Дыханье - кобыльим молоком пахнущее, - на всю комнату. От него что-ли вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал, а переменить почему-то боязно...
- Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить нельзя, - заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю задержать. Поди-и!..
- Не стыдно, Артемий!
- А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!
- Киргизок своих пошли.
- Отстань ты с киргизками. Мало что...
Вскрикнула:
- Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
- Липа!..
- Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество... И-их, Сусанины...
Открыла дверь в залу, позвала:
- Василий Антоныч!..
- Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.
- Можно на минуточку?
Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже спокойно не может:
- Чем могу служить? - И смеется.
- Алимбек программу большевиков просит.
- Он? Да он по-русски только ругаться умеет.
- Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.
Даже, кажется, ладонями хлопнул.
- Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...
- А вы заняты? К вам можно посидеть?
- Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать насчет самовара.
- Алимбек скажет.
И будто весело:
- Скажи, Алимбек.
- Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непременно надо на киргизском языке напечатать.
Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...
Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за плечо. Сказал тихонько:
- Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.
Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в скулу.
Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:
- Киргиза не видали? Работника?
- Нет.
- Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну ищет.
Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.
Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог попасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костлявое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича, спросил:
- Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...
И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снисходительно:
- Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...
XI.
Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен. Он говорил т. Запусу:
- Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим. Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое поселение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по девятьсот пятому году знаю.
Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по револьверу и жаловался:
- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пятом году порола, - пулю не могу всунуть.
- Там дети, товарищ. Женщины.
- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ладонь.
- Гнать туды пароход!..
- Товарищ Никифоров...
- Тише, давай высказаться! Обожди.
- Сами знам.
Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшиеся тела и кричал:
- Ступай наверх! Не пройти.
- Жарко. Яйца спекутся...
- Хо-хо-хо!..
И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сапфирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фигурки патрулей на песчаных улицах.
- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
И Запус отвечал медленно:
- Жду.
Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кончать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
- Долго ждали, подождем еще.
- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают утопил, будто, попа-то ты.
- Пускай.
- И взаболь утопить надо. Не лезь.
Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
- Много в нем офицеров?
- Не знаю.
- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить. Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты. Скоро уборка.
Отойдя, он тоскливо спрашивал:
- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
На диком бреге Иртыша...
Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна лежала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не могли оцарапнуть.
Слова пахли водой - синие и широкие...
Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он хлопал прикладом в пол и кричал:
- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам. Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокидывались...
Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки. Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды. Вечера - сторожкие и чуткие звери...
Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдержать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
- Пропуски имеите, товарищи?
И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
Олимпиада говорила:
- У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
- Надо.
Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей), зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
- На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У меня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
- На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего делать. Поняла?
- Я хочу на пароход.
- Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись, глаз - смола расплавленная.
- Арестуй.
- Арестую.
- Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
- Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
- Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
- Врут, живой. В каюте сидит.
- Можно посмотреть?
Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
- Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунистических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
Олимпиада оправила волосы:
- Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
- Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
- Знаю. Зачем?
- Надо. Программу переводить.
- Но я писать не умею.
- Найдем.
- Значит, пойду?
- Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на свидание с арестованными.
На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хватали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили. Сплевывали через борт.
Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, сверху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
- Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты. Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спорили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, матросик толкался подле толпы и взывал:
- Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
- Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
- Я те суну штык в пузо!..
- А да-ай ему!.. Э-эх...
Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
- Здеся.
- Что?
- Поп и вся остальная офицерня.
Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
- Мне их не нужно.
- А приказывал, кажись...
- Может не мне.
- Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то - какая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
- Ничего.
- Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить будут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
- Раздерутся.
- Ничего. Выдюжут.
Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки пристани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторванных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Семипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтовиков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая, груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соломе спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проулок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квартире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
- Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла. Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные плиты, вытер пот и сказал в реку:
- Любит бабье ево...
XII.
Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания казачьих станиц.
Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торчали огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени жидкие, как степные голоса.
Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно снопы возвращались в поля.
Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как бежал из германского плена.
Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах воды, тогда лошади ржали.
И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по ярам - оранжевая, синяя и палевая.
Хохот с телег - короткий, как стук колес.
Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет живет беркут. А может и больше...
--------------
Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка, взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
- Не трожь.
Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская сабля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
- Отстань. Поеду.
- Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжаешься.
- Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею, запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
- Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
- За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход кирпич потребовался. Понял?
- Вались!..
Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.
- За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в каких-то бумажках, а дом сразу стал длинный, пыльный и чужой. Сразу в залу выскочили откуда-то крысы, по пыли - цепкие слежки ножек. Пыльная возилась у горшков Сергевна. Глаза у ней осели, поблекли совсем как гнилые лоскутья.
Заглядывать в комнаты стало неловко и как-то жутко. Будто лежал покойник, и Олимпиада отчитывала его.
А тут к вечеру, вместе с разморенными и тусклыми лучами месяца, входило в тело и кидалось по жилам неуемное плотское желание. Бродил тогда по ограде Кирилл Михеич, обсасывал липкой нехорошей слюной почему-то потолстевшие губы.
Выпятив грудь, проводил по ограде (через забор, видно - упал забор) архитектор Шмуро генеральскую дочь Варвару - и особенно прижимал ее руку, точно разрывая что-то - знал эту голодную плотскую ужимочку Кирилл Михеич, в азиатском доме видал. Чего хотела Варвара, нельзя было узнать, шла она бойко, сверкая ярким и зовущим платьем. Гуляли они по кладбищу, возвращаясь поздно. Разговора их Кириллу Михеичу не слышно.
А в доме братья офицеры Илья и Яков бродили пьяные и в погонах. За воротами погоны снимали, и от этого плечи как-то суживались, стягивались к голове. Пили, пели студенческие песни.
Ночью пробирались в дом, близ заборов - днем боялись ходить городом дочери Пожиловой Лариса и Зоя. Тогда старый дворянский дом сразу разбухал, как покойник на четвертый день. Шел из дома тошный, тяжелый человеческий запах. Плясали, скрипя половицами. Офицеры гикали, один за другим - такие крики слышал Кирилл Михеич в бору.
Улица эта - неглавная, народа революционного идет мало. Киргизы везли для чего-то мох, овчины. Сваливали посреди базара и, не дождавшись никого, испуганно гнали обратно в степь лохматых и веселых верблюдов. Еще учитель Отчерчи появлялся. Мышиным шопотом шептал у крыльца - кого арестовали, кто расстрелян. И глаза у него были словно расстрелянные.
Яростно в мастерской катал Поликарпыч пимы. "Кому?" - спрашивал Кирилл Михеич. А пимы катал старик огромные, как бревна - на мамонтову ногу. Ставил их рядами по лавке, и на пимы было жутко смотреть. Вот кто-то придет, наденет их, и тогда конец всему.
Пришел как-то Горчишников. Был он днем или вечером - никому не нужно знать. Вместо сапог - рваные на босую ногу галоши. Лица не упомнишь. А вот получился новый подрядчик вместо Кирилла Михеича - Горчишников; какими капиталами обогател, таких Кириллу Михеичу Качанову не иметь. Купил все добро Кирилла Михеича неизвестно тоже у кого. Осматривает и переписывает так - куплено. Карандаш в кочковатых пальцах помуслит и спросит: "А ишшо что я конхфискую?" И скажет, что он конфискует народное достояние народу. Очень прекрасно и просто, как щи. Ешь. Ходил за ним Жорж-Борман (прозвание такое) - парикмахер Кочерга. Ходил этот Жорж-Борман бочком, осматривал и восхищался: "счастье какое привалило народу! Думали разве дождаться". Увидал пимы, выкатанные Поликарпычем, и отвернулся. Ничего не спросил. И никто не спросил. А Поликарпыч катал, не оборачиваясь, яростно и быстро. Шерсть белая, на нарах - сугробы... Так обошли, записали кирпичи и плахи, кирпичный завод, церковную постройку, амбары с шерстью и пимами, трех лошадей. Не заходя в дом, записали комод, четыре комнаты и надобный для Ревкома письменный стол. В бор тоже не заходили - далеко полтораста верст, приказали сказать, сколько плах и дров заготовлено как для пароходов, так для стройки, топлива и собственных надобностей. Плоты тоже, известку в Долонской станице. Оказалось много для одного человека, и Жорж-Борман пожалел: "Тяжело, небось, управляться. Теперь спокойнее. Народу будете работать. Я вас брить бесплатно буду, также и стричь. Надо прическу придумать советскую". Поблагодарил Кирилл Михеич, а про народную работу сказал, что на люду и смерть красна. И в голову одна за другой полезли ненужные совсем пословицы. Дождь пошел. Кирпичи лежали у стройки ненужные и хилые. Все сплошь ненужно. А нужное - какое - оно и где? Кирпичи у ног, плахи. Конфискованная лошадь ржет, кормить-поить надо. Так и ходи изо-дня в день, - пока кормить народом не будут. Тучи над островерхими крышами - пахучие, жаркие, как вынутые из печи хлеба. Оседали крыши, испревали, и дождь их разма ак леденцы. Дни - как гнилые воды - не текут, не сохнут. Пустой, прошлых годов, шлялся по улицам ветер. Толкался песчаной мордой в простреленные заборы и, облизывая губы, укладывался на желтых ярах, у незапинающих и знающих свою дорогу струй.
И бежал и дымил небо двух'этажный американского типа пароход "Андрей Первозванный".
XIII.
Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.
Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:
- Куды?
Огонь от фонаря на лице - желток яичный. Голос - как скорлупа, давится.
Кирилл Михеич:
- Сапоги скинь. Прибрано сено?
- Сеновал?
В такую темь каждое слово - что обвал. Потому - не договаривают.
- Лопату давай.
- Половики сготовь.
Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносный.
- Не разбрасывай землю. На половики клади.
Половики с землей желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.
В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.
Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.
Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая, как плесень.
- Поори еще.
- Жалко, поди.
- Плотнее клади, не войдет.
Тоненько запела у соседей Варвара - точно в сундуке поет. Старик даже каблуком стукнул:
- Воет. Тоскует.
- Поет.
- Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.
Песок тяжелый, как золото - в погреб. И глотает же яма! Будто уходят сундуки - глубже колодца. Остановился Поликарпыч, читал скороговоркой неразборчивыми прадедовскими словами. А Кирилл Михеич понимал:
Заговорная смерть, недотрожная темь
выходи из села, не давай счастье раба
Кирилла из закутья, из двора. В нашем
городе ходит Митрий святой, с ладоном.
со свящей, со горячим мечом да пра
щей. Мы тебя, грабителя, сожгем огнем,
кочергой загребем, помелом заметем
и попелом забьем - не ходи на наши пе
ски-заклянцы. Чур, наше добро, ситцы, бар
хаты, плисы, серебро, золото, медь семи
жильную, белосизые шубы, кресты, образа
за святые молитвы, чур!..
Заровнял Поликарпыч, притоптал. Трухой засыпал, сеном. А с сена сойти, - отнялись ноги. Ребячьим плачем выл. Фонарь у него в руке клевал острым клювом - мохнатая синяя птица.
- За какие таки грехи, сыночек, прятать-то?.. А?
Мыслей не находилось иных, только вопросы. Как вилами в сено, пусто вздевал к сыну руки. А Кирилл Михеич стоял у порога, торопил:
- Пойдем. Увидют.
И не шли. Сели оба, ждали, прижавшись плечо в плечо. Хотелось Кириллу Михеичу жалостных слов, а как попросить - губы привыкли говорить другое. Сказал:
- Сергевну услал, Олимпиада не то спит, не то молится.
Часы ударили - раз. В церкви здесь отбивают часы.
- О-ом... - колоколом окнули большим.
И сразу за ним:
- Ом! ом! ом! ом!.. м!м!м!
Как псы из аула, один за другим - черные мохнатые звуки ломали небо.
Дернул Поликарпыч за плечо:
- Набат!
И не успел пальцы снять, Кирилл Михеич - в ограде. Путаясь ногами в щебне, грудью ловил набат. Закричать что-то хотел - не мог. Прислонился к постройке, слушал.
По кварталу всему захлопали дверями. Лампы на крылечке выпрыгнули жмурятся от сухой и плотной сини. В коротенькой юбочке выпрыгнула Варвара, крикнула:
- Что там такое?
И, басом одевая ее, мать:
- Да, да, что случилось?
- На-абат!..
А он оседает медногривый ко всем углам. Трясет ставнями. Скрипит дверями:
- Ом!.. ом!.. ом!..
С другой церкви - еще обильнее медным ревом:
- Ам!.. м... м... м... ам!.. ам!..
И вдруг из-за джатаков, со степи тра-ахнуло, раскололо на куски небо и свистнуло по улицам:
- А та-та-та... ат... ета-ета-ета-ата!.. ат!..
Кто-то, словно раненый, стонал и путался в заборах. Медный гул забивал ему дорогу. В заборах же металась выскочившая из пригонов лошадь.
- Та. Та... а-а-ать!.. ат!..
Взвизгнуло по заборам, туша огни:
- Стреляют, владычица!..
Только два офицера остались на крыльце. Вдруг помолодевшими трезвыми голосами говорили:
- Большевикам со степи зачем?.. Идут цепями. Вот это слева, а тут... - Ну, да - не большевики.
И громко, точно в телефонную трубку, крикнул:
- Мама! Достань кожаное обмундирование.
Визжали напуганно болты дверей.
До утра, - затянутые в ремни с прицепленными револьверами, - сидели на крыльце. Солнце встало и осело розовато-золотым пятном на их плечи.
По улицам скачет казак, машет бело-зеленым флагом:
- Граждане! - кричит он, с седла заглядывая в ограды: - арестовывайте! На улисы не показывайся, сичас наступленье на Иртыш!
Стучит флагом в ставни и, не дожидаясь ответа, скачет дальше:
- Большевики, выходи!..
А за ним густой толпой показались киргизы с длинными деревянными пиками.
--------------
В казармах солдат застали сонных. Не проснувшихся еще, выгнали их в подштанниках на плац между розовых зданий. Казачий офицер на ленивой лошади крикнул безучастно:
- По приказу Временного Правительства, разоружаетесь! За пособничество большевикам будете судимы. Сми-ирно-о!..
Солдаты, зевая и вздрагивая от холода, как только офицер шире разинул рот, крикнули:
- Ура-а!..
В это время пароход "Андрей Первозванный" скинул причалы, немножко переваливаясь, вышел на средину реки и ударил по улицам из пулеметов.
--------------
Квартальный староста Вязьмитин обходил дома.
Пришел и к Кириллу Михеичу. Заглядывая в книгу, сказал строго:
- Приказано - мобилизовать до пятидесяти лет. Вам сколько?
- Сорок два.
Улыбнулся пушистой бородой. Щеки у него маленькие, с яичко.
- Придется. Через два часа являться, к церкви. Заборов держитесь большевики по улицам палят. Оружие есть?
- Нету.
- Ну, хоть штаны солдатские наденьте. Ползти придется.
Стукнул ребром руки о книгу, добавил задумчиво:
- Ползти - песок, жарко. Ладно грязи нету. Больше мужиков не водится в доме?
Кирилл Михеич сказал уныло:
- Перебьют. Не пойти разе?.. А коли вернутся с Запусом?
- Убили Запуса. Артюшка.
- Ну-у?!. Откуда известно?
Староста поглядел вниз на усы и сказал строго:
- Знаю. Естафета прискакала из станиц. Труп везут. Икон награбленных - обоз с ними захватили...
Верно насквозь прожжена земля: Иртыш паром исходит - от прокаленных желтых вод - голубой столб пара; над рекой другая река - тень реки.
От вод до неба - голубая жила. И, как тень пароходная, - прерывный напуганный гудок; вверху, винтит в жиле:
- У-ук! ук!.. а-а-а-и-и... ук! ук!.. а-а-и-а-а-и-и... ук!.. у-у...
Песком, словно печью раскаленной, ползешь. В голове угар, тополя от палисадников пахнут вениками, и пулемет с парохода - как брызги на каменку. От каждого брызга соленый пот по хребту.
Не один Кирилл Михеич, так чувствовали все. Как волки или рысь по сучьям - ползли именитые Павлодарские граждане к пароходу, к ярам. Срединой улицы нельзя, - пулемет стрекочет.
Винтовки в руках обратно, к дому тянут: словно пятипудовые рельсы в пальцах. А нельзя - тонкоребрый офицер полз позади всех с одной стороны, с другой позади - в новых кожаных куртках сыновья Саженовой.
Кричал офицер Долонко:
- Граждане, будьте неустрашимей. До яра два квартала осталось... Ничего, ничего - ура кричите, легче будет.
Неумелыми голосами (они все люди нужные - отсрочники, на оборону родины) кричали разрозненно:
- Ура-а-а!..
И рядом, с других улиц взывали к ним заблудившиеся в песках таким же самодельным "ура".
Яков Саженов полз не на четвереньках, а на коленях, и в одной руке держал револьвер. Кожаная куртка блестела ярче револьвера.
Кирилл Михеич полз впереди его людей на десять и при каждом его крике оборачивался:
- Двигайтесь, двигайтесь! Этак к ночи приползем, до вечера, что ль? Жива-а!.. Кто свыше трех минут отдыхать будет, - пристрелю собственноручно.
- Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить нельзя, - заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю задержать. Поди-и!..
- Не стыдно, Артемий!
- А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!
- Киргизок своих пошли.
- Отстань ты с киргизками. Мало что...
Вскрикнула:
- Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
- Липа!..
- Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество... И-их, Сусанины...
Открыла дверь в залу, позвала:
- Василий Антоныч!..
- Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.
- Можно на минуточку?
Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже спокойно не может:
- Чем могу служить? - И смеется.
- Алимбек программу большевиков просит.
- Он? Да он по-русски только ругаться умеет.
- Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.
Даже, кажется, ладонями хлопнул.
- Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...
- А вы заняты? К вам можно посидеть?
- Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать насчет самовара.
- Алимбек скажет.
И будто весело:
- Скажи, Алимбек.
- Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непременно надо на киргизском языке напечатать.
Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...
Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за плечо. Сказал тихонько:
- Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.
Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в скулу.
Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:
- Киргиза не видали? Работника?
- Нет.
- Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну ищет.
Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.
Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог попасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костлявое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича, спросил:
- Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...
И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снисходительно:
- Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...
XI.
Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен. Он говорил т. Запусу:
- Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим. Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое поселение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по девятьсот пятому году знаю.
Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по револьверу и жаловался:
- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пятом году порола, - пулю не могу всунуть.
- Там дети, товарищ. Женщины.
- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ладонь.
- Гнать туды пароход!..
- Товарищ Никифоров...
- Тише, давай высказаться! Обожди.
- Сами знам.
Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшиеся тела и кричал:
- Ступай наверх! Не пройти.
- Жарко. Яйца спекутся...
- Хо-хо-хо!..
И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сапфирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фигурки патрулей на песчаных улицах.
- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
И Запус отвечал медленно:
- Жду.
Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кончать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
- Долго ждали, подождем еще.
- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают утопил, будто, попа-то ты.
- Пускай.
- И взаболь утопить надо. Не лезь.
Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
- Много в нем офицеров?
- Не знаю.
- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить. Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты. Скоро уборка.
Отойдя, он тоскливо спрашивал:
- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
На диком бреге Иртыша...
Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна лежала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не могли оцарапнуть.
Слова пахли водой - синие и широкие...
Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он хлопал прикладом в пол и кричал:
- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам. Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокидывались...
Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки. Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды. Вечера - сторожкие и чуткие звери...
Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдержать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
- Пропуски имеите, товарищи?
И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
Олимпиада говорила:
- У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
- Надо.
Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей), зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
- На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У меня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
- На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего делать. Поняла?
- Я хочу на пароход.
- Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись, глаз - смола расплавленная.
- Арестуй.
- Арестую.
- Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
- Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
- Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
- Врут, живой. В каюте сидит.
- Можно посмотреть?
Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
- Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунистических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
Олимпиада оправила волосы:
- Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
- Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
- Знаю. Зачем?
- Надо. Программу переводить.
- Но я писать не умею.
- Найдем.
- Значит, пойду?
- Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на свидание с арестованными.
На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хватали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили. Сплевывали через борт.
Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, сверху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
- Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты. Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спорили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, матросик толкался подле толпы и взывал:
- Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
- Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
- Я те суну штык в пузо!..
- А да-ай ему!.. Э-эх...
Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
- Здеся.
- Что?
- Поп и вся остальная офицерня.
Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
- Мне их не нужно.
- А приказывал, кажись...
- Может не мне.
- Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то - какая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
- Ничего.
- Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить будут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
- Раздерутся.
- Ничего. Выдюжут.
Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки пристани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторванных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Семипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтовиков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая, груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соломе спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проулок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квартире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
- Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла. Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные плиты, вытер пот и сказал в реку:
- Любит бабье ево...
XII.
Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания казачьих станиц.
Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торчали огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени жидкие, как степные голоса.
Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно снопы возвращались в поля.
Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как бежал из германского плена.
Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах воды, тогда лошади ржали.
И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по ярам - оранжевая, синяя и палевая.
Хохот с телег - короткий, как стук колес.
Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет живет беркут. А может и больше...
--------------
Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка, взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
- Не трожь.
Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская сабля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
- Отстань. Поеду.
- Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжаешься.
- Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею, запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
- Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
- За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход кирпич потребовался. Понял?
- Вались!..
Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.
- За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в каких-то бумажках, а дом сразу стал длинный, пыльный и чужой. Сразу в залу выскочили откуда-то крысы, по пыли - цепкие слежки ножек. Пыльная возилась у горшков Сергевна. Глаза у ней осели, поблекли совсем как гнилые лоскутья.
Заглядывать в комнаты стало неловко и как-то жутко. Будто лежал покойник, и Олимпиада отчитывала его.
А тут к вечеру, вместе с разморенными и тусклыми лучами месяца, входило в тело и кидалось по жилам неуемное плотское желание. Бродил тогда по ограде Кирилл Михеич, обсасывал липкой нехорошей слюной почему-то потолстевшие губы.
Выпятив грудь, проводил по ограде (через забор, видно - упал забор) архитектор Шмуро генеральскую дочь Варвару - и особенно прижимал ее руку, точно разрывая что-то - знал эту голодную плотскую ужимочку Кирилл Михеич, в азиатском доме видал. Чего хотела Варвара, нельзя было узнать, шла она бойко, сверкая ярким и зовущим платьем. Гуляли они по кладбищу, возвращаясь поздно. Разговора их Кириллу Михеичу не слышно.
А в доме братья офицеры Илья и Яков бродили пьяные и в погонах. За воротами погоны снимали, и от этого плечи как-то суживались, стягивались к голове. Пили, пели студенческие песни.
Ночью пробирались в дом, близ заборов - днем боялись ходить городом дочери Пожиловой Лариса и Зоя. Тогда старый дворянский дом сразу разбухал, как покойник на четвертый день. Шел из дома тошный, тяжелый человеческий запах. Плясали, скрипя половицами. Офицеры гикали, один за другим - такие крики слышал Кирилл Михеич в бору.
Улица эта - неглавная, народа революционного идет мало. Киргизы везли для чего-то мох, овчины. Сваливали посреди базара и, не дождавшись никого, испуганно гнали обратно в степь лохматых и веселых верблюдов. Еще учитель Отчерчи появлялся. Мышиным шопотом шептал у крыльца - кого арестовали, кто расстрелян. И глаза у него были словно расстрелянные.
Яростно в мастерской катал Поликарпыч пимы. "Кому?" - спрашивал Кирилл Михеич. А пимы катал старик огромные, как бревна - на мамонтову ногу. Ставил их рядами по лавке, и на пимы было жутко смотреть. Вот кто-то придет, наденет их, и тогда конец всему.
Пришел как-то Горчишников. Был он днем или вечером - никому не нужно знать. Вместо сапог - рваные на босую ногу галоши. Лица не упомнишь. А вот получился новый подрядчик вместо Кирилла Михеича - Горчишников; какими капиталами обогател, таких Кириллу Михеичу Качанову не иметь. Купил все добро Кирилла Михеича неизвестно тоже у кого. Осматривает и переписывает так - куплено. Карандаш в кочковатых пальцах помуслит и спросит: "А ишшо что я конхфискую?" И скажет, что он конфискует народное достояние народу. Очень прекрасно и просто, как щи. Ешь. Ходил за ним Жорж-Борман (прозвание такое) - парикмахер Кочерга. Ходил этот Жорж-Борман бочком, осматривал и восхищался: "счастье какое привалило народу! Думали разве дождаться". Увидал пимы, выкатанные Поликарпычем, и отвернулся. Ничего не спросил. И никто не спросил. А Поликарпыч катал, не оборачиваясь, яростно и быстро. Шерсть белая, на нарах - сугробы... Так обошли, записали кирпичи и плахи, кирпичный завод, церковную постройку, амбары с шерстью и пимами, трех лошадей. Не заходя в дом, записали комод, четыре комнаты и надобный для Ревкома письменный стол. В бор тоже не заходили - далеко полтораста верст, приказали сказать, сколько плах и дров заготовлено как для пароходов, так для стройки, топлива и собственных надобностей. Плоты тоже, известку в Долонской станице. Оказалось много для одного человека, и Жорж-Борман пожалел: "Тяжело, небось, управляться. Теперь спокойнее. Народу будете работать. Я вас брить бесплатно буду, также и стричь. Надо прическу придумать советскую". Поблагодарил Кирилл Михеич, а про народную работу сказал, что на люду и смерть красна. И в голову одна за другой полезли ненужные совсем пословицы. Дождь пошел. Кирпичи лежали у стройки ненужные и хилые. Все сплошь ненужно. А нужное - какое - оно и где? Кирпичи у ног, плахи. Конфискованная лошадь ржет, кормить-поить надо. Так и ходи изо-дня в день, - пока кормить народом не будут. Тучи над островерхими крышами - пахучие, жаркие, как вынутые из печи хлеба. Оседали крыши, испревали, и дождь их разма ак леденцы. Дни - как гнилые воды - не текут, не сохнут. Пустой, прошлых годов, шлялся по улицам ветер. Толкался песчаной мордой в простреленные заборы и, облизывая губы, укладывался на желтых ярах, у незапинающих и знающих свою дорогу струй.
И бежал и дымил небо двух'этажный американского типа пароход "Андрей Первозванный".
XIII.
Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.
Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:
- Куды?
Огонь от фонаря на лице - желток яичный. Голос - как скорлупа, давится.
Кирилл Михеич:
- Сапоги скинь. Прибрано сено?
- Сеновал?
В такую темь каждое слово - что обвал. Потому - не договаривают.
- Лопату давай.
- Половики сготовь.
Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносный.
- Не разбрасывай землю. На половики клади.
Половики с землей желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.
В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.
Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.
Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая, как плесень.
- Поори еще.
- Жалко, поди.
- Плотнее клади, не войдет.
Тоненько запела у соседей Варвара - точно в сундуке поет. Старик даже каблуком стукнул:
- Воет. Тоскует.
- Поет.
- Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.
Песок тяжелый, как золото - в погреб. И глотает же яма! Будто уходят сундуки - глубже колодца. Остановился Поликарпыч, читал скороговоркой неразборчивыми прадедовскими словами. А Кирилл Михеич понимал:
Заговорная смерть, недотрожная темь
выходи из села, не давай счастье раба
Кирилла из закутья, из двора. В нашем
городе ходит Митрий святой, с ладоном.
со свящей, со горячим мечом да пра
щей. Мы тебя, грабителя, сожгем огнем,
кочергой загребем, помелом заметем
и попелом забьем - не ходи на наши пе
ски-заклянцы. Чур, наше добро, ситцы, бар
хаты, плисы, серебро, золото, медь семи
жильную, белосизые шубы, кресты, образа
за святые молитвы, чур!..
Заровнял Поликарпыч, притоптал. Трухой засыпал, сеном. А с сена сойти, - отнялись ноги. Ребячьим плачем выл. Фонарь у него в руке клевал острым клювом - мохнатая синяя птица.
- За какие таки грехи, сыночек, прятать-то?.. А?
Мыслей не находилось иных, только вопросы. Как вилами в сено, пусто вздевал к сыну руки. А Кирилл Михеич стоял у порога, торопил:
- Пойдем. Увидют.
И не шли. Сели оба, ждали, прижавшись плечо в плечо. Хотелось Кириллу Михеичу жалостных слов, а как попросить - губы привыкли говорить другое. Сказал:
- Сергевну услал, Олимпиада не то спит, не то молится.
Часы ударили - раз. В церкви здесь отбивают часы.
- О-ом... - колоколом окнули большим.
И сразу за ним:
- Ом! ом! ом! ом!.. м!м!м!
Как псы из аула, один за другим - черные мохнатые звуки ломали небо.
Дернул Поликарпыч за плечо:
- Набат!
И не успел пальцы снять, Кирилл Михеич - в ограде. Путаясь ногами в щебне, грудью ловил набат. Закричать что-то хотел - не мог. Прислонился к постройке, слушал.
По кварталу всему захлопали дверями. Лампы на крылечке выпрыгнули жмурятся от сухой и плотной сини. В коротенькой юбочке выпрыгнула Варвара, крикнула:
- Что там такое?
И, басом одевая ее, мать:
- Да, да, что случилось?
- На-абат!..
А он оседает медногривый ко всем углам. Трясет ставнями. Скрипит дверями:
- Ом!.. ом!.. ом!..
С другой церкви - еще обильнее медным ревом:
- Ам!.. м... м... м... ам!.. ам!..
И вдруг из-за джатаков, со степи тра-ахнуло, раскололо на куски небо и свистнуло по улицам:
- А та-та-та... ат... ета-ета-ета-ата!.. ат!..
Кто-то, словно раненый, стонал и путался в заборах. Медный гул забивал ему дорогу. В заборах же металась выскочившая из пригонов лошадь.
- Та. Та... а-а-ать!.. ат!..
Взвизгнуло по заборам, туша огни:
- Стреляют, владычица!..
Только два офицера остались на крыльце. Вдруг помолодевшими трезвыми голосами говорили:
- Большевикам со степи зачем?.. Идут цепями. Вот это слева, а тут... - Ну, да - не большевики.
И громко, точно в телефонную трубку, крикнул:
- Мама! Достань кожаное обмундирование.
Визжали напуганно болты дверей.
До утра, - затянутые в ремни с прицепленными револьверами, - сидели на крыльце. Солнце встало и осело розовато-золотым пятном на их плечи.
По улицам скачет казак, машет бело-зеленым флагом:
- Граждане! - кричит он, с седла заглядывая в ограды: - арестовывайте! На улисы не показывайся, сичас наступленье на Иртыш!
Стучит флагом в ставни и, не дожидаясь ответа, скачет дальше:
- Большевики, выходи!..
А за ним густой толпой показались киргизы с длинными деревянными пиками.
--------------
В казармах солдат застали сонных. Не проснувшихся еще, выгнали их в подштанниках на плац между розовых зданий. Казачий офицер на ленивой лошади крикнул безучастно:
- По приказу Временного Правительства, разоружаетесь! За пособничество большевикам будете судимы. Сми-ирно-о!..
Солдаты, зевая и вздрагивая от холода, как только офицер шире разинул рот, крикнули:
- Ура-а!..
В это время пароход "Андрей Первозванный" скинул причалы, немножко переваливаясь, вышел на средину реки и ударил по улицам из пулеметов.
--------------
Квартальный староста Вязьмитин обходил дома.
Пришел и к Кириллу Михеичу. Заглядывая в книгу, сказал строго:
- Приказано - мобилизовать до пятидесяти лет. Вам сколько?
- Сорок два.
Улыбнулся пушистой бородой. Щеки у него маленькие, с яичко.
- Придется. Через два часа являться, к церкви. Заборов держитесь большевики по улицам палят. Оружие есть?
- Нету.
- Ну, хоть штаны солдатские наденьте. Ползти придется.
Стукнул ребром руки о книгу, добавил задумчиво:
- Ползти - песок, жарко. Ладно грязи нету. Больше мужиков не водится в доме?
Кирилл Михеич сказал уныло:
- Перебьют. Не пойти разе?.. А коли вернутся с Запусом?
- Убили Запуса. Артюшка.
- Ну-у?!. Откуда известно?
Староста поглядел вниз на усы и сказал строго:
- Знаю. Естафета прискакала из станиц. Труп везут. Икон награбленных - обоз с ними захватили...
Верно насквозь прожжена земля: Иртыш паром исходит - от прокаленных желтых вод - голубой столб пара; над рекой другая река - тень реки.
От вод до неба - голубая жила. И, как тень пароходная, - прерывный напуганный гудок; вверху, винтит в жиле:
- У-ук! ук!.. а-а-а-и-и... ук! ук!.. а-а-и-а-а-и-и... ук!.. у-у...
Песком, словно печью раскаленной, ползешь. В голове угар, тополя от палисадников пахнут вениками, и пулемет с парохода - как брызги на каменку. От каждого брызга соленый пот по хребту.
Не один Кирилл Михеич, так чувствовали все. Как волки или рысь по сучьям - ползли именитые Павлодарские граждане к пароходу, к ярам. Срединой улицы нельзя, - пулемет стрекочет.
Винтовки в руках обратно, к дому тянут: словно пятипудовые рельсы в пальцах. А нельзя - тонкоребрый офицер полз позади всех с одной стороны, с другой позади - в новых кожаных куртках сыновья Саженовой.
Кричал офицер Долонко:
- Граждане, будьте неустрашимей. До яра два квартала осталось... Ничего, ничего - ура кричите, легче будет.
Неумелыми голосами (они все люди нужные - отсрочники, на оборону родины) кричали разрозненно:
- Ура-а-а!..
И рядом, с других улиц взывали к ним заблудившиеся в песках таким же самодельным "ура".
Яков Саженов полз не на четвереньках, а на коленях, и в одной руке держал револьвер. Кожаная куртка блестела ярче револьвера.
Кирилл Михеич полз впереди его людей на десять и при каждом его крике оборачивался:
- Двигайтесь, двигайтесь! Этак к ночи приползем, до вечера, что ль? Жива-а!.. Кто свыше трех минут отдыхать будет, - пристрелю собственноручно.