Страница:
Подростком я иногда проводил лето в коттедже, подрабатывая в самых разных местах. Я устанавливал кегли в боулинге. Я хорошо играл в подковы и иногда выигрывал несколько долларов, играя на деньги. Однажды летом я устроился в киоск на пляже, где готовил картофель фри. Я работал в темной задней комнате, куда мне через окно совали огромные мешки с картошкой. Сначала я укладывал картофель в барабан, где он очищался от кожуры, потом промывал его водой и нарезал с помощью специальной машины. В тот год, вернувшись домой после каникул, я был куда бледнее, чем до начала лета.
Хотя у нас был летний коттедж, мы по-прежнему с трудом сводили концы с концами. Мы не могли позволить себе купить грузовик для перевозки вещей, и у нас была только легковая машина. Она регулярно ломалась, а с рычага переключения передач слетела рукоятка, и голый металлический стержень впивался в руку, оставляя глубокую вмятину. Когда мне было пятнадцать, я взял отцовскую машину, чтобы сдать экзамен и получить права. Взглянув на нее, инспектор озадаченно спросил:
– Это и есть машина, на которой ты собираешься ездить?
– Да, на ней, – ответил я.
– Сынок, – сказал он мне с нескрываемым сочувствием, – если ты в состоянии привести в движение эту колымагу, ты получишь права.
И он не ошибся.
С самых ранних лет моя жизнь была связана со спортом. Зимой мы играли в хоккей, на замерзших прудах. Тогда мы могли только мечтать о таком снаряжении, которое есть у нынешних мальчишек. Мы мастерили щитки на голень из старых журналов и обозначали ворота камнями.
В двенадцать лет мне понадобились коньки, чтобы пройти отбор в хоккейную команду Peewees, которая пользовалась огромным успехом среди моих сверстников. Когда я попросил отца купить мне коньки, он сказал:
– Возьми коньки своей сестры.
– Но это белые коньки для фигурного катания, – запротестовал я. – Мне нужны черные хоккейные коньки.
– Мы покрасим коньки твоей сестры в черный цвет, – сказал он мне, и мама отнесла их к сапожнику.
Оказалось, что, если покрасить белые коньки в черный цвет, у них появляется странный синеватый оттенок. И хотя в этих коньках я чувствовал себя не в своей тарелке, меня взяли в команду. Думаю, отчасти это произошло потому, что тренеру стало жаль меня. Вероятно, он решил, что, если я так сильно хочу играть, из меня наверняка выйдет толк.
Мои родители никогда не отвозили меня на каток или игровую площадку, как делают большинство родителей сегодня; они пришли посмотреть, как я играю, всего один раз, и мне пришлось упрашивать их сделать это.
Это был хоккейный плей-офф, который было необходимо выиграть. Я отлично помню эту игру. После силового приема я перекувырнулся в воздухе и упал навзничь прямо перед тем местом, где сидели мои родители. Я поднял глаза и увидел, что они смотрят на меня с недоумением, словно спрашивая: «И это игра, в которую ты любишь играть?» Едва ли они понимали, насколько серьезным было такое падение, хотя, возможно, мама и догадывалась об этом. Ей не раз приходилось отвозить меня в больницу со сломанными ребрами после футбольных матчей.
Родители никогда не спрашивали меня, как дела или чем я занимаюсь.
Причина этого заключалась не только в том, что они были всецело поглощены работой, – в их семьях не было принято следить за тем, как дети проводят свой досуг. Мой отец никогда и никуда не возил своих детей. Он никогда не брал меня на рыбалку или искупаться, хотя именно он научил меня плавать. Он посадил меня и сестер в лодку, отплыл от берега, бросил нас за борт и сказал: «Плывите».
Я помню лишь один день, который я целиком провел вместе с отцом. Это произошло после моей бар-мицвы, когда я произнес речь, которую написал для меня рабби. Дело было во время войны, и речь, посвященная павшим героям, получилась очень трогательной. Маме захотелось, чтобы мы записали ее, и она велела отцу отвести меня в студию звукозаписи в центре города. Ей так нравилась эта речь, что она включала запись каждому, кто соглашался слушать. В конце концов запись так износилась, что никто кроме мамы, которая знала ее наизусть, не мог разобрать слова.
Когда мы вышли из студии, отец спросил меня:
– Ну, чем бы ты хотел заняться сейчас?
– Пойти в кино, – ответил я, и мы отправились в кино.
Это было так необычно, что я до сих пор помню фильм, который мы смотрели: это был «Мышьяк и старые кружева» с Кэри Грантом в главной роли. Таков был первый и единственный день, который я провел вместе со своим отцом.
Будучи подростком, я учился в разных школах и всегда делал успехи в спорте: играл в хоккей, футбол, баскетбол и занимался легкой атлетикой. Я пользовался популярностью среди товарищей, но учился из рук вон плохо. Ходил в школу, чтобы приятно провести время. Лишь на последнем курсе Политехнической школы Райерсона, которая теперь стала университетом, я взялся за учебу по-настоящему.
Я поступил туда, чтобы изучать архитектуру, предмет, тесно связанный со строительством, которому решил посвятить свою жизнь. На первом курсе я активно занимался всеми игровыми видами спорта и получил звание спортсмена года. Однако на последнем курсе, продолжая увлекаться спортом, я неожиданно обнаружил, что в учебе есть своя прелесть, и был награжден серебряной медалью за успехи в учебе. Позднее знания, приобретенные в школе, сослужили мне добрую службу.
Хотя мы беспрекословно выполняли распоряжения матери по части домашних дел, а отец был верующим человеком (он читал Библию, изучал Тору и вел жизнь, которая соответствовала его убеждениям, впрочем, не требуя от матери соблюдать кашрут), ни отец, ни мать никогда не заставляли нас, детей, думать или поступать так, как они. Они никогда не сидели с нами, как мы со своими детьми, давая наставления по части секса, любви или успеха.
Они не читали нам нотаций и не говорили, как следует поступать, они учили нас личным примером и рассчитывали, что мы не обманем их ожиданий. Я считаю, что именно это вселило в нас уверенность в своих силах и позволило усвоить ценности, которые мы пронесли через всю жизнь.
Глава 2
Глава 3
Хотя у нас был летний коттедж, мы по-прежнему с трудом сводили концы с концами. Мы не могли позволить себе купить грузовик для перевозки вещей, и у нас была только легковая машина. Она регулярно ломалась, а с рычага переключения передач слетела рукоятка, и голый металлический стержень впивался в руку, оставляя глубокую вмятину. Когда мне было пятнадцать, я взял отцовскую машину, чтобы сдать экзамен и получить права. Взглянув на нее, инспектор озадаченно спросил:
– Это и есть машина, на которой ты собираешься ездить?
– Да, на ней, – ответил я.
– Сынок, – сказал он мне с нескрываемым сочувствием, – если ты в состоянии привести в движение эту колымагу, ты получишь права.
И он не ошибся.
С самых ранних лет моя жизнь была связана со спортом. Зимой мы играли в хоккей, на замерзших прудах. Тогда мы могли только мечтать о таком снаряжении, которое есть у нынешних мальчишек. Мы мастерили щитки на голень из старых журналов и обозначали ворота камнями.
В двенадцать лет мне понадобились коньки, чтобы пройти отбор в хоккейную команду Peewees, которая пользовалась огромным успехом среди моих сверстников. Когда я попросил отца купить мне коньки, он сказал:
– Возьми коньки своей сестры.
– Но это белые коньки для фигурного катания, – запротестовал я. – Мне нужны черные хоккейные коньки.
– Мы покрасим коньки твоей сестры в черный цвет, – сказал он мне, и мама отнесла их к сапожнику.
Оказалось, что, если покрасить белые коньки в черный цвет, у них появляется странный синеватый оттенок. И хотя в этих коньках я чувствовал себя не в своей тарелке, меня взяли в команду. Думаю, отчасти это произошло потому, что тренеру стало жаль меня. Вероятно, он решил, что, если я так сильно хочу играть, из меня наверняка выйдет толк.
Мои родители никогда не отвозили меня на каток или игровую площадку, как делают большинство родителей сегодня; они пришли посмотреть, как я играю, всего один раз, и мне пришлось упрашивать их сделать это.
Это был хоккейный плей-офф, который было необходимо выиграть. Я отлично помню эту игру. После силового приема я перекувырнулся в воздухе и упал навзничь прямо перед тем местом, где сидели мои родители. Я поднял глаза и увидел, что они смотрят на меня с недоумением, словно спрашивая: «И это игра, в которую ты любишь играть?» Едва ли они понимали, насколько серьезным было такое падение, хотя, возможно, мама и догадывалась об этом. Ей не раз приходилось отвозить меня в больницу со сломанными ребрами после футбольных матчей.
Родители никогда не спрашивали меня, как дела или чем я занимаюсь.
Причина этого заключалась не только в том, что они были всецело поглощены работой, – в их семьях не было принято следить за тем, как дети проводят свой досуг. Мой отец никогда и никуда не возил своих детей. Он никогда не брал меня на рыбалку или искупаться, хотя именно он научил меня плавать. Он посадил меня и сестер в лодку, отплыл от берега, бросил нас за борт и сказал: «Плывите».
Я помню лишь один день, который я целиком провел вместе с отцом. Это произошло после моей бар-мицвы, когда я произнес речь, которую написал для меня рабби. Дело было во время войны, и речь, посвященная павшим героям, получилась очень трогательной. Маме захотелось, чтобы мы записали ее, и она велела отцу отвести меня в студию звукозаписи в центре города. Ей так нравилась эта речь, что она включала запись каждому, кто соглашался слушать. В конце концов запись так износилась, что никто кроме мамы, которая знала ее наизусть, не мог разобрать слова.
Когда мы вышли из студии, отец спросил меня:
– Ну, чем бы ты хотел заняться сейчас?
– Пойти в кино, – ответил я, и мы отправились в кино.
Это было так необычно, что я до сих пор помню фильм, который мы смотрели: это был «Мышьяк и старые кружева» с Кэри Грантом в главной роли. Таков был первый и единственный день, который я провел вместе со своим отцом.
Будучи подростком, я учился в разных школах и всегда делал успехи в спорте: играл в хоккей, футбол, баскетбол и занимался легкой атлетикой. Я пользовался популярностью среди товарищей, но учился из рук вон плохо. Ходил в школу, чтобы приятно провести время. Лишь на последнем курсе Политехнической школы Райерсона, которая теперь стала университетом, я взялся за учебу по-настоящему.
Я поступил туда, чтобы изучать архитектуру, предмет, тесно связанный со строительством, которому решил посвятить свою жизнь. На первом курсе я активно занимался всеми игровыми видами спорта и получил звание спортсмена года. Однако на последнем курсе, продолжая увлекаться спортом, я неожиданно обнаружил, что в учебе есть своя прелесть, и был награжден серебряной медалью за успехи в учебе. Позднее знания, приобретенные в школе, сослужили мне добрую службу.
Хотя мы беспрекословно выполняли распоряжения матери по части домашних дел, а отец был верующим человеком (он читал Библию, изучал Тору и вел жизнь, которая соответствовала его убеждениям, впрочем, не требуя от матери соблюдать кашрут), ни отец, ни мать никогда не заставляли нас, детей, думать или поступать так, как они. Они никогда не сидели с нами, как мы со своими детьми, давая наставления по части секса, любви или успеха.
Они не читали нам нотаций и не говорили, как следует поступать, они учили нас личным примером и рассчитывали, что мы не обманем их ожиданий. Я считаю, что именно это вселило в нас уверенность в своих силах и позволило усвоить ценности, которые мы пронесли через всю жизнь.
Глава 2
Max Sharp & Son
Окончив в двадцать один год Школу Райерсона, я занялся строительством вместе с отцом, тем самым удвоив размеры его компании. Обычно сыну трудно работать под началом отца, но у нас все было наоборот. Поскольку я закончил колледж, где изучал черчение и архитектуру, отец решил передать бразды правления компанией Max Sharp & Son в мои руки.
Моими подчиненными были иммигранты из Италии – плотник Вито Пизано и подсобный рабочий Чиро Рапакьетти. Оба плохо говорили по-английски, но, понаблюдав за их работой, я понял, что на них можно положиться, и решил, что со временем сделаю их бригадирами. Я так доверял им, что каждое утро, составив список работ, которые предстояло сделать в течение дня, я сразу вычеркивал то, что было поручено им. Я не сомневался, что все это будет выполнено, а если нет, на то будут веские причины, которые сразу станут известны мне.
Вито и Чиро стали моими первыми постоянными работниками, мы наняли их осенью в тот же год, когда приступил к работе я сам. Осень выдалась дождливой, и в непогоду работа на большинстве строительных площадок прекращалась, а работников вроде Чиро отправляли по домам. Как-то раз он возвращался домой на автобусе и, проезжая мимо нашей стройплощадки, увидел, что мы работаем несмотря на дождь. Спустя несколько дней он пришел к нам и попросил взять его на работу. Я нанял его, и с тех пор ни Чиро, ни Вито не пропустили ни одного рабочего дня.
Вито проработал у меня 40 лет, до самого ухода на пенсию, а Чиро умер от рака в 1980-е годы. Незадолго до его кончины я зашел в больницу проведать его, и Чиро, глубоко религиозный человек, сказал мне одну вещь, которую я никогда не забуду. «Мистер Шарп, – промолвил он с заговорщическим видом, – я убежден, что вас послал мне Господь». Лишь тогда я по-настоящему понял, как он относился к своей работе. И он, и Вито трудились в поте лица и сумели накопить денег, чтобы отправить своих детей учиться в колледж и купить им жилье, когда те обзавелись семьями.
Мы с отцом не сидели без дела: у Max Sharp & Son не было отбоя от заказчиков, и работы у нас хватало. Канадские солдаты возвращались с войны, а благодаря иммиграции в Торонто как грибы после дождя появлялись новые кварталы – итальянцы, китайцы, португальцы, немцы, украинцы. Делаясь все более многонациональным, Торонто к тому же быстро превращался в финансовый центр.
Поначалу отец строил частные дома, но теперь мы переключились на многоквартирные жилые здания. Строительство первого из них – это был Роузлоун-Корт на углу Батерст-стрит и Роузлоун-авеню – финансировал Макс Таненбаум, человек, который приехал в Канаду, не имея за душой ничего, кроме деловой хватки, и разбогател на удачных инвестициях в различные предприятия. Он ссужал нам необходимые средства, отец строил здания, возвращал Максу деньги, а прибыли они делили пополам. Такая возможность появилась у нас потому, что отец и Макс доверяли друг другу.
Имея не слишком обширный опыт и будучи неискушенным в массе практических вопросов, я вынужден был браться за строительство объектов, с которыми никогда не имел дело раньше. В ту пору технологии и организация труда были достаточно примитивными по сравнению с реалиями сегодняшнего дня. Теперь у строительных компаний есть хорошо кондиционируемые офисы для секретарей, бухгалтеров, инженеров и архитекторов, которые разрабатывают такие подробные планы, что, если собрать их вместе, получится кипа в полметра высотой. Мне же приходилось быть мастером на все руки, я трудился в одиночку в небольшой хибарке, где в передней части был обустроен крохотный отдел сбыта, а в задней – рабочий кабинет размером в восемь квадратных метров. Я находился либо там, либо на стройплощадке, где не только руководил рабочими, но и выполнял вместе с ними самую разную работу, хотя далеко не всегда владел необходимыми навыками.
Роузлоун-Корт, мой первый многоквартирный дом, стал для меня чрезвычайно полезным опытом. Надо сказать, что не последнюю роль в моей карьере играло везение. В ту пору биотуалеты еще не вошли в обиход: вы просто копали яму и сооружали уборную, а когда здание подрастало, переносили ее на другое место. Но однажды я поставил туалет слишком близко к строящемуся дому и большой бетонный блок упал сверху прямо на его крышу, когда внутри был человек. Бедняга со спущенными штанами пулей вылетел из хлипкого сооружения, которое разлетелось в щепки, – наверное, его спас сам Господь, поскольку бетонная глыба пролетела в полуметре от головы.
Моим вторым многоквартирным домом стал Нордвью-Террас, где прожили остаток своих дней мои родители. Помню, как однажды в знойный уик-энд я занимался разметкой фундамента, чтобы на следующей неделе приступить к строительству. Я работал в одиночку, используя теодолит. Глубина траншеи была шесть метров. Я находил угол, спускался вниз по лестнице, забивал два колышка, соединял их поперечиной, затем вылезал из ямы и видел, что промахнулся и должен начинать все сначала. Это было глупой и бессмысленной тратой времени, но я думал, что сэкономлю на этом деньги. Лишь позднее я понял, что подобное недопустимо. Чтобы избежать беды в дальнейшем, нужно пригласить топографа, который позаботится о том, чтобы при разметке не было неточностей и отклонений.
Участок для строительства Нордвью-Террас примыкал к зданию, стоящему по соседству, и я решил, что для укрепления стен траншеи нам понадобятся стальной шпунт и деревянные доски. Однако я не знал, что по мере углубления траншеи следует укреплять шпунт распорками.
Когда земляные работы были почти закончены, внезапно разразилась сильнейшая буря. Мы продолжали работать под дождем, рабочий день подходил к концу, и вдруг я заметил, что конструкция, которой была укреплена траншея, пришла в движение. Казалось, стена траншеи вот-вот обрушится.
Перепугавшись не на шутку, я позвонил Максу Таненбауму, который финансировал строительство. Максу принадлежала компания York Steel, и я – не без трепета, поскольку он был не только умен, но и весьма суров, – сказал: «Мистер Таненбаум, у нас беда. Вы должны немедленно прислать сюда сварщиков и распорки. Если мы не укрепим шпунт, вся работа пойдет насмарку».
Потом я позвонил главе компании, которая поставляла нам бетон. «У нас авария, – сказал я. – Мы не можем прекратить работу, и нам очень важно, чтобы вы оставались открыты».
И он, и Макс пошли нам навстречу. Под проливным дождем, который продолжался несколько часов, мы укрепили шпунт, работая в поте лица, чтобы спасти то, что успели сделать. Если бы это не удалось, вряд ли сейчас вы держали бы в руках эту книгу.
Как глава компании Max Sharp & Son я отвечал не только за строительство, но и решал вопросы аренды, финансирования и сбыта. Однажды – мне был тогда 21 год – прямо в рабочей одежде и резиновых сапогах я отправился в Банк Торонто, ныне TD Canada Trust, где у отца был открыт счет. Мне нужно было получить ссуду, и для начала я рассказал управляющему филиалом Теду Хеммансу, как мы выбирали землю, которая теперь стоила гораздо больше, чем мы за нее уплатили.
– Я мог бы просто продать эту землю и получить неплохую прибыль, – сказал я. – Но я не хочу продавать ее. Я хочу строить на ней. И я хочу, чтобы вы выделили мне ссуду под строительство. Вы можете сказать, что у нас нет средств, но это не так. Мой капитал – это прирост стоимости участка земли. Если бы я пришел к вам, когда мы впервые увидели этот участок, и предложил вам эту сумму в качестве обеспечения, уверен, вы бы не отказали мне. Проверить, насколько он подорожал, несложно.
Он согласился предоставить мне ссуду и сказал:
– Мне кажется, вам пора снять резиновые сапоги, отложить кирку и лопату и взяться за бумагу и карандаш.
Я не сразу понял, что он имел в виду. Глубинный смысл его слов был таков: «У тебя хорошая деловая хватка. Воспользуйся этим, вместо того чтобы класть кирпичи».
Тогда я не понял этого, но вскоре последовал его совету.
Моими подчиненными были иммигранты из Италии – плотник Вито Пизано и подсобный рабочий Чиро Рапакьетти. Оба плохо говорили по-английски, но, понаблюдав за их работой, я понял, что на них можно положиться, и решил, что со временем сделаю их бригадирами. Я так доверял им, что каждое утро, составив список работ, которые предстояло сделать в течение дня, я сразу вычеркивал то, что было поручено им. Я не сомневался, что все это будет выполнено, а если нет, на то будут веские причины, которые сразу станут известны мне.
Вито и Чиро стали моими первыми постоянными работниками, мы наняли их осенью в тот же год, когда приступил к работе я сам. Осень выдалась дождливой, и в непогоду работа на большинстве строительных площадок прекращалась, а работников вроде Чиро отправляли по домам. Как-то раз он возвращался домой на автобусе и, проезжая мимо нашей стройплощадки, увидел, что мы работаем несмотря на дождь. Спустя несколько дней он пришел к нам и попросил взять его на работу. Я нанял его, и с тех пор ни Чиро, ни Вито не пропустили ни одного рабочего дня.
Вито проработал у меня 40 лет, до самого ухода на пенсию, а Чиро умер от рака в 1980-е годы. Незадолго до его кончины я зашел в больницу проведать его, и Чиро, глубоко религиозный человек, сказал мне одну вещь, которую я никогда не забуду. «Мистер Шарп, – промолвил он с заговорщическим видом, – я убежден, что вас послал мне Господь». Лишь тогда я по-настоящему понял, как он относился к своей работе. И он, и Вито трудились в поте лица и сумели накопить денег, чтобы отправить своих детей учиться в колледж и купить им жилье, когда те обзавелись семьями.
Мы с отцом не сидели без дела: у Max Sharp & Son не было отбоя от заказчиков, и работы у нас хватало. Канадские солдаты возвращались с войны, а благодаря иммиграции в Торонто как грибы после дождя появлялись новые кварталы – итальянцы, китайцы, португальцы, немцы, украинцы. Делаясь все более многонациональным, Торонто к тому же быстро превращался в финансовый центр.
Поначалу отец строил частные дома, но теперь мы переключились на многоквартирные жилые здания. Строительство первого из них – это был Роузлоун-Корт на углу Батерст-стрит и Роузлоун-авеню – финансировал Макс Таненбаум, человек, который приехал в Канаду, не имея за душой ничего, кроме деловой хватки, и разбогател на удачных инвестициях в различные предприятия. Он ссужал нам необходимые средства, отец строил здания, возвращал Максу деньги, а прибыли они делили пополам. Такая возможность появилась у нас потому, что отец и Макс доверяли друг другу.
Имея не слишком обширный опыт и будучи неискушенным в массе практических вопросов, я вынужден был браться за строительство объектов, с которыми никогда не имел дело раньше. В ту пору технологии и организация труда были достаточно примитивными по сравнению с реалиями сегодняшнего дня. Теперь у строительных компаний есть хорошо кондиционируемые офисы для секретарей, бухгалтеров, инженеров и архитекторов, которые разрабатывают такие подробные планы, что, если собрать их вместе, получится кипа в полметра высотой. Мне же приходилось быть мастером на все руки, я трудился в одиночку в небольшой хибарке, где в передней части был обустроен крохотный отдел сбыта, а в задней – рабочий кабинет размером в восемь квадратных метров. Я находился либо там, либо на стройплощадке, где не только руководил рабочими, но и выполнял вместе с ними самую разную работу, хотя далеко не всегда владел необходимыми навыками.
Роузлоун-Корт, мой первый многоквартирный дом, стал для меня чрезвычайно полезным опытом. Надо сказать, что не последнюю роль в моей карьере играло везение. В ту пору биотуалеты еще не вошли в обиход: вы просто копали яму и сооружали уборную, а когда здание подрастало, переносили ее на другое место. Но однажды я поставил туалет слишком близко к строящемуся дому и большой бетонный блок упал сверху прямо на его крышу, когда внутри был человек. Бедняга со спущенными штанами пулей вылетел из хлипкого сооружения, которое разлетелось в щепки, – наверное, его спас сам Господь, поскольку бетонная глыба пролетела в полуметре от головы.
Моим вторым многоквартирным домом стал Нордвью-Террас, где прожили остаток своих дней мои родители. Помню, как однажды в знойный уик-энд я занимался разметкой фундамента, чтобы на следующей неделе приступить к строительству. Я работал в одиночку, используя теодолит. Глубина траншеи была шесть метров. Я находил угол, спускался вниз по лестнице, забивал два колышка, соединял их поперечиной, затем вылезал из ямы и видел, что промахнулся и должен начинать все сначала. Это было глупой и бессмысленной тратой времени, но я думал, что сэкономлю на этом деньги. Лишь позднее я понял, что подобное недопустимо. Чтобы избежать беды в дальнейшем, нужно пригласить топографа, который позаботится о том, чтобы при разметке не было неточностей и отклонений.
Участок для строительства Нордвью-Террас примыкал к зданию, стоящему по соседству, и я решил, что для укрепления стен траншеи нам понадобятся стальной шпунт и деревянные доски. Однако я не знал, что по мере углубления траншеи следует укреплять шпунт распорками.
Когда земляные работы были почти закончены, внезапно разразилась сильнейшая буря. Мы продолжали работать под дождем, рабочий день подходил к концу, и вдруг я заметил, что конструкция, которой была укреплена траншея, пришла в движение. Казалось, стена траншеи вот-вот обрушится.
Перепугавшись не на шутку, я позвонил Максу Таненбауму, который финансировал строительство. Максу принадлежала компания York Steel, и я – не без трепета, поскольку он был не только умен, но и весьма суров, – сказал: «Мистер Таненбаум, у нас беда. Вы должны немедленно прислать сюда сварщиков и распорки. Если мы не укрепим шпунт, вся работа пойдет насмарку».
Потом я позвонил главе компании, которая поставляла нам бетон. «У нас авария, – сказал я. – Мы не можем прекратить работу, и нам очень важно, чтобы вы оставались открыты».
И он, и Макс пошли нам навстречу. Под проливным дождем, который продолжался несколько часов, мы укрепили шпунт, работая в поте лица, чтобы спасти то, что успели сделать. Если бы это не удалось, вряд ли сейчас вы держали бы в руках эту книгу.
Как глава компании Max Sharp & Son я отвечал не только за строительство, но и решал вопросы аренды, финансирования и сбыта. Однажды – мне был тогда 21 год – прямо в рабочей одежде и резиновых сапогах я отправился в Банк Торонто, ныне TD Canada Trust, где у отца был открыт счет. Мне нужно было получить ссуду, и для начала я рассказал управляющему филиалом Теду Хеммансу, как мы выбирали землю, которая теперь стоила гораздо больше, чем мы за нее уплатили.
– Я мог бы просто продать эту землю и получить неплохую прибыль, – сказал я. – Но я не хочу продавать ее. Я хочу строить на ней. И я хочу, чтобы вы выделили мне ссуду под строительство. Вы можете сказать, что у нас нет средств, но это не так. Мой капитал – это прирост стоимости участка земли. Если бы я пришел к вам, когда мы впервые увидели этот участок, и предложил вам эту сумму в качестве обеспечения, уверен, вы бы не отказали мне. Проверить, насколько он подорожал, несложно.
Он согласился предоставить мне ссуду и сказал:
– Мне кажется, вам пора снять резиновые сапоги, отложить кирку и лопату и взяться за бумагу и карандаш.
Я не сразу понял, что он имел в виду. Глубинный смысл его слов был таков: «У тебя хорошая деловая хватка. Воспользуйся этим, вместо того чтобы класть кирпичи».
Тогда я не понял этого, но вскоре последовал его совету.
Глава 3
Розали
Бóльшую часть времени я отдавал работе в Max Sharp & Son, но это не мешало мне играть в хоккей и баскетбол по вечерам и вести довольно бурную ночную жизнь: я ходил с девушками в кино и на танцы, развлекался, пил, играл в азартные игры, иногда до самого утра. А потом я познакомился с Розали.
Вместе со всей семьей я отправился на свадьбу моего двоюродного брата Леонарда Годфри, сына дяди Макса, с помощью которого перебралась в Канаду значительная часть наших родственников. Там во время свадебного ужина я заметил среди подружек невесты хорошенькую юную леди. После ужина я подошел к ней, представился и пригласил ее на танец. Потом я попросил у нее телефон. Она дала его не раздумывая. Позднее я узнал, что она сказала своей лучшей подруге Мерл Шейн, что встретила «мужчину своей мечты», но была уверена, что не дождется моего звонка.
Должно быть, несколько дней после нашего знакомства она думала, что оказалась права, поскольку всю следующую неделю я работал с рассвета до заката и уходил со стройплощадки таким усталым, что мечтал лишь об одном – отдохнуть. Но через неделю я позвонил ей и пригласил в кино.
Она согласилась, и мы пошли на комедию «Берегись, моряк» с Джерри Люьисом. Но едва на экране появились первые кадры, я уронил голову на руки и заснул, проспав весь фильм до конца. Я проснулся в ужасе, думая, что теперь Розали обидится или рассердится и нашему столь интригующему роману придет конец.
Но ничуть не бывало, оказалось, что я произвел на нее самое лучшее впечатление и она осталась в восторге от нашего первого свидания. В ту пору ей было 17, и ее предыдущие ухажеры были, по ее словам, настоящими занудами, которых не интересовало ничего, кроме учебы. Ее тянуло ко мне, а меня – к ней, несмотря на то что мы были совсем не похожи друг на друга; впрочем, возможно, именно поэтому нам было так хорошо вдвоем, хотя тогда мы еще не понимали этого.
Мы были людьми одного круга, но наша жизнь в детстве и юности различалась, как небо и земля. Мои родители никогда не спрашивали, чем я занимался вне дома, тогда как отец Розали Джозеф Уайз (некогда он возглавлял Wise’s Dry Goods, теперь же вышел на пенсию и жил на доходы от своих магазинов и квартир) был невероятно строг со своей единственной дочерью. Он не разрешал ей пользоваться губной помадой, выходить из дома без чулок и носить туфли на высоком каблуке. Он рассчитывал, что она выйдет замуж за человека с положением, врача или адвоката, и уж конечно, не за работягу в резиновых сапогах.
Я начал встречаться с Розали, хотя продолжал флиртовать и с другими девушками. Наши отношения были не по душе ее отцу, и, когда один из его приятелей сказал ему, что видел меня в баре с какой-то сомнительной девицей, он запретил Розали встречаться со мной.
Несмотря на это она приняла мое очередное приглашение и на следующий день пришла повидаться со мной на стройплощадке Нордвью-Террас.
– Извини, Иззи, – промолвила она, – я не сказала тебе, что папа запретил мне встречаться с тобой, а теперь он выгнал меня из дома.
– Давай пойдем и поговорим с ним, – сказал я и прямо в резиновых сапогах отправился вместе с Розали к ней домой.
Дверь нам открыла жена Джозефа Уайза, а сам он сидел на диване и читал газету. Я спокойно рассказал ему о наших отношениях, не пытаясь спорить или доказывать свою правоту, и увидел, что его отношение к происходящему постепенно меняется.
Розали была потрясена. «Отец переменился у меня на глазах, – сказала она мне позднее, – всегда такой уверенный в своей правоте, он превратился в послушное дитя. Я увидела, что ты отвечаешь за происходящее, и с этой минуты была готова пойти за тобой на край света».
Мы с Розали продолжали встречаться еще два года, все лучше узнавая друг друга. Родители не дарили ей ни кукол, ни других игрушек, и с детства она целыми днями пропадала в публичной библиотеке. Она обожала рыться в книгах, выбирая, какую возьмет почитать домой. Иногда она проглатывала целую книгу за день, она читала по дороге в школу и возвращаясь домой после уроков, за едой и до поздней ночи. Я не слишком увлекался чтением, и ее способность воскресить в памяти почти все, что она прочла, изумляла меня. Розали обладала редким даром: она была не только умна, но подходила к любому делу творчески. Она считала, что я преувеличиваю ее таланты, но ее школьные оценки подтверждали мои мысли. В двенадцатом классе она решила, что на следующий год[1] пойдет на немецкий и латынь. Чтобы наверстать упущенное – три года латыни и два немецкого, – она занималась в обеденный перерыв и без дополнительных языковых занятий блестяще сдала экзамены за двенадцатый класс.
Мы перенимали друг у друга мелочи, которые сближают людей. Розали научила меня любить китайскую еду и фильмы с субтитрами. Я научил ее кататься на лыжах и регулярно заниматься спортом.
Когда я впервые привел Розали к себе домой, я еще не сделал ей предложения. Я просто сказал маме, что хочу познакомить ее со своей девушкой. Но как только я представил их друг другу, мама заключила Розали в свои объятья, прижала к груди и сказала: «Добро пожаловать в семью». Моя мать действовала, полагаясь на интуицию, и обычно оказывалась права.
Сама Розали не верила, что нашим отношениям суждено длиться долго, и для ее опасений были самые серьезные основания. Я был достаточно легкомысленным и продолжал жить одним днем. Впрочем, позднее она призналась, что была влюблена в меня и, сколько бы это ни тянулось, не рассталась бы со мной по доброй воле.
Розали было почти 19, а мне 24, и я все еще жил с родителями, когда я сделал ей предложение. Осенью родители Розали устроили традиционную свадьбу с праздничным ужином и танцами, пригласив 500 человек гостей, хотя Розали сказала, что, если бы мы поженились в здании городской мэрии, это было бы куда более романтично.
Во время медового месяца мы поехали на девять дней в свадебное путешествие. Мы побывали в Нью-Йорке, в Майами и на Кубе – там мы решили отправиться на автобусную экскурсию по ночным клубам. В El Trocadero нас усадили рядом с престарелым полковником и его женой. Наш столик был далеко от сцены, где танцевали полуобнаженные девушки, и я решил заглянуть в казино.
Я сказал Розали: «Я сейчас вернусь» – и оставил ее беседовать с полковником, который к тому же оказался абсолютно глухим.
В казино я проиграл 300 долларов, большую часть средств, отложенных на медовый месяц. Но Розали, которая в течение часа кричала что-то на ухо старику-полковнику, и бровью не повела. «Что сделано, то сделано, – сказала она. – Переживем».
Проведя несколько дней в Верадеро-Бич, где мы были предоставлены сами себе в полупустом отеле, поскольку курортный сезон закончился, мы вернулись домой в новую квартиру с одной спальней, которую мой отец в свое время построил на Эглинтон-авеню. Она оказалась не только пустой, но и до крайности запущенной. Наша обувь оставляла следы на грязном кухонном полу, который, по-видимому, не мыли с тех пор, как съехали последние жильцы. Рабочие столы на кухне были покрыты жирным налетом, а в спальне не было ничего, кроме матраса и остова кровати, которые стояли у стены, упакованные в оберточную бумагу.
Розали немедленно взялась за дело, и через месяц наша квартира выглядела, как картинка из журнала House Beautiful. Вскоре мы пригласили обе наши семьи на субботнюю трапезу. Розали не умела готовить, но того, что на идиш называют хуцпа, у нее было предостаточно. Изучив первый том поваренной книги Gourmet Cookbook, она запланировала грандиозное меню из блюд французской кухни вроде тех, что подают в ресторанах, удостоенных трех звезд Мишлен. В четыре часа в пятницу она поняла, что успела сделать лишь половину запланированного, и сократила число кушаний до четырех. Поскольку дело было в Хэллоуин, она украсила стол оранжево-черным желе, приготовленным в специальных формочках, и фонарем из тыквы со свечой внутри, отделанным черной гофрированной бумагой. Посреди ужина тыква взорвалась, и языки пламени взметнулись до потолка. После этого с потолка еще несколько дней сыпались частички копоти, похожие на крохотных плодовых мушек.
Наша квартира была мала для пары, которая планировала иметь детей, и вскоре мы перебрались в жилище попросторнее в одиннадцатиэтажном доме на Батерст-стрит, который построила наша компания. Розали увлеченно занялась оформлением интерьера и даже снесла перегородку у входа. Теперь прямо от входной двери была видна большая комната Г-образной формы и квартира стала казаться еще просторнее.
Переделав нашу квартиру по своему вкусу (а Розали была весьма творческой личностью, что впоследствии позволило нам стать партнерами не только в браке), она стала уговаривать меня завести ребенка. И хотя мы договорились повременить с этим до тех пор, пока не узнаем друг друга поближе, в конце концов я сдался. Через четыре с половиной года у нас было четверо детей, все мальчики.
С появлением детей нам стало значительно труднее жить на имеющийся доход. Но Розали, которую не баловали в юности, оказалась весьма рачительной хозяйкой и умела виртуозно экономить деньги. Она не только сама обустраивала дом и шила себе одежду, но и была необыкновенно бережливой, делая покупки. Вместо того чтобы заказывать молоко с доставкой, она брала детей и шла в магазин, где покупала разливное молоко, тем самым получая около литра бесплатно. Лишь через пять лет мы смогли впервые позволить себе поехать в отпуск: три дня мы наслаждались солнцем и великолепными пейзажами на Ниагарском водопаде в отеле Midtown Motor Inn – тогда он поразил нас своей роскошью. Впрочем, раз в год мы отправлялись на Канадскую национальную выставку в Торонто, весьма популярную, но недорогую всемирную ярмарку, чтобы отметить годовщину свадьбы.
Трое детей, двое еще в пеленках, и квартира, в которой было всего две спальни, – в такой ситуации нам не просто не хватало денег, у нас не оставалось ни одной свободной минуты. Мне всегда недоставало знаний, рассудительности и времени, чтобы стать хорошим отцом. Я работал с утра до ночи, шесть, а то и семь дней в неделю, и поэтому, хотя и не без угрызений совести, я полностью переложил воспитание детей и заботы о доме на плечи Розали.
Розали никогда не жаловалась и не пыталась изменить меня, хотя однажды она оставила мне записку, столь пронзительную и лаконичную, что я до сих пор храню ее в записной книжке: «Трудоголики часто лишают себя близости с другими людьми. Им некогда развлекаться. Но если одна из сторон поглощена собой, взаимоотношения хиреют. Дом – это место, где можно подурачиться и отдохнуть».
Вряд ли я изменился мгновенно, хотя, несомненно, это произошло впоследствии. Я научился, приходя домой, забывать о своих проблемах и наслаждаться жизнью. С тех пор как у нас родился первенец, Розали считала меня хорошим отцом, потому что перед уходом на работу я непременно менял сыну памперс. Эти минуты всегда поднимали мне настроение: каждый раз с утра я предвкушал, как открою дверь и увижу малыша, который стоит в кроватке, не обращая внимания на описанный памперс, и светится от счастья, зная, что сейчас увидит меня.
Вместе со всей семьей я отправился на свадьбу моего двоюродного брата Леонарда Годфри, сына дяди Макса, с помощью которого перебралась в Канаду значительная часть наших родственников. Там во время свадебного ужина я заметил среди подружек невесты хорошенькую юную леди. После ужина я подошел к ней, представился и пригласил ее на танец. Потом я попросил у нее телефон. Она дала его не раздумывая. Позднее я узнал, что она сказала своей лучшей подруге Мерл Шейн, что встретила «мужчину своей мечты», но была уверена, что не дождется моего звонка.
Должно быть, несколько дней после нашего знакомства она думала, что оказалась права, поскольку всю следующую неделю я работал с рассвета до заката и уходил со стройплощадки таким усталым, что мечтал лишь об одном – отдохнуть. Но через неделю я позвонил ей и пригласил в кино.
Она согласилась, и мы пошли на комедию «Берегись, моряк» с Джерри Люьисом. Но едва на экране появились первые кадры, я уронил голову на руки и заснул, проспав весь фильм до конца. Я проснулся в ужасе, думая, что теперь Розали обидится или рассердится и нашему столь интригующему роману придет конец.
Но ничуть не бывало, оказалось, что я произвел на нее самое лучшее впечатление и она осталась в восторге от нашего первого свидания. В ту пору ей было 17, и ее предыдущие ухажеры были, по ее словам, настоящими занудами, которых не интересовало ничего, кроме учебы. Ее тянуло ко мне, а меня – к ней, несмотря на то что мы были совсем не похожи друг на друга; впрочем, возможно, именно поэтому нам было так хорошо вдвоем, хотя тогда мы еще не понимали этого.
Мы были людьми одного круга, но наша жизнь в детстве и юности различалась, как небо и земля. Мои родители никогда не спрашивали, чем я занимался вне дома, тогда как отец Розали Джозеф Уайз (некогда он возглавлял Wise’s Dry Goods, теперь же вышел на пенсию и жил на доходы от своих магазинов и квартир) был невероятно строг со своей единственной дочерью. Он не разрешал ей пользоваться губной помадой, выходить из дома без чулок и носить туфли на высоком каблуке. Он рассчитывал, что она выйдет замуж за человека с положением, врача или адвоката, и уж конечно, не за работягу в резиновых сапогах.
Я начал встречаться с Розали, хотя продолжал флиртовать и с другими девушками. Наши отношения были не по душе ее отцу, и, когда один из его приятелей сказал ему, что видел меня в баре с какой-то сомнительной девицей, он запретил Розали встречаться со мной.
Несмотря на это она приняла мое очередное приглашение и на следующий день пришла повидаться со мной на стройплощадке Нордвью-Террас.
– Извини, Иззи, – промолвила она, – я не сказала тебе, что папа запретил мне встречаться с тобой, а теперь он выгнал меня из дома.
– Давай пойдем и поговорим с ним, – сказал я и прямо в резиновых сапогах отправился вместе с Розали к ней домой.
Дверь нам открыла жена Джозефа Уайза, а сам он сидел на диване и читал газету. Я спокойно рассказал ему о наших отношениях, не пытаясь спорить или доказывать свою правоту, и увидел, что его отношение к происходящему постепенно меняется.
Розали была потрясена. «Отец переменился у меня на глазах, – сказала она мне позднее, – всегда такой уверенный в своей правоте, он превратился в послушное дитя. Я увидела, что ты отвечаешь за происходящее, и с этой минуты была готова пойти за тобой на край света».
Мы с Розали продолжали встречаться еще два года, все лучше узнавая друг друга. Родители не дарили ей ни кукол, ни других игрушек, и с детства она целыми днями пропадала в публичной библиотеке. Она обожала рыться в книгах, выбирая, какую возьмет почитать домой. Иногда она проглатывала целую книгу за день, она читала по дороге в школу и возвращаясь домой после уроков, за едой и до поздней ночи. Я не слишком увлекался чтением, и ее способность воскресить в памяти почти все, что она прочла, изумляла меня. Розали обладала редким даром: она была не только умна, но подходила к любому делу творчески. Она считала, что я преувеличиваю ее таланты, но ее школьные оценки подтверждали мои мысли. В двенадцатом классе она решила, что на следующий год[1] пойдет на немецкий и латынь. Чтобы наверстать упущенное – три года латыни и два немецкого, – она занималась в обеденный перерыв и без дополнительных языковых занятий блестяще сдала экзамены за двенадцатый класс.
Мы перенимали друг у друга мелочи, которые сближают людей. Розали научила меня любить китайскую еду и фильмы с субтитрами. Я научил ее кататься на лыжах и регулярно заниматься спортом.
Когда я впервые привел Розали к себе домой, я еще не сделал ей предложения. Я просто сказал маме, что хочу познакомить ее со своей девушкой. Но как только я представил их друг другу, мама заключила Розали в свои объятья, прижала к груди и сказала: «Добро пожаловать в семью». Моя мать действовала, полагаясь на интуицию, и обычно оказывалась права.
Сама Розали не верила, что нашим отношениям суждено длиться долго, и для ее опасений были самые серьезные основания. Я был достаточно легкомысленным и продолжал жить одним днем. Впрочем, позднее она призналась, что была влюблена в меня и, сколько бы это ни тянулось, не рассталась бы со мной по доброй воле.
Розали было почти 19, а мне 24, и я все еще жил с родителями, когда я сделал ей предложение. Осенью родители Розали устроили традиционную свадьбу с праздничным ужином и танцами, пригласив 500 человек гостей, хотя Розали сказала, что, если бы мы поженились в здании городской мэрии, это было бы куда более романтично.
Во время медового месяца мы поехали на девять дней в свадебное путешествие. Мы побывали в Нью-Йорке, в Майами и на Кубе – там мы решили отправиться на автобусную экскурсию по ночным клубам. В El Trocadero нас усадили рядом с престарелым полковником и его женой. Наш столик был далеко от сцены, где танцевали полуобнаженные девушки, и я решил заглянуть в казино.
Я сказал Розали: «Я сейчас вернусь» – и оставил ее беседовать с полковником, который к тому же оказался абсолютно глухим.
В казино я проиграл 300 долларов, большую часть средств, отложенных на медовый месяц. Но Розали, которая в течение часа кричала что-то на ухо старику-полковнику, и бровью не повела. «Что сделано, то сделано, – сказала она. – Переживем».
Проведя несколько дней в Верадеро-Бич, где мы были предоставлены сами себе в полупустом отеле, поскольку курортный сезон закончился, мы вернулись домой в новую квартиру с одной спальней, которую мой отец в свое время построил на Эглинтон-авеню. Она оказалась не только пустой, но и до крайности запущенной. Наша обувь оставляла следы на грязном кухонном полу, который, по-видимому, не мыли с тех пор, как съехали последние жильцы. Рабочие столы на кухне были покрыты жирным налетом, а в спальне не было ничего, кроме матраса и остова кровати, которые стояли у стены, упакованные в оберточную бумагу.
Розали немедленно взялась за дело, и через месяц наша квартира выглядела, как картинка из журнала House Beautiful. Вскоре мы пригласили обе наши семьи на субботнюю трапезу. Розали не умела готовить, но того, что на идиш называют хуцпа, у нее было предостаточно. Изучив первый том поваренной книги Gourmet Cookbook, она запланировала грандиозное меню из блюд французской кухни вроде тех, что подают в ресторанах, удостоенных трех звезд Мишлен. В четыре часа в пятницу она поняла, что успела сделать лишь половину запланированного, и сократила число кушаний до четырех. Поскольку дело было в Хэллоуин, она украсила стол оранжево-черным желе, приготовленным в специальных формочках, и фонарем из тыквы со свечой внутри, отделанным черной гофрированной бумагой. Посреди ужина тыква взорвалась, и языки пламени взметнулись до потолка. После этого с потолка еще несколько дней сыпались частички копоти, похожие на крохотных плодовых мушек.
Наша квартира была мала для пары, которая планировала иметь детей, и вскоре мы перебрались в жилище попросторнее в одиннадцатиэтажном доме на Батерст-стрит, который построила наша компания. Розали увлеченно занялась оформлением интерьера и даже снесла перегородку у входа. Теперь прямо от входной двери была видна большая комната Г-образной формы и квартира стала казаться еще просторнее.
Переделав нашу квартиру по своему вкусу (а Розали была весьма творческой личностью, что впоследствии позволило нам стать партнерами не только в браке), она стала уговаривать меня завести ребенка. И хотя мы договорились повременить с этим до тех пор, пока не узнаем друг друга поближе, в конце концов я сдался. Через четыре с половиной года у нас было четверо детей, все мальчики.
С появлением детей нам стало значительно труднее жить на имеющийся доход. Но Розали, которую не баловали в юности, оказалась весьма рачительной хозяйкой и умела виртуозно экономить деньги. Она не только сама обустраивала дом и шила себе одежду, но и была необыкновенно бережливой, делая покупки. Вместо того чтобы заказывать молоко с доставкой, она брала детей и шла в магазин, где покупала разливное молоко, тем самым получая около литра бесплатно. Лишь через пять лет мы смогли впервые позволить себе поехать в отпуск: три дня мы наслаждались солнцем и великолепными пейзажами на Ниагарском водопаде в отеле Midtown Motor Inn – тогда он поразил нас своей роскошью. Впрочем, раз в год мы отправлялись на Канадскую национальную выставку в Торонто, весьма популярную, но недорогую всемирную ярмарку, чтобы отметить годовщину свадьбы.
Трое детей, двое еще в пеленках, и квартира, в которой было всего две спальни, – в такой ситуации нам не просто не хватало денег, у нас не оставалось ни одной свободной минуты. Мне всегда недоставало знаний, рассудительности и времени, чтобы стать хорошим отцом. Я работал с утра до ночи, шесть, а то и семь дней в неделю, и поэтому, хотя и не без угрызений совести, я полностью переложил воспитание детей и заботы о доме на плечи Розали.
Розали никогда не жаловалась и не пыталась изменить меня, хотя однажды она оставила мне записку, столь пронзительную и лаконичную, что я до сих пор храню ее в записной книжке: «Трудоголики часто лишают себя близости с другими людьми. Им некогда развлекаться. Но если одна из сторон поглощена собой, взаимоотношения хиреют. Дом – это место, где можно подурачиться и отдохнуть».
Вряд ли я изменился мгновенно, хотя, несомненно, это произошло впоследствии. Я научился, приходя домой, забывать о своих проблемах и наслаждаться жизнью. С тех пор как у нас родился первенец, Розали считала меня хорошим отцом, потому что перед уходом на работу я непременно менял сыну памперс. Эти минуты всегда поднимали мне настроение: каждый раз с утра я предвкушал, как открою дверь и увижу малыша, который стоит в кроватке, не обращая внимания на описанный памперс, и светится от счастья, зная, что сейчас увидит меня.