Страница:
– А может, и я с тобой сейчас съезжу в Сошнево? Почти месяц, как приехала, – тут же пояснила она женщинам, – а он только обещает да обещает свозить на родину.
– Месяц – не год, – улыбнулся Михаил Андреевич, уже жалея, что решил познакомить жену с Соней и Анной сегодня. Если верить Ледогорову, то женщины – это чистейший, изумительный миноискатель, который мгновенно фонит на нужный объект. Нет, надо держать их подальше друг от друга, жену и ту, которая нравится. – Еще съездим, а сейчас я быстро, только туда и обратно.
– Хорошо, – быстро и охотно согласилась Маша, но в этом покорно-поспешном согласии уловил Черданцев и тревогу, и боль и обиду. Хотел дать задний ход своему решению, но Мария сразу же отошла. Ей-то, в самом деле, за что на плечи его груз?
– Пусть бы поехала, – после некоторого молчания, когда уже выехали за Суземку, сказала Соня. Выходит, думали они об одном и том же.
– Теперь в другой раз, – ответил Черданцев и перевел разговор на более близкое для сидящих позади женщин: – Ребята, наверное, уже в облвоенкомате.
– Ох, только бы нормально отслужили да воротились, – вздохнула Соня. – А то, говорят, что и дерутся они там, в армии. А, Миш?
Михаил Андреевич хотел отделаться усмешкой, но ответил серьезно:
– Всякое бывает, девчата. Когда сто человек одного возраста поселить на два года в казарму, тут нужно не то что умение, а порой просто житейскую мудрость, чтобы обойти все конфликты и острые углы.
– Так, значит... – с испугом начала Соня, она спросила в надежде, что Михаил развеет ее опасения, а он...
– Но вы за своих ребят не бойтесь, – обернулся назад Черданцев. – Во-первых, дерутся далеко не везде. А во-вторых, если и дерутся, то достается в первую очередь маменькиным сынкам, слюнтяям, пижонам и сачкам. Короче, за дело, если отбросить эмоции. А ваши не такие.
– Может, поехать к ним? – подала голос Аня.
«Надо было все-таки просто посмеяться, не лезть в эти объяснения, – пожалел Черданцев. – Они сейчас настолько все остро и обнажено воспринимают, что лучший вариант ответов – это «да» или «нет».
– Да все будет нормально. Ехать к ним еще рано, а на присягу, через месяц, можно будет съездить. Потом они в отпуск приедут, так время и пролетит. Лучше невест им ищите.
– Была одна на двоих, да ваш военный, курсантик, перебил, – вздохнула Соня.
– Улыба, что ль? – догадался Черданцев.
– Настасья. Хорошая девка, работящая, а вот не повезло нам с Аннушкой на такую невестку.
– Еще десять раз все поменяется, – махнул рукой Михаил Андреевич. – В их возрасте и в наше время это так.
Замолчали, задумались каждый о своем. Черданцев краешком глаза выхватывал в дребезжащем зеркальце окаменевшее лицо Ани. В дребезжащем каменное – страшно. Нельзя же так убиваться, надрывать сердце.
– Аня, – позвал Черданцев.
– Да, – отрешенно отозвалась та, не отрывая взгляда от видимой только ей точки на ветровом стекле.
– Ты совсем загрустила.
– Тревожно на душе почему-то, предчувствие какое-то нехорошее гложет, – оторвалась она наконец от стекла, села поудобнее.
– Перестань. Осенью восьмидесятого два бравых десантника появятся в Сошневе, и вы сами будете смеяться над страхами и переживаниями.
– Когда это будет...
– Могу сказать: ровно через два года. Точность гарантирую, потому что обладаю даром угадывать все события. Например, зима начнется 1 декабря, Новый год – 1 января, мне пятьдесят два года стукнет 21 декабря, в день рождения Сталина...
– Ох, не напоминай про годы, – отозвалась Соня. – Наш век уже такой, что лучше вообще не вести никаких подсчетов, сзади, как до Суземки, уже проехано много, а спереди – вон оно, Сошнево, рядом.
...Деревня выглядела пустынной, первые после лета холода заставили искать место в доме у печки и старого и малого – пока это привыкнется к зябкости. Черданцев притормозил машину у Сонькиного дома, она открыла, вытолкнула плечом дверцу. Аня из своего угла задвигалась было по сиденью за ней, но Михаил Андреевич остановил:
– Сиди, я подброшу.
Соня с грустью и тихой женской завистью посмотрела на них, не смогла сдержать вздоха:
– А я думала, присядем на минутку втроем.
Черданцев глянул на часы, Аннушка тоже замотала головой:
– Не, Сонь, мне тоже хоть чуть-чуть прибраться надо, все ж стоит корытом. Я попозже забегу.
– Тогда ладно, – вздохнула Соня. Намерилась захлопнуть дверцу, но только оттолкнулась от нее и, оставив открытой, пошла к своей хате.
– Нехорошо как-то все получается, Миша, – проговорила Аннушка, провожая взглядом подругу. – Все нехорошо. И с женой твоей, и с Сонькой.
– Не надо, Аня.
– Надо, Мишенька, давно надо. С самого начала. Я просто думала, что-то вернется, да только как вернуть прожитое. Жил бы ты тихо, спокойно, а тут я, дура...
– Не говори ничего, прошу тебя. Давай завтра...
– Не, Миша, никаких «завтра». Ни завтра, ни послезавтра, ни на Покров, ни на Николу. Молния долго в небе не держится.
– Погоди, что-то ты... Давай доедем до тебя...
– Не надо. Не хочу. Я лучше дойду. Я давно себе сказала: вот провожу Сашу в армию – и... и все, Миша. Для безрассудства я уже стара, да и не хочу, чтобы у тебя в семье из-за меня было плохо. Прощай.
– Аня! – потянулся Черданцев, чтобы удержать ее, но Аня увернулась, вылезла из машины. Захлопнула оставленную Соней дверцу.
«К чему-то подобному и шло, – подумал Михаил Андреевич. Положил голову на руки, обнявшие баранку. – Только плохо, что именно сегодня. И именно так. Сегодня им обеим тяжело».
Вышел из «уазика». Аннушка медленно шла мимо палисадников. Не оборачивалась, а когда не оборачиваются, сердце ведь болит сильнее. Зачем она так себя?
Звякнули пустые ведра на крыльце у Сони. Она стояла, опершись на коромысло, и смотрела сквозь голые ветви растущей у дома черемухи на него. Вернее на то, как он смотрит на Аню. Может, и загремела ведрами, привлекая внимание.
Но Черданцев, обернувшись еще раз на Аню, залез в машину. Включил передачу...
31 декабря 1978 года. Узбекистан.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово – «здравствуй», мой родной. Почему же и куда ты исчез? Я умоляю тебя откликнуться, хотя бы сказать, что живой. А хочешь, я приеду к тебе в гости? Хоть на две минутки, хоть навсегда...
Мысли пляшут, сбиваются, ты меня извини. Я даже не знаю, если честно, как писать это письмо, то ли о том, что на сердце, то ли просто о новостях. А все от того, что не знаю, как ты относишься ко мне сейчас, спустя полгода после нашего расставания.
Я сейчас снова работаю экономистом. Не смогла больше быть с ребятами, не имею права. Да и в школе смотрели на меня так, словно... Впрочем, что говорить обо мне, во всей этой истории самым крайним оказался ты, это больно, несправедливо. Я даже писала вам в дивизию, чтобы тебя не наказывали. А адрес твой разыскал Черданцев, он передает тебе привет. Виделись с ним на проводах Юрки и Сашки Вдовина. Они десантники, служат в Белоруссии. На проводах видела и Филиппка, но подойти не осмелилась. Ты, наверное, знаешь, что ему ампутировали кисти рук, а сейчас еще начало падать зрение на тот, правый, поврежденный глаз...
Вот и все новости. Сердцем пишу одно письмо, а разумом – вот это. Прошу тебя, откликнись. По почерку, по словам попытаюсь понять тебя. Хотя боюсь, вдруг все, что было у нас с тобой, – это сон. Лена».
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово – «здравствуй», мой родной...»
– Здравствуй, Лена, – вслух произнес Борис и отложил читаную-перечитаную страничку из школьной тетради в клеточку, вылил в стакан остатки вина. Кивнул своему отражению в осколке зеркальца, стоящего на столе, – с Новым годом.
– Товарищ старший лейтенант, – одеяло, служившее дверью, отодвинулось, заглянул прапорщик, дежурный но эскадрону. – Там внизу, в дежурке, Оксана Сергеевна.
– Ну и что?
– Поздравила нас с Новым годом, спросила, где вы. Говорю, сейчас позову.
– Меня нет.
– А я уже сказал, что вы здесь.
– Нету. Исчез, растворился. Остался в старом году.
– Товарищ старший лейтенант... Она пирог принесла, с курагой. Говорит, для всех, кто в наряде. А вы ведь тоже ответственный.
– Я ответственный по эскадрону, а не по пирогу. И вообще, почему посторонние в расположении части?
– Так вроде она не посторонняя. Я ведь об Оксане Сергеевне Борисовой, нашем ветеринарном враче.
– И я о ней же. Скажите Оксане Сергеевне, что старший лейтенант Ледогоров пироги с курагой не ест. Все!
Прапорщик недоуменно пожал плечами, окинул взглядом захламленный уголок комвзвода и скрылся за одеялом.
«Кушайте свой пирог сами, Оксана Сергеевна», – плюхнулся на кровать, заставив ее жалобно заскрипеть, Ледогоров. Взял с тумбочки тетрадный листок.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй...»
«Здравствуй, Лена. Я не забыл тебя. И прости за молчание. Просто хотелось забыться, уйти от всего...»
Ледогоров стал смотреть в фанерный потолок казармы. После подрыва Филиппка, только увидев его окровавленные руки, залитое кровью лицо, прожженную на груди курточку, он, вырывая у подбежавшего Буланова медицинскую сумку, краем сознания, помимо воли и желания просто отметил, констатировал для себя – конец службе. Потом был бег по лесу: Лена впереди, они с Сергеем и уложенным на одеяло парнишкой следом. Где-то отстала, плакала и звала их Улыба. Курсант несколько раз обернулся, но стонал, изворачивался на одеяле Димка, и они бежали, бежали, бежали.
– Что же ты так, Димка? – уже в больнице успел спросить его Ледогоров. – Ты же знал, что нельзя ничего трогать.
Мальчишка посмотрел левым, очищенным от крови глазом на него, потом на Лену и закрыл веки. Да, он ревновал, он делал раскоп назло пионервожатой, променявшей поиск на любовь со старшим лейтенантом, назло Ледогорову, замутившему голову их руководителю. Назло Улыбе и курсанту, предавшим Сашку и Юрку. Назло, назло, назло...
– Во всем виноват я, – отрезал все предложения разделить вину на обстоятельства и случайности Ледогоров, когда вечером собрались в военкомате начальник милиция, женщина из прокуратуры, директор школы. – Я был старшим, и здесь ни Желтикова, ни обстоятельства ни при чем.
Согласно закивал директор – ему, что ли, хотелось вешать ЧП на школу. Вроде бы остался доволен милиционер – не нужно искать виновных, прокурор тоже была не прочь отдать это дело в военную прокуратуру. Лишь Черданцев попытался еще раз если и не выгородить старшего лейтенанта, то хотя бы смягчить ситуацию, но Ледогоров стоял непреклонно: он сапер, он должен был обеспечить безопасность работ, и отвечать должен только он сам. Один.
И через несколько недель расследования – прощайте, ВДВ, да здравствуют советские кавалерийские эскадроны, выговор по партийной линии и полное отсутствие перспективы в дальнейшей службе. Жизнь прекрасна и удивительна. У нас всегда должен быть кто-то наказан. Хотя бы на всякий случай. А тут еще и Оксана, глазастое чудо, подвернулась. Бывшее чудо...
Он окликнул ее, уже подходя к городку. Длинноногая, в коротеньком сарафанчике, она оглянулась на его голос и, убедившись, что запыленный, потный старший лейтенант обращается к ней, остановилась, подождала его.
– Извините. Старший лейтенант Ледогоров. Вы местная?
– А вам показать, где находится эскадрон? – оглядев чемодан, спросила она. – Вот за этим забором, – указала она взглядом на пыльные, когда-то по весне, видимо, забрызганные грязью плиты, тянувшиеся вдоль тротуара. Это Борис знал уже и сам, просто хотел остановить, увидеть лицо идущей перед ним девушки. А глаза ее, как зеленые антоновки, смотрели на него насмешливо, все понимая, – видимо, не он первый интересовался у нее дорогой. – Что, высоковат для вас? – улыбнулась она, склонив голову набок. Волосы упали на плечо, открыв мочку ушка с дырочкой для сережки.
– Грязноват, – чувствуя подвох, медленно ответил Ледогоров.
– А-а, а я-то думала, что вы офицер, – разочарованно протянула девушка и, подчеркнуто вздохнув, спросила: – Вам помочь нести чемодан?
Ледогоров мог поклясться, что его красное от жары лицо стало с начало белым, потом пошло пятнами. Сняв фуражку, он рукавом вытер пот со лба. Подхватив чемодан, с усилием поднял его и бросил через забор. Туда же полетела парашютная сумка с вещами, фуражка. Не глядя на Девушку, Борис подпрыгнул, ухватился за край плиты и, оставляя на ней туфлями полосы, перевалил за своим имуществом: пусть знает десантные войска. Ишь, красавицу из себя корчит. Познакомился, черт возьми.
Сразу за стеной начинался стадион, за ним виднелась казарма, от которой к Ледогорову бежал сержант с повязкой дежурного.
– Восток диким был, диким и остался, – пробурчал Борис, отряхивая фуражку от пыли и колючек. – Но ничего, я ей ноги когда-нибудь повыдергиваю. И заставлю смотреть своими «антоновками» по-другому.
Подбежал сержант, приложил руку к панаме!
– Дежурный по КПП сержант Крижанаускас. Докладываю: вас вызывает к себе дежурный по части.
– Он что, видел? – кивнул на забор Ледогоров.
– Докладываю: так точно.
– А командир на месте?
– Докладываю: никак нет.
– А где?
– Докладываю: не могу знать. Разрешите проводить к дежурному? – чисто с прибалтийской педантичностью выполнил приказ сержант.
– Проводи, – кивнул Ледогоров.
Сержант подхватил вещи, пошел через стадион к казармам. Между ними мелькнули кавалеристы, и Борис замер: вот она, его новая служба, романтичная, непонятная и совершенно непредвиденная. Неужели это все-таки не сон? Неужели все серьезно? Он, сапер-десантник, будет лошадям хвосты крутить?
– Руки держать стаканчиками, стаканчиками, – донесся чей-то властный голос. – Дистанция – на корпус лошади. Манежным галопом – марш!
– Докладываю: идут занятия.
– Иди в штаб, я посмотрю и подойду.
Сразу за казармами находился изрытый копытами манеж – огороженная невысоким деревянным заборчиком площадка, похожая на хоккейную коробку. Вдоль забора мчались друг за другом около полутора десятка кавалеристов – обыкновенных солдат, к тому же еще и в красных погонах. Посреди манежа крутился всадник, время от времени подавая команды:
– Выбросить стремена, сократить дистанцию, в колонну по два – марш!
На площадке стало просторнее, несколько солдат принесли щитовой заборчик, и всадники один за другим стали направлять лошадей на препятствие.
– Не заблудились? – послышался над головой Ледогорова женский голос, он оглянулся и отпрянул: за спиной стояла лошадь, на которой восседала...
«Она или не она?» – думал Борис, вглядываясь в кавалериста – в берете, в форме, перехваченной портупеей, в высоких сапогах со шпорами: к этому трудно было привыкнуть после сарафана. Но «антоновки»-то, глазища, – точно ее. И язвительность свою, видимо, она с сарафаном не снимает.
– Значит, не заблудились, – ехидничала с высоты девушка. – До штаба довезти? Не бойтесь, это лошадь, если вдруг не знаете. Она добрых людей не кусает.
– Тогда почему вы не покусаны? – не сдержался Ледогоров.
Девушка замерла, мгновение раздумывала над услышанным. Потом лошадь под ней, повинуясь какому-то сигналу, встала на задние ноги и пошла на Бориса. Ледогоров решил стоять до последнего, но, увидев прямо над собой перебирающие воздух копыта, все же отскочил в сторону – ну их, этих кавалерист-девиц, в баню. И только после этого девушка хлопнула ладонью по шее лошади, поставила ее на ноги, наклонилась к ее уху и достаточно громко, чтобы слышал старший лейтенант, похвалила:
– Молодец, Агрессор. Умница. Пошли.
Она с места взяла в карьер, перемахнула через заборчик и пронеслась по манежу.
«Дурдом какой-то, детские игры», – сплюнул Борис и, не оглядываясь, пошел к штабу.
Так вошли в его жизнь кавалерия и Оксана. Много воды утекло за полгода службы, научился и он сидеть в седле, рубить шашкой лозу, чистить копыта лошадей, выбирать им корм и многое другое. Было, конечно, интересно, но – не его. Иной раз даже ставил своего Адмирала на дыбы, вдруг увидев под его копытами взъерошенную землю – вдруг мина? Сапер жил в нем еще цепко, в конечном итоге Борис мечтал вернуться и в ВДВ, и к своему делу, но и новое занятие завораживало, позволяло дням нестись со скоростью Агрессора – самого быстрого в эскадроне скакуна. Наладились отношения и с Оксаной, а когда оказалось, что ее фамилия к тому же еще и Борисова, Ледогоров в одну из встреч так и сказал:
– А вот и моя Оксана.
– С чего это ты взял? – Они уже были на «ты», но не до такой степени, чтобы определяться в «мои» или «не мои».
– Какая у тебя фамилия? Борисова. А я кто? Борис. Значит, что мы имеем? Оксану Борисову, то есть мою. Возражения?
– Ну тебя, – отмахивалась Оксана, любовь и гордость всего эскадрона.
Вспоминалась ли Лена? Конечно. И за письма ей садился несколько раз, и телеграммы к праздникам заготавливал, но так и не дошло до их отправки. Оксана была виновата? Вряд ли, хотя тянуло Бориса к ней все сильнее и сильнее. И не потому, что она была рядом, а Лена за тысячи километров. Вспоминая Суземку, Борис все отчетливее представлял себе, что до любви у них с Леной было еще далеко. Да, чем-то она понравилась, есть у нее притягательность, но вот появилась Оксана – и вытеснила Лену. Так была ли любовь? А не получится ли, что после Оксаны повстречается какая-нибудь новая глазастая, языкастая и ногастая, которая отодвинет все, что было до нее? Черт его знает. Но... но Агрессор и Адмирал уже ржали, увидев друг друга. А это означало, что их хозяева привыкли ездить рядом и им вновь придется тереться бок о бок. Как это происходит, почему перед Леной он готов тысячу раз извиниться, но все же... все же остаться с Оксаной? Когда-то он думал: хорошо, если бы Лена была похожа на Улыбу. Вот Оксана на нее как раз и похожа...
– К тебе можно?
Борис спохватился: Оксана, в наброшенной на плечи шубке, из-под которой выглядывало длинное зеленое платье, стояла на пороге и просительно-виновато смотрела на него: прости и разреши. Пришла. Пришла! Но ведь...
– Да, проходите, раз уж здесь.
– Я пирог принесла... С праздником тебя, – сделала шажок и замерла. Неужели это она когда-то заставила его одним взглядом лезть через забор?
– Вас тоже с праздником.
Оксана покивала: значит, все-таки «вы». Гордость гнала ее обратно, можно и нужно было усмехнуться и выйти. Впрочем, только вот нужно ли?
– Здесь просидишь весь вечер?
– Да. Я же ответственный.
– Сам напросился?
– Все равно в казарме живу.
– Койку твою в общежитии... никто не занял еще.
– Займут.
Да, надо повернуться и уйти. На столе пустая бутылка из-под вина, кусок булки, банка магазинных огурцов. Боренька!.. А на кровати письмо. От кого?
– Ты... ты не проводишь меня?
– Знаете, ответственный не имеет права покидать расположение части, – выдерживал уставной стиль Борис. Хотелось, очень хотелось плюнуть на размолвку, тем более что Оксана сама пришла, но сегодня пришло письмо от Лены...»
– Но солдаты-то все в клубе, – не хотела сдаваться и Оксана.
– Я пошлю с вами дневального.
– Спасибо, Боря. – Сил больше не было. Чтобы не заплакать от унижения и обиды, заторопилась. – С Новым годом тебя. Прощайте. – Повернулась наконец и вышла.
Глава 13
Февраль 1979 года. Вашингтон.
Во второй половине февраля Америка хоронила своего посла в Афганистане Адольфа Дабса. Как и положено при прощании, звучал гимн Соединенных Штатов, гроб укрыл звездно-полосатый флаг. В речах отмечались большие заслуги покойного дипломата.
Газеты, в отличие от других событий, мало пролили дополнительного света к той информации, которая содержалась в официальном сообщении. А она излагалась предельно кратко: афганские террористы, переодетые в форму регулировщиков, около 9 часов утра 14 февраля остановили на улице машину посла, пересадили его в свой автомобиль, привезли в гостиницу «Кабул» и, забаррикадировавшись в 117-м номере, потребовали освобождения из тюрьмы одного из своих товарищей. Амин, лично руководивший операцией по освобождению заложника, отдал приказ начальнику царандоя 15 Сайеду Таруну атаковать террористов. Посол, получивший в ходе перестрелки смертельное ранение, скончался.
Америка крайне болезненно восприняла это известие. Только что, всего неделю назад, пал шахский режим в Иране, и первым делом оттуда стали изгонять американцев – когда такое было в последний раз? Суждено ли Америке пережить такой позор? Собственно, все беды в том регионе начались именно от иранцев. ЦРУ, занятое в последнее время только ими, проморгало революцию в Афганистане. Именно проморгало, хотя и делает вид, что здесь не обошлось без русских. Падение Ирана, хоть в какой-то степени ожидаемое, тем не менее тоже повергло в шок привыкшую только побеждать деловую Америку,
А теперь вот вдобавок еще и гибель посла. Кроме того что Дабс считался одним из наиболее заметных дипломатов, он, по мнению госдепартамента, один из немногих, кто сумел сделать хоть мизерные, но шажки по восстановлению интересов США в Афганистане. Его ставка предполагала беспроигрышный вариант: не забывая поддерживать контакты с Тараки на официальной основе, он все внимание сосредоточил на Амине, сумев рассмотреть не только того, кто идет следом за лидером в афганском руководстве, кто является реальной силой в стране уже сейчас, но и наладил с ним если не дружеские, то более чем официальные отношения. Не дать уйти Афганистану полностью в объятия Советов, показать, что и на Западе можно найти надежных партнеров – это Дабс внушал и, кажется, не без определенного успеха Хафизулле Амину более чем на десяти личных встречах за сравнительно короткое время.
И вдруг такой нокаут. Обращение к советской стороне предпринять все усилия для спасения посла не помогли, Амин никого не стал слушать: ни просьбы советского и американского посольств, ни требования террористов, ни советы самого Адольфа, с которым удалось коротко переговорить через дверь, ничего не дали. Поспешность, с которой он приказал начать штурм гостиничного номера, наталкивала на некоторые мысли: а может, МИД Афганистана и не желал иного исхода? Может, он вел игру на какой-то определенный результат, который пока еще даже и не просчитывается?
Убийство Дабса сцепило между собой и двух китов американской политики – госсекретаря Вэнса и помощника президента по национальной безопасности Бжезинского.
– Мы должны проводить более, значительно более жесткую политику в этом регионе, – утверждал ярый антисоветчик. – Если этого не будет, если мы и дальше будем смотреть на события на Среднем Востоке сквозь пальцы, это принесет нам не только экономические и не столько экономические, а в первую очередь политические убытки. Наши союзники уже сейчас могут рассматривать нашу политику как предательство их интересов и одновременно как бессилие Вашингтона перед советской экспансией. Никаких уступок. Нажим, мощное наступление. Восток уважает только силу. Пусть это будет наша сила.
Госсекретарь был более гибок:
– Я считаю, что главная наша задача на сегодняшнем этапе – это ни в коем случае не провоцировать СССР на какие-то действия в ДРА. Его необходимо вытеснять из Афганистана постепенно, и в первую очередь так, как это делал Дабс, – поощряя националистические тенденции в афганском руководстве. Будет чуть дольше по времени, но надежнее в итоге.
Похоже, что президент Картер прислушался к обоим советам и сумел создать «коктейль» «Бжезинский – Вэнс»: на свет извлеклись два старых, но не закрытых документа. Первый, начатый еще в 1948 году, предусматривал проведение операции «Гиндукуш». Главная цель его – стыкуясь с другими планами, создать военное окружение против СССР и его союзников на юге, дестабилизировать обстановку в самом Афганистане, если он станет предпринимать попытки тесно сблизиться с Советским Союзом.
Сгубило этот план, по мнению Картера, неизбежное желание США ставить как раз жесткие условия. Была ведь прекрасная возможность в 1950 году взять Афганистан, что называется, голыми руками: в тот год именно к ним обратились афганцы продать оружие. Нет же, стали в позу, выдвинув сразу два неразрешимых, по существу, условия: «Исключить всякое влияние Советского Союза и урегулировать отношения с Пакистаном». Зачем, зачем это было сделано? Неужели уже и тогда среди советников президента преобладали бжезинские? Оружие бы само вытеснило Советы, потому что с оружием едут советники, ремонтники, специалисты. А это уже проникновение в идеологию, это уже своя пропаганда. Под оружие комплектуется и армия, а если еще команды отдаются на английском... Нет же, захотели всего и сразу. А быстрый результат – это, как правило, журавль в небе.
И как итог – в 1954 году Афганистан отказался вступать в СЕНТО, резко пошел на сближение с Советским Союзом. Хотя нет, переломным, конечно, стал 1951 год, когда Пакистан попробовал погреметь оружием около афганской границы. Кабул повернул голову на север, и Советский Союз тут же направил свои танковые дивизии к Термезу. Конечно, СССР действовал как сверхдержава, стремящаяся иметь на своих границах стабильное, буферное государство. На этом можно играть в дипломатических речах, но, если не лукавить перед собой, Соединенные Штаты вряд ли бы поступили иначе, случись подобное у них под боком...
– Месяц – не год, – улыбнулся Михаил Андреевич, уже жалея, что решил познакомить жену с Соней и Анной сегодня. Если верить Ледогорову, то женщины – это чистейший, изумительный миноискатель, который мгновенно фонит на нужный объект. Нет, надо держать их подальше друг от друга, жену и ту, которая нравится. – Еще съездим, а сейчас я быстро, только туда и обратно.
– Хорошо, – быстро и охотно согласилась Маша, но в этом покорно-поспешном согласии уловил Черданцев и тревогу, и боль и обиду. Хотел дать задний ход своему решению, но Мария сразу же отошла. Ей-то, в самом деле, за что на плечи его груз?
– Пусть бы поехала, – после некоторого молчания, когда уже выехали за Суземку, сказала Соня. Выходит, думали они об одном и том же.
– Теперь в другой раз, – ответил Черданцев и перевел разговор на более близкое для сидящих позади женщин: – Ребята, наверное, уже в облвоенкомате.
– Ох, только бы нормально отслужили да воротились, – вздохнула Соня. – А то, говорят, что и дерутся они там, в армии. А, Миш?
Михаил Андреевич хотел отделаться усмешкой, но ответил серьезно:
– Всякое бывает, девчата. Когда сто человек одного возраста поселить на два года в казарму, тут нужно не то что умение, а порой просто житейскую мудрость, чтобы обойти все конфликты и острые углы.
– Так, значит... – с испугом начала Соня, она спросила в надежде, что Михаил развеет ее опасения, а он...
– Но вы за своих ребят не бойтесь, – обернулся назад Черданцев. – Во-первых, дерутся далеко не везде. А во-вторых, если и дерутся, то достается в первую очередь маменькиным сынкам, слюнтяям, пижонам и сачкам. Короче, за дело, если отбросить эмоции. А ваши не такие.
– Может, поехать к ним? – подала голос Аня.
«Надо было все-таки просто посмеяться, не лезть в эти объяснения, – пожалел Черданцев. – Они сейчас настолько все остро и обнажено воспринимают, что лучший вариант ответов – это «да» или «нет».
– Да все будет нормально. Ехать к ним еще рано, а на присягу, через месяц, можно будет съездить. Потом они в отпуск приедут, так время и пролетит. Лучше невест им ищите.
– Была одна на двоих, да ваш военный, курсантик, перебил, – вздохнула Соня.
– Улыба, что ль? – догадался Черданцев.
– Настасья. Хорошая девка, работящая, а вот не повезло нам с Аннушкой на такую невестку.
– Еще десять раз все поменяется, – махнул рукой Михаил Андреевич. – В их возрасте и в наше время это так.
Замолчали, задумались каждый о своем. Черданцев краешком глаза выхватывал в дребезжащем зеркальце окаменевшее лицо Ани. В дребезжащем каменное – страшно. Нельзя же так убиваться, надрывать сердце.
– Аня, – позвал Черданцев.
– Да, – отрешенно отозвалась та, не отрывая взгляда от видимой только ей точки на ветровом стекле.
– Ты совсем загрустила.
– Тревожно на душе почему-то, предчувствие какое-то нехорошее гложет, – оторвалась она наконец от стекла, села поудобнее.
– Перестань. Осенью восьмидесятого два бравых десантника появятся в Сошневе, и вы сами будете смеяться над страхами и переживаниями.
– Когда это будет...
– Могу сказать: ровно через два года. Точность гарантирую, потому что обладаю даром угадывать все события. Например, зима начнется 1 декабря, Новый год – 1 января, мне пятьдесят два года стукнет 21 декабря, в день рождения Сталина...
– Ох, не напоминай про годы, – отозвалась Соня. – Наш век уже такой, что лучше вообще не вести никаких подсчетов, сзади, как до Суземки, уже проехано много, а спереди – вон оно, Сошнево, рядом.
...Деревня выглядела пустынной, первые после лета холода заставили искать место в доме у печки и старого и малого – пока это привыкнется к зябкости. Черданцев притормозил машину у Сонькиного дома, она открыла, вытолкнула плечом дверцу. Аня из своего угла задвигалась было по сиденью за ней, но Михаил Андреевич остановил:
– Сиди, я подброшу.
Соня с грустью и тихой женской завистью посмотрела на них, не смогла сдержать вздоха:
– А я думала, присядем на минутку втроем.
Черданцев глянул на часы, Аннушка тоже замотала головой:
– Не, Сонь, мне тоже хоть чуть-чуть прибраться надо, все ж стоит корытом. Я попозже забегу.
– Тогда ладно, – вздохнула Соня. Намерилась захлопнуть дверцу, но только оттолкнулась от нее и, оставив открытой, пошла к своей хате.
– Нехорошо как-то все получается, Миша, – проговорила Аннушка, провожая взглядом подругу. – Все нехорошо. И с женой твоей, и с Сонькой.
– Не надо, Аня.
– Надо, Мишенька, давно надо. С самого начала. Я просто думала, что-то вернется, да только как вернуть прожитое. Жил бы ты тихо, спокойно, а тут я, дура...
– Не говори ничего, прошу тебя. Давай завтра...
– Не, Миша, никаких «завтра». Ни завтра, ни послезавтра, ни на Покров, ни на Николу. Молния долго в небе не держится.
– Погоди, что-то ты... Давай доедем до тебя...
– Не надо. Не хочу. Я лучше дойду. Я давно себе сказала: вот провожу Сашу в армию – и... и все, Миша. Для безрассудства я уже стара, да и не хочу, чтобы у тебя в семье из-за меня было плохо. Прощай.
– Аня! – потянулся Черданцев, чтобы удержать ее, но Аня увернулась, вылезла из машины. Захлопнула оставленную Соней дверцу.
«К чему-то подобному и шло, – подумал Михаил Андреевич. Положил голову на руки, обнявшие баранку. – Только плохо, что именно сегодня. И именно так. Сегодня им обеим тяжело».
Вышел из «уазика». Аннушка медленно шла мимо палисадников. Не оборачивалась, а когда не оборачиваются, сердце ведь болит сильнее. Зачем она так себя?
Звякнули пустые ведра на крыльце у Сони. Она стояла, опершись на коромысло, и смотрела сквозь голые ветви растущей у дома черемухи на него. Вернее на то, как он смотрит на Аню. Может, и загремела ведрами, привлекая внимание.
Но Черданцев, обернувшись еще раз на Аню, залез в машину. Включил передачу...
31 декабря 1978 года. Узбекистан.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово – «здравствуй», мой родной. Почему же и куда ты исчез? Я умоляю тебя откликнуться, хотя бы сказать, что живой. А хочешь, я приеду к тебе в гости? Хоть на две минутки, хоть навсегда...
Мысли пляшут, сбиваются, ты меня извини. Я даже не знаю, если честно, как писать это письмо, то ли о том, что на сердце, то ли просто о новостях. А все от того, что не знаю, как ты относишься ко мне сейчас, спустя полгода после нашего расставания.
Я сейчас снова работаю экономистом. Не смогла больше быть с ребятами, не имею права. Да и в школе смотрели на меня так, словно... Впрочем, что говорить обо мне, во всей этой истории самым крайним оказался ты, это больно, несправедливо. Я даже писала вам в дивизию, чтобы тебя не наказывали. А адрес твой разыскал Черданцев, он передает тебе привет. Виделись с ним на проводах Юрки и Сашки Вдовина. Они десантники, служат в Белоруссии. На проводах видела и Филиппка, но подойти не осмелилась. Ты, наверное, знаешь, что ему ампутировали кисти рук, а сейчас еще начало падать зрение на тот, правый, поврежденный глаз...
Вот и все новости. Сердцем пишу одно письмо, а разумом – вот это. Прошу тебя, откликнись. По почерку, по словам попытаюсь понять тебя. Хотя боюсь, вдруг все, что было у нас с тобой, – это сон. Лена».
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово – «здравствуй», мой родной...»
– Здравствуй, Лена, – вслух произнес Борис и отложил читаную-перечитаную страничку из школьной тетради в клеточку, вылил в стакан остатки вина. Кивнул своему отражению в осколке зеркальца, стоящего на столе, – с Новым годом.
– Товарищ старший лейтенант, – одеяло, служившее дверью, отодвинулось, заглянул прапорщик, дежурный но эскадрону. – Там внизу, в дежурке, Оксана Сергеевна.
– Ну и что?
– Поздравила нас с Новым годом, спросила, где вы. Говорю, сейчас позову.
– Меня нет.
– А я уже сказал, что вы здесь.
– Нету. Исчез, растворился. Остался в старом году.
– Товарищ старший лейтенант... Она пирог принесла, с курагой. Говорит, для всех, кто в наряде. А вы ведь тоже ответственный.
– Я ответственный по эскадрону, а не по пирогу. И вообще, почему посторонние в расположении части?
– Так вроде она не посторонняя. Я ведь об Оксане Сергеевне Борисовой, нашем ветеринарном враче.
– И я о ней же. Скажите Оксане Сергеевне, что старший лейтенант Ледогоров пироги с курагой не ест. Все!
Прапорщик недоуменно пожал плечами, окинул взглядом захламленный уголок комвзвода и скрылся за одеялом.
«Кушайте свой пирог сами, Оксана Сергеевна», – плюхнулся на кровать, заставив ее жалобно заскрипеть, Ледогоров. Взял с тумбочки тетрадный листок.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй...»
«Здравствуй, Лена. Я не забыл тебя. И прости за молчание. Просто хотелось забыться, уйти от всего...»
Ледогоров стал смотреть в фанерный потолок казармы. После подрыва Филиппка, только увидев его окровавленные руки, залитое кровью лицо, прожженную на груди курточку, он, вырывая у подбежавшего Буланова медицинскую сумку, краем сознания, помимо воли и желания просто отметил, констатировал для себя – конец службе. Потом был бег по лесу: Лена впереди, они с Сергеем и уложенным на одеяло парнишкой следом. Где-то отстала, плакала и звала их Улыба. Курсант несколько раз обернулся, но стонал, изворачивался на одеяле Димка, и они бежали, бежали, бежали.
– Что же ты так, Димка? – уже в больнице успел спросить его Ледогоров. – Ты же знал, что нельзя ничего трогать.
Мальчишка посмотрел левым, очищенным от крови глазом на него, потом на Лену и закрыл веки. Да, он ревновал, он делал раскоп назло пионервожатой, променявшей поиск на любовь со старшим лейтенантом, назло Ледогорову, замутившему голову их руководителю. Назло Улыбе и курсанту, предавшим Сашку и Юрку. Назло, назло, назло...
– Во всем виноват я, – отрезал все предложения разделить вину на обстоятельства и случайности Ледогоров, когда вечером собрались в военкомате начальник милиция, женщина из прокуратуры, директор школы. – Я был старшим, и здесь ни Желтикова, ни обстоятельства ни при чем.
Согласно закивал директор – ему, что ли, хотелось вешать ЧП на школу. Вроде бы остался доволен милиционер – не нужно искать виновных, прокурор тоже была не прочь отдать это дело в военную прокуратуру. Лишь Черданцев попытался еще раз если и не выгородить старшего лейтенанта, то хотя бы смягчить ситуацию, но Ледогоров стоял непреклонно: он сапер, он должен был обеспечить безопасность работ, и отвечать должен только он сам. Один.
И через несколько недель расследования – прощайте, ВДВ, да здравствуют советские кавалерийские эскадроны, выговор по партийной линии и полное отсутствие перспективы в дальнейшей службе. Жизнь прекрасна и удивительна. У нас всегда должен быть кто-то наказан. Хотя бы на всякий случай. А тут еще и Оксана, глазастое чудо, подвернулась. Бывшее чудо...
Он окликнул ее, уже подходя к городку. Длинноногая, в коротеньком сарафанчике, она оглянулась на его голос и, убедившись, что запыленный, потный старший лейтенант обращается к ней, остановилась, подождала его.
– Извините. Старший лейтенант Ледогоров. Вы местная?
– А вам показать, где находится эскадрон? – оглядев чемодан, спросила она. – Вот за этим забором, – указала она взглядом на пыльные, когда-то по весне, видимо, забрызганные грязью плиты, тянувшиеся вдоль тротуара. Это Борис знал уже и сам, просто хотел остановить, увидеть лицо идущей перед ним девушки. А глаза ее, как зеленые антоновки, смотрели на него насмешливо, все понимая, – видимо, не он первый интересовался у нее дорогой. – Что, высоковат для вас? – улыбнулась она, склонив голову набок. Волосы упали на плечо, открыв мочку ушка с дырочкой для сережки.
– Грязноват, – чувствуя подвох, медленно ответил Ледогоров.
– А-а, а я-то думала, что вы офицер, – разочарованно протянула девушка и, подчеркнуто вздохнув, спросила: – Вам помочь нести чемодан?
Ледогоров мог поклясться, что его красное от жары лицо стало с начало белым, потом пошло пятнами. Сняв фуражку, он рукавом вытер пот со лба. Подхватив чемодан, с усилием поднял его и бросил через забор. Туда же полетела парашютная сумка с вещами, фуражка. Не глядя на Девушку, Борис подпрыгнул, ухватился за край плиты и, оставляя на ней туфлями полосы, перевалил за своим имуществом: пусть знает десантные войска. Ишь, красавицу из себя корчит. Познакомился, черт возьми.
Сразу за стеной начинался стадион, за ним виднелась казарма, от которой к Ледогорову бежал сержант с повязкой дежурного.
– Восток диким был, диким и остался, – пробурчал Борис, отряхивая фуражку от пыли и колючек. – Но ничего, я ей ноги когда-нибудь повыдергиваю. И заставлю смотреть своими «антоновками» по-другому.
Подбежал сержант, приложил руку к панаме!
– Дежурный по КПП сержант Крижанаускас. Докладываю: вас вызывает к себе дежурный по части.
– Он что, видел? – кивнул на забор Ледогоров.
– Докладываю: так точно.
– А командир на месте?
– Докладываю: никак нет.
– А где?
– Докладываю: не могу знать. Разрешите проводить к дежурному? – чисто с прибалтийской педантичностью выполнил приказ сержант.
– Проводи, – кивнул Ледогоров.
Сержант подхватил вещи, пошел через стадион к казармам. Между ними мелькнули кавалеристы, и Борис замер: вот она, его новая служба, романтичная, непонятная и совершенно непредвиденная. Неужели это все-таки не сон? Неужели все серьезно? Он, сапер-десантник, будет лошадям хвосты крутить?
– Руки держать стаканчиками, стаканчиками, – донесся чей-то властный голос. – Дистанция – на корпус лошади. Манежным галопом – марш!
– Докладываю: идут занятия.
– Иди в штаб, я посмотрю и подойду.
Сразу за казармами находился изрытый копытами манеж – огороженная невысоким деревянным заборчиком площадка, похожая на хоккейную коробку. Вдоль забора мчались друг за другом около полутора десятка кавалеристов – обыкновенных солдат, к тому же еще и в красных погонах. Посреди манежа крутился всадник, время от времени подавая команды:
– Выбросить стремена, сократить дистанцию, в колонну по два – марш!
На площадке стало просторнее, несколько солдат принесли щитовой заборчик, и всадники один за другим стали направлять лошадей на препятствие.
– Не заблудились? – послышался над головой Ледогорова женский голос, он оглянулся и отпрянул: за спиной стояла лошадь, на которой восседала...
«Она или не она?» – думал Борис, вглядываясь в кавалериста – в берете, в форме, перехваченной портупеей, в высоких сапогах со шпорами: к этому трудно было привыкнуть после сарафана. Но «антоновки»-то, глазища, – точно ее. И язвительность свою, видимо, она с сарафаном не снимает.
– Значит, не заблудились, – ехидничала с высоты девушка. – До штаба довезти? Не бойтесь, это лошадь, если вдруг не знаете. Она добрых людей не кусает.
– Тогда почему вы не покусаны? – не сдержался Ледогоров.
Девушка замерла, мгновение раздумывала над услышанным. Потом лошадь под ней, повинуясь какому-то сигналу, встала на задние ноги и пошла на Бориса. Ледогоров решил стоять до последнего, но, увидев прямо над собой перебирающие воздух копыта, все же отскочил в сторону – ну их, этих кавалерист-девиц, в баню. И только после этого девушка хлопнула ладонью по шее лошади, поставила ее на ноги, наклонилась к ее уху и достаточно громко, чтобы слышал старший лейтенант, похвалила:
– Молодец, Агрессор. Умница. Пошли.
Она с места взяла в карьер, перемахнула через заборчик и пронеслась по манежу.
«Дурдом какой-то, детские игры», – сплюнул Борис и, не оглядываясь, пошел к штабу.
Так вошли в его жизнь кавалерия и Оксана. Много воды утекло за полгода службы, научился и он сидеть в седле, рубить шашкой лозу, чистить копыта лошадей, выбирать им корм и многое другое. Было, конечно, интересно, но – не его. Иной раз даже ставил своего Адмирала на дыбы, вдруг увидев под его копытами взъерошенную землю – вдруг мина? Сапер жил в нем еще цепко, в конечном итоге Борис мечтал вернуться и в ВДВ, и к своему делу, но и новое занятие завораживало, позволяло дням нестись со скоростью Агрессора – самого быстрого в эскадроне скакуна. Наладились отношения и с Оксаной, а когда оказалось, что ее фамилия к тому же еще и Борисова, Ледогоров в одну из встреч так и сказал:
– А вот и моя Оксана.
– С чего это ты взял? – Они уже были на «ты», но не до такой степени, чтобы определяться в «мои» или «не мои».
– Какая у тебя фамилия? Борисова. А я кто? Борис. Значит, что мы имеем? Оксану Борисову, то есть мою. Возражения?
– Ну тебя, – отмахивалась Оксана, любовь и гордость всего эскадрона.
Вспоминалась ли Лена? Конечно. И за письма ей садился несколько раз, и телеграммы к праздникам заготавливал, но так и не дошло до их отправки. Оксана была виновата? Вряд ли, хотя тянуло Бориса к ней все сильнее и сильнее. И не потому, что она была рядом, а Лена за тысячи километров. Вспоминая Суземку, Борис все отчетливее представлял себе, что до любви у них с Леной было еще далеко. Да, чем-то она понравилась, есть у нее притягательность, но вот появилась Оксана – и вытеснила Лену. Так была ли любовь? А не получится ли, что после Оксаны повстречается какая-нибудь новая глазастая, языкастая и ногастая, которая отодвинет все, что было до нее? Черт его знает. Но... но Агрессор и Адмирал уже ржали, увидев друг друга. А это означало, что их хозяева привыкли ездить рядом и им вновь придется тереться бок о бок. Как это происходит, почему перед Леной он готов тысячу раз извиниться, но все же... все же остаться с Оксаной? Когда-то он думал: хорошо, если бы Лена была похожа на Улыбу. Вот Оксана на нее как раз и похожа...
– К тебе можно?
Борис спохватился: Оксана, в наброшенной на плечи шубке, из-под которой выглядывало длинное зеленое платье, стояла на пороге и просительно-виновато смотрела на него: прости и разреши. Пришла. Пришла! Но ведь...
– Да, проходите, раз уж здесь.
– Я пирог принесла... С праздником тебя, – сделала шажок и замерла. Неужели это она когда-то заставила его одним взглядом лезть через забор?
– Вас тоже с праздником.
Оксана покивала: значит, все-таки «вы». Гордость гнала ее обратно, можно и нужно было усмехнуться и выйти. Впрочем, только вот нужно ли?
– Здесь просидишь весь вечер?
– Да. Я же ответственный.
– Сам напросился?
– Все равно в казарме живу.
– Койку твою в общежитии... никто не занял еще.
– Займут.
Да, надо повернуться и уйти. На столе пустая бутылка из-под вина, кусок булки, банка магазинных огурцов. Боренька!.. А на кровати письмо. От кого?
– Ты... ты не проводишь меня?
– Знаете, ответственный не имеет права покидать расположение части, – выдерживал уставной стиль Борис. Хотелось, очень хотелось плюнуть на размолвку, тем более что Оксана сама пришла, но сегодня пришло письмо от Лены...»
– Но солдаты-то все в клубе, – не хотела сдаваться и Оксана.
– Я пошлю с вами дневального.
– Спасибо, Боря. – Сил больше не было. Чтобы не заплакать от унижения и обиды, заторопилась. – С Новым годом тебя. Прощайте. – Повернулась наконец и вышла.
Глава 13
ТАЙНА 117-го НОМЕРА. – ЗА ЧТО ПОГИБ ДАБС? – «ВОЙНА В СУМЕРКАХ». – ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ ОПЕРАЦИИ «ГИНДУКУШ». – КОГДА БЫТЬ НА МЕСТЕ ПОЖАРА? – МОСКВА ДУМАЕТ.
Февраль 1979 года. Вашингтон.
Во второй половине февраля Америка хоронила своего посла в Афганистане Адольфа Дабса. Как и положено при прощании, звучал гимн Соединенных Штатов, гроб укрыл звездно-полосатый флаг. В речах отмечались большие заслуги покойного дипломата.
Газеты, в отличие от других событий, мало пролили дополнительного света к той информации, которая содержалась в официальном сообщении. А она излагалась предельно кратко: афганские террористы, переодетые в форму регулировщиков, около 9 часов утра 14 февраля остановили на улице машину посла, пересадили его в свой автомобиль, привезли в гостиницу «Кабул» и, забаррикадировавшись в 117-м номере, потребовали освобождения из тюрьмы одного из своих товарищей. Амин, лично руководивший операцией по освобождению заложника, отдал приказ начальнику царандоя 15 Сайеду Таруну атаковать террористов. Посол, получивший в ходе перестрелки смертельное ранение, скончался.
Америка крайне болезненно восприняла это известие. Только что, всего неделю назад, пал шахский режим в Иране, и первым делом оттуда стали изгонять американцев – когда такое было в последний раз? Суждено ли Америке пережить такой позор? Собственно, все беды в том регионе начались именно от иранцев. ЦРУ, занятое в последнее время только ими, проморгало революцию в Афганистане. Именно проморгало, хотя и делает вид, что здесь не обошлось без русских. Падение Ирана, хоть в какой-то степени ожидаемое, тем не менее тоже повергло в шок привыкшую только побеждать деловую Америку,
А теперь вот вдобавок еще и гибель посла. Кроме того что Дабс считался одним из наиболее заметных дипломатов, он, по мнению госдепартамента, один из немногих, кто сумел сделать хоть мизерные, но шажки по восстановлению интересов США в Афганистане. Его ставка предполагала беспроигрышный вариант: не забывая поддерживать контакты с Тараки на официальной основе, он все внимание сосредоточил на Амине, сумев рассмотреть не только того, кто идет следом за лидером в афганском руководстве, кто является реальной силой в стране уже сейчас, но и наладил с ним если не дружеские, то более чем официальные отношения. Не дать уйти Афганистану полностью в объятия Советов, показать, что и на Западе можно найти надежных партнеров – это Дабс внушал и, кажется, не без определенного успеха Хафизулле Амину более чем на десяти личных встречах за сравнительно короткое время.
И вдруг такой нокаут. Обращение к советской стороне предпринять все усилия для спасения посла не помогли, Амин никого не стал слушать: ни просьбы советского и американского посольств, ни требования террористов, ни советы самого Адольфа, с которым удалось коротко переговорить через дверь, ничего не дали. Поспешность, с которой он приказал начать штурм гостиничного номера, наталкивала на некоторые мысли: а может, МИД Афганистана и не желал иного исхода? Может, он вел игру на какой-то определенный результат, который пока еще даже и не просчитывается?
Убийство Дабса сцепило между собой и двух китов американской политики – госсекретаря Вэнса и помощника президента по национальной безопасности Бжезинского.
– Мы должны проводить более, значительно более жесткую политику в этом регионе, – утверждал ярый антисоветчик. – Если этого не будет, если мы и дальше будем смотреть на события на Среднем Востоке сквозь пальцы, это принесет нам не только экономические и не столько экономические, а в первую очередь политические убытки. Наши союзники уже сейчас могут рассматривать нашу политику как предательство их интересов и одновременно как бессилие Вашингтона перед советской экспансией. Никаких уступок. Нажим, мощное наступление. Восток уважает только силу. Пусть это будет наша сила.
Госсекретарь был более гибок:
– Я считаю, что главная наша задача на сегодняшнем этапе – это ни в коем случае не провоцировать СССР на какие-то действия в ДРА. Его необходимо вытеснять из Афганистана постепенно, и в первую очередь так, как это делал Дабс, – поощряя националистические тенденции в афганском руководстве. Будет чуть дольше по времени, но надежнее в итоге.
Похоже, что президент Картер прислушался к обоим советам и сумел создать «коктейль» «Бжезинский – Вэнс»: на свет извлеклись два старых, но не закрытых документа. Первый, начатый еще в 1948 году, предусматривал проведение операции «Гиндукуш». Главная цель его – стыкуясь с другими планами, создать военное окружение против СССР и его союзников на юге, дестабилизировать обстановку в самом Афганистане, если он станет предпринимать попытки тесно сблизиться с Советским Союзом.
Сгубило этот план, по мнению Картера, неизбежное желание США ставить как раз жесткие условия. Была ведь прекрасная возможность в 1950 году взять Афганистан, что называется, голыми руками: в тот год именно к ним обратились афганцы продать оружие. Нет же, стали в позу, выдвинув сразу два неразрешимых, по существу, условия: «Исключить всякое влияние Советского Союза и урегулировать отношения с Пакистаном». Зачем, зачем это было сделано? Неужели уже и тогда среди советников президента преобладали бжезинские? Оружие бы само вытеснило Советы, потому что с оружием едут советники, ремонтники, специалисты. А это уже проникновение в идеологию, это уже своя пропаганда. Под оружие комплектуется и армия, а если еще команды отдаются на английском... Нет же, захотели всего и сразу. А быстрый результат – это, как правило, журавль в небе.
И как итог – в 1954 году Афганистан отказался вступать в СЕНТО, резко пошел на сближение с Советским Союзом. Хотя нет, переломным, конечно, стал 1951 год, когда Пакистан попробовал погреметь оружием около афганской границы. Кабул повернул голову на север, и Советский Союз тут же направил свои танковые дивизии к Термезу. Конечно, СССР действовал как сверхдержава, стремящаяся иметь на своих границах стабильное, буферное государство. На этом можно играть в дипломатических речах, но, если не лукавить перед собой, Соединенные Штаты вряд ли бы поступили иначе, случись подобное у них под боком...