Страница:
Завершив свой последний совместный полет, мы приземлились на аэродроме нашей тыловой базы. Бывшее ржаное колхозное поле, приспособленное под аэродром, примыкало к большому сосновому бору. Шея первый день лета. Было тихо и солнечно. Неподалеку от аэродрома катила свои воды извилистая живописная речка. Выскочив из кабин, мы сняли шлемофоны и сразу же направились к реке. На бережке разделись и немедля кинулись в воду. Разыгрались, расшумелись, как дети. Не заметили, что недалеко от нас сидит рыбак.
— Тихо, братцы!.. Не помешать бы...
Матвей и Семен поплыли к другому берегу, а я побежал к рыбаку. Извинился за шум, попросил удочку, поймал одного за другим трех серебристых голавликов и побежал к друзьям показать улов...
Так началась новая пора в нашей жизни.
Штаб эскадрильи разместился в небольшом деревенском доме. К нам прибыл новый адъютант капитан Н.В.Дармограй. Мы знаем о нем, что он участвовал в боях за столицу Эстонии, в историческом переходе кораблей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Вместо уехавшего на учебу Исаковича комиссаром эскадрильи назначен капитан Ефимов. Парторгом коммунисты единодушно избрали отличного техника звена Снигирева. Майор Никитин стал командиром полка, а подполковник Кондратьев — командиром бригады.
Вечером было объявлено, что мы скоро поедем изучать новые самолеты. Мне же командир полка неожиданно предложил навестить родных (до Вологды от нашей базы несколько часов полета). Я должен был лететь на У-2, но он оказался неисправным. Ничего! Окрыленный радостью, я отправился в далекий путь на попутном транспорте (до Череповца — машина, а дальше — поезд) и на следующий день рано утром был уже у порога родного дома.
Никогда не забуду тех минут, Ах, какой начался в доме переполох! Ну еще бы — не ждали! Мать залилась слезами («Живой, здоровый... Сынок ты мой!..»). Отец засуетился, разбудил Валю, Нинушку.
— Вставайте, глядите-ко, кто приехал-то! — Он торопливо протер очки, начал разглядывать мои петлицы. — Стало быть, капитан уже? — Он важно качал головой. — Слышь, мать, капитан Игорь-то!
Мать захлопотала у стола, а я вошел в спальню:
— Валюша, Ниночка, родные вы мои!..
Нет, не передать словами, какая это была радость.
— Ну-ка, покажись, покажись папе! — Я взял на руки дочку.
Третий годик уже пошел, — немножко растерянно говорила жена, поправляя волосы дочери, упавшие на глаза. — Вот, Ниночка, это и есть твой папа...
Нинушка посмотрела на меня внимательно, соскользнула с моих рук на пол и, не спуская с меня глаз, ухватилась за мамину юбку.
А в соседней комнате уже накрыт стол. Проснулась сестренка Надя, пришла тетя Лиза, наша соседка по квартире. Для начала, как водится, выпили по рюмочке за встречу, и пошли, пошли разговоры. Закипел самовар. Отец принес его из кухни, поставил на стол. Мать, как она всегда это делала, бросила в трубу самовара кусочек сахару. Характерный, знакомый с детства запах чаепития наполнил квартиру. А мама все хлопотала и хлопотала у стола. Она нарезала ломтиками сушеную соленую треску и залила ее в блюдце крутым кипятком. Чешуйки стали дыбом, ломтики изогнулись, размякли — моя любимая еда. Эх, если бы еще рассыпчатой, или, как у нас говорят, «хохочущей», картошки! Но и картошка уже появилась на столе. Между тем отец налил по второй. Он сидел напротив меня и пристально глядел на мои ордена:
— Вот это, слева, орден Ленина. А рядом?
— А рядом орден Красного Знамени...
Глядя на отца, на мать, на Валю с Нинушкой — на всех сидевших за столом, я все еще не мог поверить, что я дома. И одна мысль билась в моем мозгу: «Как все-таки это здорово, когда у человека есть свой дом, свой родной уголок, есть дорогие сердцу люди!..»
Между тем отец принес из спальни мою старенькую двухрядку, смахнул с нее рукавом пыль: — Ну-ка, сыграй, не забыл, наверно... И я еще не успел заиграть, как он запел:
Здесь нас ждали новенькие английские истребители «Хаукер Харрикейн».
Прежде всего бросились в глаза размеры машины. «Харрикейн» и по длине и по размаху крыльев был почти в полтора раза больше нашего Яка. Горбатый, на высоких «ногах», он показался нам довольно странным. Все таблички в кабине, различные другие надписи были сделаны на английском языке. Впрочем, это не помешало нам быстро изучить новый самолет. Мы начали летать на нем и вскоре закончили программу переучивания.
Высота в футах, скорость в милях, бензин не в литрах, а в галлонах — ко всему этому надо было, конечно, привыкнуть, и мы привыкли. Однако никак не могли мы смириться с вооружением «харрикейна». На нем было двенадцать пулеметов винтовочного калибра (крыльевые установки — по шесть пулеметов в каждой плоскости). После наших советских пушек и крупнокалиберных пулеметов мы сочли это недостаточным. Не понравилась нам и бронеспинка. Она представляла собой две расположенные вертикально одна над другой четырехмиллиметровые пластины. И это во времена скоростных пушек и бронебойных снарядов!
— Да ее палкой пробить можно, — сказал Сухов, и все мы с ним согласились.
О нашем недовольстве узнало командование. Чтобы заменить бронеспинки и оружие на «харрикейнах», нам было приказано срочно перелететь в Москву.
И вот она, наша белокаменная столица. Мы приземлились на бетонной дорожке аэродрома. Без промедления сдаем машины на завод.
— Через десять дней, — говорит представитель завода, — ваш заказ будет выполнен. А сейчас отдыхайте, знакомьтесь с Москвой.
Получив место в гостинице, я обращаюсь к Мясникову за разрешением навестить брата. Он учится под Москвой в школе лейтенантов. Само собой разумеется, разрешение получено. Скорее на Рязанский вокзал! Сорок минут езды на электричке, и я вижу большие деревянные казармы, живописный, весь в зелени, военный городок. Спрашиваю, не здесь ли размещается пулеметная школа лейтенантов. Да, она размещается здесь.
Начальник школы, высокий, общительный человек, приветливо встречает меня, расспрашивает, кто я и с какою целью прибыл, хорошо отзывается о моем брате.
— Он, кажется, старше вас?
— Да, на восемь лет...
Это один из самых скромных и образованных курсантов, — говорит капитан. — Впрочем, он не только курсант. Александр Каберов ведет в школе военную топографию и пулеметное дело. Скажу по секрету: при выпуске он получит звание старшего лейтенанта и будет оставлен у нас. Нам нужны хорошие преподаватели.
Я благодарю капитана за добрые слова и выхожу на улицу. В ожидании брата (его уже вызвали ко мне) брожу по шлаковой дорожке. И вот смотрю — бежит он. В гимнастерке необычного, свинцового, цвета, в бриджах, ботинках с обмотками, с винтовкой и скаткой на плечах, бежит Шура к зданию штаба. Мимо меня проходит строевым шагом, по всем правилам отдает честь и снова бежит. Не узнал. Да и не мудрено, В последний раз мы виделись в 1934 году. Я тогда учился в школе ФЗУ, а он на физико-математическом факультете педагогического института в Вологде. Окончив институт, брат уехал работать в одну из районных школ. Сначала он преподавал, потом директорствовал. Перед самой войной возвратился в Вологду и некоторое время тоже был директором средней школы-десятилетки. Но меня в ту пору уже не было дома.
— Шурка!
Он замирает на месте, потом поправляет пилотку и поворачивается ко мне. Поворачивается и стоит, будто на посту.
— Шурка, это же я, Игорь!
Мы бросаемся друг к другу.
Глаза брата становятся влажными. Он с радостью и недоверием смотрит на меня:
— Неужели это ты, Игорь?
— Как видишь!
Он трогает мои ордена:
— Ты сам сбивал фашистские самолеты?.. А я вот никогда не видел воздушного боя... Наверное, это очень страшно... Не на земле ведь...
Разговор идет то о Ленинграде, то о Вологде. Я рассказываю о своей поездке домой, спрашиваю у Шуры, получает ли он письма от жены. Перед самой войной ома с четырьмя детьми поехала отдохнуть к родителям на Кавказ. Война застала их в Орджоникидзе. Выехать обратно было уже невозможно.
Зайдя к начальнику школы, мы с Шурой оформляем увольнительную для него и едем в Москву. Новая выходная форма защитного цвета хорошо сидит на Шурке. Вечер мы проводим в гостинице среди моих боевых друзей. Я знакомлю брата с командиром нашей эскадрильи Мясниковым, с комиссаром Ефимовым, получившим недавно звание Героя Советского Союза. Широкий кругозор брата, его техническая осведомленность, способность свободно ориентироваться в вопросах внешней политики производят впечатление. Далеко за полночь продолжается наша беседа.
Утром мы едем смотреть Москву. Погуляв по улицам и площадям, направляемся в ЦПКиО на выставку трофейного оружия. Здесь представлены сбитые нашей авиацией и зенитной артиллерией немецкие самолеты Ю-88, Ме-109, «Хейнкель-111», «Дорнье-217». Рядом с самолетами стоят вражеские танки, толстенная броня которых насквозь прожжена советскими бронебойными снарядами.
Из ЦПКиО мы направляемся в цирк, из цирка — в кино. Поздно вечером я провожаю брата в его военную школу.
— Шурка, а что, если тебя после выпускных экзаменов оставят в школе на преподавательской работе? Может такое быть? — спрашиваю я.
Брат молчит, обдумывает что-то.
— Нет, Игорь, — отзывается он наконец, — Мне это не подходит. В Вологде я четыре рапорта написал — все добивался, чтобы меня отпустили на фронт. А меня зачислили в эту школу. Но теперь-то уж я добьюсь своего.
— Поразмысли хорошенько, — осторожно говорю я. — Ты здесь куда нужнее, чем там, на поле боя.
— Я уже поразмыслил. — Шурка начинает горячиться. — Пойми ты. Отец наш воевал. Юрка воевал и погиб на Карельском перешейке. Борька — и тот финскую отстукал! Вот и ты воюешь. А я, значит, некая избранная личность? Получил высшее образование, военную подготовку и отсиживайся в тылу? Так выходит?
— Думаю, что не так. Твои отличные знания нужны курсантам школы. Плохо обученные командиры гибнут на войне, хорошо обученные — побеждают. Это была бы и твоя победа...
Переубедить его мне не удалось. С последней электричкой я возвратился на Рязанский вокзал и уже глубокой ночью добрался до гостиницы.
Нет, не внял моему совету Шура. Позже я узнал, что он не захотел остаться в школе. В бою под Орлом, командуя ротой, брат был тяжело ранен. Выздоровев (он лежал в одном из госпиталей Тулы), Шура снова ушел на фронт. В боях под Тернополем, выводя роту из окружения, он погиб... Ни тогда в Москве, ни позже мне больше не довелось увидеться с братом...
Остался в памяти день, когда мы покидали столицу. Я запустил двигатель самолета и ждал, когда он прогреется. В это время и подкатила ко мне легковая автомашина. Из автомашины вышел человек в кожаной куртке на молнии:
— Чей самолет?
— Мой самолет, — говорю я, а сам думаю: какое знакомое у этого человека лицо!
— Я Коккинаки, летчик-испытатель, — представляется он. — Нельзя ли подлетнуть на вашем истребителе, посмотреть, что собой представляет английская техника?
— Можно, конечно, — отвечаю я.
Коккинаки задает мне несколько технических вопросов, садится в кабину и поднимается в воздух. Полет занимает немного времени. Выполнив на «харрикейне» ряд фигур высшего пилотажа, Владимир Владимирович ведет самолет на посадку.
— Спасибо! — говорит он, вылезая из кабины. — Конечно, это не Як, но с такими пушками, какие теперь поставлены на «харрикейне», воевать, я думаю, можно...
Распрощавшись, Коккинаки уезжает. А через час наша группа из десяти самолетов делает прощальный круг над Москвой и берет курс на свой аэродром.
Горы причудливых кучевых облаков величественно проплывают мимо покачивающихся «харрикейнов». «Харитоша» идет-идет, кланяется-кланяется», — сказал как-то об английском истребителе Костылев. И это действительно так. Особенность конструкции: в спокойном горизонтальном полете самолет сам то опускает, то поднимает нос. Так и летит — кланяясь.
Под широко распростертыми крыльями машины видны Волга и город Калязин. «А не приходилось ли им, этим крыльям, парить над Темзой и Лондоном?» — думаю я. А еще я думаю, что название «харрикейн» (это слово в переводе на русский язык означает «ураган») вряд ли соответствует техническим данным машины, оружие на ней теперь доброе — две двадцатимиллиметровые пушки и два крупнокалиберных пулемета. Одна очередь — и от любого самолета полетят щепки. И бронеспинка лагговская хороша. За ней — как за каменной. Авиагоризонт — тоже великолепная вещь. С ним в облаках летать можно запросто. Радио великолепно работает, как домашний телефон: ни шуму, ни треску. Но скорость, скорость... Нет, далеко этому самолету до урагана. Высоту набирает медленно, пикирует плохо. Вертикальный маневр? Какой там маневр! Правильно сказал как-то наш комиссар Ефимов: «Самолет хороший, металлический, не загорится. Стрелять есть из чего. А вместо маневра и скорости — русская смекалка!»
ЛЕТЕЛА НАД ЗАЛИВОМ «ЧАЙКА»…
— Тихо, братцы!.. Не помешать бы...
Матвей и Семен поплыли к другому берегу, а я побежал к рыбаку. Извинился за шум, попросил удочку, поймал одного за другим трех серебристых голавликов и побежал к друзьям показать улов...
Так началась новая пора в нашей жизни.
Штаб эскадрильи разместился в небольшом деревенском доме. К нам прибыл новый адъютант капитан Н.В.Дармограй. Мы знаем о нем, что он участвовал в боях за столицу Эстонии, в историческом переходе кораблей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Вместо уехавшего на учебу Исаковича комиссаром эскадрильи назначен капитан Ефимов. Парторгом коммунисты единодушно избрали отличного техника звена Снигирева. Майор Никитин стал командиром полка, а подполковник Кондратьев — командиром бригады.
Вечером было объявлено, что мы скоро поедем изучать новые самолеты. Мне же командир полка неожиданно предложил навестить родных (до Вологды от нашей базы несколько часов полета). Я должен был лететь на У-2, но он оказался неисправным. Ничего! Окрыленный радостью, я отправился в далекий путь на попутном транспорте (до Череповца — машина, а дальше — поезд) и на следующий день рано утром был уже у порога родного дома.
Никогда не забуду тех минут, Ах, какой начался в доме переполох! Ну еще бы — не ждали! Мать залилась слезами («Живой, здоровый... Сынок ты мой!..»). Отец засуетился, разбудил Валю, Нинушку.
— Вставайте, глядите-ко, кто приехал-то! — Он торопливо протер очки, начал разглядывать мои петлицы. — Стало быть, капитан уже? — Он важно качал головой. — Слышь, мать, капитан Игорь-то!
Мать захлопотала у стола, а я вошел в спальню:
— Валюша, Ниночка, родные вы мои!..
Нет, не передать словами, какая это была радость.
— Ну-ка, покажись, покажись папе! — Я взял на руки дочку.
Третий годик уже пошел, — немножко растерянно говорила жена, поправляя волосы дочери, упавшие на глаза. — Вот, Ниночка, это и есть твой папа...
Нинушка посмотрела на меня внимательно, соскользнула с моих рук на пол и, не спуская с меня глаз, ухватилась за мамину юбку.
А в соседней комнате уже накрыт стол. Проснулась сестренка Надя, пришла тетя Лиза, наша соседка по квартире. Для начала, как водится, выпили по рюмочке за встречу, и пошли, пошли разговоры. Закипел самовар. Отец принес его из кухни, поставил на стол. Мать, как она всегда это делала, бросила в трубу самовара кусочек сахару. Характерный, знакомый с детства запах чаепития наполнил квартиру. А мама все хлопотала и хлопотала у стола. Она нарезала ломтиками сушеную соленую треску и залила ее в блюдце крутым кипятком. Чешуйки стали дыбом, ломтики изогнулись, размякли — моя любимая еда. Эх, если бы еще рассыпчатой, или, как у нас говорят, «хохочущей», картошки! Но и картошка уже появилась на столе. Между тем отец налил по второй. Он сидел напротив меня и пристально глядел на мои ордена:
— Вот это, слева, орден Ленина. А рядом?
— А рядом орден Красного Знамени...
Глядя на отца, на мать, на Валю с Нинушкой — на всех сидевших за столом, я все еще не мог поверить, что я дома. И одна мысль билась в моем мозгу: «Как все-таки это здорово, когда у человека есть свой дом, свой родной уголок, есть дорогие сердцу люди!..»
Между тем отец принес из спальни мою старенькую двухрядку, смахнул с нее рукавом пыль: — Ну-ка, сыграй, не забыл, наверно... И я еще не успел заиграть, как он запел:
У нашего нового адъютанта капитана Дармограя жена с малышом тоже эвакуировалась в Вологду. Он отправился к семье следом за мной. Мы познакомились в родных местах и замечательно провели отпуск. Но чем счастливее дни, тем они короче. Вскоре за нами прилетел санитарный У-2. Мы распрощались с близкими, а через некоторое время были уже в своем полку.
...Вот на пути село родное,
В него ямщик приворотил...
Здесь нас ждали новенькие английские истребители «Хаукер Харрикейн».
Прежде всего бросились в глаза размеры машины. «Харрикейн» и по длине и по размаху крыльев был почти в полтора раза больше нашего Яка. Горбатый, на высоких «ногах», он показался нам довольно странным. Все таблички в кабине, различные другие надписи были сделаны на английском языке. Впрочем, это не помешало нам быстро изучить новый самолет. Мы начали летать на нем и вскоре закончили программу переучивания.
Высота в футах, скорость в милях, бензин не в литрах, а в галлонах — ко всему этому надо было, конечно, привыкнуть, и мы привыкли. Однако никак не могли мы смириться с вооружением «харрикейна». На нем было двенадцать пулеметов винтовочного калибра (крыльевые установки — по шесть пулеметов в каждой плоскости). После наших советских пушек и крупнокалиберных пулеметов мы сочли это недостаточным. Не понравилась нам и бронеспинка. Она представляла собой две расположенные вертикально одна над другой четырехмиллиметровые пластины. И это во времена скоростных пушек и бронебойных снарядов!
— Да ее палкой пробить можно, — сказал Сухов, и все мы с ним согласились.
О нашем недовольстве узнало командование. Чтобы заменить бронеспинки и оружие на «харрикейнах», нам было приказано срочно перелететь в Москву.
И вот она, наша белокаменная столица. Мы приземлились на бетонной дорожке аэродрома. Без промедления сдаем машины на завод.
— Через десять дней, — говорит представитель завода, — ваш заказ будет выполнен. А сейчас отдыхайте, знакомьтесь с Москвой.
Получив место в гостинице, я обращаюсь к Мясникову за разрешением навестить брата. Он учится под Москвой в школе лейтенантов. Само собой разумеется, разрешение получено. Скорее на Рязанский вокзал! Сорок минут езды на электричке, и я вижу большие деревянные казармы, живописный, весь в зелени, военный городок. Спрашиваю, не здесь ли размещается пулеметная школа лейтенантов. Да, она размещается здесь.
Начальник школы, высокий, общительный человек, приветливо встречает меня, расспрашивает, кто я и с какою целью прибыл, хорошо отзывается о моем брате.
— Он, кажется, старше вас?
— Да, на восемь лет...
Это один из самых скромных и образованных курсантов, — говорит капитан. — Впрочем, он не только курсант. Александр Каберов ведет в школе военную топографию и пулеметное дело. Скажу по секрету: при выпуске он получит звание старшего лейтенанта и будет оставлен у нас. Нам нужны хорошие преподаватели.
Я благодарю капитана за добрые слова и выхожу на улицу. В ожидании брата (его уже вызвали ко мне) брожу по шлаковой дорожке. И вот смотрю — бежит он. В гимнастерке необычного, свинцового, цвета, в бриджах, ботинках с обмотками, с винтовкой и скаткой на плечах, бежит Шура к зданию штаба. Мимо меня проходит строевым шагом, по всем правилам отдает честь и снова бежит. Не узнал. Да и не мудрено, В последний раз мы виделись в 1934 году. Я тогда учился в школе ФЗУ, а он на физико-математическом факультете педагогического института в Вологде. Окончив институт, брат уехал работать в одну из районных школ. Сначала он преподавал, потом директорствовал. Перед самой войной возвратился в Вологду и некоторое время тоже был директором средней школы-десятилетки. Но меня в ту пору уже не было дома.
— Шурка!
Он замирает на месте, потом поправляет пилотку и поворачивается ко мне. Поворачивается и стоит, будто на посту.
— Шурка, это же я, Игорь!
Мы бросаемся друг к другу.
Глаза брата становятся влажными. Он с радостью и недоверием смотрит на меня:
— Неужели это ты, Игорь?
— Как видишь!
Он трогает мои ордена:
— Ты сам сбивал фашистские самолеты?.. А я вот никогда не видел воздушного боя... Наверное, это очень страшно... Не на земле ведь...
Разговор идет то о Ленинграде, то о Вологде. Я рассказываю о своей поездке домой, спрашиваю у Шуры, получает ли он письма от жены. Перед самой войной ома с четырьмя детьми поехала отдохнуть к родителям на Кавказ. Война застала их в Орджоникидзе. Выехать обратно было уже невозможно.
Зайдя к начальнику школы, мы с Шурой оформляем увольнительную для него и едем в Москву. Новая выходная форма защитного цвета хорошо сидит на Шурке. Вечер мы проводим в гостинице среди моих боевых друзей. Я знакомлю брата с командиром нашей эскадрильи Мясниковым, с комиссаром Ефимовым, получившим недавно звание Героя Советского Союза. Широкий кругозор брата, его техническая осведомленность, способность свободно ориентироваться в вопросах внешней политики производят впечатление. Далеко за полночь продолжается наша беседа.
Утром мы едем смотреть Москву. Погуляв по улицам и площадям, направляемся в ЦПКиО на выставку трофейного оружия. Здесь представлены сбитые нашей авиацией и зенитной артиллерией немецкие самолеты Ю-88, Ме-109, «Хейнкель-111», «Дорнье-217». Рядом с самолетами стоят вражеские танки, толстенная броня которых насквозь прожжена советскими бронебойными снарядами.
Из ЦПКиО мы направляемся в цирк, из цирка — в кино. Поздно вечером я провожаю брата в его военную школу.
— Шурка, а что, если тебя после выпускных экзаменов оставят в школе на преподавательской работе? Может такое быть? — спрашиваю я.
Брат молчит, обдумывает что-то.
— Нет, Игорь, — отзывается он наконец, — Мне это не подходит. В Вологде я четыре рапорта написал — все добивался, чтобы меня отпустили на фронт. А меня зачислили в эту школу. Но теперь-то уж я добьюсь своего.
— Поразмысли хорошенько, — осторожно говорю я. — Ты здесь куда нужнее, чем там, на поле боя.
— Я уже поразмыслил. — Шурка начинает горячиться. — Пойми ты. Отец наш воевал. Юрка воевал и погиб на Карельском перешейке. Борька — и тот финскую отстукал! Вот и ты воюешь. А я, значит, некая избранная личность? Получил высшее образование, военную подготовку и отсиживайся в тылу? Так выходит?
— Думаю, что не так. Твои отличные знания нужны курсантам школы. Плохо обученные командиры гибнут на войне, хорошо обученные — побеждают. Это была бы и твоя победа...
Переубедить его мне не удалось. С последней электричкой я возвратился на Рязанский вокзал и уже глубокой ночью добрался до гостиницы.
Нет, не внял моему совету Шура. Позже я узнал, что он не захотел остаться в школе. В бою под Орлом, командуя ротой, брат был тяжело ранен. Выздоровев (он лежал в одном из госпиталей Тулы), Шура снова ушел на фронт. В боях под Тернополем, выводя роту из окружения, он погиб... Ни тогда в Москве, ни позже мне больше не довелось увидеться с братом...
Остался в памяти день, когда мы покидали столицу. Я запустил двигатель самолета и ждал, когда он прогреется. В это время и подкатила ко мне легковая автомашина. Из автомашины вышел человек в кожаной куртке на молнии:
— Чей самолет?
— Мой самолет, — говорю я, а сам думаю: какое знакомое у этого человека лицо!
— Я Коккинаки, летчик-испытатель, — представляется он. — Нельзя ли подлетнуть на вашем истребителе, посмотреть, что собой представляет английская техника?
— Можно, конечно, — отвечаю я.
Коккинаки задает мне несколько технических вопросов, садится в кабину и поднимается в воздух. Полет занимает немного времени. Выполнив на «харрикейне» ряд фигур высшего пилотажа, Владимир Владимирович ведет самолет на посадку.
— Спасибо! — говорит он, вылезая из кабины. — Конечно, это не Як, но с такими пушками, какие теперь поставлены на «харрикейне», воевать, я думаю, можно...
Распрощавшись, Коккинаки уезжает. А через час наша группа из десяти самолетов делает прощальный круг над Москвой и берет курс на свой аэродром.
Горы причудливых кучевых облаков величественно проплывают мимо покачивающихся «харрикейнов». «Харитоша» идет-идет, кланяется-кланяется», — сказал как-то об английском истребителе Костылев. И это действительно так. Особенность конструкции: в спокойном горизонтальном полете самолет сам то опускает, то поднимает нос. Так и летит — кланяясь.
Под широко распростертыми крыльями машины видны Волга и город Калязин. «А не приходилось ли им, этим крыльям, парить над Темзой и Лондоном?» — думаю я. А еще я думаю, что название «харрикейн» (это слово в переводе на русский язык означает «ураган») вряд ли соответствует техническим данным машины, оружие на ней теперь доброе — две двадцатимиллиметровые пушки и два крупнокалиберных пулемета. Одна очередь — и от любого самолета полетят щепки. И бронеспинка лагговская хороша. За ней — как за каменной. Авиагоризонт — тоже великолепная вещь. С ним в облаках летать можно запросто. Радио великолепно работает, как домашний телефон: ни шуму, ни треску. Но скорость, скорость... Нет, далеко этому самолету до урагана. Высоту набирает медленно, пикирует плохо. Вертикальный маневр? Какой там маневр! Правильно сказал как-то наш комиссар Ефимов: «Самолет хороший, металлический, не загорится. Стрелять есть из чего. А вместо маневра и скорости — русская смекалка!»
ЛЕТЕЛА НАД ЗАЛИВОМ «ЧАЙКА»…
В дни нашего кратковременного пребывания на тыловой базе меня ожидал еще один приятный сюрприз. 10 августа мы с утра подготовили машины к полету, упаковали вещички. Баян я тоже положил в самолет. Сидим, ждем, когда будет дано разрешение подняться в воздух. Но разрешения все нет. И вот после обеда под окном штаба останавливается машина. Я выглядываю в окно и вижу: в кузове машины сидит моя жена. Выбегаю из дома:
— Валя!
— Игорь!.. Как хорошо!.. Все же я тебя нашла!..
— Но как ты добралась сюда?
— Очень просто. Из Вологды — поездом. А из Пестова ваш шофер подвез...
Веселая, радостная, спрыгивает она на землю, стряхивает с платья пыль, откидывает упавшую на глаза прядь волос.
— Здравствуй!.. Что же ты со мной не поздороваешься?..
Мы входим в дом. Как со старыми приятелями встречается Валя с Ефимовым, Костылевым и Суховым. Потом она знакомится с Чепелкиным и Львовым, которых раньше не знала.
Из своей комнаты выходит командир.
— Это ваша супруга? — спрашивает он у меня, — Очень приятно.
Он галантно представляется Вале и целует ей руку.
— А орденов-то у всех! — удивляется жена. — Какие же вы молодцы!.. Только вот не очень уютно у вас... И ни одного цветочка!..
Поле рядом, мы с Валей идем за цветами и приносим целый букет ромашек и незабудок.
Жена быстро наводит порядок в нашей комнате. Поставленные на стол цветы придают холостяцкому жилью некоторый уют.
Улетаем мы только на следующий день. Жена провожает нас на аэродроме. Она поднялась на крыло, и я, сидя в кабине, знакомлю ее с самолетом.
— Ух как здесь много-то всего! — Валя рассматривает кабину. — Да, это не У-2!
Потом я по радио веду разговор с Чепелкиным.
— Где Валя? — спрашивает он.
— Здесь, рядом.
— Валюша! — кричит Петро. Я снимаю с головы шлем, чтобы было слышно жене. — Валюша, — между тем продолжает Чепелкин. — Привет тебе от всей нашей гвардии. Поцелуй дочку. Ждите нас с победой!..
— Желаю вам всем удачи! — кричит в наушник шлемофона Валя. Я передаю по радио Чепелкину ее слова.
Взлетает ракета, и мы запускаем двигатели,
— Игорек! — торопится Валя. — О нас не беспокойся. Пиши, мы очень ждем твоих писем.
Она целует меня и спрыгивает с крыла.
Мы взлетаем и, сделав круг над аэродромом, собираемся в группу.
На жене светлое платье, и я еще некоторое время вижу ее на земле. Потом она превращается в белое пятнышко и наконец совсем исчезает из виду. До свидания, родная! Когда-то теперь мы встретимся?..
Группа минует Тихвин, Новую Ладогу, Ленинград, пересекает Финский залив и приземляется на небольшой площадке, окруженной со всех сторон лесом. Это и есть наш теперешний аэродром.
Адъютант Дармограй и писарь Дук обживают новую эскадрильскую землянку, поставленную для нас аэродромными строителями. Сколько сделали эти люди за время войны различного рода укрытий, сколько вырыли, перекрыли, утеплили таких вот землянок, оборудовали командных пунктов! Сколько они построили новых аэродромов! Аэродромов, которых не было до войны и не будет наверняка после нее. Их распашут, и заколосятся на них тучные колхозные нивы...
К нашей стоянке вплотную примыкает чудесный сосновый бор. Воздух здесь, что называется, курортный. Но у нас нет времени наслаждаться красотами природы. Уже на следующий день мы заступаем на боевое дежурство. Из штаба предупреждают, что финские истребители, как никогда раньше, проявляют активность. Большими группами барражируют они над Финским заливом и зачастую вступают в бой с нашими самолетами. Были случаи, когда авиаторы противника летали на «чайках» с нашими опознавательными знаками.
— Ну, это уж хамство! — говорит Костылев (мы с ним вдвоем сегодня дежурим). — То на наших СБ летали, а теперь на «чайках»...
Я сижу в кабине и чувствую, как ко мне подкрадывается дрема. На мгновение закрываю глаза и слышу тревожный голос техника:
— Товарищ командир, ракета!.. Вам вылет!..
Запускаю двигатель и, едва поспевая за Егором, взлетаю.
По радио получен приказ идти курсом на Кронштадт. Где-то там, на высоте пяти тысяч метров, появились вражеские истребители. Пять тысяч метров — это примерно пятнадцать тысяч футов. Мы с Костылевым лезем вверх, скребем эти «футы-нуты». Но ни над Кронштадтом, ни на подступах к нему самолетов противника мы не обнаруживаем. Только минут через десять из района Териок показывается какой-то самолет. Он идет на бреющем прямо на Кронштадт.
— Егор! — кричу я Костылеву. — Смотри — над самой водой... По-моему, «чайка» со стороны Финляндии.
Костылев молниеносно снижается. Я следую за ним. Теперь мы видим «чайку» уже более отчетливо.
— Звездами замаскировалась! — кричит Егор и заходит в атаку.
Идущий над водой самолет разворачивается к аэродрому, где стоит 4-й гвардейский полк нашей бригады. Мы не отстаем от «чайки». Костылев открывает огонь. Она переворачивается в воздухе. Я тоже даю по ней очередь. Машина падает возле самого аэродрома.
— Хорошо, что успели, — кричит Егор, — А то бы она наделала дел!
Мы набираем высоту и еще минут десять барражируем над заливом, пока не получаем команду на посадку.
Приземляемся. Егор докладывает Мясникову:
— Товарищ командир, задание выполнено.
Мясников стоит спиной к нам. Егор снимает шлем и, устало покряхтывая, вешает его на гвоздь.
— Обнаружили финскую «чайку», — говорит он. — Ну и...
— Не надо! — обрывает Мясников. — Что сбили, знаю. А вот знаете ли вы, кого сбили?!
Мы в недоумении переглядываемся. Командир по-прежнему стоит лицом к тусклому окну землянки.
— Называется, открыли счет, истребители хреновы!..
— Товарищ командир, — подаю я голос. — «Чайку» мы заметили почти у самых Териок. Шла курсом на Кронштадт. В чем же наша ошибка?
— В чем? Вы сбили начальника штаба четвертого полка подполковника Бискупа.
Меня прошибает озноб. Костылев точно окаменел. Мы хорошо знаем Бискупа. Как же так получилось?
Раздается телефонный звонок. Майор снимает с аппарата трубку.
— Так, ясно... Невредим?.. Вас понял... А самолет?.. Вдребезги...
Не вешая трубки, Мясников смотрит на нас. Лицо его несколько проясняется. Он пытается улыбнуться, но тут же снова становится серьезным.
— Так, понимаю... Облетывал после ремонта?.. Но по чему же он к Териокам-то пошел?.. Ах, решил прогуляться... Так, ясно... Есть, товарищ полковник, всыпать обоим за... бдительность!..
Командир вешает трубку на рычаг телефоне. Целый день все мы ходим под впечатлением происшедшего. Да мне, признаться, и ночью не дает покоя мысль о Бискупе и его «чайке».
Утром на зеленом пригорке, служащем крышей командного пункта полка, летчики собираются покурить. Ко мне подсаживается Сережка Сухов:
— Да, теперь вам с Егором в четвертый полк лучше не наведываться!
— А что? Мы бдительность проявили. Так, Егор?
Из землянки выходит начальник штаба майор Куцев.
— Вы что это с утра пораньше табунитесь? Крышу не провалите.
— Трофим Петрович, не звонили в четвертый? — спрашивает у него Ефимов, — Как там ваш коллега себя чувствует?
— Звонил, — щурясь на солнце, неторопливо отвечает Куцев. — Отходит понемногу. Просил не наказывать Костылева и Каберова. Сам, говорит, виноват. Считает, что они действовали правильно,
Что ж, Бискупа мы знаем как великодушного человека. Он иначе сказать не мог. Но нам понятно также, что мы поступили очень опрометчиво.
Как получилось, что ни один из нас не попытался установить, не является ли злополучная «чайка» нашим самолетом? Как получилось, что ни Костылев, ни я не задумались над тем, почему она так спокойно идет по курсу, не реагируя на наше приближение? Можно было бы проследить, как она поведет себя, дойдя до аэродрома. Уничтожить ее мы могли бы в любой момент в два счета. Более того, ее можно было вынудить к посадке. Теперь нам ясно, что мы погорячились. Но что было, то было!
Майор Куцев грозит мне пальцем:
— Смотри, не сбивай больше своих!..
В этот момент на КП звонит телефон, и начальник штаба спускается к себе. Через минуту становится известно, что Ефимову, Сухову, Львову и Чепелкину предстоит вылет.
На нашем аэродроме стоят штурмовики. Члены их экипажей — наши старые друзья. Тяжело нагруженные бомбами машины их уходят в воздух. И вместе с ними поднимается в воздух группа Ефимова. Цель — нанести удар по кораблям противника. Но обнаружить корабли почему-то не удается. На обратном пути на наши штурмовики пытается напасть семерка финских «капрони». Группа Ефимова завязывает с ними бой. На помощь ей идет по тревоге наша четверка во главе с Егором Костылевым.
При этом в самом начале дела происходит недоразумение. Летчик Борисов в спешке садится в мою машину и поднимает ее в воздух. Мне волей-неволей приходится лететь на его истребителе.
Над заливом мы встречаемся со штурмовиками. Истребителей с ними нет. По радио нами принята команда: «Быстрее помочь Ефимову!» Немедленно набираем высоту, но вражеские истребители уже уходят на свой аэродром. В группе Ефимова видим только три самолете. Где же четвертый? Возвращаемся домой и узнаем, что Чепелкин погиб. Истребитель его был подбит. Петр пытался дотянуть машину до берега, но не смог, стал садиться на воду и почему-то выпустил посадочные щитки. Возможно, он был ранен и сделал это автоматически. Машина коснулась воды и сразу же ушла в глубину. Петр не успел покинуть кабину самолета.
Это был трудный день.
В довершение всех бед Борисов повредил мой самолет. Придя с задания, он ни с того ни с сего стал приземляться против старта в направлении к посадочному знаку. Самолет в мгновение ока выкатился за пределы рабочей площади аэродрома, неожиданно налетел на зенитное орудие, скапотировал и, конечно, разбился. Летчик же (ему везло в подобных случаях) невредимым выбрался из кабины. Причем так получилось, что до этого Борисов разбил два моих самолета. Теперь он разбил третий.
А между тем этот человек не был новичком в нашем деле. До войны он водил самолеты гражданской авиации, потом переучился и стал истребителем. Но ему, как мы в этом убедились, недоставало быстроты реакции, которая так необходима летчику! И еще ему недоставало натренированности. В воздушном бою некогда думать, как надо поступить, что включить, на что нажать. Сплошь и рядом приходится действовать автоматически. Но такого рода автоматизм — следствие бесчисленных тренировок, отличного знания машины. Борисов же не особенно заботился о повышении своего воинского мастерства и в результате за восемь месяцев пребывания в части не сбил ни одного вражеского самолета.
Стало очевидным, что летчик-истребитель из него не получился. В конце концов Борисов был отчислен из полка, и я стал летать на его машине. Обслуживал ее техник Владимир Тараканов.
Мы, истребители, продолжали сопровождать штурмовики. Запомнился мне один из таких вылетов. Это было 16 августа 1942 года. Одиннадцать Ил-2 и восемь «харрикейнов» в районе островов Сейскари и Лавенсари атаковали четыре вражеских корабля. Фашистские морские транспорты направлялись через залив в Финляндию.
Группу наших штурмовиков вел Герой Советского Союза Антон Андреевич Карасев, в недавнем прошлом слесарь Кировского завода. «Горбатые» (так мы называли в шутку штурмовики) несли на себе не только бомбы, но и реактивные снаряды. Это были поистине «танки с крыльями», вооруженные пушками и пулеметами. В тот раз Антон Карасев первым обрушил бомбовый груз на головной вражеский корабль. Тот взорвался и в мгновение ока исчез под водой. На поверхности плавали лишь обломки корабля, слабо видимые сквозь большое облако пара.
В следующую минуту загорелся второй транспорт. Загорелся так сильно, что потушить его экипажу не удалось. Черные клубы дыма как бы срывались с корабля. Видимо, на нем был бензин. Третий транспорт осел на корму и на левый борт, высоко подняв над водой нос. Мы с Костылевым снизились, чтобы сопровождать уходящие над водой штурмовики, и в этот момент корабль встал на дыбы и, точно поплавок при хорошей поклевке, быстро исчез под водой. С четвертого корабля команда спускала спасательные шлюпки.
— Валя!
— Игорь!.. Как хорошо!.. Все же я тебя нашла!..
— Но как ты добралась сюда?
— Очень просто. Из Вологды — поездом. А из Пестова ваш шофер подвез...
Веселая, радостная, спрыгивает она на землю, стряхивает с платья пыль, откидывает упавшую на глаза прядь волос.
— Здравствуй!.. Что же ты со мной не поздороваешься?..
Мы входим в дом. Как со старыми приятелями встречается Валя с Ефимовым, Костылевым и Суховым. Потом она знакомится с Чепелкиным и Львовым, которых раньше не знала.
Из своей комнаты выходит командир.
— Это ваша супруга? — спрашивает он у меня, — Очень приятно.
Он галантно представляется Вале и целует ей руку.
— А орденов-то у всех! — удивляется жена. — Какие же вы молодцы!.. Только вот не очень уютно у вас... И ни одного цветочка!..
Поле рядом, мы с Валей идем за цветами и приносим целый букет ромашек и незабудок.
Жена быстро наводит порядок в нашей комнате. Поставленные на стол цветы придают холостяцкому жилью некоторый уют.
Улетаем мы только на следующий день. Жена провожает нас на аэродроме. Она поднялась на крыло, и я, сидя в кабине, знакомлю ее с самолетом.
— Ух как здесь много-то всего! — Валя рассматривает кабину. — Да, это не У-2!
Потом я по радио веду разговор с Чепелкиным.
— Где Валя? — спрашивает он.
— Здесь, рядом.
— Валюша! — кричит Петро. Я снимаю с головы шлем, чтобы было слышно жене. — Валюша, — между тем продолжает Чепелкин. — Привет тебе от всей нашей гвардии. Поцелуй дочку. Ждите нас с победой!..
— Желаю вам всем удачи! — кричит в наушник шлемофона Валя. Я передаю по радио Чепелкину ее слова.
Взлетает ракета, и мы запускаем двигатели,
— Игорек! — торопится Валя. — О нас не беспокойся. Пиши, мы очень ждем твоих писем.
Она целует меня и спрыгивает с крыла.
Мы взлетаем и, сделав круг над аэродромом, собираемся в группу.
На жене светлое платье, и я еще некоторое время вижу ее на земле. Потом она превращается в белое пятнышко и наконец совсем исчезает из виду. До свидания, родная! Когда-то теперь мы встретимся?..
Группа минует Тихвин, Новую Ладогу, Ленинград, пересекает Финский залив и приземляется на небольшой площадке, окруженной со всех сторон лесом. Это и есть наш теперешний аэродром.
Адъютант Дармограй и писарь Дук обживают новую эскадрильскую землянку, поставленную для нас аэродромными строителями. Сколько сделали эти люди за время войны различного рода укрытий, сколько вырыли, перекрыли, утеплили таких вот землянок, оборудовали командных пунктов! Сколько они построили новых аэродромов! Аэродромов, которых не было до войны и не будет наверняка после нее. Их распашут, и заколосятся на них тучные колхозные нивы...
К нашей стоянке вплотную примыкает чудесный сосновый бор. Воздух здесь, что называется, курортный. Но у нас нет времени наслаждаться красотами природы. Уже на следующий день мы заступаем на боевое дежурство. Из штаба предупреждают, что финские истребители, как никогда раньше, проявляют активность. Большими группами барражируют они над Финским заливом и зачастую вступают в бой с нашими самолетами. Были случаи, когда авиаторы противника летали на «чайках» с нашими опознавательными знаками.
— Ну, это уж хамство! — говорит Костылев (мы с ним вдвоем сегодня дежурим). — То на наших СБ летали, а теперь на «чайках»...
Я сижу в кабине и чувствую, как ко мне подкрадывается дрема. На мгновение закрываю глаза и слышу тревожный голос техника:
— Товарищ командир, ракета!.. Вам вылет!..
Запускаю двигатель и, едва поспевая за Егором, взлетаю.
По радио получен приказ идти курсом на Кронштадт. Где-то там, на высоте пяти тысяч метров, появились вражеские истребители. Пять тысяч метров — это примерно пятнадцать тысяч футов. Мы с Костылевым лезем вверх, скребем эти «футы-нуты». Но ни над Кронштадтом, ни на подступах к нему самолетов противника мы не обнаруживаем. Только минут через десять из района Териок показывается какой-то самолет. Он идет на бреющем прямо на Кронштадт.
— Егор! — кричу я Костылеву. — Смотри — над самой водой... По-моему, «чайка» со стороны Финляндии.
Костылев молниеносно снижается. Я следую за ним. Теперь мы видим «чайку» уже более отчетливо.
— Звездами замаскировалась! — кричит Егор и заходит в атаку.
Идущий над водой самолет разворачивается к аэродрому, где стоит 4-й гвардейский полк нашей бригады. Мы не отстаем от «чайки». Костылев открывает огонь. Она переворачивается в воздухе. Я тоже даю по ней очередь. Машина падает возле самого аэродрома.
— Хорошо, что успели, — кричит Егор, — А то бы она наделала дел!
Мы набираем высоту и еще минут десять барражируем над заливом, пока не получаем команду на посадку.
Приземляемся. Егор докладывает Мясникову:
— Товарищ командир, задание выполнено.
Мясников стоит спиной к нам. Егор снимает шлем и, устало покряхтывая, вешает его на гвоздь.
— Обнаружили финскую «чайку», — говорит он. — Ну и...
— Не надо! — обрывает Мясников. — Что сбили, знаю. А вот знаете ли вы, кого сбили?!
Мы в недоумении переглядываемся. Командир по-прежнему стоит лицом к тусклому окну землянки.
— Называется, открыли счет, истребители хреновы!..
— Товарищ командир, — подаю я голос. — «Чайку» мы заметили почти у самых Териок. Шла курсом на Кронштадт. В чем же наша ошибка?
— В чем? Вы сбили начальника штаба четвертого полка подполковника Бискупа.
Меня прошибает озноб. Костылев точно окаменел. Мы хорошо знаем Бискупа. Как же так получилось?
Раздается телефонный звонок. Майор снимает с аппарата трубку.
— Так, ясно... Невредим?.. Вас понял... А самолет?.. Вдребезги...
Не вешая трубки, Мясников смотрит на нас. Лицо его несколько проясняется. Он пытается улыбнуться, но тут же снова становится серьезным.
— Так, понимаю... Облетывал после ремонта?.. Но по чему же он к Териокам-то пошел?.. Ах, решил прогуляться... Так, ясно... Есть, товарищ полковник, всыпать обоим за... бдительность!..
Командир вешает трубку на рычаг телефоне. Целый день все мы ходим под впечатлением происшедшего. Да мне, признаться, и ночью не дает покоя мысль о Бискупе и его «чайке».
Утром на зеленом пригорке, служащем крышей командного пункта полка, летчики собираются покурить. Ко мне подсаживается Сережка Сухов:
— Да, теперь вам с Егором в четвертый полк лучше не наведываться!
— А что? Мы бдительность проявили. Так, Егор?
Из землянки выходит начальник штаба майор Куцев.
— Вы что это с утра пораньше табунитесь? Крышу не провалите.
— Трофим Петрович, не звонили в четвертый? — спрашивает у него Ефимов, — Как там ваш коллега себя чувствует?
— Звонил, — щурясь на солнце, неторопливо отвечает Куцев. — Отходит понемногу. Просил не наказывать Костылева и Каберова. Сам, говорит, виноват. Считает, что они действовали правильно,
Что ж, Бискупа мы знаем как великодушного человека. Он иначе сказать не мог. Но нам понятно также, что мы поступили очень опрометчиво.
Как получилось, что ни один из нас не попытался установить, не является ли злополучная «чайка» нашим самолетом? Как получилось, что ни Костылев, ни я не задумались над тем, почему она так спокойно идет по курсу, не реагируя на наше приближение? Можно было бы проследить, как она поведет себя, дойдя до аэродрома. Уничтожить ее мы могли бы в любой момент в два счета. Более того, ее можно было вынудить к посадке. Теперь нам ясно, что мы погорячились. Но что было, то было!
Майор Куцев грозит мне пальцем:
— Смотри, не сбивай больше своих!..
В этот момент на КП звонит телефон, и начальник штаба спускается к себе. Через минуту становится известно, что Ефимову, Сухову, Львову и Чепелкину предстоит вылет.
На нашем аэродроме стоят штурмовики. Члены их экипажей — наши старые друзья. Тяжело нагруженные бомбами машины их уходят в воздух. И вместе с ними поднимается в воздух группа Ефимова. Цель — нанести удар по кораблям противника. Но обнаружить корабли почему-то не удается. На обратном пути на наши штурмовики пытается напасть семерка финских «капрони». Группа Ефимова завязывает с ними бой. На помощь ей идет по тревоге наша четверка во главе с Егором Костылевым.
При этом в самом начале дела происходит недоразумение. Летчик Борисов в спешке садится в мою машину и поднимает ее в воздух. Мне волей-неволей приходится лететь на его истребителе.
Над заливом мы встречаемся со штурмовиками. Истребителей с ними нет. По радио нами принята команда: «Быстрее помочь Ефимову!» Немедленно набираем высоту, но вражеские истребители уже уходят на свой аэродром. В группе Ефимова видим только три самолете. Где же четвертый? Возвращаемся домой и узнаем, что Чепелкин погиб. Истребитель его был подбит. Петр пытался дотянуть машину до берега, но не смог, стал садиться на воду и почему-то выпустил посадочные щитки. Возможно, он был ранен и сделал это автоматически. Машина коснулась воды и сразу же ушла в глубину. Петр не успел покинуть кабину самолета.
Это был трудный день.
В довершение всех бед Борисов повредил мой самолет. Придя с задания, он ни с того ни с сего стал приземляться против старта в направлении к посадочному знаку. Самолет в мгновение ока выкатился за пределы рабочей площади аэродрома, неожиданно налетел на зенитное орудие, скапотировал и, конечно, разбился. Летчик же (ему везло в подобных случаях) невредимым выбрался из кабины. Причем так получилось, что до этого Борисов разбил два моих самолета. Теперь он разбил третий.
А между тем этот человек не был новичком в нашем деле. До войны он водил самолеты гражданской авиации, потом переучился и стал истребителем. Но ему, как мы в этом убедились, недоставало быстроты реакции, которая так необходима летчику! И еще ему недоставало натренированности. В воздушном бою некогда думать, как надо поступить, что включить, на что нажать. Сплошь и рядом приходится действовать автоматически. Но такого рода автоматизм — следствие бесчисленных тренировок, отличного знания машины. Борисов же не особенно заботился о повышении своего воинского мастерства и в результате за восемь месяцев пребывания в части не сбил ни одного вражеского самолета.
Стало очевидным, что летчик-истребитель из него не получился. В конце концов Борисов был отчислен из полка, и я стал летать на его машине. Обслуживал ее техник Владимир Тараканов.
Мы, истребители, продолжали сопровождать штурмовики. Запомнился мне один из таких вылетов. Это было 16 августа 1942 года. Одиннадцать Ил-2 и восемь «харрикейнов» в районе островов Сейскари и Лавенсари атаковали четыре вражеских корабля. Фашистские морские транспорты направлялись через залив в Финляндию.
Группу наших штурмовиков вел Герой Советского Союза Антон Андреевич Карасев, в недавнем прошлом слесарь Кировского завода. «Горбатые» (так мы называли в шутку штурмовики) несли на себе не только бомбы, но и реактивные снаряды. Это были поистине «танки с крыльями», вооруженные пушками и пулеметами. В тот раз Антон Карасев первым обрушил бомбовый груз на головной вражеский корабль. Тот взорвался и в мгновение ока исчез под водой. На поверхности плавали лишь обломки корабля, слабо видимые сквозь большое облако пара.
В следующую минуту загорелся второй транспорт. Загорелся так сильно, что потушить его экипажу не удалось. Черные клубы дыма как бы срывались с корабля. Видимо, на нем был бензин. Третий транспорт осел на корму и на левый борт, высоко подняв над водой нос. Мы с Костылевым снизились, чтобы сопровождать уходящие над водой штурмовики, и в этот момент корабль встал на дыбы и, точно поплавок при хорошей поклевке, быстро исчез под водой. С четвертого корабля команда спускала спасательные шлюпки.