Страница:
Он повернул направо за углом последнего дома и, оказавшись вне поля зрения караула, слегка ускорил шаги. Довольно быстро Алексей пересек площадь, вошел в проулочек за гостиницей. Здесь в темноте кто-то радостно бросился ему на шею.
— Алекс, милый, как я рада! — плача и смеясь, вымолвил знакомый голос. Млада Яроушек, связная группы Филимона, была тем проводником, который должен был доставить Соколова в безопасное место, отправить его в Штутгарт, откуда он мог перебраться с помощью друзей в Швейцарию.
— Надо спешить! — всегдашняя решительность вернулась к Младе.
Ворота гостиничного двора были открыты. В темноте пофыркивали кони. Млада и Алексей устремились к карете, дверца хлопнула, кучер взмахнул бичом, и экипаж выкатился через проулок на площадь. Он свернул налево, на дорогу, ведущую к старинному городу Хебу, называемому по-немецки Эгер.
Миновали мост через речушку — границу города. Карета понеслась вскачь. Быстро достигли Фалькенау [35], лежащего в миле с четвертью от Эльбогена [36]. Затем проследовали Штайнгоф, состоящий всего из нескольких зданий. Кучер предусмотрительно переводил лошадей на шаг в населенных пунктах, где могли встретиться жандармские патрули.
Беглецу задерживаться в Эгере было нельзя. В особняке друзей Млады он смог остановиться лишь на несколько минут, чтобы побриться, переодеться и получить билет на поезд, документы на имя богатого фабриканта стекла из города Дукса, следующего на рождественские праздники в Нюренберг к компаньону.
Германскую границу Соколов пересек раньше, чем австрийская жандармская машина, обнаружив на рассвете бегство, разослала его приметы по всей империи. На отца Стефана подозрения не пали, поскольку австрийские жандармы были наслышаны о ловкости и физической силе Соколова.
Из Нюренберга Алексею удалось без помех проскользнуть в Штутгарт, где у него были хорошие и надежные конспиративные связи. Из Штутгарта через, Равенсбург с помощью друзей он добрался до Боденского озера. На другом берегу лежала нейтральная Швейцария. Соколова связали здесь с итальянскими контрабандистами. На быстроходной моторной лодке туманной ночью он пересек границу войны и мира.
Швейцарская полиция привыкла встречать на берегу Боденского озера беглецов из Австро-Венгрии и Германии. Соколову, не удивились. Его интернировали до тех пор, пока всесильная французская разведка, союзная русской, не нажала на все педали и не освободила Соколова. Он благополучно получил в российской миссии в Берне документы и проездные до Парижа, где должен был явиться к русскому военному агенту. Эта одиссея заняла несколько месяцев. Но в первый же день он отправил из Швейцарии письмо Анастасии.
Соколов писал, что верит в ее любовь. Через две недели он получил из Петрограда телеграмму. Настя писала, что любит его еще сильнее, чем прежде, и ждет.
До возвращения Алексея на родину оставалось целых полгода.
69. Петроград, февраль 1916 года
70. Деревня Черемшицы, у озера Нарочь, март 1916 года
— Алекс, милый, как я рада! — плача и смеясь, вымолвил знакомый голос. Млада Яроушек, связная группы Филимона, была тем проводником, который должен был доставить Соколова в безопасное место, отправить его в Штутгарт, откуда он мог перебраться с помощью друзей в Швейцарию.
— Надо спешить! — всегдашняя решительность вернулась к Младе.
Ворота гостиничного двора были открыты. В темноте пофыркивали кони. Млада и Алексей устремились к карете, дверца хлопнула, кучер взмахнул бичом, и экипаж выкатился через проулок на площадь. Он свернул налево, на дорогу, ведущую к старинному городу Хебу, называемому по-немецки Эгер.
Миновали мост через речушку — границу города. Карета понеслась вскачь. Быстро достигли Фалькенау [35], лежащего в миле с четвертью от Эльбогена [36]. Затем проследовали Штайнгоф, состоящий всего из нескольких зданий. Кучер предусмотрительно переводил лошадей на шаг в населенных пунктах, где могли встретиться жандармские патрули.
Беглецу задерживаться в Эгере было нельзя. В особняке друзей Млады он смог остановиться лишь на несколько минут, чтобы побриться, переодеться и получить билет на поезд, документы на имя богатого фабриканта стекла из города Дукса, следующего на рождественские праздники в Нюренберг к компаньону.
Германскую границу Соколов пересек раньше, чем австрийская жандармская машина, обнаружив на рассвете бегство, разослала его приметы по всей империи. На отца Стефана подозрения не пали, поскольку австрийские жандармы были наслышаны о ловкости и физической силе Соколова.
Из Нюренберга Алексею удалось без помех проскользнуть в Штутгарт, где у него были хорошие и надежные конспиративные связи. Из Штутгарта через, Равенсбург с помощью друзей он добрался до Боденского озера. На другом берегу лежала нейтральная Швейцария. Соколова связали здесь с итальянскими контрабандистами. На быстроходной моторной лодке туманной ночью он пересек границу войны и мира.
Швейцарская полиция привыкла встречать на берегу Боденского озера беглецов из Австро-Венгрии и Германии. Соколову, не удивились. Его интернировали до тех пор, пока всесильная французская разведка, союзная русской, не нажала на все педали и не освободила Соколова. Он благополучно получил в российской миссии в Берне документы и проездные до Парижа, где должен был явиться к русскому военному агенту. Эта одиссея заняла несколько месяцев. Но в первый же день он отправил из Швейцарии письмо Анастасии.
Соколов писал, что верит в ее любовь. Через две недели он получил из Петрограда телеграмму. Настя писала, что любит его еще сильнее, чем прежде, и ждет.
До возвращения Алексея на родину оставалось целых полгода.
69. Петроград, февраль 1916 года
Настя только что получила через Сухопарова известие о том, что Алексей второй раз бежал из австрийской тюрьмы — в ночь перед расстрелом, и теперь находится в безопасности в нейтральной Швейцарии. Правда, ему предстоит еще долгий путь в Россию — через Францию, Англию и Скандинавию. Путь займет еще много недель… Но главное — Алексей жив, относительно здоров, и скоро жена начнет получать его письма, теперь уже не пленного или смертника, а свободного человека.
Сухопаров сказал, что французские союзники сделают все, чтобы скорее кончился срок интернирования Соколова, затем — необходимые формальности, и Алексей переедет на территорию союзной державы. Он обещал передать ее телеграмму в Швейцарию.
Весточка о любимом окрылила Настю. Завывание февральских вьюг казалось ей небесной музыкой радости. Выходя на улицу и по привычке кутая горло, она думала о том, что Алеша теперь в южной курортной стране, где очень теплая зима… Пусть он там немного отдохнет от перенесенных страданий.
Ее мягкие и нежные руки, и раньше-то при перевязках почти не причинявшие боли раненым, теперь творили чудеса. От них будто исходила волшебная сила, ускорявшая исцеление самых сложных и мучительных ран. Ее лучистые глаза сияли светом счастья, и этот блеск находил отзвук в сердце любого человека, встретившего ее взгляд.
Однажды в середине дня Настя отправилась в Главное управление Генерального штаба получить жалованье Алексея, аккуратно выдававшееся ей во все девятнадцать месяцев вынужденного отсутствия мужа, и почти столкнулась на Невском с выходящим из Сибирского банка Гришей-белоподкладочником. Гриша очень обрадовался, увидев Настю. Он остановил ее, шаркнул ножкой и пытался поцеловать руку.
Гриша начал какой-то светский щебет о том, что страшно сожалел, когда Анастасия ускользнула от Шумаковых, а он не мог прервать свою речь. И что она необыкновенно расцвела и совершенно невозможно похорошела — хотя и раньше была ослепительна — за те несколько месяцев, что он ее не видел…
Сердце Насти от радости было открыто всему миру. Она простодушно поведала своему спутнику о том, что ее муж должен вот-вот вернуться и как она счастлива увидеть его скоро живым и невредимым.
— Ах, значит, ты соломенная вдова, — сделал свой вывод Гриша. При этом добавил довольно легкомысленным тоном: — Тогда тебя нужно развлекать!..
Настя не обратила внимания на его вольность. Ей самой хотелось петь и танцевать.
Они проходили мимо магазина граммофонов Бурхарда. Обрывки мелодий выплеснулись на тротуар вместе со счастливым обладателем музыкальной машины. Заслышав музыку, Гриша словно споткнулся — ему пришла в голову блестящая мысль.
— Настенька, сейчас все только и говорят в Петрограде об аргентинском танго… Особенно хвалят танцоров у «Эрнеста»…
— Неужели? — изумилась молодая женщина. — А я слышала, что это страшно развратный танец, что он под запретом и его порядочные люди не танцуют…
— Что ты, что ты!.. — скривил губы Гриша. — Это было раньше! На танго теперь мода. Во всех шикарных ресторанах показывают танго! Только о нем и мечтают дамы…
— А как же война? — продолжала удивляться Настя. — Ведь по всей России запрещен алкоголь и разгул в ресторанах, а ты говоришь, что показывают… будем говорить… нескромный танец.
— А ты видела хоть раз его? — возмутился прогрессист Гриша. — И при чем здесь война!.. В петроградских ресторанах вино как лилось рекой, так и теперь льется!.. Впрочем, чего рассуждать… — хитро сощурился он, — как я понимаю, ты сама танго не видела, а только читала осуждение его в «Новом времени» или еще где-нибудь…
— Я «Новое время» не читаю, — возразила Настя.
— Конечно, ты читаешь только большевистскую газету «Социал-демократ»… — съязвил Гриша. — А там о таких пустых вещах, как танго, не пишут…
— Разумеется, не вашу кадетскую «Речь», где только и пишут о таких пустых вещах, как о свободе танго! — парировала Настя.
— Забудем партийные распри! — шуточно взмолился Гриша. — Признаю себя побежденным и в качестве приза победительнице предлагаю посмотреть танго!.. Знаю такое местечко!.. Лучших аргентинцев не сыщешь и в Южной Америке!.. Ну пожалуйста, Настенька!..
Насте хотелось делиться с кем-то своей радостью, хотелось музыки, перемены обстановки, захотелось поспорить. Было очень интересно хотя бы одним глазком взглянуть на запретный танец, только недавно появившийся, как заразная болезнь, в столице Российской империи.
Гриша уловил согласие в ее взгляде и затараторил:
— Хорошо, хорошо, хорошо! Я заеду за тобой, как ты скажешь, — на моторе, на лихаче, как будет тебе угодно… в двадцать два часа, — сказал он на военный, входивший в моду у «земгусаров», манер. — Итак, решено — я заезжаю на моторе…
Своей веселой напористостью Гриша подавил робкие попытки сопротивления Насти.
«В конце концов, — мысленно оправдывалась она сама перед собой, — я знаю Гришу много лет. Он не пытался пошло ухаживать за мной раньше… Не позволю этого и теперь… А увидеть танго — это все-таки очень интересно… Мало ли что говорят об этом танце… Надо составить свое суждение…»
— А где это? — вслух спросила Анастасия.
— О-о! — многозначительно протянул Гриша. — Это загородный кабачок «Эрнест»… Не очень далеко от нового Троицкого моста — на Каменноостровском проспекте… — поспешно разъяснил он, испугавшись, что Настя откажет, узнав, что «местечко» за городом. Его спутнице название ресторана ничего не сказало, хотя он был из самых популярных и дорогих «злачных мест» Петрограда военных времен. Гриша это хорошо знал и не стал» входить в подробности. Он перевел разговор на другую тему, и, беседуя о пустяках, молодые люди дошли до Дворцовой площади. Там помещался хозяйственный комитет Генерального штаба.
На Невском, в толпе штатских прохожих, Гриша выглядел молодцом в своей полувоенной бекеше, теплой шапке английского образца и в светло-коричневых ботинках на толстой подошве с крагами. В его наряде был не только ура-патриотический шик «земгусара», но и звучный акцент трогательной преданности союзникам, в первую голову — английским.
На Дворцовой площади, где бравые военные, перетянутые портупеями, в мохнатых папахах, стали попадаться значительно чаще ввиду близости Генерального штаба, воинственность одежд Гриши сразу поблекла, и он сам почувствовал это. Уже под аркой Гриша стал прощаться до вечера.
Вечерний Каменноостровский проспект был оживлен не меньше, чем Невский. Пока машина пробиралась между трамвайными путями и сугробами, оставшимися на Троицкой площади и на проспекте от обильного снегопада, Гриша ворчал что-то нелестное о Петроградской городской думе.
— Как можно на таком главном проспекте, как Каменноостровский, сохранять рядом с облицованными мрамором фасадами роскошных новых домов и старых дворцов жалкие лачуги! И что за ужас самый первый дом на проспекте! Извозчичий двор, грязные сараи, трактир, гирлянда разномастных вывесок!.. И это напротив английского посольства, где земля стоит не менее тысячи рублей квадратная сажень!.. [37] А угол Карповки и Каменноостровского! Пустырь, деревянный трактир и полуразвалившийся домик! Как по этому беспорядку судят о нас наши союзники, о наших нравах, вкусе, о нашей культуре?..
Гриша рассуждал о том, что надо обязать интеллигентных владельцев собственности согласовывать внешний вид ее с художниками…
Необходимо поощрение от Думы за лучший фасад, за зеленые насаждения. Понятно, конечно, почему иностранцы судят так плохо о России. Вот даже английский журнал «Грэфик» поместил рисунок русской бани, в которой вместе моются мужчины и женщины! А разве Петроград по сути своей таков? Но неопрятный внешний вид! Жалкие витрины, обклеенные обрывками бумаги! Ах, эта русская безалаберность! Как вредит она в мнении иностранцев!
Настя молча слушала разглагольствования Гриши, с любопытством смотрела в окно. То, что говорил Гриша, было правильно. Но вместе с тем на Каменноостровском проспекте, где Настя не бывала с тех самых пор, когда Алексей в далекие предвоенные времена объяснялся ей в любви на Стрелке Елагина острова, вознеслись красивые доходные дома, открылся Спортинг-Палас.
При ярком свете луны, с яркими витринами магазинов Каменноостровский проспект был совсем не так плох, как говорил Гриша.
Подъезд «Эрнеста» розовел пятном света. Возле него скопились фыркающие на холоде авто и громоздившиеся на козлах своих легких санок лихачи.
Оказалось, Гришу здесь хорошо знали. Старый сухощавый метрдотель, вылощенный, словно английский лорд, вышел из внутренних залов приветствовать гостей. Он изучающе скользнул глазами по спутнице завсегдатая заведения. Красота Анастасии, а главное — внушающая уважение манера держаться произвели на него впечатление. Он немедленно переключил свое внимание с Гриши на даму и повел молодых людей к резервированным для важных гостей местам. Столик на двоих стоял совсем рядом с эстрадой для танцев. Настя села и стала спокойно оглядывать зал. Он был уже полон.
Густой, почти осязаемый воздух наполнял помещение с невысоким потолком. Тонко перемешались дым дорогих сигар, аромат французских духов, живых цветов, стоявших на каждом столике, запах шампанского и коньяка.
— Как обычно, — сказал Гриша, делая заказ. Высоко подняв голову, он принялся высматривать знакомых, гордый тем, что сегодня рядом с ним самая красивая дама. Общество было весьма пестрым. Несколько офицеров с боевыми наградами и гораздо больше «земгусаров» в такой же полувоенной форме, как и Гриша. Пожилые господа, все как на подбор в отлично сшитых фраках и крахмальных манишках, по виду — типичные миллионщики. В пух и прах разряженные дамы, похожие на кокоток, и скромно, но дорого одетые кокотки, выглядевшие дамами.
Официант принес большой хрустальный графин, наполненный лимонадом, и фарфоровый чайник с чашками. После того как человек, поставив на стол жбан икры, холодное сливочное масло и горячие калачи под салфеткой, удалился, Гриша заговорщицки подмигнул, указывая глазами на сосуды.
— Алкоголь везде запрещено подавать из-за войны… Народ должен идти умирать трезвым… А нам можно. Так что в карте стоит «лимонад а-ля-сэк». Но не шампанское. И не коньяк, а «чай фирмы Мартель»! Ха-ха-ха…
Гриша налил Насте в тонкий высокий стаканчик шампанского, себе — половину чайной чашки коньяку, поднял ее и спросил:
— За что мы пьем?
— А когда будет танго? — вместо ответа спросила Настя.
— Оч-чень скоро, — обещал Гриша. Он жадно, почти залпом осушил чашку. Настя с жалостью наблюдала, как легко он пил огненную жидкость.
— Посмотри на третий столик от оркестра у стены… — склонился Гриша к плечу спутницы. Настя слегка повернула голову в указанном направлении. За столиком важно восседал грузный, почти квадратный господин с красными пальцами коротких рук. Он был неприятен. Держался властно и заносчиво.
— Это мой патрон. Знаменитый Манус, Игнатий Порфирьевич! — уважительно прошептал Гриша. — Крупный банкир, миллионщик и хитрюга…
Рядом с Манусом небрежно потягивала «лимонад» элегантная худощавая женщина лет тридцати двух. В отличие от большинства дам, наполнявших зал, она не была увешана драгоценностями.
— Это его содержанка! — грубо уточнил Гриша. — Она не любит носить бриллианты, хотя у нее их больше, чем у законной жены.
Настю покоробило от Гришиного цинизма. Кавалер что-то хотел сказать о Манусе, но барабанщик маленького оркестра ударил дробь, запела скрипка, рассыпалась соловьиная трель фортепиано. Когда гнусаво заныл американский саксофон, между столиков, к свободному пространству в центре зала заскользили двое танцоров. Артист был строен, как гимнаст, а его партнерша гибка, как змея. И одета она была в блестящее длинное платье змеиного узора, с высоким разрезом. Он — в узкие испанские панталоны с широким кушаком и малиновую шелковую рубаху, плотно обтягивающую его сильное тело.
Танец артистов был воплощением власти женщины над страстью и силой мужчины. Рыдала скрипка, гудел саксофон, два тела переплетались и отталкивались. Балерина то умирала в объятиях танцора, то вела его за собой…
Налитыми кровью, жадными глазами впивались в женщину господа во фраках, мундирах и френчах. Сытые, разгоряченные алкоголем и крепким запахом духов, возбужденные вседозволенностью, рождаемой бешеными деньгами, они готовы были тут же устроить аукцион на балерину. Ее черные как вороново крыло волосы, обнаженные руки и плечи, сладострастные движения, кажется, поощряли их.
Манус весь напрягся, словно кот, изготовившийся к прыжку. Его соседка, изнеженно откинувшись на стуле, вперила томный взгляд в белокурого атлета-артиста.
Гриша выпил еще полную чашку коньяка и начал бледнеть. Как и все мужчины в этом зале, он стремился к танцовщице. Он не знал, как и все остальные, что она уже продана за большую цену, что ее партнер — только декорация, что один из тех толстосумов, что сидят в зале, уже оплатил свою покупку. Но он легко отдаст ее, если получит от перекупщика больше, чем заплатил сам…
В полумраке зала нагло сверкали бриллианты на женщинах. Переливались жемчуга и камни. Атмосфера нагревалась от разгоряченных зрелищем и напитками тел.
Гадливость и омерзение постепенно стали подниматься в душе Насти. «И зачем я только пошла сюда?» — с сожалением подумала она.
Метрдотель принес ей корзину орхидей. Под самым красивым цветком лежала визитная карточка Мануса. Царственно повернув голову, Настя посмотрела в его сторону и вежливо, но просто кивнула ему в знак благодарности. Гриша наполнил свою чашку до краев, подобострастно изогнулся и, глядя на Игнатия Порфирьевича, выпил ее до дна.
Манус восхищенно смотрел на Настю. Красную руку с короткими пальцами он держал на том месте пикейного жилета, под которым должно биться сердце. Его спутница недоброжелательно покосилась на Анастасию. Настя отвернулась.
— Откуда сейчас орхидеи? — спросила она Гришу. — Наверное, из оранжерей?
— Что ты! — удивился всезнающий белоподкладочник. — У нас в России не хватает вагонов, чтобы подвозить продовольствие в города и военные припасы на фронт… Что же касается цветов и предметов роскоши, то для них вагоны всегда находятся. Все это поступает от союзников вместо пушек и снарядов через новый порт на Мурмане…
Гришины глаза остекленели, движения стали замедленными.
— Выходи за меня замуж! — вдруг предложил он Насте. — Я всегда хотел взять тебя в жены. Еще когда ты училась в консерватории…
Настя вспыхнула.
— Я уже замужем и люблю своего мужа! — резко ответила она. Гриша не слышал ее возражения.
— Я сейчас достаточно богат, чтобы жениться по любви, — еле шевеля губами, но четко выговаривая слова, сообщил он. — А потом… Ты видела, как на тебя смотрел великий Манус?! С такой женой можно стать вдесятеро богаче… А ты знаешь, кто такой Манус? Этот человек мой идейный враг… Он хочет сепаратного мира, который ему выгоден!.. А я хоть и работаю у него в Сибирском банке, связан с общественностью. Мы желаем войны вместе с союзниками до полной победы над германцами. Нам невыгодно замиряться… — стал вдруг излагать свое политическое кредо новоявленный жених.
— Перестань, Гриша. Я хочу уйти… — потребовала Настя.
Оркестр снова заиграл танго на другой мотив. Артисты вышли в иных, еще более открытых костюмах. На балерине была коротенькая греческая туника.
Настя обратила внимание, что многие из присутствующих дам уже сидели в слишком вольных позах, обнажая часть ноги. «Это же верх неприличия, — с ужасом думала Настя. — Какие распутницы здесь собрались, и я в их обществе! Кошмар!.. Надо немедленно выбираться отсюда!»
Танцевальная пара скользила теперь не только в центре зала, но и между столиками, отрезая Насте пути к бегству. Иногда артисты двигались совсем рядом, и тогда накатывалась удушающая волна каких-то сильных духов, пряных, словно специи.
Насте делалось все противнее и противнее. Гриша продолжал изливать свою душу перед ней, не обращая внимания на музыку, на танец, на окружающих. Он не говорил, а почти шипел сквозь зубы:
— Если ты мне откажешь, очень скоро пожалеешь об этом!.. Ты не знаешь, кто мне покровительствует. Это не только такие миллионщики, как Терещенко и Коновалов, среди нас есть и политики, и аристократы, и даже два великих князя!
Настя не обращала внимания на пьяную болтовню Гриши, и его это очень задевало.
— Скоро весь этот сброд, — Гриша качнул пьяной головой в сторону зала, — будет валяться у меня в ногах!.. Захочу — помилую, захочу — казню… Мы отодвинем самого Николая и его проклятую немку… В монастырь, как при Василии Третьем!.. Только Николай Николаевич достоин взять скипетр и державу… Если мы их ему подадим. А захотим — и раздумаем… Есть ведь еще и Михаил Александрович!.. А может, и вовсе республику объявим, вроде французской, хотя Англия лично мне симпатичнее, а полковник Нокс милее во сто крат, чем этот упрямый Алексеев, начальник царского штаба…
«Вот еще не хватало попасть под наблюдение полиции из-за этого пьяного дурака!..» — подумала Настя. Она искала момент, когда сможет, не привлекая общего внимания, ускользнуть из-за стола, и наконец он наступил.
Извиваясь, словно змея, и падая перед наступлением партнера, мимо столика снова скользнула балерина. Гриша повернулся всем телом вслед за волной запахов. Настя поднялась и, высоко держа голову, не оборачиваясь на восхищенные взгляды мужчин, двинулась к выходу. Ей пришлось пройти через зимний сад, в укромных уголках которого раздавался игривый смех женщин и самоуверенные голоса мужчин.
Она вышла в вестибюль и спросила пальто. Дюжий гардеробщик сразу подал его, и тут появился Гриша. Он почти твердо держался на ногах, но его черные глаза источали злобные молнии.
— Почему ты уходишь не прощаясь? — сквозь зубы прошипел он.
— До свиданья, Григорий, — сухо ответила Настя. — Я не хочу здесь больше находиться, мне противно…
— Ах ты, какая патриотка, — пьяно протянул молодой человек. — Тебе стало обидно за серых героев, которые в это время проливают свою кровушку на фронте? — издевательски спросил он.
— Мне стало обидно за тебя, — коротко отрезала Настя.
— Ну тогда у меня еще не все потеряно, — иронически осклабился Григорий.
— Как раз у тебя — все, — уточнила Настя. — И прошу больше не затруднять себя…
— Ты плохо воспитана, сестра милосердия, — грубо схватил Григорий Настю за руку. — Раздевайся! Побудь со мной еще минутку! — протянул он слова модного романса.
Кровь прихлынула у Насти к лицу. Она вырвала свою руку и смерила Григория таким выразительным взглядом, что он начал трезветь. Неизвестно откуда возникший метрдотель, похожий на лорда, неслышно встал рядом с ними. Настя резко повернулась и твердыми шагами направилась к двери. Швейцар распахнул ее перед молодой женщиной.
— Я уже кликнул извозчика-с, — с симпатией прошептал он Насте.
— Спасибо, — машинально ответила она.
«Какая же огромная пропасть между моим Алешей и этим мерзким барчуком…» — подумала Настя. Она страдала, казнила себя за то, что поддалась на уговоры нахального и, как оказалось, подлого Григория, пошла в это гнездо разврата.
Свежий морозный воздух охватил ее. Светила луна, искрился снег. Заботливый петербургский «ванька» предупредительно держал раскрытую медвежью полсть, готовый укрыть ею седока. На улице Насте стало немного легче.
— На Знаменскую, — коротко сказала она. Сани заскользили.
«А ведь за болтовней Григория что-то скрывается… — подумала Настя. — Эх, кабы Алеша был рядом… Неужели сегодняшний ресторан — измена Алексею?! Нет, никогда больше не преступлю долга перед любимым!»
Хрустели снежинки под полозьями саней, уплывали назад газовые фонари, а вместе с ними и вертеп, где развлекались «герои» тыла.
«Как это все гнусно и низко, — думала Настя. — Люди голодают, женщины стоят по ночам в очередях за продуктами… Солдаты гибнут на фронте, калеки рыдают, зачем их не прикончил нож хирурга, ведь теперь им одна дорога — на паперть. А эти хлещут шампанское и коньяк, заедают икрой и трюфелями… Когда же грянет революция, чтобы смести всю эту нечисть! Скорее бы приехал Алексей — рядом с ним будет легче…»
Сухопаров сказал, что французские союзники сделают все, чтобы скорее кончился срок интернирования Соколова, затем — необходимые формальности, и Алексей переедет на территорию союзной державы. Он обещал передать ее телеграмму в Швейцарию.
Весточка о любимом окрылила Настю. Завывание февральских вьюг казалось ей небесной музыкой радости. Выходя на улицу и по привычке кутая горло, она думала о том, что Алеша теперь в южной курортной стране, где очень теплая зима… Пусть он там немного отдохнет от перенесенных страданий.
Ее мягкие и нежные руки, и раньше-то при перевязках почти не причинявшие боли раненым, теперь творили чудеса. От них будто исходила волшебная сила, ускорявшая исцеление самых сложных и мучительных ран. Ее лучистые глаза сияли светом счастья, и этот блеск находил отзвук в сердце любого человека, встретившего ее взгляд.
Однажды в середине дня Настя отправилась в Главное управление Генерального штаба получить жалованье Алексея, аккуратно выдававшееся ей во все девятнадцать месяцев вынужденного отсутствия мужа, и почти столкнулась на Невском с выходящим из Сибирского банка Гришей-белоподкладочником. Гриша очень обрадовался, увидев Настю. Он остановил ее, шаркнул ножкой и пытался поцеловать руку.
Гриша начал какой-то светский щебет о том, что страшно сожалел, когда Анастасия ускользнула от Шумаковых, а он не мог прервать свою речь. И что она необыкновенно расцвела и совершенно невозможно похорошела — хотя и раньше была ослепительна — за те несколько месяцев, что он ее не видел…
Сердце Насти от радости было открыто всему миру. Она простодушно поведала своему спутнику о том, что ее муж должен вот-вот вернуться и как она счастлива увидеть его скоро живым и невредимым.
— Ах, значит, ты соломенная вдова, — сделал свой вывод Гриша. При этом добавил довольно легкомысленным тоном: — Тогда тебя нужно развлекать!..
Настя не обратила внимания на его вольность. Ей самой хотелось петь и танцевать.
Они проходили мимо магазина граммофонов Бурхарда. Обрывки мелодий выплеснулись на тротуар вместе со счастливым обладателем музыкальной машины. Заслышав музыку, Гриша словно споткнулся — ему пришла в голову блестящая мысль.
— Настенька, сейчас все только и говорят в Петрограде об аргентинском танго… Особенно хвалят танцоров у «Эрнеста»…
— Неужели? — изумилась молодая женщина. — А я слышала, что это страшно развратный танец, что он под запретом и его порядочные люди не танцуют…
— Что ты, что ты!.. — скривил губы Гриша. — Это было раньше! На танго теперь мода. Во всех шикарных ресторанах показывают танго! Только о нем и мечтают дамы…
— А как же война? — продолжала удивляться Настя. — Ведь по всей России запрещен алкоголь и разгул в ресторанах, а ты говоришь, что показывают… будем говорить… нескромный танец.
— А ты видела хоть раз его? — возмутился прогрессист Гриша. — И при чем здесь война!.. В петроградских ресторанах вино как лилось рекой, так и теперь льется!.. Впрочем, чего рассуждать… — хитро сощурился он, — как я понимаю, ты сама танго не видела, а только читала осуждение его в «Новом времени» или еще где-нибудь…
— Я «Новое время» не читаю, — возразила Настя.
— Конечно, ты читаешь только большевистскую газету «Социал-демократ»… — съязвил Гриша. — А там о таких пустых вещах, как танго, не пишут…
— Разумеется, не вашу кадетскую «Речь», где только и пишут о таких пустых вещах, как о свободе танго! — парировала Настя.
— Забудем партийные распри! — шуточно взмолился Гриша. — Признаю себя побежденным и в качестве приза победительнице предлагаю посмотреть танго!.. Знаю такое местечко!.. Лучших аргентинцев не сыщешь и в Южной Америке!.. Ну пожалуйста, Настенька!..
Насте хотелось делиться с кем-то своей радостью, хотелось музыки, перемены обстановки, захотелось поспорить. Было очень интересно хотя бы одним глазком взглянуть на запретный танец, только недавно появившийся, как заразная болезнь, в столице Российской империи.
Гриша уловил согласие в ее взгляде и затараторил:
— Хорошо, хорошо, хорошо! Я заеду за тобой, как ты скажешь, — на моторе, на лихаче, как будет тебе угодно… в двадцать два часа, — сказал он на военный, входивший в моду у «земгусаров», манер. — Итак, решено — я заезжаю на моторе…
Своей веселой напористостью Гриша подавил робкие попытки сопротивления Насти.
«В конце концов, — мысленно оправдывалась она сама перед собой, — я знаю Гришу много лет. Он не пытался пошло ухаживать за мной раньше… Не позволю этого и теперь… А увидеть танго — это все-таки очень интересно… Мало ли что говорят об этом танце… Надо составить свое суждение…»
— А где это? — вслух спросила Анастасия.
— О-о! — многозначительно протянул Гриша. — Это загородный кабачок «Эрнест»… Не очень далеко от нового Троицкого моста — на Каменноостровском проспекте… — поспешно разъяснил он, испугавшись, что Настя откажет, узнав, что «местечко» за городом. Его спутнице название ресторана ничего не сказало, хотя он был из самых популярных и дорогих «злачных мест» Петрограда военных времен. Гриша это хорошо знал и не стал» входить в подробности. Он перевел разговор на другую тему, и, беседуя о пустяках, молодые люди дошли до Дворцовой площади. Там помещался хозяйственный комитет Генерального штаба.
На Невском, в толпе штатских прохожих, Гриша выглядел молодцом в своей полувоенной бекеше, теплой шапке английского образца и в светло-коричневых ботинках на толстой подошве с крагами. В его наряде был не только ура-патриотический шик «земгусара», но и звучный акцент трогательной преданности союзникам, в первую голову — английским.
На Дворцовой площади, где бравые военные, перетянутые портупеями, в мохнатых папахах, стали попадаться значительно чаще ввиду близости Генерального штаба, воинственность одежд Гриши сразу поблекла, и он сам почувствовал это. Уже под аркой Гриша стал прощаться до вечера.
Вечерний Каменноостровский проспект был оживлен не меньше, чем Невский. Пока машина пробиралась между трамвайными путями и сугробами, оставшимися на Троицкой площади и на проспекте от обильного снегопада, Гриша ворчал что-то нелестное о Петроградской городской думе.
— Как можно на таком главном проспекте, как Каменноостровский, сохранять рядом с облицованными мрамором фасадами роскошных новых домов и старых дворцов жалкие лачуги! И что за ужас самый первый дом на проспекте! Извозчичий двор, грязные сараи, трактир, гирлянда разномастных вывесок!.. И это напротив английского посольства, где земля стоит не менее тысячи рублей квадратная сажень!.. [37] А угол Карповки и Каменноостровского! Пустырь, деревянный трактир и полуразвалившийся домик! Как по этому беспорядку судят о нас наши союзники, о наших нравах, вкусе, о нашей культуре?..
Гриша рассуждал о том, что надо обязать интеллигентных владельцев собственности согласовывать внешний вид ее с художниками…
Необходимо поощрение от Думы за лучший фасад, за зеленые насаждения. Понятно, конечно, почему иностранцы судят так плохо о России. Вот даже английский журнал «Грэфик» поместил рисунок русской бани, в которой вместе моются мужчины и женщины! А разве Петроград по сути своей таков? Но неопрятный внешний вид! Жалкие витрины, обклеенные обрывками бумаги! Ах, эта русская безалаберность! Как вредит она в мнении иностранцев!
Настя молча слушала разглагольствования Гриши, с любопытством смотрела в окно. То, что говорил Гриша, было правильно. Но вместе с тем на Каменноостровском проспекте, где Настя не бывала с тех самых пор, когда Алексей в далекие предвоенные времена объяснялся ей в любви на Стрелке Елагина острова, вознеслись красивые доходные дома, открылся Спортинг-Палас.
При ярком свете луны, с яркими витринами магазинов Каменноостровский проспект был совсем не так плох, как говорил Гриша.
Подъезд «Эрнеста» розовел пятном света. Возле него скопились фыркающие на холоде авто и громоздившиеся на козлах своих легких санок лихачи.
Оказалось, Гришу здесь хорошо знали. Старый сухощавый метрдотель, вылощенный, словно английский лорд, вышел из внутренних залов приветствовать гостей. Он изучающе скользнул глазами по спутнице завсегдатая заведения. Красота Анастасии, а главное — внушающая уважение манера держаться произвели на него впечатление. Он немедленно переключил свое внимание с Гриши на даму и повел молодых людей к резервированным для важных гостей местам. Столик на двоих стоял совсем рядом с эстрадой для танцев. Настя села и стала спокойно оглядывать зал. Он был уже полон.
Густой, почти осязаемый воздух наполнял помещение с невысоким потолком. Тонко перемешались дым дорогих сигар, аромат французских духов, живых цветов, стоявших на каждом столике, запах шампанского и коньяка.
— Как обычно, — сказал Гриша, делая заказ. Высоко подняв голову, он принялся высматривать знакомых, гордый тем, что сегодня рядом с ним самая красивая дама. Общество было весьма пестрым. Несколько офицеров с боевыми наградами и гораздо больше «земгусаров» в такой же полувоенной форме, как и Гриша. Пожилые господа, все как на подбор в отлично сшитых фраках и крахмальных манишках, по виду — типичные миллионщики. В пух и прах разряженные дамы, похожие на кокоток, и скромно, но дорого одетые кокотки, выглядевшие дамами.
Официант принес большой хрустальный графин, наполненный лимонадом, и фарфоровый чайник с чашками. После того как человек, поставив на стол жбан икры, холодное сливочное масло и горячие калачи под салфеткой, удалился, Гриша заговорщицки подмигнул, указывая глазами на сосуды.
— Алкоголь везде запрещено подавать из-за войны… Народ должен идти умирать трезвым… А нам можно. Так что в карте стоит «лимонад а-ля-сэк». Но не шампанское. И не коньяк, а «чай фирмы Мартель»! Ха-ха-ха…
Гриша налил Насте в тонкий высокий стаканчик шампанского, себе — половину чайной чашки коньяку, поднял ее и спросил:
— За что мы пьем?
— А когда будет танго? — вместо ответа спросила Настя.
— Оч-чень скоро, — обещал Гриша. Он жадно, почти залпом осушил чашку. Настя с жалостью наблюдала, как легко он пил огненную жидкость.
— Посмотри на третий столик от оркестра у стены… — склонился Гриша к плечу спутницы. Настя слегка повернула голову в указанном направлении. За столиком важно восседал грузный, почти квадратный господин с красными пальцами коротких рук. Он был неприятен. Держался властно и заносчиво.
— Это мой патрон. Знаменитый Манус, Игнатий Порфирьевич! — уважительно прошептал Гриша. — Крупный банкир, миллионщик и хитрюга…
Рядом с Манусом небрежно потягивала «лимонад» элегантная худощавая женщина лет тридцати двух. В отличие от большинства дам, наполнявших зал, она не была увешана драгоценностями.
— Это его содержанка! — грубо уточнил Гриша. — Она не любит носить бриллианты, хотя у нее их больше, чем у законной жены.
Настю покоробило от Гришиного цинизма. Кавалер что-то хотел сказать о Манусе, но барабанщик маленького оркестра ударил дробь, запела скрипка, рассыпалась соловьиная трель фортепиано. Когда гнусаво заныл американский саксофон, между столиков, к свободному пространству в центре зала заскользили двое танцоров. Артист был строен, как гимнаст, а его партнерша гибка, как змея. И одета она была в блестящее длинное платье змеиного узора, с высоким разрезом. Он — в узкие испанские панталоны с широким кушаком и малиновую шелковую рубаху, плотно обтягивающую его сильное тело.
Танец артистов был воплощением власти женщины над страстью и силой мужчины. Рыдала скрипка, гудел саксофон, два тела переплетались и отталкивались. Балерина то умирала в объятиях танцора, то вела его за собой…
Налитыми кровью, жадными глазами впивались в женщину господа во фраках, мундирах и френчах. Сытые, разгоряченные алкоголем и крепким запахом духов, возбужденные вседозволенностью, рождаемой бешеными деньгами, они готовы были тут же устроить аукцион на балерину. Ее черные как вороново крыло волосы, обнаженные руки и плечи, сладострастные движения, кажется, поощряли их.
Манус весь напрягся, словно кот, изготовившийся к прыжку. Его соседка, изнеженно откинувшись на стуле, вперила томный взгляд в белокурого атлета-артиста.
Гриша выпил еще полную чашку коньяка и начал бледнеть. Как и все мужчины в этом зале, он стремился к танцовщице. Он не знал, как и все остальные, что она уже продана за большую цену, что ее партнер — только декорация, что один из тех толстосумов, что сидят в зале, уже оплатил свою покупку. Но он легко отдаст ее, если получит от перекупщика больше, чем заплатил сам…
В полумраке зала нагло сверкали бриллианты на женщинах. Переливались жемчуга и камни. Атмосфера нагревалась от разгоряченных зрелищем и напитками тел.
Гадливость и омерзение постепенно стали подниматься в душе Насти. «И зачем я только пошла сюда?» — с сожалением подумала она.
Метрдотель принес ей корзину орхидей. Под самым красивым цветком лежала визитная карточка Мануса. Царственно повернув голову, Настя посмотрела в его сторону и вежливо, но просто кивнула ему в знак благодарности. Гриша наполнил свою чашку до краев, подобострастно изогнулся и, глядя на Игнатия Порфирьевича, выпил ее до дна.
Манус восхищенно смотрел на Настю. Красную руку с короткими пальцами он держал на том месте пикейного жилета, под которым должно биться сердце. Его спутница недоброжелательно покосилась на Анастасию. Настя отвернулась.
— Откуда сейчас орхидеи? — спросила она Гришу. — Наверное, из оранжерей?
— Что ты! — удивился всезнающий белоподкладочник. — У нас в России не хватает вагонов, чтобы подвозить продовольствие в города и военные припасы на фронт… Что же касается цветов и предметов роскоши, то для них вагоны всегда находятся. Все это поступает от союзников вместо пушек и снарядов через новый порт на Мурмане…
Гришины глаза остекленели, движения стали замедленными.
— Выходи за меня замуж! — вдруг предложил он Насте. — Я всегда хотел взять тебя в жены. Еще когда ты училась в консерватории…
Настя вспыхнула.
— Я уже замужем и люблю своего мужа! — резко ответила она. Гриша не слышал ее возражения.
— Я сейчас достаточно богат, чтобы жениться по любви, — еле шевеля губами, но четко выговаривая слова, сообщил он. — А потом… Ты видела, как на тебя смотрел великий Манус?! С такой женой можно стать вдесятеро богаче… А ты знаешь, кто такой Манус? Этот человек мой идейный враг… Он хочет сепаратного мира, который ему выгоден!.. А я хоть и работаю у него в Сибирском банке, связан с общественностью. Мы желаем войны вместе с союзниками до полной победы над германцами. Нам невыгодно замиряться… — стал вдруг излагать свое политическое кредо новоявленный жених.
— Перестань, Гриша. Я хочу уйти… — потребовала Настя.
Оркестр снова заиграл танго на другой мотив. Артисты вышли в иных, еще более открытых костюмах. На балерине была коротенькая греческая туника.
Настя обратила внимание, что многие из присутствующих дам уже сидели в слишком вольных позах, обнажая часть ноги. «Это же верх неприличия, — с ужасом думала Настя. — Какие распутницы здесь собрались, и я в их обществе! Кошмар!.. Надо немедленно выбираться отсюда!»
Танцевальная пара скользила теперь не только в центре зала, но и между столиками, отрезая Насте пути к бегству. Иногда артисты двигались совсем рядом, и тогда накатывалась удушающая волна каких-то сильных духов, пряных, словно специи.
Насте делалось все противнее и противнее. Гриша продолжал изливать свою душу перед ней, не обращая внимания на музыку, на танец, на окружающих. Он не говорил, а почти шипел сквозь зубы:
— Если ты мне откажешь, очень скоро пожалеешь об этом!.. Ты не знаешь, кто мне покровительствует. Это не только такие миллионщики, как Терещенко и Коновалов, среди нас есть и политики, и аристократы, и даже два великих князя!
Настя не обращала внимания на пьяную болтовню Гриши, и его это очень задевало.
— Скоро весь этот сброд, — Гриша качнул пьяной головой в сторону зала, — будет валяться у меня в ногах!.. Захочу — помилую, захочу — казню… Мы отодвинем самого Николая и его проклятую немку… В монастырь, как при Василии Третьем!.. Только Николай Николаевич достоин взять скипетр и державу… Если мы их ему подадим. А захотим — и раздумаем… Есть ведь еще и Михаил Александрович!.. А может, и вовсе республику объявим, вроде французской, хотя Англия лично мне симпатичнее, а полковник Нокс милее во сто крат, чем этот упрямый Алексеев, начальник царского штаба…
«Вот еще не хватало попасть под наблюдение полиции из-за этого пьяного дурака!..» — подумала Настя. Она искала момент, когда сможет, не привлекая общего внимания, ускользнуть из-за стола, и наконец он наступил.
Извиваясь, словно змея, и падая перед наступлением партнера, мимо столика снова скользнула балерина. Гриша повернулся всем телом вслед за волной запахов. Настя поднялась и, высоко держа голову, не оборачиваясь на восхищенные взгляды мужчин, двинулась к выходу. Ей пришлось пройти через зимний сад, в укромных уголках которого раздавался игривый смех женщин и самоуверенные голоса мужчин.
Она вышла в вестибюль и спросила пальто. Дюжий гардеробщик сразу подал его, и тут появился Гриша. Он почти твердо держался на ногах, но его черные глаза источали злобные молнии.
— Почему ты уходишь не прощаясь? — сквозь зубы прошипел он.
— До свиданья, Григорий, — сухо ответила Настя. — Я не хочу здесь больше находиться, мне противно…
— Ах ты, какая патриотка, — пьяно протянул молодой человек. — Тебе стало обидно за серых героев, которые в это время проливают свою кровушку на фронте? — издевательски спросил он.
— Мне стало обидно за тебя, — коротко отрезала Настя.
— Ну тогда у меня еще не все потеряно, — иронически осклабился Григорий.
— Как раз у тебя — все, — уточнила Настя. — И прошу больше не затруднять себя…
— Ты плохо воспитана, сестра милосердия, — грубо схватил Григорий Настю за руку. — Раздевайся! Побудь со мной еще минутку! — протянул он слова модного романса.
Кровь прихлынула у Насти к лицу. Она вырвала свою руку и смерила Григория таким выразительным взглядом, что он начал трезветь. Неизвестно откуда возникший метрдотель, похожий на лорда, неслышно встал рядом с ними. Настя резко повернулась и твердыми шагами направилась к двери. Швейцар распахнул ее перед молодой женщиной.
— Я уже кликнул извозчика-с, — с симпатией прошептал он Насте.
— Спасибо, — машинально ответила она.
«Какая же огромная пропасть между моим Алешей и этим мерзким барчуком…» — подумала Настя. Она страдала, казнила себя за то, что поддалась на уговоры нахального и, как оказалось, подлого Григория, пошла в это гнездо разврата.
Свежий морозный воздух охватил ее. Светила луна, искрился снег. Заботливый петербургский «ванька» предупредительно держал раскрытую медвежью полсть, готовый укрыть ею седока. На улице Насте стало немного легче.
— На Знаменскую, — коротко сказала она. Сани заскользили.
«А ведь за болтовней Григория что-то скрывается… — подумала Настя. — Эх, кабы Алеша был рядом… Неужели сегодняшний ресторан — измена Алексею?! Нет, никогда больше не преступлю долга перед любимым!»
Хрустели снежинки под полозьями саней, уплывали назад газовые фонари, а вместе с ними и вертеп, где развлекались «герои» тыла.
«Как это все гнусно и низко, — думала Настя. — Люди голодают, женщины стоят по ночам в очередях за продуктами… Солдаты гибнут на фронте, калеки рыдают, зачем их не прикончил нож хирурга, ведь теперь им одна дорога — на паперть. А эти хлещут шампанское и коньяк, заедают икрой и трюфелями… Когда же грянет революция, чтобы смести всю эту нечисть! Скорее бы приехал Алексей — рядом с ним будет легче…»
70. Деревня Черемшицы, у озера Нарочь, март 1916 года
В конце февраля германская армия обрушилась на французскую крепость Верден. Тяжелые снаряды крупповских пушек высекали сначала только искры из броневых колпаков капониров, но калибры были увеличены, и скоро в фортах крепости начался кромешный ад. Яростно устремились в наступление германские полки после девятичасовой артиллерийской подготовки. В первый же день они взяли французскую линию окопов. Завязалось огромное сражение.
Французский главнокомандующий генерал Жоффр только через пять дней после начала немецкого наступления понял его значение и отдал приказ «задержать противника любой ценой». Как и всегда, когда на Западном фронте союзникам становилось тяжело, они немедленно принялись нажимать на русскую Ставку, понуждая ее поскорее двинуть дивизии и корпуса в наступление, лишь бы ослабить давление немцев на западе.
После соответствующей шифровки из Парижа Палеолог ринулся в петроградские салоны создавать общественное мнение о необходимости скорейшего русского наступления, а генерал По, начальник французской военной миссии в России, явился в Ставке к генералу Алексееву. Он передал ему письмо, в котором дословно приводил телеграмму Жоффра; в ней говорилось:
«В предвидении развития, вполне в настоящее время вероятного, германских операций на нашем фронте и на основании постановлений совещания в Шантильи, я прошу, чтобы русская армия безотлагательно приступила к подготовке наступления, предусмотренного этим совещанием».
Генерал Алексеев покряхтел-покряхтел, поворчал, но дал команду собрать членов штаба для подготовки наступательной операции на северном крыле фронта, имевшей быть значительно раньше начала общего наступления армий Антанты, намеченного на май.
Генералы, командующие фронтами и армиями, были вызваны в Ставку. Совсем уж было договорились начинать в конце марта, но генерал Эверт, главнокомандующий Западным фронтом, к концу совещания вспомнил, что грядет распутица, во время которой все действия войск будут скованы. Алексеев предложил начать наступление пораньше. 16 марта начальник штаба Ставки отдал приказ о наступлении 18 марта. Должен был начинать Западный фронт. Главным участком его наступления был назван район озера Нарочь — болотистый озерный край, покрытый лесами, изрезанный десятками рек и речушек.
Французский главнокомандующий генерал Жоффр только через пять дней после начала немецкого наступления понял его значение и отдал приказ «задержать противника любой ценой». Как и всегда, когда на Западном фронте союзникам становилось тяжело, они немедленно принялись нажимать на русскую Ставку, понуждая ее поскорее двинуть дивизии и корпуса в наступление, лишь бы ослабить давление немцев на западе.
После соответствующей шифровки из Парижа Палеолог ринулся в петроградские салоны создавать общественное мнение о необходимости скорейшего русского наступления, а генерал По, начальник французской военной миссии в России, явился в Ставке к генералу Алексееву. Он передал ему письмо, в котором дословно приводил телеграмму Жоффра; в ней говорилось:
«В предвидении развития, вполне в настоящее время вероятного, германских операций на нашем фронте и на основании постановлений совещания в Шантильи, я прошу, чтобы русская армия безотлагательно приступила к подготовке наступления, предусмотренного этим совещанием».
Генерал Алексеев покряхтел-покряхтел, поворчал, но дал команду собрать членов штаба для подготовки наступательной операции на северном крыле фронта, имевшей быть значительно раньше начала общего наступления армий Антанты, намеченного на май.
Генералы, командующие фронтами и армиями, были вызваны в Ставку. Совсем уж было договорились начинать в конце марта, но генерал Эверт, главнокомандующий Западным фронтом, к концу совещания вспомнил, что грядет распутица, во время которой все действия войск будут скованы. Алексеев предложил начать наступление пораньше. 16 марта начальник штаба Ставки отдал приказ о наступлении 18 марта. Должен был начинать Западный фронт. Главным участком его наступления был назван район озера Нарочь — болотистый озерный край, покрытый лесами, изрезанный десятками рек и речушек.