- Видал, Кирилл, поселковых? Они на завод поехали, стретим, грит, его там. Я про бабу, Фиезу, спрашивал...
- В Талице она гостила...
- И то слышал, гостила, говорят. Я про хозяйство, без бабы какое хозяйство?.. поди, так приехать должна скоро, письмо што ль ей?..
Кирилл Михеич повел щекой. Оправил на хомуте шлею и резко сказал:
- На пристань пойду, женску роту на фронт отправляют... В штанах, волосы обрили, а буфера-то что пушки.
Поликарпыч сплюнул:
- Солдаты и бритых честь-по-честью... Вояки! У нас вот в турецку войну семь лет баб не видали, а терпели. Брюхо - в коросте!..
- Воевать хочут, ни что-нибудь, яко-бы...
- Ну, воевать! Комиссар, Васелий тоже в уезде воюет. Грабители все пошли... Чай пить не будешь? Сынок!..
Поликарпыч укоризненно посмотрел на сутулую спину уходившего сына, скинул свой пиджак, вытряс его с шумом:
- Маета! Без бабы кака постель, поневоле хошь на чужих баб побежишь... Они, вишь, ко фронту за ребятишками поехали...
Он хлопнул себе по ляжке и, тряся пыльной бороденкой, рассмеялся:
- Поезжай, мне рази жалко!..
Кирилл Михеич, крепко расставляя ноги, шел мимо тесовых заборов к пристани. Раньше на заборах клеились (по углам) афишки двух кинематографов "Заря" и "Одеон", а теперь - как листья осенью всех цветов
"Голосуйте за трудовое казачество!"
"Да здравствует Учредительное Собрание!.."
"Выбирайте социалистов-революционеров!.."
И еще - Комитет Общественной Безопасности об'являл о приезде чрезвычайного следователя по делу Запуса. Следователь, тощий паренек с лохматыми черными бровями, Новицкий, призывал Кирилла Михеича. Расспросил о Запусе и, краснея, показал записки Фиозы, найденные на пароходе.
Это было неделю назад, а сегодня поселковые рассказали, как Фиоза уехала к Запусу. Казак Флегонт Пестов, дядя убитого Лифантия, грозил кулаком в землю у ног Кирилла Михеича:
- Ты щщо думаешь: за таки дела мы помилуем? Ане, думаешь, как нас осилят, не вырежут?.. Она, может, списки составила?..
Кирилл Михеич считал кирпичи, отмечая их в книжку, и молчал. Казаки кирпичи везли на постройку полусожженной Запусом церкви, - Кириллу Михеичу неловко было спросить о плате. Казаки стыдились и врали про Фиозу, что, уезжая, она три дня молилась, не вставая с колен.
- Околдовал, штобы его язвило!
У пристани - крепко притянутая стальными канатами - баржа. За ней буксирный пароходик - "Алкабек". По сходням взад и вперед толпились мещане. На берегу на огромных холмах экибастукской соли прыгали, скатываясь с визгом вниз, ребятишки. Салдаты, лузгая семячки, рядами (в пять-восемь человек) ходили вверху по яру. Один босой, в расстегнутой гимнастерке, подплясывая, цеплялся за ряды и дребезжаще кричал:
- Чубы крути, счас баб выбирать будем!..
Пахло от солдат острым казарменным духом. Из-за Иртыша несло осенними камышами; вода в реке немая и ровная. На носу парохода, совсем у борта, спал матрос-киргиз, крепко зажав в руке толстый, как жердь, канат.
"Упадет", - подумал Кирилл Михеич.
Здесь подошел Шмуро. Был он в светло-зеленом френче, усы слегка отпустил. Повыше локтя - трехцветный треугольник. Выпятив грудь, топнул ногой и, пожимая вялую ладонь Кирилла Михеича, сказал задумчиво:
- Добровольно умирать еду... Батальон смерти, в Омск. Через неделю. Только победив империалистические стремления Германии, Россия встанет на путь прогресса...
- Церкви, значит, строить не будете?..
- Вернусь, тогда построим.
Кирилл Михеич вздохнул.
- Дай Бог. На могиле-то о. Степана чудо свершилось, - сказывают, калика исцелилась. Пошла.
- Религиозные миазмы, а впрочем в Индии вон факиры на сорок дней в могиле без вреда закапываются... Восток! Капитана давно не видали?
- Артюшку?
- Уездным комиссаром назначен, из Омска. Казачий круг доверие выразил. Был у него сегодня - обрился, телеграмму читает: казаки на Сохтуй лавой...
- Куда?.. Брешут, поди. Ленивы они...
- Сохтуй, резиденция Запуса. Только разве фронтовики в казаках, - а то беспощадно... Заходите.
Шмуро быстро выпрямился и пошел к генеральше Саженовой. Обернулся, протянул палец к пуговицам френча:
- В уезде военное положение. Пароль и лозунг!.. Беспощадно...
Кирилл Михеич посмотрел на его высоко подтянутый ремень и вяло улыбнулся: Шмуро подражал Запусу.
Втягивая зад (потому что на него и о нем хохотали солдаты), прошла на баржу женская рота. Если смотреть кверху - видно Кириллу Михеичу, такие же, как и на яру, солдатские лица. Глаза, задавленные широкими щеками со скулами, похожими на яйца, лбы покрытые фуражками, степные загары. Рядом с девкой из заведенья хитрого азиата Бикмеджанова увидал Леночку Соснину, она в прошлом году окончила гимназию в Омске. Теперь у ней также приподнялись щеки, ушли под мясо глаза и тяжело, по-солдатски, мотались кисти рук.
Саженовы кинули на баржу цветы.
С тележки, часто кашляя и вытягивая челюсть, говорил прощальную речь Артюшка.
Кирилл Михеич речи его не слушал, а пошел, где нет народа. У конторы пристани, на завалинке сидели грузчики. Один из них, очищая розовато-желтую луковицу, говорил бойко:
- Приехал он на базар, тройка вся в пене. Шелкова рубаха, ливервер. Орет: "Не будь, грит, я Васька Запус, коли всех офицеров с казаками не перебью". Повернул тройку на всем маху и в степь опять...
- Вот отчайной!..
- Прямо в город!..
Извозчик, дремавший на козлах, проснулся, яростно стегнул лошадь и язвительно сказал Кириллу Михеичу:
- И для че врут, конь и тот злится... Шантрапа!.. Садитесь, довезу.
Кирилл Михеич взялся было за плетеную стенку, чтоб влезть. Грузчики вдруг захохотали. Кирилл Михеич опустил руку:
- Не надо.
Извозчик, точно поняв что, кивнул и, хлестнув крутившегося в воздухе овода жирным и толстым кнутом, опять задремал.
Расстегнув френч и свесив с дрожек кривые ноги, показался капитан Трубычев. Кирилл Михеич тоже расстегнул сюртук:
- Артюш!..
Трубычев убрал ноги и, шурша сеном, подвинулся:
- Садитесь, рядом... Домой!
Дрожки сильно трясло.
- Когда это пыль улягет?
- Да-а... - устало сказал Артюшка. - Как хозяйство идет? Подряды имеются? Мне о церквах каких-то говорили.
- Нету нонче никаких подрядов, например, бумага одна получается. Как сказать фунтаменты провели, есть, а народ воюет. Олимпиада здорова?..
- Скоро можно строить. Казачья лава пройдет, Запуса прогонят. Следователь сказывал, письмо Фиозы нашли в пароходе.
Кирилл Михеич пошарил в кармане, точно ища письма. Вдруг взмахнул рукой и схватил Артюшку за коленку:
- Ты мне, Артюш, записку, записку такую по всему уезду... чтоб пропускали везде: дескать, Кирилл Михеич Качанов по всему уезду может, понял? Я завтра отправлюсь.
- Записка, пропуск?
- Ну, пропуск. Мне-то что, мне только ехать.
- Записка выдается людям, связанным с гражданскими или военными организациями.
- Петуха знаешь?
- Какого петуха?
- Олимпиада петуху одному горло перекусила... А мне в уезд надо ехать, церкви строить!.. Давай записку.
- Петух-то при чем?
Веки Кирилла Михеича точно покрылись слюной. На лице выступила розовато-желтая кожа. Он дергал Артюшку за острое колено, и тому казалось, у него нарастает что-то на колене...
- Какой петух?..
- Не петух, а человека губят. Же-ену!.. Пущай я по всему уезду спокойно... церкви, скажу, осматривать. Я под законный суд привезу.
- Зачем ее тебе? Таких - к Бикмеджанову ступай, десяток на выбор. Кто ее потрогает?..
- Могу я осматривать свои постройки; я в губернию жаловаться поеду. Стой!
Он выпрыгнул из дрожек и, застегивая сюртук, побежал через площадь в переулок. Киргиз-кучер посмотрел на его ноги и шлепнул пренебрежительно губами:
- Азрак-азрак сдурел... Сопсем урус бегать ни умет. А-а!..
Вечером, архитектор Шмуро сидел перед Кириллом Михеичем в кабинете. Шоркая широкими ступнями по крашеному полу, он вразумительно говорил:
- Окончательно, на вашем месте я бы отказался. Я люблю говорить правду, ничего не боюсь, но головы мне своей жалко, сгодится... Хм... Так вот: я об'ясню - Трубычев вам не давал бумажку потому, что ревнует жену к Запусу, а Фиоза Семеновна при нем если, - не побежит же туда Олимпиада. Затем Олимпиада повлияла, сплетница и дура. Отпустил. Мне говорит: "Командирую с ним, не выпускайте из казачьей лавы". А что там палкой очерчено, здесь идут казаки, а здесь нет. Поедете?
- Поеду, - сказал Кирилл Михеич.
- Вам говорю: зря. Откажитесь. Я бы мог, конечно, несмотря на военную дисциплину - я защищать фронт еду, а не мужей, - мог бы отказаться... Он меня здесь очень легко со злости под пулю подведет...
Он вытер потные усы и, еще пошоркав ногами, сказал обреченным голосом:
- Поедете?..
- Поеду, - отвечал Кирилл Михеич и попросил отдать ему пропуск по уезду.
Шмуро вздохнул:
- Здесь на нас, на двоих... А впрочем, возьмите.
V.
У тесовых ворот фермы на бревне сидел толстоногий мужик. Увидав Фиозу Семеновну, он царапнул ружьем по бревну и, тускло глядя ей в груди, сказал:
- Нельзя пускать, сказано. Вишь - проволочны загражденья лупят... Камфорт, язви их!.. Ступай в поселок лучше.
Лугом, вокруг фермы, трое парней вбивали в сырую землю колья. Босой матрос обматывал колья колючей проволокой.
Фиоза Семеновна ушла.
Горьче всего - тлел на ее заветревших (от осенних водяных ветров) пальцах мягкий желтый волос Запуса. Дальше - голубовато-желтые глаза и быстрые руки над ее телом... Горьче осенних листьев...
И шла она к ферме не за милостью - городские ботинки осели в грязь, надо ботинки; от жестких и бурых как жнивье ветров - шубу.
А по жнивью, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах - стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами - окопы, мужичьи заставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава.
Плакала Фиоза Семеновна.
Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик Филька, - в ферму не велено пускать. Неделю не под'езжал к полисаднику Запус. Дни над стогами мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч.
Сидеть бы в городе Павлодаре, смотреть Кирилл Михеича. Печи широкие корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар.
Не надо!
--------------
Просфирня укоряла Иру: поселком говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала - "грех... надо в город" и спросила:
- Урожай какой нынче?
Просфирня скупо улыбнулась и ответила:
- Едва ли вы в город проедете... Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно.
- Убьют!
- Ну, может и не убьют, может простят... Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал - до баб яруч. Муж, поди, простит... Не девка... Это девке раз'езды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит.
Просфирня стала опять говорить дочери.
Мимо окон, наматывая на колесья теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичем и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользнули за обозом пять мужиков.
Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них:
- Добровольцы... Сколь их погибши. Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, ни один гриб-то?..
Треснул перекатисто лугом пулемет. В деревне закричали пронзительно должно быть бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво:
- Учатся. Казаки после завтра придут. Испу-угались.
- Ты откуда знаешь?
- Пимных, Никола, сказывал.
Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке, между гераней, тусклое зеркало. Взяло оно кусок груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно.
- Солдатское есть? - спросила тоскливо Фиоза Семеновна.
Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол.
- Какое солдатское?
- Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть.
- Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна?
И, вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня быстро зашарилась по углам:
- Есть, как же солдатскому не быть?.. от сына осталось... сичас солдатского найдем... как же... Ира, ищи!..
- Ищи, сама хочешь так. Что я тебе барахлом торговать?
Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась:
- К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь?
- К мужу, - вяло ответила Фиоза Семеновна: - шинель коли найдется, куплю.
- Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропускают?
- Легче.
- Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человека, как гриба в дождь.
Штаны пришлись в пору: ноги лежали в них большими солдатскими кусками. Ворот рубахи расширили, а шинель - узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем - вышло.
- Хоть на германску войну итти.
Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала:
- Режь.
- Чего еще?
- Волос режь, на-голо.
И, дрогнув пальцами, взвизгнула:
- Да, ну-у!..
И, так же тонко взвигнув, вдруг заплакала Ира.
Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала:
- Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него об'явились огромадные. Держжись!..
Приподняв смуглую прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой.
Провожали Фиозу Семеновну до ворот. Ноги у ней в большом и теплом сапоге непривычно тлели - словно вся земля нога. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная - и жар, и легость.
Растворяя калитку, просфирня повторила:
- Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню.
- Не надо.
В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как гальки, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться.
А за селом, где налево от деревянного моста, дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к ферме.
Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как-будто был в другой шапке.
- Сирянок нету закурить? - спросил он.
Фиоза Семеновна молча прошла мимо.
В сарае, где раньше стояли сельско-хозяйственные машины, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус. Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом:
- Кто еще не вписался?.. Кому голов не жалко, а-а?.. Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищщи!..
Небритое его лицо золотилось, а голос как-будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе.
Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.
С каждым шагом - резче по столу ладонь Запуса:
- Кто еще?
Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем - секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:
- Еще?.. Имя как? Еще один! Товарищи!.. Тише!
- К порядку, курва! - крикнул кто-то басом. - А ишшо Учредительно, гришь, ни надо...
Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.
Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос - секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю:
- Фуражку новую выдать и... сапоги.
Хлопнул ладонью о стол и сказал:
- В нестроевую часть назначу! Приказ есть - женщинам нельзя... а, если нам блины испечешь, а?
Еще раз оглядел Фиозу Семеновну:
- Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, - блины печь. Постриглась!
VI.
Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:
- Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.
- Сколько?
- Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю - подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их...
- Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.
Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.
- Весело! - навертывая портянки, сказал Запус.
И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:
- Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?
Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:
- Так точно.
И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.
- Мобилизовали, - сказал он тихо, - я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?
Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:
- Жена моя у тебя? Фиеза?
Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:
- А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?
Кирилл Михеич упрямо повел головой:
- Здесь жена-то или нету?..
Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:
- Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы...
- Нету, значит? - глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.
Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:
- Можно увести. Казаки будут близко - расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.
Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:
- Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи - пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.
- Мужа?
- Обоих. А этот караул ты сними.
Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:
- Ладно.
Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:
- Это для чего?
- Песенку знаешь: "милосердия двери отверзи ми"?..
- А потом?
- Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.
- Ишь...
Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:
- Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть.
Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:
- Которого?
- Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?
- Своих мы против.
В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело:
- Господи помилу... господи помилу... господ поми...
Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек.
- Барахло-то наше поделют? - спросил Кирилл Михеич. - Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.
Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо:
- Слышь, англичанка! Сломашь.
Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал:
- Госпоми... госпоми... госпо...
В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся.
У дверей женский сонный голос спросил:
- Не сходить?..
Другой, тверже:
- Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух... нарастила! Мамонька, ишо дерется!
Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, - подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки.
Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:
- Фиеза! Жена!..
Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости.
- Твое здесь дело, Фиеза?
Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:
- Сиди, Кирилл Михеич... сиди... убью! Не вылазь лучше.
И еще жалобнее:
- Владычица, богородица!.. Сиди лучше.
Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик:
- Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя... Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей...
- Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше...
И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:
- Господи поми... господи по... господи поми...
Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами:
- Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу... никто ничего не знат, ездила в поселок и - только. Ничего не водилась, спальню окрасим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение... Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и - будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил - бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка!
Припадочным, тягучим криком надорвалась:
- Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..
Штыком замок - на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди.
- Фиезушка-а...
Обводя тело штыком, кричала:
- Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь... Ты, сволочь!
Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил:
- Вам что угодно?
На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом:
"Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"...
--------------
В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно.
- Параллелограм... - сказал Запус: - ромб... равенство треугольников... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен?
- Тяжелей.
- Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм... ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни...
- Насчет жизни - ерунда.
- Пожалуй, ерунда.
Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:
- Табаку бы где-нибудь хорошего достать.
VII.
Все утро, похрустывая замерзшими беловатыми комьями грязи, бродил старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди.
Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и доска на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил:
- Сена им жалко, могли бы и бросить.
- Гвозди дергат, - сказал тоскливо Кирилл Михеич.
- Кто?
- Сторож.
Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, закричал:
- Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту, угнетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда против царского правительства... Это что же такое...
- Там разбирайся.
Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель:
- Выпрямляет.
С рассвета в ограде фермы скрипели телеги, кричали мужики, и командовал Запус. Телеги ушли, протянул мальчишка:
- Дядинка-а, овса надо?
Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у старика была закутана желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял.
- Какой нонче день-то? - крикнул ему в щель Кирилл Михеич.
Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в штаны. Кашлянув, вяло ответил:
- Нонче? Кажись - чятверк. Подожди - в воскресенье холонисты конокрадов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк. Тебе-то на што?
- Выпустят нас скоро?
- Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по принадлежности. Только у нас с конокрадами строго - на смерть, кончают. Не воруй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил?
Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям:
- Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!.. Воровать тебе?.. Поговори еще...
Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К дверям подпрыгнул Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это уже в полдень, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик ел, Шмуро палкой разворотил щель и тоненько сказал:
- Ей-Богу же, мы, дедушка, городские... Ты, возможно, девушка, слышала о подрядчике Качанове, на семнадцать церквей подряд у него...
- Городски... - протянул старик: - самый настоящий вор в городе и водится. Раз меня мир поставил, я и карауль. Мужики с казаками за землю поехали драться, а я воров выпускай; видал ты ево!
- В Талице она гостила...
- И то слышал, гостила, говорят. Я про хозяйство, без бабы какое хозяйство?.. поди, так приехать должна скоро, письмо што ль ей?..
Кирилл Михеич повел щекой. Оправил на хомуте шлею и резко сказал:
- На пристань пойду, женску роту на фронт отправляют... В штанах, волосы обрили, а буфера-то что пушки.
Поликарпыч сплюнул:
- Солдаты и бритых честь-по-честью... Вояки! У нас вот в турецку войну семь лет баб не видали, а терпели. Брюхо - в коросте!..
- Воевать хочут, ни что-нибудь, яко-бы...
- Ну, воевать! Комиссар, Васелий тоже в уезде воюет. Грабители все пошли... Чай пить не будешь? Сынок!..
Поликарпыч укоризненно посмотрел на сутулую спину уходившего сына, скинул свой пиджак, вытряс его с шумом:
- Маета! Без бабы кака постель, поневоле хошь на чужих баб побежишь... Они, вишь, ко фронту за ребятишками поехали...
Он хлопнул себе по ляжке и, тряся пыльной бороденкой, рассмеялся:
- Поезжай, мне рази жалко!..
Кирилл Михеич, крепко расставляя ноги, шел мимо тесовых заборов к пристани. Раньше на заборах клеились (по углам) афишки двух кинематографов "Заря" и "Одеон", а теперь - как листья осенью всех цветов
"Голосуйте за трудовое казачество!"
"Да здравствует Учредительное Собрание!.."
"Выбирайте социалистов-революционеров!.."
И еще - Комитет Общественной Безопасности об'являл о приезде чрезвычайного следователя по делу Запуса. Следователь, тощий паренек с лохматыми черными бровями, Новицкий, призывал Кирилла Михеича. Расспросил о Запусе и, краснея, показал записки Фиозы, найденные на пароходе.
Это было неделю назад, а сегодня поселковые рассказали, как Фиоза уехала к Запусу. Казак Флегонт Пестов, дядя убитого Лифантия, грозил кулаком в землю у ног Кирилла Михеича:
- Ты щщо думаешь: за таки дела мы помилуем? Ане, думаешь, как нас осилят, не вырежут?.. Она, может, списки составила?..
Кирилл Михеич считал кирпичи, отмечая их в книжку, и молчал. Казаки кирпичи везли на постройку полусожженной Запусом церкви, - Кириллу Михеичу неловко было спросить о плате. Казаки стыдились и врали про Фиозу, что, уезжая, она три дня молилась, не вставая с колен.
- Околдовал, штобы его язвило!
У пристани - крепко притянутая стальными канатами - баржа. За ней буксирный пароходик - "Алкабек". По сходням взад и вперед толпились мещане. На берегу на огромных холмах экибастукской соли прыгали, скатываясь с визгом вниз, ребятишки. Салдаты, лузгая семячки, рядами (в пять-восемь человек) ходили вверху по яру. Один босой, в расстегнутой гимнастерке, подплясывая, цеплялся за ряды и дребезжаще кричал:
- Чубы крути, счас баб выбирать будем!..
Пахло от солдат острым казарменным духом. Из-за Иртыша несло осенними камышами; вода в реке немая и ровная. На носу парохода, совсем у борта, спал матрос-киргиз, крепко зажав в руке толстый, как жердь, канат.
"Упадет", - подумал Кирилл Михеич.
Здесь подошел Шмуро. Был он в светло-зеленом френче, усы слегка отпустил. Повыше локтя - трехцветный треугольник. Выпятив грудь, топнул ногой и, пожимая вялую ладонь Кирилла Михеича, сказал задумчиво:
- Добровольно умирать еду... Батальон смерти, в Омск. Через неделю. Только победив империалистические стремления Германии, Россия встанет на путь прогресса...
- Церкви, значит, строить не будете?..
- Вернусь, тогда построим.
Кирилл Михеич вздохнул.
- Дай Бог. На могиле-то о. Степана чудо свершилось, - сказывают, калика исцелилась. Пошла.
- Религиозные миазмы, а впрочем в Индии вон факиры на сорок дней в могиле без вреда закапываются... Восток! Капитана давно не видали?
- Артюшку?
- Уездным комиссаром назначен, из Омска. Казачий круг доверие выразил. Был у него сегодня - обрился, телеграмму читает: казаки на Сохтуй лавой...
- Куда?.. Брешут, поди. Ленивы они...
- Сохтуй, резиденция Запуса. Только разве фронтовики в казаках, - а то беспощадно... Заходите.
Шмуро быстро выпрямился и пошел к генеральше Саженовой. Обернулся, протянул палец к пуговицам френча:
- В уезде военное положение. Пароль и лозунг!.. Беспощадно...
Кирилл Михеич посмотрел на его высоко подтянутый ремень и вяло улыбнулся: Шмуро подражал Запусу.
Втягивая зад (потому что на него и о нем хохотали солдаты), прошла на баржу женская рота. Если смотреть кверху - видно Кириллу Михеичу, такие же, как и на яру, солдатские лица. Глаза, задавленные широкими щеками со скулами, похожими на яйца, лбы покрытые фуражками, степные загары. Рядом с девкой из заведенья хитрого азиата Бикмеджанова увидал Леночку Соснину, она в прошлом году окончила гимназию в Омске. Теперь у ней также приподнялись щеки, ушли под мясо глаза и тяжело, по-солдатски, мотались кисти рук.
Саженовы кинули на баржу цветы.
С тележки, часто кашляя и вытягивая челюсть, говорил прощальную речь Артюшка.
Кирилл Михеич речи его не слушал, а пошел, где нет народа. У конторы пристани, на завалинке сидели грузчики. Один из них, очищая розовато-желтую луковицу, говорил бойко:
- Приехал он на базар, тройка вся в пене. Шелкова рубаха, ливервер. Орет: "Не будь, грит, я Васька Запус, коли всех офицеров с казаками не перебью". Повернул тройку на всем маху и в степь опять...
- Вот отчайной!..
- Прямо в город!..
Извозчик, дремавший на козлах, проснулся, яростно стегнул лошадь и язвительно сказал Кириллу Михеичу:
- И для че врут, конь и тот злится... Шантрапа!.. Садитесь, довезу.
Кирилл Михеич взялся было за плетеную стенку, чтоб влезть. Грузчики вдруг захохотали. Кирилл Михеич опустил руку:
- Не надо.
Извозчик, точно поняв что, кивнул и, хлестнув крутившегося в воздухе овода жирным и толстым кнутом, опять задремал.
Расстегнув френч и свесив с дрожек кривые ноги, показался капитан Трубычев. Кирилл Михеич тоже расстегнул сюртук:
- Артюш!..
Трубычев убрал ноги и, шурша сеном, подвинулся:
- Садитесь, рядом... Домой!
Дрожки сильно трясло.
- Когда это пыль улягет?
- Да-а... - устало сказал Артюшка. - Как хозяйство идет? Подряды имеются? Мне о церквах каких-то говорили.
- Нету нонче никаких подрядов, например, бумага одна получается. Как сказать фунтаменты провели, есть, а народ воюет. Олимпиада здорова?..
- Скоро можно строить. Казачья лава пройдет, Запуса прогонят. Следователь сказывал, письмо Фиозы нашли в пароходе.
Кирилл Михеич пошарил в кармане, точно ища письма. Вдруг взмахнул рукой и схватил Артюшку за коленку:
- Ты мне, Артюш, записку, записку такую по всему уезду... чтоб пропускали везде: дескать, Кирилл Михеич Качанов по всему уезду может, понял? Я завтра отправлюсь.
- Записка, пропуск?
- Ну, пропуск. Мне-то что, мне только ехать.
- Записка выдается людям, связанным с гражданскими или военными организациями.
- Петуха знаешь?
- Какого петуха?
- Олимпиада петуху одному горло перекусила... А мне в уезд надо ехать, церкви строить!.. Давай записку.
- Петух-то при чем?
Веки Кирилла Михеича точно покрылись слюной. На лице выступила розовато-желтая кожа. Он дергал Артюшку за острое колено, и тому казалось, у него нарастает что-то на колене...
- Какой петух?..
- Не петух, а человека губят. Же-ену!.. Пущай я по всему уезду спокойно... церкви, скажу, осматривать. Я под законный суд привезу.
- Зачем ее тебе? Таких - к Бикмеджанову ступай, десяток на выбор. Кто ее потрогает?..
- Могу я осматривать свои постройки; я в губернию жаловаться поеду. Стой!
Он выпрыгнул из дрожек и, застегивая сюртук, побежал через площадь в переулок. Киргиз-кучер посмотрел на его ноги и шлепнул пренебрежительно губами:
- Азрак-азрак сдурел... Сопсем урус бегать ни умет. А-а!..
Вечером, архитектор Шмуро сидел перед Кириллом Михеичем в кабинете. Шоркая широкими ступнями по крашеному полу, он вразумительно говорил:
- Окончательно, на вашем месте я бы отказался. Я люблю говорить правду, ничего не боюсь, но головы мне своей жалко, сгодится... Хм... Так вот: я об'ясню - Трубычев вам не давал бумажку потому, что ревнует жену к Запусу, а Фиоза Семеновна при нем если, - не побежит же туда Олимпиада. Затем Олимпиада повлияла, сплетница и дура. Отпустил. Мне говорит: "Командирую с ним, не выпускайте из казачьей лавы". А что там палкой очерчено, здесь идут казаки, а здесь нет. Поедете?
- Поеду, - сказал Кирилл Михеич.
- Вам говорю: зря. Откажитесь. Я бы мог, конечно, несмотря на военную дисциплину - я защищать фронт еду, а не мужей, - мог бы отказаться... Он меня здесь очень легко со злости под пулю подведет...
Он вытер потные усы и, еще пошоркав ногами, сказал обреченным голосом:
- Поедете?..
- Поеду, - отвечал Кирилл Михеич и попросил отдать ему пропуск по уезду.
Шмуро вздохнул:
- Здесь на нас, на двоих... А впрочем, возьмите.
V.
У тесовых ворот фермы на бревне сидел толстоногий мужик. Увидав Фиозу Семеновну, он царапнул ружьем по бревну и, тускло глядя ей в груди, сказал:
- Нельзя пускать, сказано. Вишь - проволочны загражденья лупят... Камфорт, язви их!.. Ступай в поселок лучше.
Лугом, вокруг фермы, трое парней вбивали в сырую землю колья. Босой матрос обматывал колья колючей проволокой.
Фиоза Семеновна ушла.
Горьче всего - тлел на ее заветревших (от осенних водяных ветров) пальцах мягкий желтый волос Запуса. Дальше - голубовато-желтые глаза и быстрые руки над ее телом... Горьче осенних листьев...
И шла она к ферме не за милостью - городские ботинки осели в грязь, надо ботинки; от жестких и бурых как жнивье ветров - шубу.
А по жнивью, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах - стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами - окопы, мужичьи заставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава.
Плакала Фиоза Семеновна.
Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик Филька, - в ферму не велено пускать. Неделю не под'езжал к полисаднику Запус. Дни над стогами мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч.
Сидеть бы в городе Павлодаре, смотреть Кирилл Михеича. Печи широкие корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар.
Не надо!
--------------
Просфирня укоряла Иру: поселком говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала - "грех... надо в город" и спросила:
- Урожай какой нынче?
Просфирня скупо улыбнулась и ответила:
- Едва ли вы в город проедете... Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно.
- Убьют!
- Ну, может и не убьют, может простят... Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал - до баб яруч. Муж, поди, простит... Не девка... Это девке раз'езды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит.
Просфирня стала опять говорить дочери.
Мимо окон, наматывая на колесья теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичем и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользнули за обозом пять мужиков.
Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них:
- Добровольцы... Сколь их погибши. Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, ни один гриб-то?..
Треснул перекатисто лугом пулемет. В деревне закричали пронзительно должно быть бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво:
- Учатся. Казаки после завтра придут. Испу-угались.
- Ты откуда знаешь?
- Пимных, Никола, сказывал.
Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке, между гераней, тусклое зеркало. Взяло оно кусок груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно.
- Солдатское есть? - спросила тоскливо Фиоза Семеновна.
Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол.
- Какое солдатское?
- Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть.
- Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна?
И, вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня быстро зашарилась по углам:
- Есть, как же солдатскому не быть?.. от сына осталось... сичас солдатского найдем... как же... Ира, ищи!..
- Ищи, сама хочешь так. Что я тебе барахлом торговать?
Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась:
- К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь?
- К мужу, - вяло ответила Фиоза Семеновна: - шинель коли найдется, куплю.
- Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропускают?
- Легче.
- Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человека, как гриба в дождь.
Штаны пришлись в пору: ноги лежали в них большими солдатскими кусками. Ворот рубахи расширили, а шинель - узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем - вышло.
- Хоть на германску войну итти.
Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала:
- Режь.
- Чего еще?
- Волос режь, на-голо.
И, дрогнув пальцами, взвизгнула:
- Да, ну-у!..
И, так же тонко взвигнув, вдруг заплакала Ира.
Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала:
- Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него об'явились огромадные. Держжись!..
Приподняв смуглую прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой.
Провожали Фиозу Семеновну до ворот. Ноги у ней в большом и теплом сапоге непривычно тлели - словно вся земля нога. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная - и жар, и легость.
Растворяя калитку, просфирня повторила:
- Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню.
- Не надо.
В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как гальки, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться.
А за селом, где налево от деревянного моста, дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к ферме.
Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как-будто был в другой шапке.
- Сирянок нету закурить? - спросил он.
Фиоза Семеновна молча прошла мимо.
В сарае, где раньше стояли сельско-хозяйственные машины, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус. Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом:
- Кто еще не вписался?.. Кому голов не жалко, а-а?.. Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищщи!..
Небритое его лицо золотилось, а голос как-будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе.
Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.
С каждым шагом - резче по столу ладонь Запуса:
- Кто еще?
Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем - секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:
- Еще?.. Имя как? Еще один! Товарищи!.. Тише!
- К порядку, курва! - крикнул кто-то басом. - А ишшо Учредительно, гришь, ни надо...
Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.
Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос - секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю:
- Фуражку новую выдать и... сапоги.
Хлопнул ладонью о стол и сказал:
- В нестроевую часть назначу! Приказ есть - женщинам нельзя... а, если нам блины испечешь, а?
Еще раз оглядел Фиозу Семеновну:
- Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, - блины печь. Постриглась!
VI.
Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:
- Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.
- Сколько?
- Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю - подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их...
- Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.
Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.
- Весело! - навертывая портянки, сказал Запус.
И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:
- Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?
Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:
- Так точно.
И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.
- Мобилизовали, - сказал он тихо, - я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?
Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:
- Жена моя у тебя? Фиеза?
Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:
- А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?
Кирилл Михеич упрямо повел головой:
- Здесь жена-то или нету?..
Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:
- Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы...
- Нету, значит? - глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.
Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:
- Можно увести. Казаки будут близко - расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.
Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:
- Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи - пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.
- Мужа?
- Обоих. А этот караул ты сними.
Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:
- Ладно.
Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:
- Это для чего?
- Песенку знаешь: "милосердия двери отверзи ми"?..
- А потом?
- Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.
- Ишь...
Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:
- Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть.
Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:
- Которого?
- Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?
- Своих мы против.
В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело:
- Господи помилу... господи помилу... господ поми...
Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек.
- Барахло-то наше поделют? - спросил Кирилл Михеич. - Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.
Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо:
- Слышь, англичанка! Сломашь.
Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал:
- Госпоми... госпоми... госпо...
В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся.
У дверей женский сонный голос спросил:
- Не сходить?..
Другой, тверже:
- Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух... нарастила! Мамонька, ишо дерется!
Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, - подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки.
Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:
- Фиеза! Жена!..
Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости.
- Твое здесь дело, Фиеза?
Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:
- Сиди, Кирилл Михеич... сиди... убью! Не вылазь лучше.
И еще жалобнее:
- Владычица, богородица!.. Сиди лучше.
Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик:
- Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя... Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей...
- Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше...
И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:
- Господи поми... господи по... господи поми...
Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами:
- Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу... никто ничего не знат, ездила в поселок и - только. Ничего не водилась, спальню окрасим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение... Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и - будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил - бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка!
Припадочным, тягучим криком надорвалась:
- Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..
Штыком замок - на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди.
- Фиезушка-а...
Обводя тело штыком, кричала:
- Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь... Ты, сволочь!
Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил:
- Вам что угодно?
На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом:
"Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"...
--------------
В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно.
- Параллелограм... - сказал Запус: - ромб... равенство треугольников... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен?
- Тяжелей.
- Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм... ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни...
- Насчет жизни - ерунда.
- Пожалуй, ерунда.
Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:
- Табаку бы где-нибудь хорошего достать.
VII.
Все утро, похрустывая замерзшими беловатыми комьями грязи, бродил старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди.
Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и доска на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил:
- Сена им жалко, могли бы и бросить.
- Гвозди дергат, - сказал тоскливо Кирилл Михеич.
- Кто?
- Сторож.
Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, закричал:
- Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту, угнетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда против царского правительства... Это что же такое...
- Там разбирайся.
Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель:
- Выпрямляет.
С рассвета в ограде фермы скрипели телеги, кричали мужики, и командовал Запус. Телеги ушли, протянул мальчишка:
- Дядинка-а, овса надо?
Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у старика была закутана желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял.
- Какой нонче день-то? - крикнул ему в щель Кирилл Михеич.
Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в штаны. Кашлянув, вяло ответил:
- Нонче? Кажись - чятверк. Подожди - в воскресенье холонисты конокрадов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк. Тебе-то на што?
- Выпустят нас скоро?
- Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по принадлежности. Только у нас с конокрадами строго - на смерть, кончают. Не воруй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил?
Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям:
- Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!.. Воровать тебе?.. Поговори еще...
Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К дверям подпрыгнул Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это уже в полдень, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик ел, Шмуро палкой разворотил щель и тоненько сказал:
- Ей-Богу же, мы, дедушка, городские... Ты, возможно, девушка, слышала о подрядчике Качанове, на семнадцать церквей подряд у него...
- Городски... - протянул старик: - самый настоящий вор в городе и водится. Раз меня мир поставил, я и карауль. Мужики с казаками за землю поехали драться, а я воров выпускай; видал ты ево!