Поворачивается боком.
Темнолобый матрос расстегивает для чего-то ворот рубахи, склоняется с борта и вдруг хватает Запуса за волосы.
- Тяни!
И все матросы обрадованно, в голос кричат:
- Тяни, Гриньша-а!..
Неистово гукая, лодка несется по Иртышу. Темнолобый матрос срывает шест и белым полотенцем перетягивает простреленное плечо Запуса. Рот матроса мокрый и стыдливо гнется кожа на висках. Он говорит Олимпиаде:
- За такое дело нас кончат, барышня... понимаешь? Нам надо было его представить по начальству, раз мы сдались... мы, что зря белый флаг вывесели? Ладно нас не видят... а как из пулемета по нам начнут? Пуля-то у него не разрывная?
- Не знаю, - говорит Олимпиада.
Матрос смущенно щупает у ней платье:
- Ширстяное, высохнет скоро...
Лодка - налево через Иртыш, к Трем Островам. Потом, мимо островов, пугая уток, протоками, среди камышей.
Лодка - в пахнущий водорослями ил берега.
Матросы выпрыгивают, переносят Запуса, кладут его на шинель. Жмут Олимпиаде руку. Из лодки уже кидают на берег буханку хлеба.
И в протоке темнолобый матрос Гриньша лезет в свой мешок, вынимает полотенце и, матерясь, прибивает его к шесту.
V.
Земным веселым шорохом наполнены камыши.
Утро же холодное и одинокое.
Олимпиада не разводит костра. Где-то близко у камышей скачут кони может, табуны, - может, казаки. Черемуха за камышами - черные страшные у ней стволы.
Дальше черемухи не шла Олимпиада.
Револьвер - браунинг. Один за другим шесть раз. На шестерых. А здесь двое.
Шинель пропиталась илом. Запус мерз.
Тогда Олимпиада вышла за черемуху.
Меж колей - травы испачканы и пахнут дегтем.
Запус бредил.
Олимпиада шла колеями. Страшен запах дегтя - он близок: человек. Со злостью срывала Олимпиада замазанные дегтем стебли. Но дорога длинна, и кожа рук нужна другому.
Олимпиада услышала стук колес. Он был грузный и медленный. Нет, так хотелось. Он был быстрый и легкий.
Олимпиада зашла в черемуховый куст. Она была темна, как ствол черемухи - спала на иле и не хотела умываться, потому что тогда словно слипались для нее дни - творился и мучился один день.
Олимпиада стоит в черемуховом кусте. По дороге быстро и легко - таратайка. Круглощекий розовый мещанин осторожно правит лошадью.
Дни ее - неумытые, темные - длились как один; в этот день она почти через весь город промчалась по распоротому человеческому мясу, - почти мужским стал ее голос, когда она крикнула веселому мещанину:
- Слазь!..
А мещанин внезапно убрал щеки, лицо его состарилось, и словно выпали брови.
Олимпиада указала револьвером на лошадь. Мещанин навернул возжу на оглоблю, - чтоб конь не бежал.
Тогда Олимпиада увела его через черемуху, в камыши. Одной рукой она придерживала голову Запуса, другой - револьвер, направленный в голову мещанина.
Мещанин положил Запуса в тележку, снял свое пальто, накрыл им Запуса и спросил:
- В город, к парому повезете?
- К парому...
- Действительно, паром теперь в действии, переправляет.
И он торопливо, обрадованно пошел в камыши принести шинель Запуса. А когда он, запыхавшись, наклонился, - Олимпиада выстрелила ему в шею.
Липкая теплая тина на руках Олимпиады. Мещанин тяжел и неповоротлив, как тина. Хотела накрыть его землей, - ни лопаты, ни топора - и Запус ждет.
Выпачканные дегтем травы, зашипели о колеса тележки. Лошадь под чужой рукой стремилась напуганно. Как плетни, туго завиты степные дороги в ковыле, в логах. Дороги тонкие, как прутья.
Олимпиаду встречали позади деревень, ночами. Приходила больше молодежь, и долго шопотом, словно передавая другое совсем, рассказывали истинные степные тропы, куда не попадают казаки. Павлодар молчит. Куда везет Олимпиада Запуса? Каждый указывал свою дорогу.
Запус беспамятствовал. Тележка трясла, выбивала его кровь. Нигде не хотели Запуса, везде указывали дороги, дальше, вперед.
Олимпиада - в киргизских аулах. Олимпиада показывает беям - аульным старшинам - бумаги: она, жена, везет лечить на Горькие Озера раненого мужа своего офицера Артемия Трубычева. У Олимпиады револьвер, огромная жирная печать на бумаге - беи дают лошадей. Мимо киргиз и часто вместе идет война... Мало ли мчится офицеров? Если эта тонконогая женщина хочет везти быстрее других, - она жена. Беи угощают ее иримчиком и айраном, и расспрашивают о Павлодарском восстании.
Чем глубже, тем тише степные дороги. Колеи словно выложены войлоком. Запус лежит на овчинах. Возница-киргизенок поет самокладку: "ээыый... желтоголовый офицер... голова у него словно из масла... а глаз не видать, как в песках воды... Я везу его быстро - так коршун тащит птицу; тонкая женщина сидит рядом, у ней маленькое ружье, меньше ладони, и громкий рот"...
Ян Налецкий встретил Олимпиаду в ауле Йык-Тау: Ян Налецкий не торопился ехать в Аик - он ел у беев баранов, пил кумыс. Ему жаль только нет чистого белья, тогда б он позволил себе отдохнуть дольше. Все равно уральские казаки не восстанут, да и кого теперь убедят бумажки, написанные генералами? Так он и сказал Олимпиаде:
- Наши женщины, в Польше, похожи на вас, сударыня...
Налецкий стыдливо скрывает в длинных рукавах бешмета грязные руки. Говорит он много, шипяще и нараспев.
- Изволите везти мужа?
- Да...
Ян Налецкий наигранно всплескивает руками:
- Как прекрасны русские женщины! В гражданскую войну, когда на дорогах ежеминутно попадаются шайки, когда мне, представителю Правительства, часто не дают лошадей... О, великий русский народ!
Они показывают свои бумаги бею. Низенькие, как грибы, столики. Медные куганы - с длинными, как лебединая шея, носками. Розовое солнце на темно-желтых ногтях бея. Олимпиада переводит по-киргизски слова Налецкого:
- Я представитель Сибирского Правительства... еду по срочному поручению в Аик... Ян Станиславович Налецкий, поручик... прошу не задерживать и отправить меня в первую очередь.
Он осторожно берет бумаги Олимпиады и опять наигранно плещет:
- Атаман Трубычев! О, мати Боска, доблестнейший человек, герой!.. Атаман нездоров?
Олимпиада сует бумаги в карман. Листья теплые, влажные. У ней на плечах маленькая черная накидка, подбитая голубым сатином. Она спускает накидку на грудь и еще ею прикрывает бумаги.
- Вы слышали о нем?
- Великий человек! Вся Сибирь знает! Мне ли не слышать об атамане Трубычеве...
Он жмет ее руку.
- Мало, мало - я знаком с ним! Ведь он меня и отправил...
Ян Налецкий закидывает узкое лицо. Хохот у него длинный и глухой.
- Но ведь он будет бешено смеяться!.. Он почти догнал меня и теперь имеет право сделать мне выговор за растянутое движение... Разрешите...
- Он ранен.
- А-а-а... - Налецкий плещется, тянется, стонет. - Какое-е несчастье... а...
- Вы его увидите, когда он проснется.
Олимпиада говорит по-киргизски бею:
- Генерал желает ехать со мной в одной подводе. Дайте пару... Ямщиков не надо, из следующего аула лошадей вам вернут. Генерал правит сам...
Бей напуган, бей боится потерять лошадей. Но генерала он боится еще больше. Он сам бежит из юрты выбрать лошадей похуже.
- Что с ним? - спрашивает Налецкий.
В юрте они одни.
Дни Павлодара кончились, начались дни степи. Нужно часто прикасаться к голове Запуса, менять повязки. Ей тяжело поднимать револьвер, и на Яна Налецкого нет злости. А говорить приходится громко и напыщенно, и от этого подымается злоба:
- Я везу не атамана Трубычева, не мужа... Запуса везу! Сейчас я велела запречь лошадей, без ямщика... вы сядете править... Если вы не согласны, я вас пристрелю...
Она отходит к дверям, чтоб не выронить револьвера. Ян Налецкий без оружия и он говорит:
- Разве я буду стрелять в женщину?.. Нелепо! Глупо!..
Ян Налецкий сидит на облучке. Шея у него длинная, длиннее лица. Лошадьми он правит хорошо. Олимпиада велит ему не оборачиваться. Когда он спрашивает - он наклоняет голову. Сначала он вежлив, а затем визгливо тянет:
- Куда вы меня везете? Мне в другую сторону ехать!..
К вечеру он решает покорить ее любовью. Он рассказывает о своих победах, о том, что его никто не любил. Любовь такое великое чувство: однажды на фронте ему отдалась девушка, девственница.
- Она отдалась накануне сражения: меня могли убить. Это такое счастье! Больше я ее не мог найти!..
Олимпиада думает: что с ним делать ночью. Она устала, ей хочется спать. Запус бредит, его приходится часто поить. Голова его у ее колена. Меняя повязку - Яна Налецкого она гонит в степь.
Олимпиада связывает его на ночь. Бечевка хлипка; Олимпиада часто просыпается. Налецкому холодно; все же он лежит неподвижно; ему кажется, что Олимпиада его сейчас в темноте убьет.
Утром он дремлет. Возжи скользят из его рук; облучек плывет назад. Грудь саднит. Он стонет:
- Что я за несчастный человек!..
Шарахаются из трав птицы.
--------------
Летом восемнадцатого года отряд красноармейцев Стального Ижевского полка встретил подле Урочища Бьик-Бала в Оренбургских степях подводу. Высокий длиннолицый человек в киргизском бешмете правил лошадьми. Плеская руками, он упал, гребя коленами песок, закричал:
- Ах, убейте, убейте меня скорее...
Золотоволосый, с перевязанной полотенцем рукой, розово - всем лицом улыбнулся и спросил:
- Самарских у вас нету?..
Олимпиада распорола пояс кофточки, вытащила лоскуток коленкора и подала Запусу. Над неразборчивой подписью т. Яковлева - напечатано: "Пред'явитель сего тов. Василий Запус является членом Павлодарской организации Р. К. П. (б-в)"... Запус погладил бумажку и, перегибая тело (чтоб не разбередить плечо), вылез из тележки. Ян Налецкий пошел было к нему, но вдруг вытянулся с шипящей длинной нараспев речью:
- Я умру, как подобает офицеру... Я представитель Сибирского Правительства.
... Пески, бурханы, кустарники - такие, как и в Павлодаре. Голубая, почти белая полынь. В пески глядела Олимпиада. Тихо, как степь, дышали верблюды; у них острые, пахнущие песком, морды и немного раскосые глаза.
Яна Налецкого ведут в концентрационный лагерь. В широкие его уши набивается тяжелая пыль. Степная жаркая пыль на висках, словно камень.
Васька Запус в ячейке отряда Стального Ижевского полка делает доклад о белогвардейских восстаниях в Сибири.
... Губы у Васьки не степные, - порозовели и в дрожи окунается в них Олимпиада.
Веселые молодые над нею облака.
VI.
Чокан Балиханов сказал атаману Трубычеву:
- Я привел вам тысячу киргизских седел... по соглашению между нами в полках будут русские инструктора. Я просил бы назначить инструкторами казаков, - они говорят по-киргизски...
Чокан отрастил усы - были они зеленовато-черные, тонкие, словно губы обведены ниткой. Склонив крепко бритую голову, он внимательно смотрит на плечи атамана. От взятия Павлодара прошел год, Чокан в это время с'ездил на Дальний Восток к атаману Семенову (Колчака и эс-эров он не любил). У атамана Семенова слегка подергивающиеся плечи, - Чокан сравнивает с ним Трубычева. Чокан просит усиленного питания для своих солдат. Здесь атаман вскакивает - блестят желтые, словно медные, краги и галифэ у него хрустят кожанно. Он кричит об интригах, взаимном непонимании, подлости генералов.
В юрте пахнет кумысом и седлами на сундуках.
- Всю Сибирь скоро займут большевики... мы тут на камне сидеть будем. Я приказываю вводить безжалостную дисциплину!.. Если...
Он внезапно стихает, опускается на кошму:
- Вы меня простите, я устал, Чокан... Вы со стадами пришли, Чокан?
- Я пришел всем моим народом.
- Значит, мяса у нас будет достаточно?
Чокан целый год не улыбался. Когда взяли Павлодар и позднее - Омск, Чокана русские стали называть хитрым азиатом. Имея власть, - нужно твердеть лицом. Чокан - хан. Чокан скинул европейскую куртку со светлыми пуговицами (он ее очень любил) и натянул халат. Оставаясь один (это происходило редко), он достает из чемодана "Юмористический чтец-декламатор" и, широко разевая рот, хохочет.
Атамана он знает давно. Едва ли тот сколько-нибудь изменился: только говорит длиннее. Чокан улыбается:
- Да, мяса много.
- Рассчитывая на помощь киргизского народа, имея за плечами помощь Японии...
Чокан вдруг хохочет:
- Что такое?
- Я вспомнил японских женщин... как к ним ходили казаки... и бесцельно! Мне атаман Семенов рассказывал, это бесподобная история. Женщины у них маленькие - как ткань...
- Что?
Чокан играет уздечкой. Седло выложено точеным серебром - Чокан подарил год назад.
- О Павлодаре не думаете, атаман?
- У меня там ничего, Чокан.
- Я знаю, я не об этом. Я думаю часто... оттуда мы вошли в Сибирь. Ворота!.. Как его... там находится... о силе еще много рассказывали. Я его, правда, не видал, я о силе наслышался. У вас же редко встречаются розовые свежие лица... вы не помните его фамилии, атаман?..
Чокан думает, что атаман не ответит. Атаман закуривает и говорит спокойно:
- Запус. Он теперь с моей женой живет. Точно, в Павлодаре ли он?
- Мне неизвестно. Если желаете, приму меры.
- Бросьте... стоит ли.
Проезжая среди телег беженцев из Сибири, Чокан говорил о степях, пастбищах. Халат у него пестр, как весенние лога. Как на весну смотрят на него киргизы.
Скрипят толстоколесые арбы. Шалаши из камыша. Шерстью - серой и грязной - наполнены арбы и шалаши. Ордой наполнена монгольская долина Ак-Тюрши.
Атаману Трубычеву нельзя долго ездить. Он провожает Чокана до его юрт. Широкозадый киргизенок подымает пред ханом кошомную дверь.
Возвращаясь, атаман думает о дисциплине. Степь разваливает крепость духа, это доказывает атаману - казак, сплошь заросший диким волосом. Он лежит на животе под телегой и для чего-то полотенцем трет себе шею. Атаман решает, что казак бежал с караула.
Он склоняется с седла и бьет казака плетью по голым ногам.
- Сволочи! С караула удрал! Есть отпускной билет?
Казак выше лошади. В голубых его глазах слезы и это еще больше злит атамана.
- Так точно, господин полковник, есть...
Женщина, лежавшая рядом с казаком, Фиоза Семеновна. Возможно, что, увидев ее, - подумал так о казаке атаман Трубычев.
- Из Лебяжьего?
- Так точно, господин полковник.
- Фамилья?
- Егор Заливин.
- Иди. Я ж говорил - не сметь шляться к беженцам. На два часа под ружье. Доложи.
- Слушаю, господин полковник.
Атаман причембыривает коня к телеге. Фиоза Семеновна садится рядом, у ней такое же, как и раньше, широкое тело, и еще не осел внутрь мутный зрачок. Атаман плетью сшибает с краг шерсть кошмы.
- Кирилл Михеич здесь?
- Он кизек в степи собирает, Артемий Иваныч. А этот, был что, из Заливиных... Лебяжинских, помните? Вы его больно-то не наказывайте...
- Постоит. После всегда веселее становится.
- Самовар согреть, Артемий Иваныч?
Атаман вдруг вспоминает, как однажды в Павлодаре он играл в карты с Запусом. Для кого вошла тогда в пимокатную Олимпиада? Он со злостью смотрит на загоревшие, вялые щеки (они теперь, как осенние листья) Фиозы Семеновны.
- Муж-то с тобой спит?
- Он теперь, Артемий Иваныч, в религию пошел. День и ночь молится.
- Спит что ль?
- Когда спит. Я его еле уговорила из Павлодара ехать, красные-то на него злы - урезали бы. В городе-то одни стены остались.
- Не к чему ехать. Сидели бы, зарежут - пусть.
- Все едут.
- Все?..
Атаман Трубычев оглядывает мягкое лоснящееся тело Фиозы Семеновны. Он устал от монгольских женщин - ими густо наполнены юрты подле лагеря, они пестры и раскрашены. Ламы в желтых халатах, китайские офицеры с золотыми драконами на погонах, мохнато-скулые казаки - все они ходят к женщинам курить опий и пить густой, приправленный салом, монгольский чай. Стада овец и коней твердо бьют копытами желтую землю, кочуя к западу. Стада пахнут кислыми осенними травами. Такие же запахи у женщин в юртах. Атамана злит, что отряды, бежавшие от большевиков, приобретают эти запахи. Как только люди наполняются до изнеможения кисловато-тягучими запахами созревших стеблей, - они бегут песками на ленивый запад, к Индии.
Войлок юрт от обильнейших ласк промаслился человечьим потом. Юрты темны и широки - как толстые женщины. Атаману приятно лежать под телегой, - она пахнет дегтем поселков.
Атаман сказал:
- Ты ко мне в палатку приди.
Фиоза Семеновна не спросила зачем, а только - когда.
Чокан Балиханов, хан, потомок Чингиса, ранее инженер в Петербурге, собрал беев - старейшин - и об'яснил им о национальном возрождении Монголии. - "Генералы - друзья киргиз и монголов, - говорил он; - спасенная Россия не забудет своих союзников, в огне познается дружба". Священники, ламы и муллы служили затем молебны о победе над красными. Вечером Чокан угощал беев и русских офицеров кониной. Тогда же, в своей палатке, атаман положил на кошмы, пахнущее поселками, огромное тело Фиозы Семеновны.
VII.
В ночь, когда беи ели конину и пили кумыс, когда женщины едва успевали приносить темные жесткие (на ощупь) турсуки, - Чокан Балиханов пришел звать - атамана Трубычева.
Фиоза Семеновна лежала у своих телег, где подле передка, у горки кизяка, на восток молился Кирилл Михеич. Восток черен и суров, как некая риза, закрывающая лицо; какие молитвы надо читать Кирилл Михеичу, дабы умилостивить и поднять ризы.
Чокан запнулся о сбрую.
- Вы спите, атаман?
Трубычев зажег лампу. Губы у него необычайно широкие, словно вышли из нутра. Френч длинен не в меру и один карман оторван. Натягивая сапоги на кривые ноги, он сказал:
- Я же совершенно твердо отказался, Чокан, от празднества. Мне тяжело повторять мои слова о наших задачах... Здесь в этих песках, может быть, необходим опий... слова мои не опий для моих людей, они ходят к монгольским проституткам в юрты.
- И довольно часто.
- У меня нет также веры, - что беи примут предложение хана... Хотя вы потомок хана...
Чокан распахнул халат. Бешмет у него был подпоясан дедовским серебряным поясом. Он стукнул бляхами и сказал спокойно:
- В степи я могу кричать, - не так как в столице. Мне смешно кричать вам... Я - хан!
Дым костров пахнет травой. Казаки, завернувшись в тулупы, видят родные сны. Атаман, ворочая саблей кизяк в костре, задумчиво спросил Чокана:
- А вы видите когда-нибудь во сне Петербург?
Чокан солгал:
- Вижу... Хотя не часто.
- Я Монголию во сне еще ни разу... Я и не знаю, как можно видеть во сне степь.
- Барон Унгерн прислал нам приглашение приехать на совещание... Там, в приглашении, он отметил важность исполняемой вами работы.
- Меня нужно было известить первым... Я - русский.
- Но здесь степь, Монголия. Я - хан!
- Барон Унгерн - русский.
- Он хочет быть ханом, хутухтой, чыченом...
- Я поеду. Мне скучно, я становлюсь мелочным...
В степи завыл волк. Рога скота поднялись, как кустарники. Чокан отошел от костра и шарил что-то по земле.
- Какая вам нужна родина, Чокан?
- Вы свою родину, атаман, почувствовали давно. Я до тридцати пяти лет жил в Петербурге и думал: моя родина - Россия. А теперь я растерян, мне так легко об'яснить - да вот хотя бы беям, что степь должна быть нашей родиной, а не - русских. Они очень легко соглашаются со мной и говорят им не нужно итти с казаками в Россию, если степь их родина. Казаки захотят большего и вернутся сюда.
Чокан бросил в костер баранью лопатку.
- Я сейчас гадать буду. Если трещины пересекаются, - к зиме мы придем в Россию.
- Зачем?
- Вы же сами зовете меня. А затем, я же жил в Петербурге, я хочу короноваться монгольским ханом в Петербурге. Ха-а!.. Я люблю цивилизацию и я защищаю не одну степь.
Атаман хотел выбранить барона Унгерна, а вместо этого сказал:
- Я сегодня Запуса вспомнил... В борьбе своей... с большевиками... я как-то плохо отделял ложе...
Он сплюнул в костер.
- Ложе!.. Ложе жены от родины, от нации. Мне стыдно сейчас думать, что я боролся за жену. Я сейчас спокоен. Я Запуса видел немного, он борется не за женщин, а женщины за него. Я одну сегодня из них... она неподвижна... в ней все-то еще горит Запус!
- Золото.
- Что?
- Я говорю он похож на золото, его волосы в сердцах русских, как золото скряге... А? Из вас он вышел?
- Совершенно.
- Я рад, что вы нашли родину. Я никогда не думаю о женщине... в степи меньше всего... Хороший конский бег весьма способствует воздержанию.
- Я был ей благодарен за многое...
Чокан, внезапно гикнув, вонзил шашку в баранью лопатку. Кинул кость на землю и наклонился.
- Е! Трещины прямые, как тракт. В России мы не будем, атаман. Я уйду со своими стадами в Индию.
- Вам география знакома?
- По географии я в Индию не попаду. Но стада доведут. Мы пойдем за стадами. Вы же раскаетесь пред Советским Правительством и, когда тысячи дураков с красными флагами в день Октябрьской революции пойдут гадить на улицы, вам, полковник, будет пожалована амнистия.
- Чокан!
- Я же учился в Петербурге. Там не верят бараньим лопаткам, - не верьте и вы... Я завидую людям, нашедшим родину, ибо, полковник, существует родина, похожая на текст "Слова о полку Игореве", читать можно, а попробуйте разговаривать на таком языке?.. Пойдете есть казы?
- Благодарю.
- Если б разбудить ваших казаков и сказать им кое-что о ваших мыслях... они бы на пятьсот верст за ночь ускакали... в Россию, конечно... и воевать, а не сдаваться.
- Чокан, вы старый друг... и если бы...
Балиханов легонько всунул ему свою ладонь под мышки, шевельнул слегка и, покачиваясь, отошел от костра. Лисий его малахай походил на вздыбленную лодку.
- Угодно вам, полковник, выпить на "ты", так как с письмом барона Унгерна мне привезли еще ящик коньяка. Выпив, мы поговорим о дальнейших судьбах родины... Угарное будущее познается угарным настоящим.
Атаман Артемий Трубычев согласился.
Атаман прислугой имел пленных красных. Иногда атаман бил прислугу когда жара удара отхлынет с мускулов, приятно сознавать, что побои причинены не своим. В отряде атамана существовала порка, но в Монголии от нее отучились - женщины покорны, их много. Степь что ли влияла на сердце атамана, но преступлений по дисциплине находил мало.
Прислуга, красноармеец Еровчук, забыл выстоять коня. Атаман простил ему. Он нехотя увидал конопатое светлобородое лицо Еровчука и подумал:
- Русский...
Атаману хотелось осязать найденную родину. Он спросил Еровчука: велика ли у того семья, какой губернии. Еровчук отвечал быстро, но слова были глупые, крестьянские. Он новосел-переселенец, семья в пять человек.
- Видел ли он Запуса?
- Еровчук Запуса не видал, но наслышался много: безбожник и отчаянный человек.
Атаман сказал ласково:
- Скоро война кончится, домой попадешь. Только большевиков в деревне перережь.
Еровчук вытянулся и крикнул по-солдатски:
- Слушаюсь, господин полковник.
Лежа в постели, атаман думал: все не плохие люди и если бы не война, разве он стал бы вешать людей. Он вспомнил одну жену комиссара, повешенную на журавле колодца. Произошло это почти год назад - женщина походила на Олимпиаду.
Атаман закурил.
Под утро он услышал топот - беи раз'езжались по своим юртам. Он ухмыльнулся наивным мыслям Чокана о великой Киргизии. Алаш-Орда (Великая Орда) во времена Колчака помещалась подле Семипалатинска, в пригороде, на левом берегу Иртыша.
Атаман сказал грустно:
- Джатачники, джатачники!.. И столицу-то свою уткнули в мазанки...
Засыпал он всегда, только подумав что-нибудь хорошее. Теперь он заснул при мысли о любви какой-нибудь чистой, нетронутой девушки. Есть же где-нибудь такие и стоит же ради нее пройти всю Россию. Олимпиада не была девушкой, она говорила, что ее изнасиловал отчим... Конечно, есть же в России девушки, способные так любить!
Надо думать, что есть...
Темнолобый матрос расстегивает для чего-то ворот рубахи, склоняется с борта и вдруг хватает Запуса за волосы.
- Тяни!
И все матросы обрадованно, в голос кричат:
- Тяни, Гриньша-а!..
Неистово гукая, лодка несется по Иртышу. Темнолобый матрос срывает шест и белым полотенцем перетягивает простреленное плечо Запуса. Рот матроса мокрый и стыдливо гнется кожа на висках. Он говорит Олимпиаде:
- За такое дело нас кончат, барышня... понимаешь? Нам надо было его представить по начальству, раз мы сдались... мы, что зря белый флаг вывесели? Ладно нас не видят... а как из пулемета по нам начнут? Пуля-то у него не разрывная?
- Не знаю, - говорит Олимпиада.
Матрос смущенно щупает у ней платье:
- Ширстяное, высохнет скоро...
Лодка - налево через Иртыш, к Трем Островам. Потом, мимо островов, пугая уток, протоками, среди камышей.
Лодка - в пахнущий водорослями ил берега.
Матросы выпрыгивают, переносят Запуса, кладут его на шинель. Жмут Олимпиаде руку. Из лодки уже кидают на берег буханку хлеба.
И в протоке темнолобый матрос Гриньша лезет в свой мешок, вынимает полотенце и, матерясь, прибивает его к шесту.
V.
Земным веселым шорохом наполнены камыши.
Утро же холодное и одинокое.
Олимпиада не разводит костра. Где-то близко у камышей скачут кони может, табуны, - может, казаки. Черемуха за камышами - черные страшные у ней стволы.
Дальше черемухи не шла Олимпиада.
Револьвер - браунинг. Один за другим шесть раз. На шестерых. А здесь двое.
Шинель пропиталась илом. Запус мерз.
Тогда Олимпиада вышла за черемуху.
Меж колей - травы испачканы и пахнут дегтем.
Запус бредил.
Олимпиада шла колеями. Страшен запах дегтя - он близок: человек. Со злостью срывала Олимпиада замазанные дегтем стебли. Но дорога длинна, и кожа рук нужна другому.
Олимпиада услышала стук колес. Он был грузный и медленный. Нет, так хотелось. Он был быстрый и легкий.
Олимпиада зашла в черемуховый куст. Она была темна, как ствол черемухи - спала на иле и не хотела умываться, потому что тогда словно слипались для нее дни - творился и мучился один день.
Олимпиада стоит в черемуховом кусте. По дороге быстро и легко - таратайка. Круглощекий розовый мещанин осторожно правит лошадью.
Дни ее - неумытые, темные - длились как один; в этот день она почти через весь город промчалась по распоротому человеческому мясу, - почти мужским стал ее голос, когда она крикнула веселому мещанину:
- Слазь!..
А мещанин внезапно убрал щеки, лицо его состарилось, и словно выпали брови.
Олимпиада указала револьвером на лошадь. Мещанин навернул возжу на оглоблю, - чтоб конь не бежал.
Тогда Олимпиада увела его через черемуху, в камыши. Одной рукой она придерживала голову Запуса, другой - револьвер, направленный в голову мещанина.
Мещанин положил Запуса в тележку, снял свое пальто, накрыл им Запуса и спросил:
- В город, к парому повезете?
- К парому...
- Действительно, паром теперь в действии, переправляет.
И он торопливо, обрадованно пошел в камыши принести шинель Запуса. А когда он, запыхавшись, наклонился, - Олимпиада выстрелила ему в шею.
Липкая теплая тина на руках Олимпиады. Мещанин тяжел и неповоротлив, как тина. Хотела накрыть его землей, - ни лопаты, ни топора - и Запус ждет.
Выпачканные дегтем травы, зашипели о колеса тележки. Лошадь под чужой рукой стремилась напуганно. Как плетни, туго завиты степные дороги в ковыле, в логах. Дороги тонкие, как прутья.
Олимпиаду встречали позади деревень, ночами. Приходила больше молодежь, и долго шопотом, словно передавая другое совсем, рассказывали истинные степные тропы, куда не попадают казаки. Павлодар молчит. Куда везет Олимпиада Запуса? Каждый указывал свою дорогу.
Запус беспамятствовал. Тележка трясла, выбивала его кровь. Нигде не хотели Запуса, везде указывали дороги, дальше, вперед.
Олимпиада - в киргизских аулах. Олимпиада показывает беям - аульным старшинам - бумаги: она, жена, везет лечить на Горькие Озера раненого мужа своего офицера Артемия Трубычева. У Олимпиады револьвер, огромная жирная печать на бумаге - беи дают лошадей. Мимо киргиз и часто вместе идет война... Мало ли мчится офицеров? Если эта тонконогая женщина хочет везти быстрее других, - она жена. Беи угощают ее иримчиком и айраном, и расспрашивают о Павлодарском восстании.
Чем глубже, тем тише степные дороги. Колеи словно выложены войлоком. Запус лежит на овчинах. Возница-киргизенок поет самокладку: "ээыый... желтоголовый офицер... голова у него словно из масла... а глаз не видать, как в песках воды... Я везу его быстро - так коршун тащит птицу; тонкая женщина сидит рядом, у ней маленькое ружье, меньше ладони, и громкий рот"...
Ян Налецкий встретил Олимпиаду в ауле Йык-Тау: Ян Налецкий не торопился ехать в Аик - он ел у беев баранов, пил кумыс. Ему жаль только нет чистого белья, тогда б он позволил себе отдохнуть дольше. Все равно уральские казаки не восстанут, да и кого теперь убедят бумажки, написанные генералами? Так он и сказал Олимпиаде:
- Наши женщины, в Польше, похожи на вас, сударыня...
Налецкий стыдливо скрывает в длинных рукавах бешмета грязные руки. Говорит он много, шипяще и нараспев.
- Изволите везти мужа?
- Да...
Ян Налецкий наигранно всплескивает руками:
- Как прекрасны русские женщины! В гражданскую войну, когда на дорогах ежеминутно попадаются шайки, когда мне, представителю Правительства, часто не дают лошадей... О, великий русский народ!
Они показывают свои бумаги бею. Низенькие, как грибы, столики. Медные куганы - с длинными, как лебединая шея, носками. Розовое солнце на темно-желтых ногтях бея. Олимпиада переводит по-киргизски слова Налецкого:
- Я представитель Сибирского Правительства... еду по срочному поручению в Аик... Ян Станиславович Налецкий, поручик... прошу не задерживать и отправить меня в первую очередь.
Он осторожно берет бумаги Олимпиады и опять наигранно плещет:
- Атаман Трубычев! О, мати Боска, доблестнейший человек, герой!.. Атаман нездоров?
Олимпиада сует бумаги в карман. Листья теплые, влажные. У ней на плечах маленькая черная накидка, подбитая голубым сатином. Она спускает накидку на грудь и еще ею прикрывает бумаги.
- Вы слышали о нем?
- Великий человек! Вся Сибирь знает! Мне ли не слышать об атамане Трубычеве...
Он жмет ее руку.
- Мало, мало - я знаком с ним! Ведь он меня и отправил...
Ян Налецкий закидывает узкое лицо. Хохот у него длинный и глухой.
- Но ведь он будет бешено смеяться!.. Он почти догнал меня и теперь имеет право сделать мне выговор за растянутое движение... Разрешите...
- Он ранен.
- А-а-а... - Налецкий плещется, тянется, стонет. - Какое-е несчастье... а...
- Вы его увидите, когда он проснется.
Олимпиада говорит по-киргизски бею:
- Генерал желает ехать со мной в одной подводе. Дайте пару... Ямщиков не надо, из следующего аула лошадей вам вернут. Генерал правит сам...
Бей напуган, бей боится потерять лошадей. Но генерала он боится еще больше. Он сам бежит из юрты выбрать лошадей похуже.
- Что с ним? - спрашивает Налецкий.
В юрте они одни.
Дни Павлодара кончились, начались дни степи. Нужно часто прикасаться к голове Запуса, менять повязки. Ей тяжело поднимать револьвер, и на Яна Налецкого нет злости. А говорить приходится громко и напыщенно, и от этого подымается злоба:
- Я везу не атамана Трубычева, не мужа... Запуса везу! Сейчас я велела запречь лошадей, без ямщика... вы сядете править... Если вы не согласны, я вас пристрелю...
Она отходит к дверям, чтоб не выронить револьвера. Ян Налецкий без оружия и он говорит:
- Разве я буду стрелять в женщину?.. Нелепо! Глупо!..
Ян Налецкий сидит на облучке. Шея у него длинная, длиннее лица. Лошадьми он правит хорошо. Олимпиада велит ему не оборачиваться. Когда он спрашивает - он наклоняет голову. Сначала он вежлив, а затем визгливо тянет:
- Куда вы меня везете? Мне в другую сторону ехать!..
К вечеру он решает покорить ее любовью. Он рассказывает о своих победах, о том, что его никто не любил. Любовь такое великое чувство: однажды на фронте ему отдалась девушка, девственница.
- Она отдалась накануне сражения: меня могли убить. Это такое счастье! Больше я ее не мог найти!..
Олимпиада думает: что с ним делать ночью. Она устала, ей хочется спать. Запус бредит, его приходится часто поить. Голова его у ее колена. Меняя повязку - Яна Налецкого она гонит в степь.
Олимпиада связывает его на ночь. Бечевка хлипка; Олимпиада часто просыпается. Налецкому холодно; все же он лежит неподвижно; ему кажется, что Олимпиада его сейчас в темноте убьет.
Утром он дремлет. Возжи скользят из его рук; облучек плывет назад. Грудь саднит. Он стонет:
- Что я за несчастный человек!..
Шарахаются из трав птицы.
--------------
Летом восемнадцатого года отряд красноармейцев Стального Ижевского полка встретил подле Урочища Бьик-Бала в Оренбургских степях подводу. Высокий длиннолицый человек в киргизском бешмете правил лошадьми. Плеская руками, он упал, гребя коленами песок, закричал:
- Ах, убейте, убейте меня скорее...
Золотоволосый, с перевязанной полотенцем рукой, розово - всем лицом улыбнулся и спросил:
- Самарских у вас нету?..
Олимпиада распорола пояс кофточки, вытащила лоскуток коленкора и подала Запусу. Над неразборчивой подписью т. Яковлева - напечатано: "Пред'явитель сего тов. Василий Запус является членом Павлодарской организации Р. К. П. (б-в)"... Запус погладил бумажку и, перегибая тело (чтоб не разбередить плечо), вылез из тележки. Ян Налецкий пошел было к нему, но вдруг вытянулся с шипящей длинной нараспев речью:
- Я умру, как подобает офицеру... Я представитель Сибирского Правительства.
... Пески, бурханы, кустарники - такие, как и в Павлодаре. Голубая, почти белая полынь. В пески глядела Олимпиада. Тихо, как степь, дышали верблюды; у них острые, пахнущие песком, морды и немного раскосые глаза.
Яна Налецкого ведут в концентрационный лагерь. В широкие его уши набивается тяжелая пыль. Степная жаркая пыль на висках, словно камень.
Васька Запус в ячейке отряда Стального Ижевского полка делает доклад о белогвардейских восстаниях в Сибири.
... Губы у Васьки не степные, - порозовели и в дрожи окунается в них Олимпиада.
Веселые молодые над нею облака.
VI.
Чокан Балиханов сказал атаману Трубычеву:
- Я привел вам тысячу киргизских седел... по соглашению между нами в полках будут русские инструктора. Я просил бы назначить инструкторами казаков, - они говорят по-киргизски...
Чокан отрастил усы - были они зеленовато-черные, тонкие, словно губы обведены ниткой. Склонив крепко бритую голову, он внимательно смотрит на плечи атамана. От взятия Павлодара прошел год, Чокан в это время с'ездил на Дальний Восток к атаману Семенову (Колчака и эс-эров он не любил). У атамана Семенова слегка подергивающиеся плечи, - Чокан сравнивает с ним Трубычева. Чокан просит усиленного питания для своих солдат. Здесь атаман вскакивает - блестят желтые, словно медные, краги и галифэ у него хрустят кожанно. Он кричит об интригах, взаимном непонимании, подлости генералов.
В юрте пахнет кумысом и седлами на сундуках.
- Всю Сибирь скоро займут большевики... мы тут на камне сидеть будем. Я приказываю вводить безжалостную дисциплину!.. Если...
Он внезапно стихает, опускается на кошму:
- Вы меня простите, я устал, Чокан... Вы со стадами пришли, Чокан?
- Я пришел всем моим народом.
- Значит, мяса у нас будет достаточно?
Чокан целый год не улыбался. Когда взяли Павлодар и позднее - Омск, Чокана русские стали называть хитрым азиатом. Имея власть, - нужно твердеть лицом. Чокан - хан. Чокан скинул европейскую куртку со светлыми пуговицами (он ее очень любил) и натянул халат. Оставаясь один (это происходило редко), он достает из чемодана "Юмористический чтец-декламатор" и, широко разевая рот, хохочет.
Атамана он знает давно. Едва ли тот сколько-нибудь изменился: только говорит длиннее. Чокан улыбается:
- Да, мяса много.
- Рассчитывая на помощь киргизского народа, имея за плечами помощь Японии...
Чокан вдруг хохочет:
- Что такое?
- Я вспомнил японских женщин... как к ним ходили казаки... и бесцельно! Мне атаман Семенов рассказывал, это бесподобная история. Женщины у них маленькие - как ткань...
- Что?
Чокан играет уздечкой. Седло выложено точеным серебром - Чокан подарил год назад.
- О Павлодаре не думаете, атаман?
- У меня там ничего, Чокан.
- Я знаю, я не об этом. Я думаю часто... оттуда мы вошли в Сибирь. Ворота!.. Как его... там находится... о силе еще много рассказывали. Я его, правда, не видал, я о силе наслышался. У вас же редко встречаются розовые свежие лица... вы не помните его фамилии, атаман?..
Чокан думает, что атаман не ответит. Атаман закуривает и говорит спокойно:
- Запус. Он теперь с моей женой живет. Точно, в Павлодаре ли он?
- Мне неизвестно. Если желаете, приму меры.
- Бросьте... стоит ли.
Проезжая среди телег беженцев из Сибири, Чокан говорил о степях, пастбищах. Халат у него пестр, как весенние лога. Как на весну смотрят на него киргизы.
Скрипят толстоколесые арбы. Шалаши из камыша. Шерстью - серой и грязной - наполнены арбы и шалаши. Ордой наполнена монгольская долина Ак-Тюрши.
Атаману Трубычеву нельзя долго ездить. Он провожает Чокана до его юрт. Широкозадый киргизенок подымает пред ханом кошомную дверь.
Возвращаясь, атаман думает о дисциплине. Степь разваливает крепость духа, это доказывает атаману - казак, сплошь заросший диким волосом. Он лежит на животе под телегой и для чего-то полотенцем трет себе шею. Атаман решает, что казак бежал с караула.
Он склоняется с седла и бьет казака плетью по голым ногам.
- Сволочи! С караула удрал! Есть отпускной билет?
Казак выше лошади. В голубых его глазах слезы и это еще больше злит атамана.
- Так точно, господин полковник, есть...
Женщина, лежавшая рядом с казаком, Фиоза Семеновна. Возможно, что, увидев ее, - подумал так о казаке атаман Трубычев.
- Из Лебяжьего?
- Так точно, господин полковник.
- Фамилья?
- Егор Заливин.
- Иди. Я ж говорил - не сметь шляться к беженцам. На два часа под ружье. Доложи.
- Слушаю, господин полковник.
Атаман причембыривает коня к телеге. Фиоза Семеновна садится рядом, у ней такое же, как и раньше, широкое тело, и еще не осел внутрь мутный зрачок. Атаман плетью сшибает с краг шерсть кошмы.
- Кирилл Михеич здесь?
- Он кизек в степи собирает, Артемий Иваныч. А этот, был что, из Заливиных... Лебяжинских, помните? Вы его больно-то не наказывайте...
- Постоит. После всегда веселее становится.
- Самовар согреть, Артемий Иваныч?
Атаман вдруг вспоминает, как однажды в Павлодаре он играл в карты с Запусом. Для кого вошла тогда в пимокатную Олимпиада? Он со злостью смотрит на загоревшие, вялые щеки (они теперь, как осенние листья) Фиозы Семеновны.
- Муж-то с тобой спит?
- Он теперь, Артемий Иваныч, в религию пошел. День и ночь молится.
- Спит что ль?
- Когда спит. Я его еле уговорила из Павлодара ехать, красные-то на него злы - урезали бы. В городе-то одни стены остались.
- Не к чему ехать. Сидели бы, зарежут - пусть.
- Все едут.
- Все?..
Атаман Трубычев оглядывает мягкое лоснящееся тело Фиозы Семеновны. Он устал от монгольских женщин - ими густо наполнены юрты подле лагеря, они пестры и раскрашены. Ламы в желтых халатах, китайские офицеры с золотыми драконами на погонах, мохнато-скулые казаки - все они ходят к женщинам курить опий и пить густой, приправленный салом, монгольский чай. Стада овец и коней твердо бьют копытами желтую землю, кочуя к западу. Стада пахнут кислыми осенними травами. Такие же запахи у женщин в юртах. Атамана злит, что отряды, бежавшие от большевиков, приобретают эти запахи. Как только люди наполняются до изнеможения кисловато-тягучими запахами созревших стеблей, - они бегут песками на ленивый запад, к Индии.
Войлок юрт от обильнейших ласк промаслился человечьим потом. Юрты темны и широки - как толстые женщины. Атаману приятно лежать под телегой, - она пахнет дегтем поселков.
Атаман сказал:
- Ты ко мне в палатку приди.
Фиоза Семеновна не спросила зачем, а только - когда.
Чокан Балиханов, хан, потомок Чингиса, ранее инженер в Петербурге, собрал беев - старейшин - и об'яснил им о национальном возрождении Монголии. - "Генералы - друзья киргиз и монголов, - говорил он; - спасенная Россия не забудет своих союзников, в огне познается дружба". Священники, ламы и муллы служили затем молебны о победе над красными. Вечером Чокан угощал беев и русских офицеров кониной. Тогда же, в своей палатке, атаман положил на кошмы, пахнущее поселками, огромное тело Фиозы Семеновны.
VII.
В ночь, когда беи ели конину и пили кумыс, когда женщины едва успевали приносить темные жесткие (на ощупь) турсуки, - Чокан Балиханов пришел звать - атамана Трубычева.
Фиоза Семеновна лежала у своих телег, где подле передка, у горки кизяка, на восток молился Кирилл Михеич. Восток черен и суров, как некая риза, закрывающая лицо; какие молитвы надо читать Кирилл Михеичу, дабы умилостивить и поднять ризы.
Чокан запнулся о сбрую.
- Вы спите, атаман?
Трубычев зажег лампу. Губы у него необычайно широкие, словно вышли из нутра. Френч длинен не в меру и один карман оторван. Натягивая сапоги на кривые ноги, он сказал:
- Я же совершенно твердо отказался, Чокан, от празднества. Мне тяжело повторять мои слова о наших задачах... Здесь в этих песках, может быть, необходим опий... слова мои не опий для моих людей, они ходят к монгольским проституткам в юрты.
- И довольно часто.
- У меня нет также веры, - что беи примут предложение хана... Хотя вы потомок хана...
Чокан распахнул халат. Бешмет у него был подпоясан дедовским серебряным поясом. Он стукнул бляхами и сказал спокойно:
- В степи я могу кричать, - не так как в столице. Мне смешно кричать вам... Я - хан!
Дым костров пахнет травой. Казаки, завернувшись в тулупы, видят родные сны. Атаман, ворочая саблей кизяк в костре, задумчиво спросил Чокана:
- А вы видите когда-нибудь во сне Петербург?
Чокан солгал:
- Вижу... Хотя не часто.
- Я Монголию во сне еще ни разу... Я и не знаю, как можно видеть во сне степь.
- Барон Унгерн прислал нам приглашение приехать на совещание... Там, в приглашении, он отметил важность исполняемой вами работы.
- Меня нужно было известить первым... Я - русский.
- Но здесь степь, Монголия. Я - хан!
- Барон Унгерн - русский.
- Он хочет быть ханом, хутухтой, чыченом...
- Я поеду. Мне скучно, я становлюсь мелочным...
В степи завыл волк. Рога скота поднялись, как кустарники. Чокан отошел от костра и шарил что-то по земле.
- Какая вам нужна родина, Чокан?
- Вы свою родину, атаман, почувствовали давно. Я до тридцати пяти лет жил в Петербурге и думал: моя родина - Россия. А теперь я растерян, мне так легко об'яснить - да вот хотя бы беям, что степь должна быть нашей родиной, а не - русских. Они очень легко соглашаются со мной и говорят им не нужно итти с казаками в Россию, если степь их родина. Казаки захотят большего и вернутся сюда.
Чокан бросил в костер баранью лопатку.
- Я сейчас гадать буду. Если трещины пересекаются, - к зиме мы придем в Россию.
- Зачем?
- Вы же сами зовете меня. А затем, я же жил в Петербурге, я хочу короноваться монгольским ханом в Петербурге. Ха-а!.. Я люблю цивилизацию и я защищаю не одну степь.
Атаман хотел выбранить барона Унгерна, а вместо этого сказал:
- Я сегодня Запуса вспомнил... В борьбе своей... с большевиками... я как-то плохо отделял ложе...
Он сплюнул в костер.
- Ложе!.. Ложе жены от родины, от нации. Мне стыдно сейчас думать, что я боролся за жену. Я сейчас спокоен. Я Запуса видел немного, он борется не за женщин, а женщины за него. Я одну сегодня из них... она неподвижна... в ней все-то еще горит Запус!
- Золото.
- Что?
- Я говорю он похож на золото, его волосы в сердцах русских, как золото скряге... А? Из вас он вышел?
- Совершенно.
- Я рад, что вы нашли родину. Я никогда не думаю о женщине... в степи меньше всего... Хороший конский бег весьма способствует воздержанию.
- Я был ей благодарен за многое...
Чокан, внезапно гикнув, вонзил шашку в баранью лопатку. Кинул кость на землю и наклонился.
- Е! Трещины прямые, как тракт. В России мы не будем, атаман. Я уйду со своими стадами в Индию.
- Вам география знакома?
- По географии я в Индию не попаду. Но стада доведут. Мы пойдем за стадами. Вы же раскаетесь пред Советским Правительством и, когда тысячи дураков с красными флагами в день Октябрьской революции пойдут гадить на улицы, вам, полковник, будет пожалована амнистия.
- Чокан!
- Я же учился в Петербурге. Там не верят бараньим лопаткам, - не верьте и вы... Я завидую людям, нашедшим родину, ибо, полковник, существует родина, похожая на текст "Слова о полку Игореве", читать можно, а попробуйте разговаривать на таком языке?.. Пойдете есть казы?
- Благодарю.
- Если б разбудить ваших казаков и сказать им кое-что о ваших мыслях... они бы на пятьсот верст за ночь ускакали... в Россию, конечно... и воевать, а не сдаваться.
- Чокан, вы старый друг... и если бы...
Балиханов легонько всунул ему свою ладонь под мышки, шевельнул слегка и, покачиваясь, отошел от костра. Лисий его малахай походил на вздыбленную лодку.
- Угодно вам, полковник, выпить на "ты", так как с письмом барона Унгерна мне привезли еще ящик коньяка. Выпив, мы поговорим о дальнейших судьбах родины... Угарное будущее познается угарным настоящим.
Атаман Артемий Трубычев согласился.
Атаман прислугой имел пленных красных. Иногда атаман бил прислугу когда жара удара отхлынет с мускулов, приятно сознавать, что побои причинены не своим. В отряде атамана существовала порка, но в Монголии от нее отучились - женщины покорны, их много. Степь что ли влияла на сердце атамана, но преступлений по дисциплине находил мало.
Прислуга, красноармеец Еровчук, забыл выстоять коня. Атаман простил ему. Он нехотя увидал конопатое светлобородое лицо Еровчука и подумал:
- Русский...
Атаману хотелось осязать найденную родину. Он спросил Еровчука: велика ли у того семья, какой губернии. Еровчук отвечал быстро, но слова были глупые, крестьянские. Он новосел-переселенец, семья в пять человек.
- Видел ли он Запуса?
- Еровчук Запуса не видал, но наслышался много: безбожник и отчаянный человек.
Атаман сказал ласково:
- Скоро война кончится, домой попадешь. Только большевиков в деревне перережь.
Еровчук вытянулся и крикнул по-солдатски:
- Слушаюсь, господин полковник.
Лежа в постели, атаман думал: все не плохие люди и если бы не война, разве он стал бы вешать людей. Он вспомнил одну жену комиссара, повешенную на журавле колодца. Произошло это почти год назад - женщина походила на Олимпиаду.
Атаман закурил.
Под утро он услышал топот - беи раз'езжались по своим юртам. Он ухмыльнулся наивным мыслям Чокана о великой Киргизии. Алаш-Орда (Великая Орда) во времена Колчака помещалась подле Семипалатинска, в пригороде, на левом берегу Иртыша.
Атаман сказал грустно:
- Джатачники, джатачники!.. И столицу-то свою уткнули в мазанки...
Засыпал он всегда, только подумав что-нибудь хорошее. Теперь он заснул при мысли о любви какой-нибудь чистой, нетронутой девушки. Есть же где-нибудь такие и стоит же ради нее пройти всю Россию. Олимпиада не была девушкой, она говорила, что ее изнасиловал отчим... Конечно, есть же в России девушки, способные так любить!
Надо думать, что есть...