налаживать военное производство у себя на наши денежки, а скорой выдачи заказов не гарантирует…
— Саша, а как ведет себя Англия в этих делах? — поинтересовался Сухопаров.
— Наша дорогая союзница — действительно дорогая, — съязвил Мезенцев. — Англия вообще взяла на себя опекунскую роль в делах снабжения. Она даже пытается стать посредницей между нашим правительством и частной американской промышленностью, требует от нас, чтобы мы заключали все контракты только через посредство фирмы Моргана. А Морган отказывается разговаривать с нашими представителями о наших же контрактах, заявляя, что он заключил их с английским правительством… Вообще англичане, по-видимому, и не собираются по-настоящему снабжать нашу армию даже тем, чем могут…
За острым разговором гости не замечали, как летит время. Ефросинья успела подать и самовар, и чаю напились, а Сухопаров и Мезенцев все сидели и сидели… Офицерам было удивительно уютно и тепло в этом доме, общие заботы и взгляды сблизили их. Насте было интересно услышать от профессионалов военных критику режима, который они призваны защищать, сомнение в правоте тех, кто послал их на войну. Недавно Василий приносил ей почитать экземпляры большевистской нелегальной газеты «Социал-демократ». Насте особенно запомнились строки из статьи Ленина «Буржуазные филантропы и революционная социал-демократия». Вождь большевиков, находясь в далекой эмиграции, анализировал то, что зрело в России: «Несознательные народные массы (мелкие буржуа, полупролетарии, часть рабочих и т.п.) пожеланием мира в самой неопределенной форме выражают нарастающий протест против войны, нарастающее смутное революционное настроение».
Только в первом часу ночи гости стали прощаться. Сухопаров попросил Настю написать новое письмо Алексею, которое почти наверное удастся передать через соратников-чехов. Спросил он и о том, могут ли сослуживцы Алексея помочь чем-нибудь его семье, но Анастасия и Мария Алексеевна поблагодарили, прося передать коллегам и начальству, что ни в чем не нуждаются…
Мезенцев, целуя на прощание руку Анастасии, задержал ее дольше, чем следовало. Когда он поднял голову, он встретил твердый укоризненный взгляд молодой женщины. Бравый артиллерист смутился.
— Я… позвольте вас навещать, Анастасия Петровна?! — пробормотал он.
— Милости прошу… с Сергеем Викторовичем! — ответила Настя, а Мария Алексеевна, словно ничего не заметив, подтвердила:
— Мы всегда рады друзьям Алеши!.. Заходите, дорогие господа, милости просим…
За офицерами закрылась тяжелая дубовая дверь. Горничная гасила свет в комнатах. Мария Алексеевна удалилась к себе. Насте стало вдруг неимоверно тяжело и одиноко. Еле передвигая ноги, она дошла до своей постели и, не раздеваясь, упала. Горячие слезы душили ее.
— Алеша, родной! Когда я увижу тебя? Сколько мне еще мучиться здесь одной… — шептала она. — Господи! Был бы ты жив и здоров! Вернись скорее!.. Будь проклята эта война!..
Рыдания сотрясали тело Насти. Подушка намокла от слез. Вдруг ласковая рука Марии Алексеевны легла ей на голову.
— Девочка, родная… — голос старушки был мягок и добр. — Не убивайся! Ведь наш Алеша жив… я верю в это! Он вернется…
— А вдруг я его никогда не увижу?! — сквозь слезы шептала Настя. — Я умру тогда… Без него я жить не могу!
Под напускной строгостью Марии Алексеевны пряталась большая доброта и отзывчивость простой русской женщины. Успокаивая Настю, тетушка и сама заплакала, опустилась на колени рядом с кроватью.
— Мати Владимирская, мати Казанская, мати Астраханская, — взмолилась Мария Алексеевна, — спаси и сохрани от бед и напасти и помилуй от напрасныя смерти раба божьего Алексея, и вы, горы Афонские, отвратите, станьте ему на помощь!..
В спальне Соколовых не висели в красном углу иконы, но старуха кланялась и кланялась, шепча, губами слизывая солоноватые слезы:
— Спас многомилостивый, Пресвятая мати Божия, Богородица, только мира хочу я дому и всем живущим в нем, только мира! Помилуй мя, господи!
С трудом поднялась тетушка с коленей и, смутясь своего религиозного порыва, тихонько ушла к себе, поцеловав Настю.
Настя словно окаменела. Горькие думы холодом сжали ее сердце и не отпускали до самого утра. Без слез, без звука, не сомкнув глаз, пролежала она до рассвета.
65. Петроград, сентябрь 1915 года
Кондуктор объявил: «Второй Муринский проспект!» Василий встал с деревянной скамьи и вместо выхода пошел к задней площадке. Вагон уже летел во весь дух по Второму Муринскому проспекту, приближалась конечная остановка — Политехнический институт. Василий не обнаружил никого, кто хоть отдаленно похож на филера.
В этот вечер Петербургский комитет РСДРП созывал в лесу за Политехническим институтом собрание представителей заводов и больничных касс, чтобы решить судьбу всеобщей забастовки. Стачки протеста начались и превратились уже через день во всеобщую. В ночь на 30 августа полиция арестовала 30 рабочих-большевиков и служащих больничной кассы Путиловского и Петроградского Металлического заводов.
Василий недавно работал на Путиловском, он нанялся туда по указанию Нарвского районного комитета партии, чтобы усилить большевистскую организацию. По иронии судьбы он получил место взятого на фронт большевистского агитатора в лафетносборочной мастерской. Василий был горд тем, что его цех первым прекратил работу в знак протеста против арестов — в этом была и его заслуга. Рабочие сразу поняли, что за слесарь появился у них в мастерской, и потянулись к нему…
Огнями фонарей выплыла из темноты конечная остановка. Двое здоровенных парней настороженно оглядывали выходящих из вагона, чуть в стороне от них держался третий. «Все правильно, — решил Василий. — С таким патрулем и городовым не справиться, не то что сыщикам… А курьер в стороне наблюдает — случись что, сразу даст знать организаторам собрания… Молодцы! Научились конспирации!»
Он сразу от остановки взял по нахоженной тропке в лес и еще пару раз чувствовал на себе пытливые взгляды из темноты.
Луна просвечивала через несброшенные еще листья и рисовала на земле серебряные кружева. Лес стоял тихо, ветер лишь изредка прикасался к кронам деревьев, чтобы что-то задумчиво прошептать.
Через четверть часа, миновав еще один патруль, шедший навстречу, Василий вышел на обширную поляну, залитую лунным светом. Почти все собрались, но ждали представителей Петербургского комитета партии.
Наконец подошло еще несколько человек, и один из них, в котором Василий узнал Андрея Андреевича Андреева из Петербургского комитета, поднялся на импровизированную трибуну и предложил открыть собрание. Андреев предоставил слово человеку тоже с очень знакомым лицом, но фамилию его Василий не мог никак вспомнить. Да и смысла не было — у оратора за последние годы наверняка побывало в кармане столько чужих паспортов, что многие друзья не знали его настоящего имени.
— Товарищи, — говорил комитетчик, — вчера Петербургский [32] комитет совместно с представителями заводских партийных ячеек принял решение продолжать стачку еще два дня, а на третий приступить к работе. Разумеется, если полиция и власти не предпримут какой-либо провокации… По нашим подсчетам, вчера бастовало в Петрограде тридцать четыре предприятия с общим числом рабочих в тридцать шесть тысяч человек. Это большой успех, товарищи!
Кое-где в толпе вокруг оратора громкие голоса сказали «ура!». Представитель комитета продолжал с воодушевлением:
— А сегодня, товарищи, к нам присоединились еще тридцать два завода и фабрики! Всего бастует семьдесят тысяч человек!
Член Петербургского комитета партии рассказал о том, что под влиянием партии рабочие повсеместно выдвигают политические требования, а на Путиловском заводе не только протестовали против арестов, против вызова казаков, но и потребовали вернуть из ссылки пятерых депутатов-большевиков; выдвинули лозунги против драконовских мер по «мобилизации промышленности», означавшие новую каторгу для рабочих.
Совещание под открытым небом шло бурно. Холодный ночной воздух не остудил страсти. Несколько ликвидаторов и «межрайонцев» [33] настаивали на немедленном прекращении забастовки. Большевики возражали. Начальник Петроградского военного округа генерал Фролов издал приказ, в котором потребовал: всем выйти на работу 2 сентября. Прекращение забастовки выглядело бы как капитуляция перед приказом царского сатрапа. Но убедить «межрайонцев» и меньшевиков не удалось, они стали демонстративно покидать совещание…
Собрание представителей заводов и больничных касс вместе с членами Петербургского комитета партии приняло решение о продлении забастовки еще на один день…
— А теперь, товарищи, — поставив точку, сказал комитетчик, — расходитесь и не более, чем по трое…
На следующий день Василий пришел в свою лафетно-сборочную мастерскую за полчаса до гудка. Многие из его товарищей — рабочих были уже в цехе, но не переодевались в робы, ожидая, что скажет агитатор от большевиков. Василий не спешил. Он решил дождаться почти всех и тогда объявить предложение партии.
Пока рабочие собирались, Василий присел на лафет скорострельной штурмовой пушки, наполовину собранной тридцатого числа и стоящей теперь без изменения. Из паровозно-механической мастерской пришел кочегар Шестаков, которого Василий знал как меньшевика. Шестаков присел к Василию на лафет и свернул самокрутку.
— Закурим, товарищ, — льстиво сказал кочегар, предлагая кисет с махоркой.
— У нас табачок врозь, — спокойно отрубил Василий. — И дружбы нету… — добавил он под улыбки рабочих, заинтересованных приходом человека из другого цеха.
Василий уже знал, что меньшевики на заводах, а также депутаты меньшевистской фракции Государственной думы агитировали за прекращение забастовки. Однако им удалось уговорить рабочих только на восьми предприятиях.
— Ну что? Пришел баранки обещать, если станем на работу? — с издевкой спросил меньшевика Василий. Чисто, по-городскому одетые товарищи Василия по цеху подошли к ним и окружили лафет. Кочегар влез на лафет и сиплым голосом заговорил:
— Товарищи, братья! Надо кончать забастовку! На фронте гибнут храбрые бойцы, а мы здесь срываем военные поставки!
— Ты что, уже стал буржуем и прибыли тебе не хватает?! — громко спросил его Василий. Рабочие засмеялись. Парня бесцеремонно спихнули с лафета, оттерли в сторону.
— Ты скажи, Василий! — раздался голос в толпе.
— Я скажу то, что хотел передать вам Нарвский комитет большевиков: бастовать еще один день!.. Это будет самый хороший удар по империалистической войне! Чем сознательнее будет пролетариат, чем сплоченнее он будет выступать против грабительской войны, которая рабочему классу ничего, кроме крови и слез, не приносит — тем скорее придет наша победа!..
— Бастуем, братцы! — раздались в ответ радостно-возбужденные голоса…
Заводской гудок следующего дня застал Василия у дверей мастерской. Не успел он переодеться и стать к лафету, как к нему подошел мастер.
— Медведев, тебя вызывают в контору!.. — буркнул он, неприязненно оглядывая слесаря с ног до головы.
— Зачем это еще? — в тон ему ответил Василий.
— Там узнаешь…
В конторе любезный белокурый служащий в пенсне выдал Василию расчет. 18 рублей за проработанную неделю лежали в синем конверте. И там же красный листок повестки воинского начальника.
«Ну вот! Какая-то сволочь донесла!.. Еще одного большевистского агитатора забирают в действующую армию… — подумал Василий. — Слава богу, хоть не арестовали и не сослали в Сибирь!.. А в армии мы еще поработаем среди солдатиков!..»
В тот же день расчет и повестки о мобилизации в армию получили еще тридцать забастовщиков. Алексей Иванович Путилов, председатель правления завода, как и хозяева почти всех бастовавших предприятий, избавлялся от смутьянов. А большевистские агитаторы, пройдя воинскую подготовку в запасных полках, рассеивались по ротам, дивизионам и эскадронам действующей армии. Они стали магнитом, вокруг которого цементировалось и обретало четкие формы стихийное недовольство солдатских масс. Начиная с лета 1915 года в армии и на флоте стали возникать ячейки партии, появилась «крамольная литература», начались братания с неприятелем. Солдатская масса большевизировалась.
В этот вечер Петербургский комитет РСДРП созывал в лесу за Политехническим институтом собрание представителей заводов и больничных касс, чтобы решить судьбу всеобщей забастовки. Стачки протеста начались и превратились уже через день во всеобщую. В ночь на 30 августа полиция арестовала 30 рабочих-большевиков и служащих больничной кассы Путиловского и Петроградского Металлического заводов.
Василий недавно работал на Путиловском, он нанялся туда по указанию Нарвского районного комитета партии, чтобы усилить большевистскую организацию. По иронии судьбы он получил место взятого на фронт большевистского агитатора в лафетносборочной мастерской. Василий был горд тем, что его цех первым прекратил работу в знак протеста против арестов — в этом была и его заслуга. Рабочие сразу поняли, что за слесарь появился у них в мастерской, и потянулись к нему…
Огнями фонарей выплыла из темноты конечная остановка. Двое здоровенных парней настороженно оглядывали выходящих из вагона, чуть в стороне от них держался третий. «Все правильно, — решил Василий. — С таким патрулем и городовым не справиться, не то что сыщикам… А курьер в стороне наблюдает — случись что, сразу даст знать организаторам собрания… Молодцы! Научились конспирации!»
Он сразу от остановки взял по нахоженной тропке в лес и еще пару раз чувствовал на себе пытливые взгляды из темноты.
Луна просвечивала через несброшенные еще листья и рисовала на земле серебряные кружева. Лес стоял тихо, ветер лишь изредка прикасался к кронам деревьев, чтобы что-то задумчиво прошептать.
Через четверть часа, миновав еще один патруль, шедший навстречу, Василий вышел на обширную поляну, залитую лунным светом. Почти все собрались, но ждали представителей Петербургского комитета партии.
Наконец подошло еще несколько человек, и один из них, в котором Василий узнал Андрея Андреевича Андреева из Петербургского комитета, поднялся на импровизированную трибуну и предложил открыть собрание. Андреев предоставил слово человеку тоже с очень знакомым лицом, но фамилию его Василий не мог никак вспомнить. Да и смысла не было — у оратора за последние годы наверняка побывало в кармане столько чужих паспортов, что многие друзья не знали его настоящего имени.
— Товарищи, — говорил комитетчик, — вчера Петербургский [32] комитет совместно с представителями заводских партийных ячеек принял решение продолжать стачку еще два дня, а на третий приступить к работе. Разумеется, если полиция и власти не предпримут какой-либо провокации… По нашим подсчетам, вчера бастовало в Петрограде тридцать четыре предприятия с общим числом рабочих в тридцать шесть тысяч человек. Это большой успех, товарищи!
Кое-где в толпе вокруг оратора громкие голоса сказали «ура!». Представитель комитета продолжал с воодушевлением:
— А сегодня, товарищи, к нам присоединились еще тридцать два завода и фабрики! Всего бастует семьдесят тысяч человек!
Член Петербургского комитета партии рассказал о том, что под влиянием партии рабочие повсеместно выдвигают политические требования, а на Путиловском заводе не только протестовали против арестов, против вызова казаков, но и потребовали вернуть из ссылки пятерых депутатов-большевиков; выдвинули лозунги против драконовских мер по «мобилизации промышленности», означавшие новую каторгу для рабочих.
Совещание под открытым небом шло бурно. Холодный ночной воздух не остудил страсти. Несколько ликвидаторов и «межрайонцев» [33] настаивали на немедленном прекращении забастовки. Большевики возражали. Начальник Петроградского военного округа генерал Фролов издал приказ, в котором потребовал: всем выйти на работу 2 сентября. Прекращение забастовки выглядело бы как капитуляция перед приказом царского сатрапа. Но убедить «межрайонцев» и меньшевиков не удалось, они стали демонстративно покидать совещание…
Собрание представителей заводов и больничных касс вместе с членами Петербургского комитета партии приняло решение о продлении забастовки еще на один день…
— А теперь, товарищи, — поставив точку, сказал комитетчик, — расходитесь и не более, чем по трое…
На следующий день Василий пришел в свою лафетно-сборочную мастерскую за полчаса до гудка. Многие из его товарищей — рабочих были уже в цехе, но не переодевались в робы, ожидая, что скажет агитатор от большевиков. Василий не спешил. Он решил дождаться почти всех и тогда объявить предложение партии.
Пока рабочие собирались, Василий присел на лафет скорострельной штурмовой пушки, наполовину собранной тридцатого числа и стоящей теперь без изменения. Из паровозно-механической мастерской пришел кочегар Шестаков, которого Василий знал как меньшевика. Шестаков присел к Василию на лафет и свернул самокрутку.
— Закурим, товарищ, — льстиво сказал кочегар, предлагая кисет с махоркой.
— У нас табачок врозь, — спокойно отрубил Василий. — И дружбы нету… — добавил он под улыбки рабочих, заинтересованных приходом человека из другого цеха.
Василий уже знал, что меньшевики на заводах, а также депутаты меньшевистской фракции Государственной думы агитировали за прекращение забастовки. Однако им удалось уговорить рабочих только на восьми предприятиях.
— Ну что? Пришел баранки обещать, если станем на работу? — с издевкой спросил меньшевика Василий. Чисто, по-городскому одетые товарищи Василия по цеху подошли к ним и окружили лафет. Кочегар влез на лафет и сиплым голосом заговорил:
— Товарищи, братья! Надо кончать забастовку! На фронте гибнут храбрые бойцы, а мы здесь срываем военные поставки!
— Ты что, уже стал буржуем и прибыли тебе не хватает?! — громко спросил его Василий. Рабочие засмеялись. Парня бесцеремонно спихнули с лафета, оттерли в сторону.
— Ты скажи, Василий! — раздался голос в толпе.
— Я скажу то, что хотел передать вам Нарвский комитет большевиков: бастовать еще один день!.. Это будет самый хороший удар по империалистической войне! Чем сознательнее будет пролетариат, чем сплоченнее он будет выступать против грабительской войны, которая рабочему классу ничего, кроме крови и слез, не приносит — тем скорее придет наша победа!..
— Бастуем, братцы! — раздались в ответ радостно-возбужденные голоса…
Заводской гудок следующего дня застал Василия у дверей мастерской. Не успел он переодеться и стать к лафету, как к нему подошел мастер.
— Медведев, тебя вызывают в контору!.. — буркнул он, неприязненно оглядывая слесаря с ног до головы.
— Зачем это еще? — в тон ему ответил Василий.
— Там узнаешь…
В конторе любезный белокурый служащий в пенсне выдал Василию расчет. 18 рублей за проработанную неделю лежали в синем конверте. И там же красный листок повестки воинского начальника.
«Ну вот! Какая-то сволочь донесла!.. Еще одного большевистского агитатора забирают в действующую армию… — подумал Василий. — Слава богу, хоть не арестовали и не сослали в Сибирь!.. А в армии мы еще поработаем среди солдатиков!..»
В тот же день расчет и повестки о мобилизации в армию получили еще тридцать забастовщиков. Алексей Иванович Путилов, председатель правления завода, как и хозяева почти всех бастовавших предприятий, избавлялся от смутьянов. А большевистские агитаторы, пройдя воинскую подготовку в запасных полках, рассеивались по ротам, дивизионам и эскадронам действующей армии. Они стали магнитом, вокруг которого цементировалось и обретало четкие формы стихийное недовольство солдатских масс. Начиная с лета 1915 года в армии и на флоте стали возникать ячейки партии, появилась «крамольная литература», начались братания с неприятелем. Солдатская масса большевизировалась.
66. Могилев, ноябрь 1915 года
По оцинкованным скатам подоконников губернаторского дома, обращенного теперь в место пребывания верховного главнокомандующего, барабанили крупные капли. Сетка дождя застилала Днепр и заднепровские дали, порывы ветра расправлялись с пожелтевшей листвой, кое-где сохранившейся на деревьях парка за окнами дворца.
Несмотря на унылую погоду, на душе у самодержца российского было светло и радостно. Прежде чем надеть отутюженный полковничий мундир, Николай Александрович нежно погладил золотой с белой эмалью крест Георгия 4-й степени, полученный им недавно по инициативе Николая Иудовича Иванова.
«Поистине идея отстранить Николашу от главенствования над армией и взять на себя верховное командование была весьма плодотворна и своевременна», — пронеслось в голове у царя…
Слишком большая популярность, влияние и властолюбие великого князя Николая Николаевича стали всерьез беспокоить царя и царицу. Александра почувствовала опасность первой. Затем и Николай понял, что вовсе не безвредны для него интриги Анастасии и Милицы черногорских в пользу верховного. Воейков, Мосолов и другие свитские сообщали о заигрывании великого князя с министрами, повадившимися ездить в Ставку спрашивать его совета, с «общественностью», с послами и военными агентами союзников. А эти профессиональные интриганы, как становилось известным Николаю Александровичу, начали возлагать особые надежды на Николая Николаевича…
Бесславные отступления русской армии привели фронт в опасную близость к Барановичам. Обсуждались варианты перевода Ставки в Смоленск, Тулу, Калугу… Остановились на Могилеве…
Взбалмошный Янушкевич, любитель военной театральщины, узнав о переводе Ставки в Могилев, приказал и здесь, в нескольких верстах от города, построить для штабных и литерных поездов особую ветку. Однако ветка осталась ржаветь за ненадобностью, поскольку в губернском центре управление Ставки разместилось в капитальных зданиях. Чины штаба стали на постой в лучшей гостинице города — «Бристоле».
В душные июльские дни, когда Могилев узнал о высокой чести — быть Главной квартирой русской армии, — город стал преображаться. Пыльные грязные улицы велено было подметать и поливать водой регулярно. Грозная полиция приказала обывателям реже высовывать нос на центральные улицы, где разгуливали их благородия офицеры.
Великий князь, прибыв в Могилев, узнал, что его державный племянник решил стать во главе армии и флота. С достоинством и мужеством перенес Николай Николаевич этот удар. Он много молился и плакал в тиши своей спальни. В перерывах посылал в Царское Село мысленные проклятия и грезил о карах, которые постигнут ненавистную «гессенскую муху». На людях, даже при своей свите, верховный главнокомандующий остерегался высказываться откровенно. Он еще надеялся, что царь оставит его при себе, в Ставке, и он сохранит фактически свою роль верховного.
Действительность разрушила все надежды. Впрочем, прибыв в Могилев, государь обласкал дядюшку. Пока они ехали к Иосифовскому собору, где архиепископ Константин с викарным епископом и всем причтом готовился отслужить торжественный молебен, царь всю дорогу милостиво беседовал с Николаем Николаевичем.
После богослужения в губернаторском дворце царь в присутствии великого князя подписал приказ по армии и флоту: «Сего числа я принял предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий. С твердой верой в милость божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты родины до конца и не посрамим земли русской».
Царь не захотел обосноваться в губернаторском доме, а остался на жительствование в своем вагоне. Это опять вселило надежду в душу Николая Николаевича.
На следующее утро, когда новый начальник штаба верховного генерал Алексеев был вызван к царю на доклад, пригласили и великого князя.
— Уф, пронесло! — вознадеялся он и мысленно заготовил несколько соображений к предстоящему докладу Алексеева. Но после завтрака, быстро скользнув взглядом из-под полуприкрытых ресниц по лицу Николая Николаевича, новый верховный главнокомандующий словно невзначай спросил дядюшку:
— Когда ты отбываешь на Кавказ?
Николай Николаевич заискивающе попытался поймать взгляд царя. Но тот, казалось, и не ждал ответа.
— Завтра! — старательно сдерживая себя, ответил Николай Николаевич.
Николаша уехал. Алексеев прочно взял бразды правления в свои руки. Царю даже понравилось, что начальник штаба, ссылаясь на занятость, испросил разрешения обедать за столом главнокомандующего только два раза в неделю, а в остальные дни наскоро питаться в одной зале со своими офицерами.
Николаю нравилось чувствовать себя вождем армии. Он почти полюбил «своего» Алексеева, кропотливо и усердно, словно крот, грызшего работу обоих — верховного и свою, штабную. Отсюда, из Могилева, царю очень удобно было наезжать на фронты, которые были совсем под боком — в нескольких сотнях верст…
Николаю очень нравился и размеренный быт Ставки. Успокаивало, что министры редко набиваются сюда с докладами, чаще присылают еженедельные рапорты с фельдъегерями. Здесь сколько душе угодно можно смотреть синематографические ленты, ездить гулять по окрестностям. Все было хорошо, даже то, как по утрам генерал Алексеев докладывал обстановку, не докучая вопросами, не провоцируя умственных усилий монарха.
Аликс писала сюда регулярно, почти каждый день. Хорошо было читать ее письма в саду губернаторского дома, превращенного теперь в обитель государя всея Руси. Скамьи в саду удобные, дорожки широкие, и немец-садовник хорошо присыпает их песком…
«Ах, Аликс, Аликс! Как печется она о государственных делах, как верно судит о людях, которые окружают трон… Почти никому нельзя верить, только гвардии, пожалуй… Ах, гвардия! Надо сказать Алексееву, чтобы дали знать в гвардейский корпус: верховный главнокомандующий прибудет вскоре к ним и проведет со своей любимой гвардией собственные именины 6 декабря… Кстати, об именинах… Надо все-таки дать поздравительную телеграмму Николаше на Кавказ… А может быть, орденом его наградить?»
Спокойно и неторопливо текли думы Николая в Могилеве.
«Даст бог, кампания шестнадцатого года будет успешней… Тогда и недруги замолкнут! Не замолкнут — заключим мир с Германией, а армия, как в пятом году, раздавит мятежников!..»
Будто уловив настроение императора, заблистало скромное ноябрьское солнышко. Николай приказал подать шинель, взял винтовку-монтекристо и вышел в парк. Здесь было раздолье для любимого занятия императора всея Руси — он обожал стрельбу из малокалиберки по воронам. В Могилеве, в парке губернаторского дома, самодержец частенько тешил свою душу. Настоящая, большая охота, когда за один день он убивал больше тысячи фазанов, во время войны становилась, разумеется, недоступной даже для царя.
Стрелок он был меткий и бурно радовался в душе каждому удачному выстрелу. В этот раз десятком пуль он подбил полдюжины птиц. Остальное воронье поднялось с криками над черными шапками гнезд и закружилось в воздухе.
Николай присел отдохнуть на скамью и задумался…
«Если бы можно было так легко перестрелять всех врагов… Тех, кто готов вырвать власть и Россию из его державных рук… Всех этих Гучковых, Родзянок, думских ниспровергателей и демагогов… Почему оказываются бессильными все министры внутренних дел?! Почему он, самодержец, не может быть полностью уверен в своих сановниках?! Как возмутительно и безответственно ведут себя самые выдающиеся деятели империи!.. Подумать только, он, помазанник божий, объявляет о решении возглавить армию в дни тяжелых унижений России, а его министры осмеливаются на забастовку! Сочиняют письмо, в котором угрожают тяжелыми последствиями императорскому величеству, династии и России?! Ну, этого еще можно было ожидать от Сазонова и Харитонова… Но Кривошеин, Барк, Шаховской и Игнатьев?! Этим-то что надо? Нет, права Аликс, когда просит избавляться от опасных людей…»
Адъютант почтительно вытянулся в стороне от скамьи, не смея беспокоить его величество своим присутствием. Дежурные казаки охраны спрятались за толстыми стволами деревьев. «Царь-батюшка думает! За всю Расею!»
И он думал. Мысли тянулись чередой, как караваны диких гусей, несущихся в вышине на юг.
«Хорошо еще, что удалось сравнительно легко распустить эту говорливую Государственную думу… Уволены министры Щербатов и Самарин… Месяц назад убран оказавшийся хитрым и опасным — это он подговорил министров написать письмо — Кривошеин… Сочтены дни министерства Харитонова… Как жаль, что из-за союзников нельзя убрать Сазонова — англичане и французы сразу вцепятся в горло… И Барка нельзя тронуть, он слишком большой специалист по части финансов… ведет все переговоры о займах в Америке, Англии и во Франции… Союзники тоже завопят, если сместить и этого забастовщика!..»
«Начинается новая чистая страница» — пишет Аликс, со вздохом припомнил Николай. — Не так легко писать новые имена министров на этой чистой странице… Их надо еще найти. А где взять верных людей?! Допустим, наш Друг готов помочь советом — ему, может быть, из народной гущи видно, кто и как относится к самодержцу…
Пожалуй, надо сменить и Горемыкина — старик не в состоянии держать в узде кабинет министров… Пожалуй, гофмейстер Штюрмер сможет решить те задачи, которые я ему поручу…»
Лик императора посветлел. Он легко поднялся со скамьи и пошел по дорожке. Проходя мимо адъютанта, Николай машинально протянул ему монтекристо и, не останавливаясь, пошел дальше. Ему вдруг пришел на ум вопрос: а как союзники отреагируют на назначение Штюрмера? Николай снова впал в раздражение.
«Опять Палеолог и Бьюкенен будут проситься в Ставку!.. Снова вылезут со своими непрошеными советами. Надо сказать Фредериксу, чтобы ни в коем случае не приглашал этого английского нахала! Подумать только, предложить российскому императору отдать Японии оставшуюся половину Сахалина только за то, чтобы японцы прислали два корпуса на русский фронт для поддержки российской армии!.. Надо рассказать об этой английской выходке Аликс, чтобы она была похолоднее с Бьюкененом! Однако он опасен… Надо Мосолову быть осторожнее с англичанами… Не дай бог, пронюхают о наших желаниях заключить мир — не постесняются подослать убийц с кинжалами…»
Размеренными шагами царь сделал круг по парку и подошел к дворцу. Солнце снова выглянуло в просвет между тучами.
«Не иначе, как сам господь-бог посылает свое благословение, — поднял глаза к небу Николай. — Пожалуй, следует хорошенько помолиться ему…»
Самодержец остановился на ступенях крыльца и обернулся к адъютанту:
— Пригласите ко мне Алексеева… Это насчет праздника и парада георгиевских кавалеров 26 ноября. Пусть заготовит приказ о вызове в Ставку из каждого корпуса по одному офицеру и два нижних чина… устроить парад… всех строевых и штаб— и обер-офицеров, поздравлю со следующим чином… распорядитесь приготовить списки…
Несмотря на унылую погоду, на душе у самодержца российского было светло и радостно. Прежде чем надеть отутюженный полковничий мундир, Николай Александрович нежно погладил золотой с белой эмалью крест Георгия 4-й степени, полученный им недавно по инициативе Николая Иудовича Иванова.
«Поистине идея отстранить Николашу от главенствования над армией и взять на себя верховное командование была весьма плодотворна и своевременна», — пронеслось в голове у царя…
Слишком большая популярность, влияние и властолюбие великого князя Николая Николаевича стали всерьез беспокоить царя и царицу. Александра почувствовала опасность первой. Затем и Николай понял, что вовсе не безвредны для него интриги Анастасии и Милицы черногорских в пользу верховного. Воейков, Мосолов и другие свитские сообщали о заигрывании великого князя с министрами, повадившимися ездить в Ставку спрашивать его совета, с «общественностью», с послами и военными агентами союзников. А эти профессиональные интриганы, как становилось известным Николаю Александровичу, начали возлагать особые надежды на Николая Николаевича…
Бесславные отступления русской армии привели фронт в опасную близость к Барановичам. Обсуждались варианты перевода Ставки в Смоленск, Тулу, Калугу… Остановились на Могилеве…
Взбалмошный Янушкевич, любитель военной театральщины, узнав о переводе Ставки в Могилев, приказал и здесь, в нескольких верстах от города, построить для штабных и литерных поездов особую ветку. Однако ветка осталась ржаветь за ненадобностью, поскольку в губернском центре управление Ставки разместилось в капитальных зданиях. Чины штаба стали на постой в лучшей гостинице города — «Бристоле».
В душные июльские дни, когда Могилев узнал о высокой чести — быть Главной квартирой русской армии, — город стал преображаться. Пыльные грязные улицы велено было подметать и поливать водой регулярно. Грозная полиция приказала обывателям реже высовывать нос на центральные улицы, где разгуливали их благородия офицеры.
Великий князь, прибыв в Могилев, узнал, что его державный племянник решил стать во главе армии и флота. С достоинством и мужеством перенес Николай Николаевич этот удар. Он много молился и плакал в тиши своей спальни. В перерывах посылал в Царское Село мысленные проклятия и грезил о карах, которые постигнут ненавистную «гессенскую муху». На людях, даже при своей свите, верховный главнокомандующий остерегался высказываться откровенно. Он еще надеялся, что царь оставит его при себе, в Ставке, и он сохранит фактически свою роль верховного.
Действительность разрушила все надежды. Впрочем, прибыв в Могилев, государь обласкал дядюшку. Пока они ехали к Иосифовскому собору, где архиепископ Константин с викарным епископом и всем причтом готовился отслужить торжественный молебен, царь всю дорогу милостиво беседовал с Николаем Николаевичем.
После богослужения в губернаторском дворце царь в присутствии великого князя подписал приказ по армии и флоту: «Сего числа я принял предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий. С твердой верой в милость божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты родины до конца и не посрамим земли русской».
Царь не захотел обосноваться в губернаторском доме, а остался на жительствование в своем вагоне. Это опять вселило надежду в душу Николая Николаевича.
На следующее утро, когда новый начальник штаба верховного генерал Алексеев был вызван к царю на доклад, пригласили и великого князя.
— Уф, пронесло! — вознадеялся он и мысленно заготовил несколько соображений к предстоящему докладу Алексеева. Но после завтрака, быстро скользнув взглядом из-под полуприкрытых ресниц по лицу Николая Николаевича, новый верховный главнокомандующий словно невзначай спросил дядюшку:
— Когда ты отбываешь на Кавказ?
Николай Николаевич заискивающе попытался поймать взгляд царя. Но тот, казалось, и не ждал ответа.
— Завтра! — старательно сдерживая себя, ответил Николай Николаевич.
Николаша уехал. Алексеев прочно взял бразды правления в свои руки. Царю даже понравилось, что начальник штаба, ссылаясь на занятость, испросил разрешения обедать за столом главнокомандующего только два раза в неделю, а в остальные дни наскоро питаться в одной зале со своими офицерами.
Николаю нравилось чувствовать себя вождем армии. Он почти полюбил «своего» Алексеева, кропотливо и усердно, словно крот, грызшего работу обоих — верховного и свою, штабную. Отсюда, из Могилева, царю очень удобно было наезжать на фронты, которые были совсем под боком — в нескольких сотнях верст…
Николаю очень нравился и размеренный быт Ставки. Успокаивало, что министры редко набиваются сюда с докладами, чаще присылают еженедельные рапорты с фельдъегерями. Здесь сколько душе угодно можно смотреть синематографические ленты, ездить гулять по окрестностям. Все было хорошо, даже то, как по утрам генерал Алексеев докладывал обстановку, не докучая вопросами, не провоцируя умственных усилий монарха.
Аликс писала сюда регулярно, почти каждый день. Хорошо было читать ее письма в саду губернаторского дома, превращенного теперь в обитель государя всея Руси. Скамьи в саду удобные, дорожки широкие, и немец-садовник хорошо присыпает их песком…
«Ах, Аликс, Аликс! Как печется она о государственных делах, как верно судит о людях, которые окружают трон… Почти никому нельзя верить, только гвардии, пожалуй… Ах, гвардия! Надо сказать Алексееву, чтобы дали знать в гвардейский корпус: верховный главнокомандующий прибудет вскоре к ним и проведет со своей любимой гвардией собственные именины 6 декабря… Кстати, об именинах… Надо все-таки дать поздравительную телеграмму Николаше на Кавказ… А может быть, орденом его наградить?»
Спокойно и неторопливо текли думы Николая в Могилеве.
«Даст бог, кампания шестнадцатого года будет успешней… Тогда и недруги замолкнут! Не замолкнут — заключим мир с Германией, а армия, как в пятом году, раздавит мятежников!..»
Будто уловив настроение императора, заблистало скромное ноябрьское солнышко. Николай приказал подать шинель, взял винтовку-монтекристо и вышел в парк. Здесь было раздолье для любимого занятия императора всея Руси — он обожал стрельбу из малокалиберки по воронам. В Могилеве, в парке губернаторского дома, самодержец частенько тешил свою душу. Настоящая, большая охота, когда за один день он убивал больше тысячи фазанов, во время войны становилась, разумеется, недоступной даже для царя.
Стрелок он был меткий и бурно радовался в душе каждому удачному выстрелу. В этот раз десятком пуль он подбил полдюжины птиц. Остальное воронье поднялось с криками над черными шапками гнезд и закружилось в воздухе.
Николай присел отдохнуть на скамью и задумался…
«Если бы можно было так легко перестрелять всех врагов… Тех, кто готов вырвать власть и Россию из его державных рук… Всех этих Гучковых, Родзянок, думских ниспровергателей и демагогов… Почему оказываются бессильными все министры внутренних дел?! Почему он, самодержец, не может быть полностью уверен в своих сановниках?! Как возмутительно и безответственно ведут себя самые выдающиеся деятели империи!.. Подумать только, он, помазанник божий, объявляет о решении возглавить армию в дни тяжелых унижений России, а его министры осмеливаются на забастовку! Сочиняют письмо, в котором угрожают тяжелыми последствиями императорскому величеству, династии и России?! Ну, этого еще можно было ожидать от Сазонова и Харитонова… Но Кривошеин, Барк, Шаховской и Игнатьев?! Этим-то что надо? Нет, права Аликс, когда просит избавляться от опасных людей…»
Адъютант почтительно вытянулся в стороне от скамьи, не смея беспокоить его величество своим присутствием. Дежурные казаки охраны спрятались за толстыми стволами деревьев. «Царь-батюшка думает! За всю Расею!»
И он думал. Мысли тянулись чередой, как караваны диких гусей, несущихся в вышине на юг.
«Хорошо еще, что удалось сравнительно легко распустить эту говорливую Государственную думу… Уволены министры Щербатов и Самарин… Месяц назад убран оказавшийся хитрым и опасным — это он подговорил министров написать письмо — Кривошеин… Сочтены дни министерства Харитонова… Как жаль, что из-за союзников нельзя убрать Сазонова — англичане и французы сразу вцепятся в горло… И Барка нельзя тронуть, он слишком большой специалист по части финансов… ведет все переговоры о займах в Америке, Англии и во Франции… Союзники тоже завопят, если сместить и этого забастовщика!..»
«Начинается новая чистая страница» — пишет Аликс, со вздохом припомнил Николай. — Не так легко писать новые имена министров на этой чистой странице… Их надо еще найти. А где взять верных людей?! Допустим, наш Друг готов помочь советом — ему, может быть, из народной гущи видно, кто и как относится к самодержцу…
Пожалуй, надо сменить и Горемыкина — старик не в состоянии держать в узде кабинет министров… Пожалуй, гофмейстер Штюрмер сможет решить те задачи, которые я ему поручу…»
Лик императора посветлел. Он легко поднялся со скамьи и пошел по дорожке. Проходя мимо адъютанта, Николай машинально протянул ему монтекристо и, не останавливаясь, пошел дальше. Ему вдруг пришел на ум вопрос: а как союзники отреагируют на назначение Штюрмера? Николай снова впал в раздражение.
«Опять Палеолог и Бьюкенен будут проситься в Ставку!.. Снова вылезут со своими непрошеными советами. Надо сказать Фредериксу, чтобы ни в коем случае не приглашал этого английского нахала! Подумать только, предложить российскому императору отдать Японии оставшуюся половину Сахалина только за то, чтобы японцы прислали два корпуса на русский фронт для поддержки российской армии!.. Надо рассказать об этой английской выходке Аликс, чтобы она была похолоднее с Бьюкененом! Однако он опасен… Надо Мосолову быть осторожнее с англичанами… Не дай бог, пронюхают о наших желаниях заключить мир — не постесняются подослать убийц с кинжалами…»
Размеренными шагами царь сделал круг по парку и подошел к дворцу. Солнце снова выглянуло в просвет между тучами.
«Не иначе, как сам господь-бог посылает свое благословение, — поднял глаза к небу Николай. — Пожалуй, следует хорошенько помолиться ему…»
Самодержец остановился на ступенях крыльца и обернулся к адъютанту:
— Пригласите ко мне Алексеева… Это насчет праздника и парада георгиевских кавалеров 26 ноября. Пусть заготовит приказ о вызове в Ставку из каждого корпуса по одному офицеру и два нижних чина… устроить парад… всех строевых и штаб— и обер-офицеров, поздравлю со следующим чином… распорядитесь приготовить списки…
67. Эльбоген (Локет), декабрь 1915 года
На сырой, покрытой плесенью стене своего каземата черенком железной вилки Соколов сделал сто восьмидесятый штрих. Шесть месяцев он сидел в одиночной камере тюрьмы для особо опасных преступников в том самом городишке Эльбоген, куда еще так недавно и так давно — целую вечность назад — он приезжал на экскурсию из соседнего Карлсбада! Из окна своего узилища он видел крышу гостиницы «Белый конь», где обедал тогда, лес на склоне горы за городком. На его глазах этот лес уже дважды менял свой наряд — летом он был изумрудным и до боли хотелось забраться под его сень, исчезнуть в ней, укрыться от полиции и контрразведки. В октябре лес оделся в золото и пурпур, солнце так сильно отражалось от его праздничных одежд, что становилось светлее и чуть менее печально в мрачных стенах вечно сырой и холодной камеры.