Не вставая и не целясь - мишени не было, - Сударев разрядил магазин скорострельной винтовки. Он направлял ствол автомата в сторону озера: оттуда прогремел выстрел, оттуда после выстрела послышалось какое-то щелканье. Когда винтовка перестала стрелять, Сударев выхватил пустую кассету из приклада и сунул руку в карман. В кармане ничего не было. Он вспомнил запасные кассеты в мешке. Мешок служил ему изголовьем на постели из ивовых веток. Сударев рвал ремешки, застегивающие рюкзак. Внутри кассет не оказалось. Он вспомнил... вырвал кассету из наружного карманчика рюкзака, вогнал в магазин. Он вовсе не так уж и волновался - просто забыл, где были кассеты, так как считал - они никогда не понадобятся: здесь так безлюдно, спокойно, работа кончена. Теперь он мог мирно встретиться с кем угодно... Он спешил потому, что оказалось - здесь опасно. Когда опасно, нельзя быть безоружным. Он лежал, положив палец на спуск. Вставать нельзя. Его мысль работала трезво, быстро. Его мозг был натренирован на неожиданностях - он знал цену осторожной спешки и разумной медлительности Сударев заметил и бегство Клебановского, и еще более важное обстоятельство: нападающий не подает признаков жизни. Хрипунов и Клебановский были рядом. А выстрел был только один. Значит, и нападавший был один. Почему он стрелял один раз? У него могло быть одноствольное ружье. Почему он не перезарядил? Глухое место, очень глухое. Какой-нибудь разбойник, бродяга, набредший на них в тумане и польстившийся на возможную добычу... Должно быть, он видел одного Хрипунова, вообразил - легкое дело. Было по-прежнему тихо. Сударев не слышал шагов, шелеста кустов. Бродяга убежал, или убит, или ранен. Сударев был уверен, что стрелял из винтовки в нужную сторону. Он буквально полил кусты пулями на метр от земли. Минуты бежали. Опасности больше нет. Туман быстро рассеивался, уже пробились первые лучи солнца. Сударев поднялся. Клебановский не возвращался. Трус! На земле валялись два охотничьих ружья. Хрипунов лежал вверх лицом поперек дымившего без огня костра. Пахло тлеющей шерстяной тканью. Вероятно, прошел уже добрый десяток минут. Сударев был совершенно спокоен. Все вздор, все пустое! Дело... дело сделано! А эти два дурака! Один дал убить себя, как курицу; другой удрал, бросив оружие и хозяина. Еще хорошо, что убит Хрипунов, а не проводник Клебановский. Нужно куда-нибудь запрятать труп и скорее уходить отсюда. Держа винтовку наготове, Сударев оглядывался. Никого нет. Он закричал: - Ого-го! Клебановский!.. Болван! Сюда-а!.. Ответа не было. Какой идиот!.. Сударев опять позвал. Клебановский не отзывался.
Огненные колеса замедлили свое головокружительное вращение, умолкли, сделались прозрачными. На голову легла тяжесть, за воротником рубашки стало горячо. Перед Алоновым висели веточки с поникшими редкими листиками. За ними виднелся низкорослый - он вертел головой, осматриваясь. Торчала короткая винтовка. В профиль низкорослый казался жирным жуком без шеи. До приклада винтовки было точно такое же расстояние, как до мишеней в парковом тире степного городка, где иногда бывал Алонов. На этот раз его ружье выстрелило без отказа.
Сударев не понял, что с ним произошло. Винтовка, как ему показалось, взорвалась и вылетела из руки. Да, взорвалась!.. От боли Сударев даже присел, схватившись левой рукой за кисть правой. И вдруг он увидел перед собой человека. Человек был в нескольких шагах, и Сударев не заметил, откуда он появился. Человек держал длинное ружье и целился Судареву прямо в лицо. Появление человека оглушило Сударева, как удар дубиной. Длинные стволы заглянули в глаза, и человек сказал: - Руки вверх!.. Сударев снизу смотрел на человека с длинным ружьем. Человек говорил негромко. Голос был бесцветен, спокоен, как у фотографа, когда тот предупреждает: спокойно, снимаю. Человек повторил: - Поднимите... руки. Или я вас застрелю... Голос не был повелителен. Черные очки стволов, заглядывая Судареву в глаза, колебались. Над ними, сверху вниз, смотрели чужие глаза, неподвижные, стойкие. И все существование Сударева повисло на тоненькой-тоненькой шелковинке. Впервые в жизни он понял, что такое настоящая смерть, не та, которой бросаются в разговоре как аргументом, - та, которая наступила. Нужно спасать жизнь. И Сударев, вобрав голову в плечи, отводя глаза, подскочил и высоко вскинул руки. Обе. И здоровую левую, и правую, о боли в которой он сразу забыл. Алонов думал: "А где же третий?"
ГЛАВА ПЯТАЯ. ВОЛЯ ПРОТИВ ВОЛИ.
1
Действительно, где же третий диверсант, где Клебановский? Алонов узнал убитого Хрипунова.
Будь у Алонова время размышлять, он опять, который раз после встречи с бандитами, заметил бы, как исполнение меняет задуманное. Он решил застрелить из трех бандитов двоих, обязательно оставив в живых Сударева. После двух выстрелов он хотел отойти; гремучая смесь в капсюле патрона, не сработав от удара бойка, решила иначе. А ведь как ясно и просто, по мнению Алонова, развернулись бы события по его плану. Оставшись один, низкорослый Сударев постарается поскорее убраться из степи. Чтобы выйти с гривы на берег, можно было воспользоваться лишь одним путем. Алонов ждал бы уже наверху, на краю ковыльного плато. Куда ни двинется Сударев - ему не избежать преследования. Алонов не боялся быть замеченным: осложнение, не больше. Вдвоем, втроем - бандиты могли взять его облавой. А состязания с Сударевым в беге Алонов не опасался - он всегда сумеет остаться за пределами прицельной стрельбы из винтовки. В худшем случае получилась бы борьба на измор, за результаты которой Алонов не боялся. Таков был план, исполняя который он не выпускал из степи ни одного бандита и брал в плен вожака. План сорвался, и не стоит судить, что в нем было реального, в чем были ошибки. Сейчас следовало спешить. И Алонов скомандовал: - Повернитесь ко мне спиной и не двигайтесь! Диверсант послушно выполнил приказание. Его поднятые руки раскачивались, вздрагивали. Сам он стоял в неловкой позе. Не зная, что сзади, он боялся пошевелиться. На подобии постели из нарубленных ивовых веток лежал развязанный походный мешок. На земле валялись два двуствольных охотничьих ружья. Алонов поднял мешок, забросил за спину, подхватил левой рукой ружья за ремни, сказал диверсанту: - Идите прямо, вперед, не торопитесь! Сам же Алонов, осматриваясь, подбирая мешок и ружья, торопился изо всех сил: он был уверен, что только быстрота может его спасти. Мысль о спасшемся бандите ни на секунду не оставляла Алонова. Каждое мгновение он ждал внезапного нападения. Кусты таили страшную опасность. Третий бандит постарается спасти вожака и себя, стороной опередит, устроит засаду в кустах. А до выхода с гривы на открытый берег было шагов тысячу, может быть. Пусть Алонов взял ружья, но разве у бандита не найдется в кармане пистолета. Наконец, он может и с голыми руками накинуться сзади... Не меньшая опасность была и в том, что голова Алонова разламывалась от боли. Он не заметил, когда началась боль, но сейчас двоилось в глазах. Все оказалось еще сложнее, труднее и неопределеннее, чем он мог подумать до начала действия. Скорее, скорее на открытое место! Ни разу за все истекшие три дня он не испытывал такого страха. Даже в первые минуты встречи с бандитами, когда он полз, замирая, не было так страшно. Тогда он был потрясен, испуган, потерялся, но он был свободен... А теперь он не мог оторваться от спины диверсанта и чувствовал себя совершенно беззащитным, каким-то голым. Иногда Алонов пытался оглянуться. Но времени вглядеться в кусты хоть на миг не оставалось. Достаточно было отвести глаза от затылка диверсанта - и сейчас же начинало казаться, что тот успел скрыться. Отпустить Сударева чуть дальше Алонов не мог: мешали кусты. Он чувствовал, что тупеет от головной боли. Только бы успеть выйти в степь, на чистое место! Только бы поскорее выйти отсюда! Наконец-то нескончаемые кусты разбежались в стороны. - Правее! - приказал Алонов. Это значило, что он решил выйти из степи не через ковыльное плато, а прямо к северу, на сближение с железнодорожной магистралью. Теперь с каждым шагом за спиной Алонова вырастало открытое пространство, осматривать которое удавалось и беглым косым взглядом. Около следующей гривы Алонов остановил бандита у места своей ночевки, у куста, где была спрятана коробка с кубышками саранчи, и достал улику. Озеро было рядом. Алонову не удалось далеко забросить захваченные на привале шайки ружья, но все же они оказались под водой, и найти их мог лишь тот, кто знал. Алонов чувствовал, что кровь продолжает сочиться по шее: от резкого движения рана открылась. Его мучила жажда. Он вошел в воду по щиколотку и постарался напиться горстью. Это плохо удалось, так как он не решался низко нагнуться. Выйдя на берег, он сказал бандиту: - Помните, я никогда не промахиваюсь. Пейте, но не делайте лишних движений. Алонов не подумал, что, давая возможность бандиту утолить жажду, он делает то, чего бандит не сделал бы, поменяйся они ролями... Сударев пил, стараясь протянуть время и рассмотреть человека, взявшего его в плен. Диверсант не узнал Алонова, хотя и успел, конечно, рассмотреть его во время встречи около рощи с болотцем. Лицо Алонова потемнело от грязи и было испачкано кровью. Волосы сбились, на щеках отросла длинная щетина. Сударев заметил, что его противник ранен. Но фигура этого противника показалась ему сейчас едва ли не опаснее, чем на привале. Забрызганный кровью, с пристальным взглядом сверкающих глаз, с ружьем крупного калибра, направленным в лицо... А хуже всего был голос. Уж лучше бы кричал и ругался... И Сударев, заложив руки на шею, пошел дальше. Голос сзади распоряжался: - Скорее!.. Не бежать!.. Идите обычным шагом!.. Ускорьте! Север и северо-восток. Так Алонов твердо решил ночью. Он был уверен, что таков самый близкий путь к линии железной дороги. Или убедил себя в этом? Он хотел верить - и верил. Двое людей обогнули солончак, вчера поглотивший Фигурнова. Поверхность выровнялась, следы затянуло. И только поломанные корки засохшей грязи могли намекнуть на случившееся. Налево тянулся высокий край ковыльного плато - берег древнего моря. А древняя отмель, по которой шли двое людей, была широка, открыта обзору. Алонов подумал, что погони со стороны третьего бандита может и не быть. Вскоре Сударев начал прощупывать противника. Он замедлил шаги и, не дожидаясь окрика, сказал: - Я больше не могу идти с задранными на шею лапами! Вы могли бы убедиться - я вас слушаюсь. У меня болит правая рука. Вы меня ранили, у меня вывих. И опять Алонов сделал то, чего не сделал бы Сударев. - Снимите и бросьте пиджак... Стоп! Будьте осторожны... - Алонову показалось, что бандит хочет запустить правую руку в карман брюк. - А теперь опять поднимите руки и отсчитайте десять шагов! Не оглядывайтесь!.. Стойте! - предупредил он сзади. Алонов присел и ощупал пиджак. Оружия не было. Во внутреннем кармане оказался бумажник. Работая одной рукой, Алонов снял мешок, втиснул в него пиджак и скомандовал: - Вперед! Пошли. Сударев прошел шагов пятьдесят, споткнулся, взмахнул руками и упал. Неловко. Не каждый умеет падать - иные актеры репетируют падение десятки раз и то рассчитывают скорее на условность театра, чем на правдоподобие. Голос сзади выдохнул: - А! - и приказал: - Не шевелитесь! Бандит покорно замер. Падая, он успел засунуть руку в карман и вцепиться в рукоятку пистолета. Он взял в степь "игрушку" вопреки советам Клебановского. Глупые советы! Уж если люди вооружены запрещенными винтовками, то пистолет ничего не прибавит, но и не убавит. Лежа, Сударев соображал: заметил ли противник? Можно ли уже попробовать? Он напрягал мускулы, соображая, как подскочить. Не будет же этот за спиной стоять вечно, как соляной столб. Пусть он успокоится, прикажет встать... Сударев любил пистолет. Его уже давно не развлекали успехи стрельбы в тирах. Детская игра! Он изобретал собственные упражнения. Стрелять в темноте в неизвестно где положенный звонок, когда приятель неожиданно нажмет кнопку... Или, взглянув на пять бутылок, запомнить, где они, и разбить их, когда потушат свет... Одинаково пользоваться обеими руками, стрелять из любого положения, стрелять из кармана пиджака, не вынимая пистолета. Бить назад, спрятав пистолет под мышкой. Сударев удачно повторял трудные цирковые номера. И говорили, что такой артист всегда будет иметь под старость кусок хлеба с маслом от пистолетной пули. Сейчас... как только скажут: "Вставайте!" - в сторону. Парень сорвет первую пулю и получит свое. - Руки! - сказал Алонов. - Руки раскиньте! Бросьте револьвер! "Догадался, заметил, - подумал Сударев и не послушался. - Вскочить? Нет, только не сейчас. Что этот будет делать? Если бы он хотел меня пристрелить, не нужно было ходить сюда и поить меня по дороге..." Сзади что-то хрустнуло. И голос прозвучал с тем же бесстрастием, как у костра: - Сейчас я вас пристрелю. Целю между лопатками... Ставка бита... Сударев с ловкостью клоуна выкинул из-под себя пистолет и медленно приподнялся. - Вставайте! Идите, - разрешил голос так спокойно, будто ничего не произошло. Сударев встал и пошел. Пока человек жив, он надеется. Каждый человек!
2
Солнце поднялось высоко и начало жечь рану на голове Алонова. Пуля разорвала и унесла фуражку. Алонов остановил бандита, сбросил мешки и снял куртку. Он обмотал себе голову нижней рубашкой - ему стало как будто легче... Алонов думал только о том, как бы добраться до железной дороги. Нужно суметь приказать себе дойти, дойти, дойти. Время, проведенное в степи, отучило Алонова от мысли о возможности встретить кого-нибудь. Можно рассчитывать лишь на себя. И он мечтал о железной дороге, мечтал страстно, с опьянением - так рождаются навязчивые идеи. Только бы увидеть эти блестящие сталью линии, сходящиеся вдали. И когда он думал о них - и ни о чем другом, - голова меньше болела, прибывали силы. Внезапно ворвался голос Сударева: - В моем бумажнике вы нашли гроши. Какие-то две тысячи, кажется. Но у меня есть еще деньги. Много, очень много! "В бумажнике?" - подумал Алонов. Он не смотрел что там, - не было времени. Он не ответил. Сударев решил, что пока не стоит настаивать. Человек слышал, в его сознание брошено семя. Кто бы он ни был, он теперь станет думать о деньгах, - и семя будет расти. Сударев терпеливо выжидал по крайней мере полчаса. Потом он сказал только три слова: - Двадцать пять тысяч! Ответа опять не было, и Сударев опять не настаивал. Не нужно торопиться, если можно не торопиться. Мысли подобны живым существам. Человек, который услышал о крупной сумме, обязательно будет думать, как ее получить. Еще немного, и он должен вступить в разговор. Он должен начать торговаться. Границы водохранилища отошли вправо. Местность повышалась. Уже было пройдено устье естественного рва, который с севера отрывал ковыльное плато от степи. Алонов видел немногое - ровно столько, чтобы идти на север не сбиваясь. Для этого нужно поглядывать на компас и находить впереди приметную точку: любую, хоть куст бурьяна или перекати-поля. Алонов привык видеть спину бандита, привык быть готовым к выстрелу: лишившись одного пистолета, бандит может иметь другой. Алонов чувствовал себя слишком слабым, чтобы рискнуть подойти к бандиту вплотную, приставить стволы к спине и похлопать по карманам. Боялся он и того, что бандит принудит его стрелять. О приеме, по которому задержанному приказывают самому вывернуть наружу карманы, Алонов не слыхал, а сам не догадался. "Вперед, вперед! - говорил себе Алонов. - Скорее!" И тело слушалось. Ноги не спотыкались. Мускулы работали по инерции, однажды уже созданной усилием воли. Железная дорога приближалась, не правда ли? Когда развернулась широкая степь, Сударев предложил: - Если вы не согласны на двадцать пять тысяч, даю тридцать! Хотите? - Скорее! - приказал Алонов. Он видел, как мощная шея диверсанта покрывалась потом. Вероятно, они действительно шли хорошо. А Сударев думал: "Крепко держится парень! Набивает цену без торга. Нельзя дать сразу слишком много. Иначе потребует невозможного". Приблизительно в середине дня Алонов сделал привал. Положив бандита вниз лицом и заставив его раскинуть руки, он достал бинокль и осмотрел северную часть горизонта. Там, правее намеченной им линии движения, было что-то, похожее на крутую горку с неестественно правильными очертаниями. Что это, рассмотреть еще не удавалось. - Идите! - сказал Алонов. Бандит поднялся и крикнул: - Сорок тысяч! - Скорее! - последовал приказ. - Что - скорее? У меня нет с собой денег, - притворился Сударев. - Но в городе вы получите куш немедленно. - Идите скорее, - объяснил ненавистный голос. И они опять шли и шли по равнине, по ковылю, по подсохшему жесткому тынцу. Они пересекали неглубокие балочки, где под высоким зверобоем с его тонко-резными листьями прятались узенькая валериана, пахучий донник, ароматный тимьян; проходили ровными, как пол, плоскостями. Алонов вспоминал карту области. Всеми силами воображения старался он вызвать в памяти карту крупного масштаба на стене райкома. Там был и мост через канал. Железная дорога пересекала канал на самой границе области в нижнем, юго-восточном углу карты. Не фермы ли моста виднеются справа странной крутой горкой? - Скорее, скорее! - подгонял Алонов диверсанта. Удивительное и неожиданное чувство легкости овладевало Алоновым. Он ощущал, как его мускулы сами сокращаются, раскачивая, как маятники, послушные ноги. Совсем не стало боли. Боль поднялась вверх и висела над головой, лишь изредка прикасаясь к волосам. - Стойте! - скомандовал Алонов. Он глядел поверх головы бандита в трубки старенького бинокля. Да, правее был мост, а прямо, на горизонте, будто виднелись тоненькие тросточки телеграфных столбов...
- Вперед, скорее! Но бандит не захотел слушаться. Он повернулся лицом к Алонову. Его толстые, сильные ноги точно вросли в землю. Сударев сказал: - Слушай, друг, довольно всей этой чепухи и комедии! Ладно? Хватит нам обоим валять дурака. Я дарю тебе семьдесят тысяч рублей. Хорошая цена за балаган с приключениями, который ты старательно разыгрываешь с раннего утра. Согласен?.. Постой, подумай, ты никогда не видал и не увидишь таких денег. Наличными и через полчаса после приезда в город. Можешь потребовать любую гарантию. Ну, протяни мне руку и повесь на плечо твою пушку... Стоп! - сам прервал себя Сударев. - Я не собираюсь ловить тебя. Веди меня под ружьем, пока не доберемся до людей. На людях я тебя не съем, сам же буду в твоих руках! Идет? - Обращайтесь на вы, - ответил Алонов. - Вы щепетильны, и это очень хорошо, - согласился Сударев. Он говорил теперь тоном легкой беседы, чему мешало лишь расстояние: на тридцать шагов приходится повышать голос. Алонов слушал - он убедился, что второго пистолета нет. - Итак, на вашем месте я согласился бы, - продолжал Сударев. - Думайте, думайте! Другого такого случая вам не подвернется, даже если вы проживете на свете сто лет. Вам мало?.. Ну что же - дело есть дело. И принято, чтобы каждый назвал свою сумму. Сколько? - Миллион! - сказал Алонов. Сударев рассмотрел улыбку на его лице и возразил: - Так нельзя, это шутки, конечно. Называйте разумную сумму. Подумайте хорошенько. Сейчас вы взволнованы, возбуждены. Это понятно. Я старше вас, я знаю жизнь! В горячке упустив случай, вы потом, опомнившись, будете грызть кулаки! Воспоминание об утраченном отравит вам всю жизнь, всю жизнь! А проживете вы долго - вы молоды... Ваша настойчивость будет вознаграждена... Сто пятьдесят тысяч! Сто пятьдесят!.. Говорят, счастье приходит во сне. К вам оно прет наяву! "Вот я и выигрываю!" - говорил себе Сударев. Он мог бы обещать и миллион. Обещать - одно, дать - другое. Иллюзий Сударев себе не создавал - его противник сумел подсмотреть посев саранчи. Иначе он не посмел бы всадить пулю в Хрипунова и тащить самого Сударева под арест. Но обещать миллион было бы глупо: он не поверит, заподозрит обман - и все пропало опять. Однако сейчас торговля шла по всем правилам. Миллион был назван. Сейчас Сударев добьет сомнения противника. И бандит произнес солидным, деловым тоном (жаль, что приходилось почти кричать): - В моем портфеле в городе есть двести тысяч! Двести, черт вас побери! Вы настоящий мужчина, прошу мне верить!.. А если вы захотите продолжить знакомство со мной, я открою вам перспективы. Такие, что у вас закружится голова. Вы мне нравитесь! Ну? Двести. - и мы друзья!.. Что? Опять мало? Ну, знаете, вы - колосс! Тогда Алонов начал смеяться. Смех звучал дико, он походил на кашель или на рыдание. Нет, он смеялся... Ружье прыгало в его руках. Потом он сразу перестал смеяться и закричал: - Капиталист! Торговец саранчой! Миллиард?.. Мало! Триллион? Мало!.. Вы глупы!.. Насекомое, повернитесь! Вперед! Но Сударев двинулся на Алонова. Низкорослый атлет, напряженный, квадратный, как несгораемый шкаф, он был готов сломать молодого человека, как соломинку. Ружье смотрело ему в грудь. Может быть, Сударев и выбрал бы в припадке отчаяния и ярости легкую немедленную смерть. Но стволы ружья направились вниз, в ноги. И строгий голос, холодный, уже без волнения, без крика, тот голос, который он уже знал, предупредил: - Я не убью. Я разобью вам колено. Для этого мое ружье заряжено дробью, завязанной в тряпку. Но я не дам вам истечь кровью и умереть. И я вернусь с людьми, и все же я возьму вас. Сударев остановился, Алонов продолжал: - Но если нас застигнет ночь, я тоже должен буду выстрелом обезвредить вас, чтобы вы не ушли в темноте и чтобы я нечаянно не застрелил вас ночью насмерть... Всё. Вперед! Скорее! Не теряйте времени... И они пошли. Приземистый бандит, - тридцать шагов, которые их связывали, точно цепью, - и победитель. Они торопились.
3
Конечно, не познав себя, трудно понимать остальных людей нашего широкого мира. Но далеко не всегда можно правильно судить о действиях другого человека по самому себе: познание себя - только путь к познанию других. Алонов ждал нападения скрывшегося бандита - нападения, которое могло бы погубить все. Страх Алонова не был испугом расстроенной фантазии, а результатом трезвого понимания обстановки. Но Клебановский бежал. Сначала, около костра, он упал на четвереньки, потом вскочил на ноги. Вслед ему грохотала перестрелка, за ним гнались. Целые толпы искали его след, ломились по кустам и уже готовились схватить его... Клебановский не был трусом: в своей жизни он с правом мог бы назвать не один случай, когда его спасало хладнокровие, способность рискнуть, встретить опасность лицом к лицу. Но перед неожиданностями он пасовал таково было свойство его нервной системы. Когда он служил немцам, были с ним подобных два или три случая, - он удирал босиком, полуголым, испугавшись ночного налета партизан. Чтобы проявить мужество, Клебановский нуждался в предупреждении. Этим утром он проснулся в состоянии безбрежного покоя: дело завершилось, скоро дома. А там - уехать, уйти от всех, порвать с прошлым и мирно окончить свои дни в глуши... Не разбирая дороги, Клебановский летел как на крыльях. Опять сзади ударил выстрел. Клебановский упал, затаился на минуту и помчался вновь. Чистейший случай повернул его лицом к водохранилищу. Упади он на четвереньки лицом в другую сторону, и выскочил бы он на берег, и летел бы по открытому месту до полной потери сил и дыхания. Но он несся вдоль гривы, где был ночлег и где были заложены последние кубышки саранчи. Кусты кончились, и Клебановского вынесло на мыс. С трех сторон - вода, сзади погоня... В воду! Редкий и низкий камыш не мог спрятать человека. Забежав по пояс, Клебановский присел. Он цеплялся руками за дно, нащупал в иле корни камышей, ухватился за спасительные якоря и погрузился в воду, оставив на поверхности только лицо. Вода залила уши. Осеннее утро выпало тихое. Заливы, освободившись от тумана, холодно сверкали. Клебановский сидел, уставившись на берег через редкую сетку тонких тростинок камыша с висящими на них бурыми длинными листиками. Сейчас на берег выскочат люди с винтовками, со штыками, нацеленными для удара, со страшными лицами и захватят его... Клебановский пятился, силясь найти маскировку получше. Вода в сентябре в тех местах бывает уже весьма прохладна и никак не пригодна для купания. Десять ли, двенадцать ли градусов выше нуля, а для того, чтобы человек умер от холода, нужно понизить температуру его тела только до двадцати шести градусов. Сразу, с горячки, Клебановский не замечал холода. Но вскоре его забила дрожь, от которой залязгали зубы. Судороги, скручивая, потянули мускулы. Онемели, отвалились пальцы, впившиеся в корни камыша. Вода принялась выталкивать ненужную ей вещь. Уже помимо воли, помимо сознания, тело потащилось к берегу. Там оно свалилось, скрючившись, и замерло. Солнце отогревало вещь - она вытягивалась, оживала. Клебановский очнулся, но психоз страха продолжался. Над ним кто-то стоял, широко расставив ноги и занеся для удара кузнечный молот. Клебановский зашевелился и пролепетал: - Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь!.. Не слыша ответа, бандит заскулил громче: - Не бейте, не убивайте, я сдаюсь!.. Однако его не убивали и даже не били. Клебановский рискнул повернуться на бок. Над ним стоял страх - невидимый. Но больше никого не было. И Клебановский сообразил: "А ведь никто за мной не гнался". Сообразил и... проклял свою трусость. Ожив, он поднялся. Он ощутил прилив энергии и сил. Он жив и на свободе!.. Клебановский оказался в водяной ловушке - впереди мыс, направо и налево заливы. Путь один - по гриве, мимо привала. В самом широком месте, поперек гривы, не натянешь и полутораста метров. В воздухе, пролетая над Клебановским, застрекотала сорока, предупреждая всех о человеке. Птица летела вдоль гривы, к земле. Клебановский проследил за ней глазами. Он медлил, дрожа в мокрой одежде. Так, пока суд да дело, простудишься насмерть. Он разделся, вылил воду из сапог, выжал одежду и белье, сидел голый - солнце пригревало. Все было тихо. Туда же, куда летела первая, пропорхнула Своим особенным полетом вторая сорока. Вторая половина сентября - не лето: одежду пришлось бы сушить целый день. Клебановский оделся. Пора идти. Успокоившись, он уже не трусил. Он понимал - его не ищут. Если бы искали - уже нашли бы. Травленый волк, Клебановский не мучил себя догадками. Но решение, которое помогло, он нашел: добраться домой, взять портфель Сударева и исчезнуть. В портфеле должны быть запасные документы - в этом Клебановский не сомневался. Он был готов еще раз переменить имя. Что ему до имени! Сороки летят вдоль гривы. Это было успокоительно. Подобравшись поближе к привалу, Клебановский прислушался: там раздавались сорочьи голоса, но не тревожные. Птицы ссорились. Ближе - и из-за кустов, с места ночевки, с трескотней вырвалась черно-белая птица, за ней вторая, третья... Раз собрались эти мелкие хищники - значит, там нет никого. Хрипунов лежал на спине в холодном пепле костра. С трупа слетела еще одна сорока. Ни Сударева с его мешком и винтовкой, ни ружей не оказалось. Клебановский знал - Хрипунов всегда носит деньги с собой. Такая же привычка была и у него самого. Клебановский снял с трупа пачку, завернутую в медицинскую непромокаемую клеенку. Роясь в мешках своем и Хрипунова, Клебановский нашел кусок копченой колбасы, остатки поджаренного козленка, зачерствевший хлеб. Он принялся за всё сразу - его терзал голод. Очень вкусным казалось пахнущее дымом и кровью мясо козленка. Недоеденное он бросил в свой мешок - пригодится, ведь идти придется добрых восемь часов до станции. Вывернув карманы Хрипунова, Клебановский взял и документы: если в пути не придет удачная мысль, он успеет их уничтожить. Пока следует затруднить опознание трупа. Но где Сударев? Клебановский нашел стреляные винтовочные гильзы около постели из ивовых веток. Хозяин стрелял... Клебановскому не терпелось уйти - зная расписание, он хотел попасть к вечернему поезду. Если бы он обыскал кусты, нашлась бы и разбитая винтовка, и стреляные гильзы из ружья Алонова. Трудно сказать, к каким выводам тогда пришел бы бандит. Но он ограничился тем, что собрал винтовочные гильзы и утопил их. Теперь набрать воды во фляжку - ив путь. Сударев ушел, думал Клебановский, - нужно спешить и ему. Что бы ни случилось с Сударевым, довольно. Опередить его, взять портфель и уехать из города через час, через два - первым поездом, и, главное, подальше! Для всего этого потребуется не больше суток. Бандит отлично знал дорогу - срезать кусок ковыльного плато, через впадину, часа три хода степью - и станция. Когда он оказался наверху и убедился, что нигде никого нет, тревога окончательно рассталась с ним. Он был на свободе. Умение жить ему помогало. Он, как смазанный жиром, выскальзывал из цепких рук беды целым. У него не было никакого груза, все связи исчезли. Цыган: дома нет - есть временное пристанище; друзей нет - есть приятели; дела нет - есть увертки; семьи нет - есть случайные встречи; людей нет - есть он один. В таких нелегко попадать - слишком мелкая мишень, задень-ка ее! Клебановский проявил себя хорошим, выносливым пешеходом. Он почти не отдыхал, грыз куски на ходу. Около шести часов вечера он приблизился к цели. Прямой путь на станцию от водохранилища лежал значительно левее пути, избранного Алоновым. Поэтому Клебановский не только не мог заметить Алонова и Сударева, но и далеко обогнал их. Ближайший пассажирский поезд, на который и метил беглый диверсант, проходил в восемь часов тридцать семь минут вечера. В распоряжении Клебановского было почти два часа, а в маленьком буфете станции нашлась кружка отличного пива. Клебановский жил. Он почистился, побрился. Сидя перед зеркалом с повязанной вокруг шеи салфеткой, он с удовольствием смотрел на свое похудевшее, посвежевшее, совсем молодое лицо. Жених - да и только! Усы? Рано, с ними он расстанется завтра, снимет их собственной рукой. В голове, опрысканной одеколоном, вполне обоснованно складывались планы новой жизни.
Огненные колеса замедлили свое головокружительное вращение, умолкли, сделались прозрачными. На голову легла тяжесть, за воротником рубашки стало горячо. Перед Алоновым висели веточки с поникшими редкими листиками. За ними виднелся низкорослый - он вертел головой, осматриваясь. Торчала короткая винтовка. В профиль низкорослый казался жирным жуком без шеи. До приклада винтовки было точно такое же расстояние, как до мишеней в парковом тире степного городка, где иногда бывал Алонов. На этот раз его ружье выстрелило без отказа.
Сударев не понял, что с ним произошло. Винтовка, как ему показалось, взорвалась и вылетела из руки. Да, взорвалась!.. От боли Сударев даже присел, схватившись левой рукой за кисть правой. И вдруг он увидел перед собой человека. Человек был в нескольких шагах, и Сударев не заметил, откуда он появился. Человек держал длинное ружье и целился Судареву прямо в лицо. Появление человека оглушило Сударева, как удар дубиной. Длинные стволы заглянули в глаза, и человек сказал: - Руки вверх!.. Сударев снизу смотрел на человека с длинным ружьем. Человек говорил негромко. Голос был бесцветен, спокоен, как у фотографа, когда тот предупреждает: спокойно, снимаю. Человек повторил: - Поднимите... руки. Или я вас застрелю... Голос не был повелителен. Черные очки стволов, заглядывая Судареву в глаза, колебались. Над ними, сверху вниз, смотрели чужие глаза, неподвижные, стойкие. И все существование Сударева повисло на тоненькой-тоненькой шелковинке. Впервые в жизни он понял, что такое настоящая смерть, не та, которой бросаются в разговоре как аргументом, - та, которая наступила. Нужно спасать жизнь. И Сударев, вобрав голову в плечи, отводя глаза, подскочил и высоко вскинул руки. Обе. И здоровую левую, и правую, о боли в которой он сразу забыл. Алонов думал: "А где же третий?"
ГЛАВА ПЯТАЯ. ВОЛЯ ПРОТИВ ВОЛИ.
1
Действительно, где же третий диверсант, где Клебановский? Алонов узнал убитого Хрипунова.
Будь у Алонова время размышлять, он опять, который раз после встречи с бандитами, заметил бы, как исполнение меняет задуманное. Он решил застрелить из трех бандитов двоих, обязательно оставив в живых Сударева. После двух выстрелов он хотел отойти; гремучая смесь в капсюле патрона, не сработав от удара бойка, решила иначе. А ведь как ясно и просто, по мнению Алонова, развернулись бы события по его плану. Оставшись один, низкорослый Сударев постарается поскорее убраться из степи. Чтобы выйти с гривы на берег, можно было воспользоваться лишь одним путем. Алонов ждал бы уже наверху, на краю ковыльного плато. Куда ни двинется Сударев - ему не избежать преследования. Алонов не боялся быть замеченным: осложнение, не больше. Вдвоем, втроем - бандиты могли взять его облавой. А состязания с Сударевым в беге Алонов не опасался - он всегда сумеет остаться за пределами прицельной стрельбы из винтовки. В худшем случае получилась бы борьба на измор, за результаты которой Алонов не боялся. Таков был план, исполняя который он не выпускал из степи ни одного бандита и брал в плен вожака. План сорвался, и не стоит судить, что в нем было реального, в чем были ошибки. Сейчас следовало спешить. И Алонов скомандовал: - Повернитесь ко мне спиной и не двигайтесь! Диверсант послушно выполнил приказание. Его поднятые руки раскачивались, вздрагивали. Сам он стоял в неловкой позе. Не зная, что сзади, он боялся пошевелиться. На подобии постели из нарубленных ивовых веток лежал развязанный походный мешок. На земле валялись два двуствольных охотничьих ружья. Алонов поднял мешок, забросил за спину, подхватил левой рукой ружья за ремни, сказал диверсанту: - Идите прямо, вперед, не торопитесь! Сам же Алонов, осматриваясь, подбирая мешок и ружья, торопился изо всех сил: он был уверен, что только быстрота может его спасти. Мысль о спасшемся бандите ни на секунду не оставляла Алонова. Каждое мгновение он ждал внезапного нападения. Кусты таили страшную опасность. Третий бандит постарается спасти вожака и себя, стороной опередит, устроит засаду в кустах. А до выхода с гривы на открытый берег было шагов тысячу, может быть. Пусть Алонов взял ружья, но разве у бандита не найдется в кармане пистолета. Наконец, он может и с голыми руками накинуться сзади... Не меньшая опасность была и в том, что голова Алонова разламывалась от боли. Он не заметил, когда началась боль, но сейчас двоилось в глазах. Все оказалось еще сложнее, труднее и неопределеннее, чем он мог подумать до начала действия. Скорее, скорее на открытое место! Ни разу за все истекшие три дня он не испытывал такого страха. Даже в первые минуты встречи с бандитами, когда он полз, замирая, не было так страшно. Тогда он был потрясен, испуган, потерялся, но он был свободен... А теперь он не мог оторваться от спины диверсанта и чувствовал себя совершенно беззащитным, каким-то голым. Иногда Алонов пытался оглянуться. Но времени вглядеться в кусты хоть на миг не оставалось. Достаточно было отвести глаза от затылка диверсанта - и сейчас же начинало казаться, что тот успел скрыться. Отпустить Сударева чуть дальше Алонов не мог: мешали кусты. Он чувствовал, что тупеет от головной боли. Только бы успеть выйти в степь, на чистое место! Только бы поскорее выйти отсюда! Наконец-то нескончаемые кусты разбежались в стороны. - Правее! - приказал Алонов. Это значило, что он решил выйти из степи не через ковыльное плато, а прямо к северу, на сближение с железнодорожной магистралью. Теперь с каждым шагом за спиной Алонова вырастало открытое пространство, осматривать которое удавалось и беглым косым взглядом. Около следующей гривы Алонов остановил бандита у места своей ночевки, у куста, где была спрятана коробка с кубышками саранчи, и достал улику. Озеро было рядом. Алонову не удалось далеко забросить захваченные на привале шайки ружья, но все же они оказались под водой, и найти их мог лишь тот, кто знал. Алонов чувствовал, что кровь продолжает сочиться по шее: от резкого движения рана открылась. Его мучила жажда. Он вошел в воду по щиколотку и постарался напиться горстью. Это плохо удалось, так как он не решался низко нагнуться. Выйдя на берег, он сказал бандиту: - Помните, я никогда не промахиваюсь. Пейте, но не делайте лишних движений. Алонов не подумал, что, давая возможность бандиту утолить жажду, он делает то, чего бандит не сделал бы, поменяйся они ролями... Сударев пил, стараясь протянуть время и рассмотреть человека, взявшего его в плен. Диверсант не узнал Алонова, хотя и успел, конечно, рассмотреть его во время встречи около рощи с болотцем. Лицо Алонова потемнело от грязи и было испачкано кровью. Волосы сбились, на щеках отросла длинная щетина. Сударев заметил, что его противник ранен. Но фигура этого противника показалась ему сейчас едва ли не опаснее, чем на привале. Забрызганный кровью, с пристальным взглядом сверкающих глаз, с ружьем крупного калибра, направленным в лицо... А хуже всего был голос. Уж лучше бы кричал и ругался... И Сударев, заложив руки на шею, пошел дальше. Голос сзади распоряжался: - Скорее!.. Не бежать!.. Идите обычным шагом!.. Ускорьте! Север и северо-восток. Так Алонов твердо решил ночью. Он был уверен, что таков самый близкий путь к линии железной дороги. Или убедил себя в этом? Он хотел верить - и верил. Двое людей обогнули солончак, вчера поглотивший Фигурнова. Поверхность выровнялась, следы затянуло. И только поломанные корки засохшей грязи могли намекнуть на случившееся. Налево тянулся высокий край ковыльного плато - берег древнего моря. А древняя отмель, по которой шли двое людей, была широка, открыта обзору. Алонов подумал, что погони со стороны третьего бандита может и не быть. Вскоре Сударев начал прощупывать противника. Он замедлил шаги и, не дожидаясь окрика, сказал: - Я больше не могу идти с задранными на шею лапами! Вы могли бы убедиться - я вас слушаюсь. У меня болит правая рука. Вы меня ранили, у меня вывих. И опять Алонов сделал то, чего не сделал бы Сударев. - Снимите и бросьте пиджак... Стоп! Будьте осторожны... - Алонову показалось, что бандит хочет запустить правую руку в карман брюк. - А теперь опять поднимите руки и отсчитайте десять шагов! Не оглядывайтесь!.. Стойте! - предупредил он сзади. Алонов присел и ощупал пиджак. Оружия не было. Во внутреннем кармане оказался бумажник. Работая одной рукой, Алонов снял мешок, втиснул в него пиджак и скомандовал: - Вперед! Пошли. Сударев прошел шагов пятьдесят, споткнулся, взмахнул руками и упал. Неловко. Не каждый умеет падать - иные актеры репетируют падение десятки раз и то рассчитывают скорее на условность театра, чем на правдоподобие. Голос сзади выдохнул: - А! - и приказал: - Не шевелитесь! Бандит покорно замер. Падая, он успел засунуть руку в карман и вцепиться в рукоятку пистолета. Он взял в степь "игрушку" вопреки советам Клебановского. Глупые советы! Уж если люди вооружены запрещенными винтовками, то пистолет ничего не прибавит, но и не убавит. Лежа, Сударев соображал: заметил ли противник? Можно ли уже попробовать? Он напрягал мускулы, соображая, как подскочить. Не будет же этот за спиной стоять вечно, как соляной столб. Пусть он успокоится, прикажет встать... Сударев любил пистолет. Его уже давно не развлекали успехи стрельбы в тирах. Детская игра! Он изобретал собственные упражнения. Стрелять в темноте в неизвестно где положенный звонок, когда приятель неожиданно нажмет кнопку... Или, взглянув на пять бутылок, запомнить, где они, и разбить их, когда потушат свет... Одинаково пользоваться обеими руками, стрелять из любого положения, стрелять из кармана пиджака, не вынимая пистолета. Бить назад, спрятав пистолет под мышкой. Сударев удачно повторял трудные цирковые номера. И говорили, что такой артист всегда будет иметь под старость кусок хлеба с маслом от пистолетной пули. Сейчас... как только скажут: "Вставайте!" - в сторону. Парень сорвет первую пулю и получит свое. - Руки! - сказал Алонов. - Руки раскиньте! Бросьте револьвер! "Догадался, заметил, - подумал Сударев и не послушался. - Вскочить? Нет, только не сейчас. Что этот будет делать? Если бы он хотел меня пристрелить, не нужно было ходить сюда и поить меня по дороге..." Сзади что-то хрустнуло. И голос прозвучал с тем же бесстрастием, как у костра: - Сейчас я вас пристрелю. Целю между лопатками... Ставка бита... Сударев с ловкостью клоуна выкинул из-под себя пистолет и медленно приподнялся. - Вставайте! Идите, - разрешил голос так спокойно, будто ничего не произошло. Сударев встал и пошел. Пока человек жив, он надеется. Каждый человек!
2
Солнце поднялось высоко и начало жечь рану на голове Алонова. Пуля разорвала и унесла фуражку. Алонов остановил бандита, сбросил мешки и снял куртку. Он обмотал себе голову нижней рубашкой - ему стало как будто легче... Алонов думал только о том, как бы добраться до железной дороги. Нужно суметь приказать себе дойти, дойти, дойти. Время, проведенное в степи, отучило Алонова от мысли о возможности встретить кого-нибудь. Можно рассчитывать лишь на себя. И он мечтал о железной дороге, мечтал страстно, с опьянением - так рождаются навязчивые идеи. Только бы увидеть эти блестящие сталью линии, сходящиеся вдали. И когда он думал о них - и ни о чем другом, - голова меньше болела, прибывали силы. Внезапно ворвался голос Сударева: - В моем бумажнике вы нашли гроши. Какие-то две тысячи, кажется. Но у меня есть еще деньги. Много, очень много! "В бумажнике?" - подумал Алонов. Он не смотрел что там, - не было времени. Он не ответил. Сударев решил, что пока не стоит настаивать. Человек слышал, в его сознание брошено семя. Кто бы он ни был, он теперь станет думать о деньгах, - и семя будет расти. Сударев терпеливо выжидал по крайней мере полчаса. Потом он сказал только три слова: - Двадцать пять тысяч! Ответа опять не было, и Сударев опять не настаивал. Не нужно торопиться, если можно не торопиться. Мысли подобны живым существам. Человек, который услышал о крупной сумме, обязательно будет думать, как ее получить. Еще немного, и он должен вступить в разговор. Он должен начать торговаться. Границы водохранилища отошли вправо. Местность повышалась. Уже было пройдено устье естественного рва, который с севера отрывал ковыльное плато от степи. Алонов видел немногое - ровно столько, чтобы идти на север не сбиваясь. Для этого нужно поглядывать на компас и находить впереди приметную точку: любую, хоть куст бурьяна или перекати-поля. Алонов привык видеть спину бандита, привык быть готовым к выстрелу: лишившись одного пистолета, бандит может иметь другой. Алонов чувствовал себя слишком слабым, чтобы рискнуть подойти к бандиту вплотную, приставить стволы к спине и похлопать по карманам. Боялся он и того, что бандит принудит его стрелять. О приеме, по которому задержанному приказывают самому вывернуть наружу карманы, Алонов не слыхал, а сам не догадался. "Вперед, вперед! - говорил себе Алонов. - Скорее!" И тело слушалось. Ноги не спотыкались. Мускулы работали по инерции, однажды уже созданной усилием воли. Железная дорога приближалась, не правда ли? Когда развернулась широкая степь, Сударев предложил: - Если вы не согласны на двадцать пять тысяч, даю тридцать! Хотите? - Скорее! - приказал Алонов. Он видел, как мощная шея диверсанта покрывалась потом. Вероятно, они действительно шли хорошо. А Сударев думал: "Крепко держится парень! Набивает цену без торга. Нельзя дать сразу слишком много. Иначе потребует невозможного". Приблизительно в середине дня Алонов сделал привал. Положив бандита вниз лицом и заставив его раскинуть руки, он достал бинокль и осмотрел северную часть горизонта. Там, правее намеченной им линии движения, было что-то, похожее на крутую горку с неестественно правильными очертаниями. Что это, рассмотреть еще не удавалось. - Идите! - сказал Алонов. Бандит поднялся и крикнул: - Сорок тысяч! - Скорее! - последовал приказ. - Что - скорее? У меня нет с собой денег, - притворился Сударев. - Но в городе вы получите куш немедленно. - Идите скорее, - объяснил ненавистный голос. И они опять шли и шли по равнине, по ковылю, по подсохшему жесткому тынцу. Они пересекали неглубокие балочки, где под высоким зверобоем с его тонко-резными листьями прятались узенькая валериана, пахучий донник, ароматный тимьян; проходили ровными, как пол, плоскостями. Алонов вспоминал карту области. Всеми силами воображения старался он вызвать в памяти карту крупного масштаба на стене райкома. Там был и мост через канал. Железная дорога пересекала канал на самой границе области в нижнем, юго-восточном углу карты. Не фермы ли моста виднеются справа странной крутой горкой? - Скорее, скорее! - подгонял Алонов диверсанта. Удивительное и неожиданное чувство легкости овладевало Алоновым. Он ощущал, как его мускулы сами сокращаются, раскачивая, как маятники, послушные ноги. Совсем не стало боли. Боль поднялась вверх и висела над головой, лишь изредка прикасаясь к волосам. - Стойте! - скомандовал Алонов. Он глядел поверх головы бандита в трубки старенького бинокля. Да, правее был мост, а прямо, на горизонте, будто виднелись тоненькие тросточки телеграфных столбов...
- Вперед, скорее! Но бандит не захотел слушаться. Он повернулся лицом к Алонову. Его толстые, сильные ноги точно вросли в землю. Сударев сказал: - Слушай, друг, довольно всей этой чепухи и комедии! Ладно? Хватит нам обоим валять дурака. Я дарю тебе семьдесят тысяч рублей. Хорошая цена за балаган с приключениями, который ты старательно разыгрываешь с раннего утра. Согласен?.. Постой, подумай, ты никогда не видал и не увидишь таких денег. Наличными и через полчаса после приезда в город. Можешь потребовать любую гарантию. Ну, протяни мне руку и повесь на плечо твою пушку... Стоп! - сам прервал себя Сударев. - Я не собираюсь ловить тебя. Веди меня под ружьем, пока не доберемся до людей. На людях я тебя не съем, сам же буду в твоих руках! Идет? - Обращайтесь на вы, - ответил Алонов. - Вы щепетильны, и это очень хорошо, - согласился Сударев. Он говорил теперь тоном легкой беседы, чему мешало лишь расстояние: на тридцать шагов приходится повышать голос. Алонов слушал - он убедился, что второго пистолета нет. - Итак, на вашем месте я согласился бы, - продолжал Сударев. - Думайте, думайте! Другого такого случая вам не подвернется, даже если вы проживете на свете сто лет. Вам мало?.. Ну что же - дело есть дело. И принято, чтобы каждый назвал свою сумму. Сколько? - Миллион! - сказал Алонов. Сударев рассмотрел улыбку на его лице и возразил: - Так нельзя, это шутки, конечно. Называйте разумную сумму. Подумайте хорошенько. Сейчас вы взволнованы, возбуждены. Это понятно. Я старше вас, я знаю жизнь! В горячке упустив случай, вы потом, опомнившись, будете грызть кулаки! Воспоминание об утраченном отравит вам всю жизнь, всю жизнь! А проживете вы долго - вы молоды... Ваша настойчивость будет вознаграждена... Сто пятьдесят тысяч! Сто пятьдесят!.. Говорят, счастье приходит во сне. К вам оно прет наяву! "Вот я и выигрываю!" - говорил себе Сударев. Он мог бы обещать и миллион. Обещать - одно, дать - другое. Иллюзий Сударев себе не создавал - его противник сумел подсмотреть посев саранчи. Иначе он не посмел бы всадить пулю в Хрипунова и тащить самого Сударева под арест. Но обещать миллион было бы глупо: он не поверит, заподозрит обман - и все пропало опять. Однако сейчас торговля шла по всем правилам. Миллион был назван. Сейчас Сударев добьет сомнения противника. И бандит произнес солидным, деловым тоном (жаль, что приходилось почти кричать): - В моем портфеле в городе есть двести тысяч! Двести, черт вас побери! Вы настоящий мужчина, прошу мне верить!.. А если вы захотите продолжить знакомство со мной, я открою вам перспективы. Такие, что у вас закружится голова. Вы мне нравитесь! Ну? Двести. - и мы друзья!.. Что? Опять мало? Ну, знаете, вы - колосс! Тогда Алонов начал смеяться. Смех звучал дико, он походил на кашель или на рыдание. Нет, он смеялся... Ружье прыгало в его руках. Потом он сразу перестал смеяться и закричал: - Капиталист! Торговец саранчой! Миллиард?.. Мало! Триллион? Мало!.. Вы глупы!.. Насекомое, повернитесь! Вперед! Но Сударев двинулся на Алонова. Низкорослый атлет, напряженный, квадратный, как несгораемый шкаф, он был готов сломать молодого человека, как соломинку. Ружье смотрело ему в грудь. Может быть, Сударев и выбрал бы в припадке отчаяния и ярости легкую немедленную смерть. Но стволы ружья направились вниз, в ноги. И строгий голос, холодный, уже без волнения, без крика, тот голос, который он уже знал, предупредил: - Я не убью. Я разобью вам колено. Для этого мое ружье заряжено дробью, завязанной в тряпку. Но я не дам вам истечь кровью и умереть. И я вернусь с людьми, и все же я возьму вас. Сударев остановился, Алонов продолжал: - Но если нас застигнет ночь, я тоже должен буду выстрелом обезвредить вас, чтобы вы не ушли в темноте и чтобы я нечаянно не застрелил вас ночью насмерть... Всё. Вперед! Скорее! Не теряйте времени... И они пошли. Приземистый бандит, - тридцать шагов, которые их связывали, точно цепью, - и победитель. Они торопились.
3
Конечно, не познав себя, трудно понимать остальных людей нашего широкого мира. Но далеко не всегда можно правильно судить о действиях другого человека по самому себе: познание себя - только путь к познанию других. Алонов ждал нападения скрывшегося бандита - нападения, которое могло бы погубить все. Страх Алонова не был испугом расстроенной фантазии, а результатом трезвого понимания обстановки. Но Клебановский бежал. Сначала, около костра, он упал на четвереньки, потом вскочил на ноги. Вслед ему грохотала перестрелка, за ним гнались. Целые толпы искали его след, ломились по кустам и уже готовились схватить его... Клебановский не был трусом: в своей жизни он с правом мог бы назвать не один случай, когда его спасало хладнокровие, способность рискнуть, встретить опасность лицом к лицу. Но перед неожиданностями он пасовал таково было свойство его нервной системы. Когда он служил немцам, были с ним подобных два или три случая, - он удирал босиком, полуголым, испугавшись ночного налета партизан. Чтобы проявить мужество, Клебановский нуждался в предупреждении. Этим утром он проснулся в состоянии безбрежного покоя: дело завершилось, скоро дома. А там - уехать, уйти от всех, порвать с прошлым и мирно окончить свои дни в глуши... Не разбирая дороги, Клебановский летел как на крыльях. Опять сзади ударил выстрел. Клебановский упал, затаился на минуту и помчался вновь. Чистейший случай повернул его лицом к водохранилищу. Упади он на четвереньки лицом в другую сторону, и выскочил бы он на берег, и летел бы по открытому месту до полной потери сил и дыхания. Но он несся вдоль гривы, где был ночлег и где были заложены последние кубышки саранчи. Кусты кончились, и Клебановского вынесло на мыс. С трех сторон - вода, сзади погоня... В воду! Редкий и низкий камыш не мог спрятать человека. Забежав по пояс, Клебановский присел. Он цеплялся руками за дно, нащупал в иле корни камышей, ухватился за спасительные якоря и погрузился в воду, оставив на поверхности только лицо. Вода залила уши. Осеннее утро выпало тихое. Заливы, освободившись от тумана, холодно сверкали. Клебановский сидел, уставившись на берег через редкую сетку тонких тростинок камыша с висящими на них бурыми длинными листиками. Сейчас на берег выскочат люди с винтовками, со штыками, нацеленными для удара, со страшными лицами и захватят его... Клебановский пятился, силясь найти маскировку получше. Вода в сентябре в тех местах бывает уже весьма прохладна и никак не пригодна для купания. Десять ли, двенадцать ли градусов выше нуля, а для того, чтобы человек умер от холода, нужно понизить температуру его тела только до двадцати шести градусов. Сразу, с горячки, Клебановский не замечал холода. Но вскоре его забила дрожь, от которой залязгали зубы. Судороги, скручивая, потянули мускулы. Онемели, отвалились пальцы, впившиеся в корни камыша. Вода принялась выталкивать ненужную ей вещь. Уже помимо воли, помимо сознания, тело потащилось к берегу. Там оно свалилось, скрючившись, и замерло. Солнце отогревало вещь - она вытягивалась, оживала. Клебановский очнулся, но психоз страха продолжался. Над ним кто-то стоял, широко расставив ноги и занеся для удара кузнечный молот. Клебановский зашевелился и пролепетал: - Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь!.. Не слыша ответа, бандит заскулил громче: - Не бейте, не убивайте, я сдаюсь!.. Однако его не убивали и даже не били. Клебановский рискнул повернуться на бок. Над ним стоял страх - невидимый. Но больше никого не было. И Клебановский сообразил: "А ведь никто за мной не гнался". Сообразил и... проклял свою трусость. Ожив, он поднялся. Он ощутил прилив энергии и сил. Он жив и на свободе!.. Клебановский оказался в водяной ловушке - впереди мыс, направо и налево заливы. Путь один - по гриве, мимо привала. В самом широком месте, поперек гривы, не натянешь и полутораста метров. В воздухе, пролетая над Клебановским, застрекотала сорока, предупреждая всех о человеке. Птица летела вдоль гривы, к земле. Клебановский проследил за ней глазами. Он медлил, дрожа в мокрой одежде. Так, пока суд да дело, простудишься насмерть. Он разделся, вылил воду из сапог, выжал одежду и белье, сидел голый - солнце пригревало. Все было тихо. Туда же, куда летела первая, пропорхнула Своим особенным полетом вторая сорока. Вторая половина сентября - не лето: одежду пришлось бы сушить целый день. Клебановский оделся. Пора идти. Успокоившись, он уже не трусил. Он понимал - его не ищут. Если бы искали - уже нашли бы. Травленый волк, Клебановский не мучил себя догадками. Но решение, которое помогло, он нашел: добраться домой, взять портфель Сударева и исчезнуть. В портфеле должны быть запасные документы - в этом Клебановский не сомневался. Он был готов еще раз переменить имя. Что ему до имени! Сороки летят вдоль гривы. Это было успокоительно. Подобравшись поближе к привалу, Клебановский прислушался: там раздавались сорочьи голоса, но не тревожные. Птицы ссорились. Ближе - и из-за кустов, с места ночевки, с трескотней вырвалась черно-белая птица, за ней вторая, третья... Раз собрались эти мелкие хищники - значит, там нет никого. Хрипунов лежал на спине в холодном пепле костра. С трупа слетела еще одна сорока. Ни Сударева с его мешком и винтовкой, ни ружей не оказалось. Клебановский знал - Хрипунов всегда носит деньги с собой. Такая же привычка была и у него самого. Клебановский снял с трупа пачку, завернутую в медицинскую непромокаемую клеенку. Роясь в мешках своем и Хрипунова, Клебановский нашел кусок копченой колбасы, остатки поджаренного козленка, зачерствевший хлеб. Он принялся за всё сразу - его терзал голод. Очень вкусным казалось пахнущее дымом и кровью мясо козленка. Недоеденное он бросил в свой мешок - пригодится, ведь идти придется добрых восемь часов до станции. Вывернув карманы Хрипунова, Клебановский взял и документы: если в пути не придет удачная мысль, он успеет их уничтожить. Пока следует затруднить опознание трупа. Но где Сударев? Клебановский нашел стреляные винтовочные гильзы около постели из ивовых веток. Хозяин стрелял... Клебановскому не терпелось уйти - зная расписание, он хотел попасть к вечернему поезду. Если бы он обыскал кусты, нашлась бы и разбитая винтовка, и стреляные гильзы из ружья Алонова. Трудно сказать, к каким выводам тогда пришел бы бандит. Но он ограничился тем, что собрал винтовочные гильзы и утопил их. Теперь набрать воды во фляжку - ив путь. Сударев ушел, думал Клебановский, - нужно спешить и ему. Что бы ни случилось с Сударевым, довольно. Опередить его, взять портфель и уехать из города через час, через два - первым поездом, и, главное, подальше! Для всего этого потребуется не больше суток. Бандит отлично знал дорогу - срезать кусок ковыльного плато, через впадину, часа три хода степью - и станция. Когда он оказался наверху и убедился, что нигде никого нет, тревога окончательно рассталась с ним. Он был на свободе. Умение жить ему помогало. Он, как смазанный жиром, выскальзывал из цепких рук беды целым. У него не было никакого груза, все связи исчезли. Цыган: дома нет - есть временное пристанище; друзей нет - есть приятели; дела нет - есть увертки; семьи нет - есть случайные встречи; людей нет - есть он один. В таких нелегко попадать - слишком мелкая мишень, задень-ка ее! Клебановский проявил себя хорошим, выносливым пешеходом. Он почти не отдыхал, грыз куски на ходу. Около шести часов вечера он приблизился к цели. Прямой путь на станцию от водохранилища лежал значительно левее пути, избранного Алоновым. Поэтому Клебановский не только не мог заметить Алонова и Сударева, но и далеко обогнал их. Ближайший пассажирский поезд, на который и метил беглый диверсант, проходил в восемь часов тридцать семь минут вечера. В распоряжении Клебановского было почти два часа, а в маленьком буфете станции нашлась кружка отличного пива. Клебановский жил. Он почистился, побрился. Сидя перед зеркалом с повязанной вокруг шеи салфеткой, он с удовольствием смотрел на свое похудевшее, посвежевшее, совсем молодое лицо. Жених - да и только! Усы? Рано, с ними он расстанется завтра, снимет их собственной рукой. В голове, опрысканной одеколоном, вполне обоснованно складывались планы новой жизни.