Страница:
Каждая секунда на счету. И все же в памяти мелькают кадры из кинофильма «Новеллы о героях — летчиках». Мне довелось посмотреть эту картину весной 1938 года (тогда я еще работал на заводе). Киноновеллы рассказывают о мужестве авиаторов. На истребителе И-16 не выпустилось шасси, и летчик ухитряется благополучно посадить эту скоростную машину прямо на фюзеляж. Экран заволакивает облако аэродромной пыли, уносимой ветром, а из кабины самолета выбирается улыбающийся летчик: «Все в порядке!» Мне это казалось ^удом. Я ходил на три сеанса подряд и не переставал восхищаться: «Какие бесстрашные люди эти летчики! Сколько настоящей романтики в их опасной работе!.,»
И вот сейчас мне самому предстоит совершить то же самое. И добро бы еще на аэродроме, а то бог знает где. Почему-то не вызывает у меня доверия это ржаное поле. Все ли сделано, что надо для посадки? «Э, да я же не привязан!» — обжигает меня тревожная мысль. Ловлю упавшие за сиденье привязные ремни, но застегнуть их одной рукой мне не удается. А высота уже шестьдесят метров. Впереди дома деревни. Бросаю ремни, с трудом перетягиваю через крыши домов, отворачиваю самолет от выросшего на пути стога сена. Вот уже крылья истребителя рубят колосья спелой ржи, потом пригибают ее, мнут. Самолет, как говорят о таких случаях летчики, скребет пузом по земле. Через десяток метров он ударяется о невидимое препятствие. Впечатление такое, будто на пути истребителя выросла каменная стена. Он становится на нос, разворачивается, падает на крыло, а затем всей своей массой грохается в рожь. Комья земли вперемешку с колосьями летят в кабину. Очки разбиваются о прицел, осколки стекла ранят мне правую бровь и щеку.
Впрочем, я не чувствую боли. Выскакиваю из кабины и пытаюсь определить, где нахожусь. Справа деревня, слева станция. Идет оглушительная пальба. Три фашистских бомбардировщика бросают бомбы на железнодорожную станцию. Одна из них попадает в будку стрелочника и разносит ее в щепы. Достаю пистолет и отползаю в рожь подальше от самолета. Начинаю приводить в порядок мысли. Выходит, что я на переднем крае. Но станция, видимо, наша…
Неожиданно стрельба прекращается. Приподнимаюсь и вижу: от деревни ко мне бегут люди. Впереди ребятишки. Вот один из них, шустрый парнишка, подбежал к самолету, забрался на него, осмотрелся.
— Ребята, здесь он, айдате за мной!
Три белокурых мальчугана приближаются ко мне.
— Дяденька, вы спрячьте пистолет, — говорит паренек, прибежавший первым. — Не бойтесь, здесь наши. А немцы, — он взмахивает рукой, — они в той деревне, Молоскозицы она называется.
Мальчуган еще что-то говорит, но я слушаю его рассеянно. Мое внимание сосредоточено на Молосковицах. Да, это там лежит поле, где я хотел было посадить свой самолет…
Между тем собеседник мой, заметив, что я его не слушаю, трясет меня за китель:
— Дядя, а дядя, меня зовут Женя Петров, а его Володя… Это сын нашей соседки… У нас тут бой шел…Вон сколько танков да пушек в деревне!..
— А мы видели, как вы дрались, — задорно говорит Володя. — «Юнкерс»-то в болото упал! Вон там, за деревней. Только он не загорелся. Летел, летел с дымом и сел на болоте. А который без дыма — улетел. Вам не больно? У вас на щеке кровь…
Спрятав пистолет, я вместе с ребятами подхожу к самолету. Оказывается, он ударился об огромный камень — валун. Мотор сворочен на сторону, ствол крупнокалиберного пулемета согнут. Истребитель, как подбитая птица, лежит на земле, беспомощно распластав свои сильные крылья. Он весь в пробоинах. Я достаю из кабины планшет, беру из него карту. Развернув ее на стабилизаторе, прикидываю обстановку. Да, сомневаться не приходиться — немцы действительно взяли Кингисепп и идут на Волосово.
Меня окружают колхозники. Они с интересом рассматривают истребитель. Ребята деловито объясняют, где у него нос, а где хвост. Из разговора со взрослыми я узнаю, что рано утром фашисты взяли Молосковицы и двинулись на Вруду, но наши перешли в контратаку и остановили противника. Рассказали мне также, что председатель здешнего колхоза Илларион Павлович Андреев приказал всем жителям деревни зарыть добро в землю и уйти в лес, в партизаны. Одна из женщин занялась моей рассеченной бровью и кровоточащей раной на щеке.
— Машина, машина идет! — вдруг закричали ребята.
Действительно, от станции шла «эмка». Она остановилась перед ржаным полем. Двое военных бегом направились к нам. Это были летчики — капитан и старший лейтенант. Они разыскивали своего товарища, не вернувшегося с боевого задания. Тот и другой подтвердили, что подбитый «юнкере» упал за деревней. Капитан записал номер полевой почты нашего полка, чтобы сообщить начальству о сбитом мной бомбардировщике.
— Вы хотели таранить «юнкерсы», не правда ли? — сказал он.
Я немного смутился:
— Хотел, да не получилось.
— Не получилось потому, что фашисты разгадали ваш маневр и успели разойтись в стороны. Мы расскажем об этом интересном случае в нашей части и обязательно напишем о нем вашему командованию.
Они готовы были подвезти меня хотя бы до шоссе. Но я, поблагодарив их, отказался от машины: человеку, которого они искали, она была, наверное, нужнее, чем мне.
Летчики помахали нам на прощание и побежали к своей «эмке».
С парашютом на плече, окруженный колхозниками, я иду в деревню. Большая Вруда — крупное село. Оно расположено в километре от железнодорожной станции того же названия и в двенадцати километрах западнее Волосова. Женщина, только что накладывавшая повязки на мои раны, приглашает меня в свой дом. Я уже знаю ее имя. Это Зинаида Михайловна Петрова. За гостеприимно накрытым столом она рассказывает мне О своей работе в колхозе, о двоих сыновьях. На вид ей не больше сорока, а голова у нее совсем седая. Видимо, нелегко живется Зинаиде Михайловне. Разговор наш прерывают сильные взрывы. Вздрагивает весь дом. В рамах звенят стекла.
— Это снаряды, не обращайте внимания. Кушайте, кушайте, — спокойно говорит хлебосольная хозяйка. — Они уже третий день палят, ироды. Мы к стрельбе привыкли.
«Нет, тут уж не до еды», — думаю я, прислушиваясь к нарастающему знакомому гулу.
— Зинаида Михайловна, это бомбежка!
Я успеваю только выскочить в сени и взяться за ручку двери, ведущей на крыльцо. Раздается мощный взрыв. Оглушенный им и сбитый чем-то тяжелым, я падаю. Выбравшись из — под обломков, бросаюсь на поиски хозяйки. Между тем в небе надрывно ревут моторами «юнкерсы». Восемнадцать двухмоторных бомбардировщиков с высоты пятисот — шестисот метров обрушивают на Большую Вруду бомбы. Горят дома. Дым разъедает глаза. Слышны душераздирающие крики о помощи. А взрывы грохочут один за другим. Пронзительно визжат разбежавшиеся по селу поросята из разнесенного бомбой свинарника.
Я не сразу обнаруживаю, что у меня над головой нет ни потолка, ни крыши. Какая-то пожилая женщина зовет хозяйку. В ответ доносятся стоны. Мы ищем Зинаиду Михайловну среди развалин. Нам помогают бойцы. С их помощью удалось наконец разобрать тяжелые бревна, Хозяйка еле жива. Переносим ее в окоп.
С большим трудом разыскал я свой парашют. Пора уходить. Но неистовый крик останавливает меня:
— Мама, Володю убило!..
Это кричит Женя, сын Зинаиды Михайловны, разыскавший меня во ржи. С окровавленной головой, трясущийся, точно от холода, он стоит перед нами, твердя одно:
— Мама, Володю убило!..
Тело Володи, шестнадцатилетнего соседского паренька, мы вынесли из развалин и похоронили тут же, возле разрушенного дома…
И вот я иду в сторону Волосова, время от времени перекладывая с плеча на плечо парашют. Я иду уже два часа. По дороге, обгоняя меня и обдавая пылью, то и дело проносятся грузовики с ранеными. Я иду медленно. Путь неблизкий. Позади восемь, а впереди, до Кло — пиц, еще восемнадцать километров.
Перед глазами Большая Вруда. Там, возле нее, в поле, лежит мой истребитель. А кто я такой без него? И вообще, на кого я похож в этой прожженной, пропахшей дымом одежде? Надо же было мне так бездарно потерять самолет!
Где-то на повороте меня обгоняет и останавливается машина.
— Садись, вояка, подвезем! — весело предлагает выскочивший из кабины шофер. — Никак сбили, коль парашют тащишь? Знаю вашего брата, не раз подвозил…
Моими спутниками оказались тяжелораненые бойцы, Изнуренные тряской, окровавленные, многие даже не перевязанные, они лежали на дне кузова. Одни молчали, закрыв глаза, и были почти бездыханны, другие кричали от боли, поминая самыми отборными словами Гитлера. Трое тяжелораненых умерли в пути.
Воспользовавшись остановкой, я выскочил из машины и снова пошел пешком. Признаться, мне стало страшно от того, что я увидел. Вот она где, настоящая-то война! Почему-то я чувствовал себя виноватым перед этими умирающими молодыми ребятами, перед погибшим мальчиком Володей, перед всеми убитыми и сгоревшими в Большой Вруде людьми.
За Волосовом встречный мотоцикл поравнялся со мной и, подняв облако пыли, неожиданно остановился:
— Товарищ командир! — ко мне бежал Грицаенко. — Как же это вы, где? Я всю округу объездил. Словно в воду канули.
Он сгреб меня своими ручищами так, что у меня затрещали кости.
— Спасибо, что живой. А самолет привезем, только скажи, где он. Да еще успокой душу техника. Скажи, в чем причина вынужденной посадки.
— Машина, Саша, работала прекрасно. А остальное расскажу дома. Поехали!..
И вот мы на аэродроме. Трудно передать словами радость встречи с боевыми друзьями. Они верили в мое возвращение и теперь от души поздравляли меня. В палатке было тесно, и многие стояли у входа снаружи, когда я рассказывал, что со мной произошло, о трагедии Большой Вруды, об умерших в машине бойцах. Когда я сказал, что Молосковицы заняты фашистами и что мой самолет лежит в поле у самой линии фронта, раздался гул удивленных голосов.
— Фашисты заняли Молосковицы? — переспросил Багрянцев. — Да ты что?! — Он взял у меня из рук планшет с картой. — Прошу внимания! — Багрянцев встал. — Обстановка, как видите, осложнилась. Но от нас до ли нии фронта по дороге еще почти тридцать километров. Так что волнения напрасны. Конечно, взяв Кингисепп, противник наверняка будет стремиться пробиться не только на Волосово, но также на Котлы и Бегуницы. Это угроза обхода. Но фронт наши держат, видимо, крепко, а потому никакой паники. На все будет соответствующий приказ.
Он тут же снял трубку, доложил об изменениях в обстановке штабу гарнизона, договорился о доставке моего истребителя.
— Возьми Грицаенко, Алферова и поезжайте, — сказал мне Багрянцев. — Будьте осторожны.
Командир отдал несколько распоряжений инженеру, приказал выделить двух человек для разведки дороги, идущей на Бегуницы, и усилить караулы. •
Машину нам прислали только утром. Мы сразу же поехали. Дорога была каждая минута. Водитель был верен озорной шоферской поговорке: «Больше скорость — меньше ям». Массивную, оборудованную подъемником машину тяжело трясло на ухабах.
Лихо управлявший автомобилем молодой паренек в пути несколько раз спрашивал у меня, где именно лежит самолет, далеко ли он от немецких окопов.
Воюю, а что такое война — не знаю, — говорил он, — Прошусь на фронт, а командир не пускает. Одно твердит: «Исполняй приказ. Нужно будет — пошлем». Товарищ лейтенант, помогите мне попасть на фронт.
А зачем тебе помогать, сейчас сам приедешь. Вон за тем поворотом деревня, а за ней фронт.
Машина остановилась у развалин дома Зинаиды Михайловны. Большой Вруды и соседней деревни Ямки больше не существовало. Было только пожарище. Оставшиеся в живых жители, видимо, ушли в лес. Во многих дворах стояли кресты на свеженасыпанных бугорках земли. Мы подошли к могиле Володи.
— Смотри, матрос, — сказал я водителю. — Смотри и запоминай.
К нам подошел боец. В ответ на вопрос о положении на переднем крае он пожал плечами:
— Утром фашисты пытались прорвать нашу оборону, но мы отбили все их атаки. Сейчас затишье. Что будет к вечеру, сказать трудно.
Красноармеец поправил на плече трехлинейку, посоветовал нам, куда поставить машину.
— Да не вздумайте днем поехать к самолету. Фашисты могут открыть огонь из орудий.
В садах и на огородах, за развалинами разрушенных строений стояли прикрытые ветками орудия и танки. Возле них, почти невидимые в маскировочных халатах, хлопотали красноармейцы.
С началом сумерек мы были уже у самолета. Несколько позже фашистская авиация начала бомбить станцию. Бомбы рвались так близко, что казалось, Вот-вот накроют нас. Я смотрел на станцию. Вряд ли там была хоть одна живая душа. А самолеты все шли и шли. Находиться вне укрытия стало опасно, и я предложил технику на время оставить работу и забраться под машину.
Я комбинезон недавно постирал, товарищ командир, — как бы между прочим говорит Грицаенко. — Грязно уж очень под машиной. Как — нибудь так…
Я тоже не полезу под грузовик, — вторит ему Алферов. — Старшина у нас очень уж строгий. Не любит грязнуль. Матрос ты, говорит, или кто?..
В просвете между облаками ненадолго показалась неполная луна. В ее слабом свете видны темные силуэты вражеских бомбардировщиков. Где-то рядом заговорила зенитка, потом вторая, третья. Один из самолетов прошел над нами так низко, что едва не коснулся земли.
— Вот черт! — Алферов проводил сердитым взглядом скрывшийся во тьме самолет. — И все же надо работать. Может, эта сволота всю ночь будет летать.
Неожиданно бомбы засвистели, казалось, прямо над нашими головами.
— Ложись! — успел крикнуть я, и все припали к земле.
Одна из бомб упала так близко, что комья выброшенной взрывом земли загрохотали по перкалевой обшивке крыльев.
Мы встали и отряхнулись. Грохот бомбежки постепенно стихал.
Через некоторое время на Большую Вруду снова налетели фашистские самолеты. Но ничто уже не могло помешать нам. Истребитель был разобран и погружен на машину.
Коротка августовская ночь, но к рассвету все у нас было готово к отъезду. Машина, тяжело переваливаясь, пошла по полю, подминая колосья спелой ржи. Едва мы миновали деревню, как противник начал артподготовку. Но снаряды рвались позади нас, и мы были уже вне опасности.
Создав перевес в силах на этом участке фронта, гитлеровские войска ценой больших потерь утром овладели деревней Большая Вруда, вернее, тем, что от нее осталось.
ГЛАЗАМИ ПАМЯТИ
И вот сейчас мне самому предстоит совершить то же самое. И добро бы еще на аэродроме, а то бог знает где. Почему-то не вызывает у меня доверия это ржаное поле. Все ли сделано, что надо для посадки? «Э, да я же не привязан!» — обжигает меня тревожная мысль. Ловлю упавшие за сиденье привязные ремни, но застегнуть их одной рукой мне не удается. А высота уже шестьдесят метров. Впереди дома деревни. Бросаю ремни, с трудом перетягиваю через крыши домов, отворачиваю самолет от выросшего на пути стога сена. Вот уже крылья истребителя рубят колосья спелой ржи, потом пригибают ее, мнут. Самолет, как говорят о таких случаях летчики, скребет пузом по земле. Через десяток метров он ударяется о невидимое препятствие. Впечатление такое, будто на пути истребителя выросла каменная стена. Он становится на нос, разворачивается, падает на крыло, а затем всей своей массой грохается в рожь. Комья земли вперемешку с колосьями летят в кабину. Очки разбиваются о прицел, осколки стекла ранят мне правую бровь и щеку.
Впрочем, я не чувствую боли. Выскакиваю из кабины и пытаюсь определить, где нахожусь. Справа деревня, слева станция. Идет оглушительная пальба. Три фашистских бомбардировщика бросают бомбы на железнодорожную станцию. Одна из них попадает в будку стрелочника и разносит ее в щепы. Достаю пистолет и отползаю в рожь подальше от самолета. Начинаю приводить в порядок мысли. Выходит, что я на переднем крае. Но станция, видимо, наша…
Неожиданно стрельба прекращается. Приподнимаюсь и вижу: от деревни ко мне бегут люди. Впереди ребятишки. Вот один из них, шустрый парнишка, подбежал к самолету, забрался на него, осмотрелся.
— Ребята, здесь он, айдате за мной!
Три белокурых мальчугана приближаются ко мне.
— Дяденька, вы спрячьте пистолет, — говорит паренек, прибежавший первым. — Не бойтесь, здесь наши. А немцы, — он взмахивает рукой, — они в той деревне, Молоскозицы она называется.
Мальчуган еще что-то говорит, но я слушаю его рассеянно. Мое внимание сосредоточено на Молосковицах. Да, это там лежит поле, где я хотел было посадить свой самолет…
Между тем собеседник мой, заметив, что я его не слушаю, трясет меня за китель:
— Дядя, а дядя, меня зовут Женя Петров, а его Володя… Это сын нашей соседки… У нас тут бой шел…Вон сколько танков да пушек в деревне!..
— А мы видели, как вы дрались, — задорно говорит Володя. — «Юнкерс»-то в болото упал! Вон там, за деревней. Только он не загорелся. Летел, летел с дымом и сел на болоте. А который без дыма — улетел. Вам не больно? У вас на щеке кровь…
Спрятав пистолет, я вместе с ребятами подхожу к самолету. Оказывается, он ударился об огромный камень — валун. Мотор сворочен на сторону, ствол крупнокалиберного пулемета согнут. Истребитель, как подбитая птица, лежит на земле, беспомощно распластав свои сильные крылья. Он весь в пробоинах. Я достаю из кабины планшет, беру из него карту. Развернув ее на стабилизаторе, прикидываю обстановку. Да, сомневаться не приходиться — немцы действительно взяли Кингисепп и идут на Волосово.
Меня окружают колхозники. Они с интересом рассматривают истребитель. Ребята деловито объясняют, где у него нос, а где хвост. Из разговора со взрослыми я узнаю, что рано утром фашисты взяли Молосковицы и двинулись на Вруду, но наши перешли в контратаку и остановили противника. Рассказали мне также, что председатель здешнего колхоза Илларион Павлович Андреев приказал всем жителям деревни зарыть добро в землю и уйти в лес, в партизаны. Одна из женщин занялась моей рассеченной бровью и кровоточащей раной на щеке.
— Машина, машина идет! — вдруг закричали ребята.
Действительно, от станции шла «эмка». Она остановилась перед ржаным полем. Двое военных бегом направились к нам. Это были летчики — капитан и старший лейтенант. Они разыскивали своего товарища, не вернувшегося с боевого задания. Тот и другой подтвердили, что подбитый «юнкере» упал за деревней. Капитан записал номер полевой почты нашего полка, чтобы сообщить начальству о сбитом мной бомбардировщике.
— Вы хотели таранить «юнкерсы», не правда ли? — сказал он.
Я немного смутился:
— Хотел, да не получилось.
— Не получилось потому, что фашисты разгадали ваш маневр и успели разойтись в стороны. Мы расскажем об этом интересном случае в нашей части и обязательно напишем о нем вашему командованию.
Они готовы были подвезти меня хотя бы до шоссе. Но я, поблагодарив их, отказался от машины: человеку, которого они искали, она была, наверное, нужнее, чем мне.
Летчики помахали нам на прощание и побежали к своей «эмке».
С парашютом на плече, окруженный колхозниками, я иду в деревню. Большая Вруда — крупное село. Оно расположено в километре от железнодорожной станции того же названия и в двенадцати километрах западнее Волосова. Женщина, только что накладывавшая повязки на мои раны, приглашает меня в свой дом. Я уже знаю ее имя. Это Зинаида Михайловна Петрова. За гостеприимно накрытым столом она рассказывает мне О своей работе в колхозе, о двоих сыновьях. На вид ей не больше сорока, а голова у нее совсем седая. Видимо, нелегко живется Зинаиде Михайловне. Разговор наш прерывают сильные взрывы. Вздрагивает весь дом. В рамах звенят стекла.
— Это снаряды, не обращайте внимания. Кушайте, кушайте, — спокойно говорит хлебосольная хозяйка. — Они уже третий день палят, ироды. Мы к стрельбе привыкли.
«Нет, тут уж не до еды», — думаю я, прислушиваясь к нарастающему знакомому гулу.
— Зинаида Михайловна, это бомбежка!
Я успеваю только выскочить в сени и взяться за ручку двери, ведущей на крыльцо. Раздается мощный взрыв. Оглушенный им и сбитый чем-то тяжелым, я падаю. Выбравшись из — под обломков, бросаюсь на поиски хозяйки. Между тем в небе надрывно ревут моторами «юнкерсы». Восемнадцать двухмоторных бомбардировщиков с высоты пятисот — шестисот метров обрушивают на Большую Вруду бомбы. Горят дома. Дым разъедает глаза. Слышны душераздирающие крики о помощи. А взрывы грохочут один за другим. Пронзительно визжат разбежавшиеся по селу поросята из разнесенного бомбой свинарника.
Я не сразу обнаруживаю, что у меня над головой нет ни потолка, ни крыши. Какая-то пожилая женщина зовет хозяйку. В ответ доносятся стоны. Мы ищем Зинаиду Михайловну среди развалин. Нам помогают бойцы. С их помощью удалось наконец разобрать тяжелые бревна, Хозяйка еле жива. Переносим ее в окоп.
С большим трудом разыскал я свой парашют. Пора уходить. Но неистовый крик останавливает меня:
— Мама, Володю убило!..
Это кричит Женя, сын Зинаиды Михайловны, разыскавший меня во ржи. С окровавленной головой, трясущийся, точно от холода, он стоит перед нами, твердя одно:
— Мама, Володю убило!..
Тело Володи, шестнадцатилетнего соседского паренька, мы вынесли из развалин и похоронили тут же, возле разрушенного дома…
И вот я иду в сторону Волосова, время от времени перекладывая с плеча на плечо парашют. Я иду уже два часа. По дороге, обгоняя меня и обдавая пылью, то и дело проносятся грузовики с ранеными. Я иду медленно. Путь неблизкий. Позади восемь, а впереди, до Кло — пиц, еще восемнадцать километров.
Перед глазами Большая Вруда. Там, возле нее, в поле, лежит мой истребитель. А кто я такой без него? И вообще, на кого я похож в этой прожженной, пропахшей дымом одежде? Надо же было мне так бездарно потерять самолет!
Где-то на повороте меня обгоняет и останавливается машина.
— Садись, вояка, подвезем! — весело предлагает выскочивший из кабины шофер. — Никак сбили, коль парашют тащишь? Знаю вашего брата, не раз подвозил…
Моими спутниками оказались тяжелораненые бойцы, Изнуренные тряской, окровавленные, многие даже не перевязанные, они лежали на дне кузова. Одни молчали, закрыв глаза, и были почти бездыханны, другие кричали от боли, поминая самыми отборными словами Гитлера. Трое тяжелораненых умерли в пути.
Воспользовавшись остановкой, я выскочил из машины и снова пошел пешком. Признаться, мне стало страшно от того, что я увидел. Вот она где, настоящая-то война! Почему-то я чувствовал себя виноватым перед этими умирающими молодыми ребятами, перед погибшим мальчиком Володей, перед всеми убитыми и сгоревшими в Большой Вруде людьми.
За Волосовом встречный мотоцикл поравнялся со мной и, подняв облако пыли, неожиданно остановился:
— Товарищ командир! — ко мне бежал Грицаенко. — Как же это вы, где? Я всю округу объездил. Словно в воду канули.
Он сгреб меня своими ручищами так, что у меня затрещали кости.
— Спасибо, что живой. А самолет привезем, только скажи, где он. Да еще успокой душу техника. Скажи, в чем причина вынужденной посадки.
— Машина, Саша, работала прекрасно. А остальное расскажу дома. Поехали!..
И вот мы на аэродроме. Трудно передать словами радость встречи с боевыми друзьями. Они верили в мое возвращение и теперь от души поздравляли меня. В палатке было тесно, и многие стояли у входа снаружи, когда я рассказывал, что со мной произошло, о трагедии Большой Вруды, об умерших в машине бойцах. Когда я сказал, что Молосковицы заняты фашистами и что мой самолет лежит в поле у самой линии фронта, раздался гул удивленных голосов.
— Фашисты заняли Молосковицы? — переспросил Багрянцев. — Да ты что?! — Он взял у меня из рук планшет с картой. — Прошу внимания! — Багрянцев встал. — Обстановка, как видите, осложнилась. Но от нас до ли нии фронта по дороге еще почти тридцать километров. Так что волнения напрасны. Конечно, взяв Кингисепп, противник наверняка будет стремиться пробиться не только на Волосово, но также на Котлы и Бегуницы. Это угроза обхода. Но фронт наши держат, видимо, крепко, а потому никакой паники. На все будет соответствующий приказ.
Он тут же снял трубку, доложил об изменениях в обстановке штабу гарнизона, договорился о доставке моего истребителя.
— Возьми Грицаенко, Алферова и поезжайте, — сказал мне Багрянцев. — Будьте осторожны.
Командир отдал несколько распоряжений инженеру, приказал выделить двух человек для разведки дороги, идущей на Бегуницы, и усилить караулы. •
Машину нам прислали только утром. Мы сразу же поехали. Дорога была каждая минута. Водитель был верен озорной шоферской поговорке: «Больше скорость — меньше ям». Массивную, оборудованную подъемником машину тяжело трясло на ухабах.
Лихо управлявший автомобилем молодой паренек в пути несколько раз спрашивал у меня, где именно лежит самолет, далеко ли он от немецких окопов.
Воюю, а что такое война — не знаю, — говорил он, — Прошусь на фронт, а командир не пускает. Одно твердит: «Исполняй приказ. Нужно будет — пошлем». Товарищ лейтенант, помогите мне попасть на фронт.
А зачем тебе помогать, сейчас сам приедешь. Вон за тем поворотом деревня, а за ней фронт.
Машина остановилась у развалин дома Зинаиды Михайловны. Большой Вруды и соседней деревни Ямки больше не существовало. Было только пожарище. Оставшиеся в живых жители, видимо, ушли в лес. Во многих дворах стояли кресты на свеженасыпанных бугорках земли. Мы подошли к могиле Володи.
— Смотри, матрос, — сказал я водителю. — Смотри и запоминай.
К нам подошел боец. В ответ на вопрос о положении на переднем крае он пожал плечами:
— Утром фашисты пытались прорвать нашу оборону, но мы отбили все их атаки. Сейчас затишье. Что будет к вечеру, сказать трудно.
Красноармеец поправил на плече трехлинейку, посоветовал нам, куда поставить машину.
— Да не вздумайте днем поехать к самолету. Фашисты могут открыть огонь из орудий.
В садах и на огородах, за развалинами разрушенных строений стояли прикрытые ветками орудия и танки. Возле них, почти невидимые в маскировочных халатах, хлопотали красноармейцы.
С началом сумерек мы были уже у самолета. Несколько позже фашистская авиация начала бомбить станцию. Бомбы рвались так близко, что казалось, Вот-вот накроют нас. Я смотрел на станцию. Вряд ли там была хоть одна живая душа. А самолеты все шли и шли. Находиться вне укрытия стало опасно, и я предложил технику на время оставить работу и забраться под машину.
Я комбинезон недавно постирал, товарищ командир, — как бы между прочим говорит Грицаенко. — Грязно уж очень под машиной. Как — нибудь так…
Я тоже не полезу под грузовик, — вторит ему Алферов. — Старшина у нас очень уж строгий. Не любит грязнуль. Матрос ты, говорит, или кто?..
В просвете между облаками ненадолго показалась неполная луна. В ее слабом свете видны темные силуэты вражеских бомбардировщиков. Где-то рядом заговорила зенитка, потом вторая, третья. Один из самолетов прошел над нами так низко, что едва не коснулся земли.
— Вот черт! — Алферов проводил сердитым взглядом скрывшийся во тьме самолет. — И все же надо работать. Может, эта сволота всю ночь будет летать.
Неожиданно бомбы засвистели, казалось, прямо над нашими головами.
— Ложись! — успел крикнуть я, и все припали к земле.
Одна из бомб упала так близко, что комья выброшенной взрывом земли загрохотали по перкалевой обшивке крыльев.
Мы встали и отряхнулись. Грохот бомбежки постепенно стихал.
Через некоторое время на Большую Вруду снова налетели фашистские самолеты. Но ничто уже не могло помешать нам. Истребитель был разобран и погружен на машину.
Коротка августовская ночь, но к рассвету все у нас было готово к отъезду. Машина, тяжело переваливаясь, пошла по полю, подминая колосья спелой ржи. Едва мы миновали деревню, как противник начал артподготовку. Но снаряды рвались позади нас, и мы были уже вне опасности.
Создав перевес в силах на этом участке фронта, гитлеровские войска ценой больших потерь утром овладели деревней Большая Вруда, вернее, тем, что от нее осталось.
ГЛАЗАМИ ПАМЯТИ
Над клопицким аэродромом нависла опасность. Фашистские войска грозили охватить его с двух сторон. Гарнизон решено было эвакуировать. Когда мы привезли мой истребитель в Клопицы, там уже все было, что называется, поднято на ноги. Нам оставалось только захватить свои вещички и прямым путем следовать в Низино. Багрянцев и Тенюгин на некоторое время задержались, чтобы прикрыть аэродром, а потом и бомбардировщики (когда они будут возвращаться на свое постоянное место базирования, под Ленинград).
Машина шла ровно. Дорога была хорошая. Я блаженно закрыл глаза. После бессонной ночи хотелось отдохнуть. Вспомнились жена, дочурка, родители. После начала войны я получил от них только два письма. «У нас все хорошо, не беспокойся. Все живы, здоровы. Ниночка уже бегает и много говорит», — писала жена в последнем письме.
Оно было со мной. Достав его, я снова — в который раз! — перечитал знакомые строчки. «У нас все хорошо…» Фашисты в Старой Руссе и уже подошли к Шимску. А у них в Новгороде «все хорошо». Какое уж там хорошо! И попробуй тут не беспокоиться!..
Шофер замедляет ход машины. У нас на пути большая группа беженцев. Женщины, ребятишки, старики гонят скот, несут на плечах узлы, котомки, чемоданы. Больно смотреть на эту картину. Люди снялись со своих насиженных мест и идут неведомо куда…
Многие поднимают руки и просят подвезти. Но у нас даже примоститься негде. Едем не останавливаясь. Неожиданно перед машиной возникает фигура старика. Он поднял над собой девочку с забинтованной головой. Водитель резко тормозит, чтобы не сбить их.
— Ты куда, отец, под колеса, да еще с ребенком! — кричит он, открыв дверцу.
Я выхожу из машины,
— Подвези, сынок… Старый я… Нам бы до Ленинграда только… Матку-то ее, слышь, бомбой фашист убил… А внучка вот…
Он поправил окровавленную повязку на голове девочки, трясущейся рукой вытер слезы.
— И избу сожгли, ироды!.. До Ленинграда бы нам, сынок…
Узнав, что мы едем не в Ленинград, а на ближайший аэродром, что везем в ремонт самолет, который нужен нам, чтобы бить фашистов, старик прижимает к груди внучку и отходит в сторону.
— Дай вам бог, сынок, одолеть супостата Гитлера… Дай вам бог!.. За Ропшей дорога ухудшилась. Машина переваливается из стороны в сторону, того и гляди, борта не выдержат. Шофер вынужден ехать медленнее.
Грицаенко из кузова наклоняется к дверце машины:
— Товарищ командир, к дому подъезжаем. Низино уже видно.
И' верно, из — за деревьев небольшой рощи показалась верхушка знакомой водонапорной башни. Над аэродромом курится облако рыжей пыли. Видимо, истребители выруливают на старт. Вот они уже взлетели и, быстро набрав высоту, ушли на запад, растворились в голубизне тревожного ленинградского неба.
На противоположной стороне аэродрома, очистившегося от пыли, мы видим едва заметный, замаскированный елочками бугорок. Это наша землянка. Машина идет мимо ангаров, Оставленные своими хозяевами, они осиротело смотрят на нас своими маленькими, запыленными оконцами.
Дома! На войне, а все же дома!
На стоянке машину уже обступили со всех сторон летчики и техники.
— Привет клопицким!
— Откуда дровишки, Саша? — Друзья обнимают спрыгнувшего с машины Грицаенко и разглядывают привезенный нами самолет. — Ерунда, починим. Будет опять как новый!
Не спеша, вытирая руки ветошью, подходит к нам дядя Володя (так называем мы Линника, старшего техника звена). Владимир Трофимович тепло приветствует нас, справляется о моем самочувствии и сразу же переносит внимание на самолет.
— Сильно поврежден? — встав на колесо автомобиля, он заглядывает в кузов.
— Да, попало малость.
— А взамен что? — спрашивает Линник, разглядывая самолет.
Я ответил не сразу. Не хотелось рассказывать про сбитый «юнкере», так как падения его я не видел. Следовало бы подождать официального подтверждения, которое обещал прислать встретивший меня на месте вынужденной посадки капитан. Но Линник ждал ответа, а разочаровывать этого доброго человека не хотелось. Понимая, что севший на болото «юнкере» потерян для фашистов, я сказал; а взамен, дядя Володя, одного большого.
— Да? Значит, это уже второй?
Он крепко пожал мне руку и тут же с гордостью стал рассказывать окружающим, что я одержал вторую победу.
— А самолет мы вам сделаем, товарищ командир. Снова летать будете, — утешает меня Владимир Трофимович.
Я узнаю, что в Низино с западных аэродромов слетаются самолеты соседних эскадрилий. Понемногу собираются и мои друзья. Обстановка остается сложной. Истребители садятся, заправляются и вновь уходят на боевые задания.
Майор Новиков и комиссар Исакович тепло встречают меня, осматривают привезенный нами самолет, покачивают головами.
— Сам-то как? — спрашивает командир.
— Нормально, товарищ майор!
— А это? — показывает он на правую бровь.
— Пустяки, стеклом царапнуло, перед посадкой забыл очки снять.
— Вот, Михаил Захарович, — Новиков смотрит на комиссара, — всегда у них все «нормально». Всегда у них все «пустяки». Побывал у черта в лапах, вырвался живым и уже улыбается, словно ничего не было. Вот что значит молодость! Иди-ка обедай да отдыхай, — говорит он мне. — Пока твой истребитель ремонтируют, видимо, полетаешь на моем, Я себе самолет найду…
Обрадованный тем, что уже завтра смогу летать, я заторопился к друзьям, но майор остановил меня.
— А сегодня вот… — качал он и запнулся.
— Вы что-то хотели сказать, товарищ майор?
— Да… Вчера погиб Годунов. — Он с трудом произнес эти слова и, помолчав, добавил:
— Четверка против шестнадцати…
Ни о чем больше не расспрашивая, я попросил разрешения идти.
Борька, Борька! Наш заводила и весельчак, комсомольский вожак, душа эскадрильи!
Я иду, ничего не видя перед собой. Все вокруг стало рябым, нечетким, как в дождь за окном.
Безлюдно, тихо в гарнизоне. Здание штаба полка опустело. Большой черный репродуктор над дверями клуба, не замолкавший в былые времена даже ночью, теперь молчит. Да его и слушать некому. Я заглядываю в одно из окон клуба. Сколько в нем было музыки, веселья, песен в ту последнюю мирную субботу! А вот здесь, на этом месте, мы простились с Валей. В душе боль. Неужели и Низино достанется врагу? Нет, нельзя этого допустить!..
В бывшей квартире Багрянцевых почему-то раскрыто окно. В последнее время Михаил Иванович часто навещал эту пустую квартиру и, наверно, забыл закрыть его.
Вот столовая. За ней кто-то колет дрова. Жизнь идет своим чередом. Прохожу чуть дальше и вижу две знакомые березки и могилу Гусейна. Сняв фуражку, разглядываю желтеющую фотографию друга. А он смотрит на меня своими добрыми глазами, и кажется, сейчас скажет: «Слушай, зачем грустить, улыбаться надо. Паны — маишь?!.»
На могиле лежат свежие полевые цветы. Я смотрю на них и вспоминаю теперь уже кажущийся таким далеким случай. Один из наших летчиков, выруливая на стоянку, примял колесом ромашку. Гусейн осторожно поднял ее, укоризненно посмотрел в сторону своего приятеля:
— Живой, панымаишь! Живой цветок, а он его так! Не обрывая лепестков, Алиев пересчитал их: «Любит — не любит, любит — не любит…»
— Любит! — Он посмотрел на меня, широко улыбаясь. — Мая нивеста любит меня!.. А он его калисом…
Ах, как я хотел бы теперь услышать его голос! Мне нравилось своеобразное произношение Гусейна. Русские слова на кавказский манер…
Как хотел бы я услышать голос Бори Годунова! Невозможно поверить в то, что его нет в живых. Ничего не осталось от человека, кроме доброй памяти о нем. Даже могилы нет — некуда положить цветы. Думаю об этом, а перед глазами живой Борька, наш чухонец. Это он сам себя так называл. «По крови, — скажет, бывало, — я финн. Финский язык знаю. А по фамилии русский». Он родился и вырос под Ленинградом, неподалеку от Бе — лоострова…
Захожу в столовую. Тишине. В зале ни души. Но все здесь как было до войны. И столы стоят, как стояли. Вот места нашего звена, вот звена Багрянцева. Годунов сидел у стенки. Сажусь на Борисов стул и, как он это обычно делал, барабаню пальцами по столу. Осталось только задорно крикнуть: «Шурочка, обрати на нас свои глазки, мужички с роботы пришедши!» Но на душе тяжело. Склоняюсь над столом, задумываюсь, а перед глазами так и стоит он, Боря. Помнится, однажды прибежал Годунов ко мне. «Что случилось?» — спрашиваю (я тогда был на дежурстве). А он вскакивает на крыло, сует мне в руки какие-то бумажки: «Игорек, мне некогда. Сейчас лечу с Костылевым. А это заметки в завтрашний „боевой листок“. Собрал накоротке ребят, поговорил… В общем, от комсомолии нашей!..» Он спрыгнул с крыла, помахал мне рукой и помчался к своему самолету. Как будто только что это все было…
Мне становится душно. Я расстегиваю' китель и неожиданно слышу:
— Девочки, кто пришел-то!.. По голосу узнаю Шуру Верину.
— Товарищ лейтенант, а нам сказали, что вы не вернулись с задания.
Я стараюсь держаться бодро:
— Это кто-то пошутил, Шура, Да разве мог я не вернуться к таким красавицам!
Шура бежит на кухню, остальные девушки собираются вокруг стола.
— Что же дальше-то будет, товарищ лейтенант? Немцы все идут и идут к Ленинграду.
— Ну, в Ленинград, положим, мы их не пустим. Атак, думаю, что не страшнее страшного. Только в панику не бросайтесь. Выше голову и улыбок побольше.
— Легко вы говорите, — озабоченно сдвигает брови светловолосая шустрая Аня, — А если на душе кошки скребут, тогда как?..
О чем бы мы ни говорили, как бы ни старались увести в сторону разговор, он возвращался к одному и тому же.
А вот и Шура. Вот и обед. Да как вкусно пахнет! — пытаюсь я отвлечь девчат от тяжелых мыслей. — Спасибо, Шурочка, жениха тебе хорошего!
— Вы все шутите, — смотрит на меня, а потом на девчат Шура. — А все равно невесело на душе. Ни на минуту не могу забыть, что Боря Годунов погиб. Может, все это неправда? Может, он еще жив? Такие люди не должны гибнуть…
Не скрывая слез, Шура присаживается на краешек стула.
— Борис мне никто, понимаете? Но он такой добрый, веселый. Он такой хороший!.. Давайте прямо говорить, — в него все наши девушки влюблены, и я тоже. А уж когда он придет в столовую и скажет: «Шурочка, обрати на нас свои глазки…» — знаете, так бы и расцеловала при всех… Вот он какой!.. Скажите, может, он все же не погиб? Может, он тяжело ранен?.. Сейчас столько рассказывают, что не знаешь, кому верить. Про вас тоже сказали, что вы погибли…
Утром я поднимаюсь в воздух на командирской машине. На аэродроме не смолкает гул самолетов. Мы идем то на разведку коммуникаций противника, то на прикрытие своих войск, то на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Делается все возможное и невозможное, чтобы помочь пехотинцам сдержать озверелые орды фашистов, рвущиеся к городу Ленина.
Положение наших войск резко осложнилось. Немецкие танки, не сумев одолеть Лужский оборонительный рубеж, ценой огромных потерь вышли в район Кингисепп — Веймарн, прорвали там нашу оборону и устремились к Ленинграду. Сломив сопротивление наших войск в районе Волосова, танки врага продвигались к Красногвардейску (Гатчина). Одновременно фашистские танки приближались к Ропше.
Машина шла ровно. Дорога была хорошая. Я блаженно закрыл глаза. После бессонной ночи хотелось отдохнуть. Вспомнились жена, дочурка, родители. После начала войны я получил от них только два письма. «У нас все хорошо, не беспокойся. Все живы, здоровы. Ниночка уже бегает и много говорит», — писала жена в последнем письме.
Оно было со мной. Достав его, я снова — в который раз! — перечитал знакомые строчки. «У нас все хорошо…» Фашисты в Старой Руссе и уже подошли к Шимску. А у них в Новгороде «все хорошо». Какое уж там хорошо! И попробуй тут не беспокоиться!..
Шофер замедляет ход машины. У нас на пути большая группа беженцев. Женщины, ребятишки, старики гонят скот, несут на плечах узлы, котомки, чемоданы. Больно смотреть на эту картину. Люди снялись со своих насиженных мест и идут неведомо куда…
Многие поднимают руки и просят подвезти. Но у нас даже примоститься негде. Едем не останавливаясь. Неожиданно перед машиной возникает фигура старика. Он поднял над собой девочку с забинтованной головой. Водитель резко тормозит, чтобы не сбить их.
— Ты куда, отец, под колеса, да еще с ребенком! — кричит он, открыв дверцу.
Я выхожу из машины,
— Подвези, сынок… Старый я… Нам бы до Ленинграда только… Матку-то ее, слышь, бомбой фашист убил… А внучка вот…
Он поправил окровавленную повязку на голове девочки, трясущейся рукой вытер слезы.
— И избу сожгли, ироды!.. До Ленинграда бы нам, сынок…
Узнав, что мы едем не в Ленинград, а на ближайший аэродром, что везем в ремонт самолет, который нужен нам, чтобы бить фашистов, старик прижимает к груди внучку и отходит в сторону.
— Дай вам бог, сынок, одолеть супостата Гитлера… Дай вам бог!.. За Ропшей дорога ухудшилась. Машина переваливается из стороны в сторону, того и гляди, борта не выдержат. Шофер вынужден ехать медленнее.
Грицаенко из кузова наклоняется к дверце машины:
— Товарищ командир, к дому подъезжаем. Низино уже видно.
И' верно, из — за деревьев небольшой рощи показалась верхушка знакомой водонапорной башни. Над аэродромом курится облако рыжей пыли. Видимо, истребители выруливают на старт. Вот они уже взлетели и, быстро набрав высоту, ушли на запад, растворились в голубизне тревожного ленинградского неба.
На противоположной стороне аэродрома, очистившегося от пыли, мы видим едва заметный, замаскированный елочками бугорок. Это наша землянка. Машина идет мимо ангаров, Оставленные своими хозяевами, они осиротело смотрят на нас своими маленькими, запыленными оконцами.
Дома! На войне, а все же дома!
На стоянке машину уже обступили со всех сторон летчики и техники.
— Привет клопицким!
— Откуда дровишки, Саша? — Друзья обнимают спрыгнувшего с машины Грицаенко и разглядывают привезенный нами самолет. — Ерунда, починим. Будет опять как новый!
Не спеша, вытирая руки ветошью, подходит к нам дядя Володя (так называем мы Линника, старшего техника звена). Владимир Трофимович тепло приветствует нас, справляется о моем самочувствии и сразу же переносит внимание на самолет.
— Сильно поврежден? — встав на колесо автомобиля, он заглядывает в кузов.
— Да, попало малость.
— А взамен что? — спрашивает Линник, разглядывая самолет.
Я ответил не сразу. Не хотелось рассказывать про сбитый «юнкере», так как падения его я не видел. Следовало бы подождать официального подтверждения, которое обещал прислать встретивший меня на месте вынужденной посадки капитан. Но Линник ждал ответа, а разочаровывать этого доброго человека не хотелось. Понимая, что севший на болото «юнкере» потерян для фашистов, я сказал; а взамен, дядя Володя, одного большого.
— Да? Значит, это уже второй?
Он крепко пожал мне руку и тут же с гордостью стал рассказывать окружающим, что я одержал вторую победу.
— А самолет мы вам сделаем, товарищ командир. Снова летать будете, — утешает меня Владимир Трофимович.
Я узнаю, что в Низино с западных аэродромов слетаются самолеты соседних эскадрилий. Понемногу собираются и мои друзья. Обстановка остается сложной. Истребители садятся, заправляются и вновь уходят на боевые задания.
Майор Новиков и комиссар Исакович тепло встречают меня, осматривают привезенный нами самолет, покачивают головами.
— Сам-то как? — спрашивает командир.
— Нормально, товарищ майор!
— А это? — показывает он на правую бровь.
— Пустяки, стеклом царапнуло, перед посадкой забыл очки снять.
— Вот, Михаил Захарович, — Новиков смотрит на комиссара, — всегда у них все «нормально». Всегда у них все «пустяки». Побывал у черта в лапах, вырвался живым и уже улыбается, словно ничего не было. Вот что значит молодость! Иди-ка обедай да отдыхай, — говорит он мне. — Пока твой истребитель ремонтируют, видимо, полетаешь на моем, Я себе самолет найду…
Обрадованный тем, что уже завтра смогу летать, я заторопился к друзьям, но майор остановил меня.
— А сегодня вот… — качал он и запнулся.
— Вы что-то хотели сказать, товарищ майор?
— Да… Вчера погиб Годунов. — Он с трудом произнес эти слова и, помолчав, добавил:
— Четверка против шестнадцати…
Ни о чем больше не расспрашивая, я попросил разрешения идти.
Борька, Борька! Наш заводила и весельчак, комсомольский вожак, душа эскадрильи!
Я иду, ничего не видя перед собой. Все вокруг стало рябым, нечетким, как в дождь за окном.
Безлюдно, тихо в гарнизоне. Здание штаба полка опустело. Большой черный репродуктор над дверями клуба, не замолкавший в былые времена даже ночью, теперь молчит. Да его и слушать некому. Я заглядываю в одно из окон клуба. Сколько в нем было музыки, веселья, песен в ту последнюю мирную субботу! А вот здесь, на этом месте, мы простились с Валей. В душе боль. Неужели и Низино достанется врагу? Нет, нельзя этого допустить!..
В бывшей квартире Багрянцевых почему-то раскрыто окно. В последнее время Михаил Иванович часто навещал эту пустую квартиру и, наверно, забыл закрыть его.
Вот столовая. За ней кто-то колет дрова. Жизнь идет своим чередом. Прохожу чуть дальше и вижу две знакомые березки и могилу Гусейна. Сняв фуражку, разглядываю желтеющую фотографию друга. А он смотрит на меня своими добрыми глазами, и кажется, сейчас скажет: «Слушай, зачем грустить, улыбаться надо. Паны — маишь?!.»
На могиле лежат свежие полевые цветы. Я смотрю на них и вспоминаю теперь уже кажущийся таким далеким случай. Один из наших летчиков, выруливая на стоянку, примял колесом ромашку. Гусейн осторожно поднял ее, укоризненно посмотрел в сторону своего приятеля:
— Живой, панымаишь! Живой цветок, а он его так! Не обрывая лепестков, Алиев пересчитал их: «Любит — не любит, любит — не любит…»
— Любит! — Он посмотрел на меня, широко улыбаясь. — Мая нивеста любит меня!.. А он его калисом…
Ах, как я хотел бы теперь услышать его голос! Мне нравилось своеобразное произношение Гусейна. Русские слова на кавказский манер…
Как хотел бы я услышать голос Бори Годунова! Невозможно поверить в то, что его нет в живых. Ничего не осталось от человека, кроме доброй памяти о нем. Даже могилы нет — некуда положить цветы. Думаю об этом, а перед глазами живой Борька, наш чухонец. Это он сам себя так называл. «По крови, — скажет, бывало, — я финн. Финский язык знаю. А по фамилии русский». Он родился и вырос под Ленинградом, неподалеку от Бе — лоострова…
Захожу в столовую. Тишине. В зале ни души. Но все здесь как было до войны. И столы стоят, как стояли. Вот места нашего звена, вот звена Багрянцева. Годунов сидел у стенки. Сажусь на Борисов стул и, как он это обычно делал, барабаню пальцами по столу. Осталось только задорно крикнуть: «Шурочка, обрати на нас свои глазки, мужички с роботы пришедши!» Но на душе тяжело. Склоняюсь над столом, задумываюсь, а перед глазами так и стоит он, Боря. Помнится, однажды прибежал Годунов ко мне. «Что случилось?» — спрашиваю (я тогда был на дежурстве). А он вскакивает на крыло, сует мне в руки какие-то бумажки: «Игорек, мне некогда. Сейчас лечу с Костылевым. А это заметки в завтрашний „боевой листок“. Собрал накоротке ребят, поговорил… В общем, от комсомолии нашей!..» Он спрыгнул с крыла, помахал мне рукой и помчался к своему самолету. Как будто только что это все было…
Мне становится душно. Я расстегиваю' китель и неожиданно слышу:
— Девочки, кто пришел-то!.. По голосу узнаю Шуру Верину.
— Товарищ лейтенант, а нам сказали, что вы не вернулись с задания.
Я стараюсь держаться бодро:
— Это кто-то пошутил, Шура, Да разве мог я не вернуться к таким красавицам!
Шура бежит на кухню, остальные девушки собираются вокруг стола.
— Что же дальше-то будет, товарищ лейтенант? Немцы все идут и идут к Ленинграду.
— Ну, в Ленинград, положим, мы их не пустим. Атак, думаю, что не страшнее страшного. Только в панику не бросайтесь. Выше голову и улыбок побольше.
— Легко вы говорите, — озабоченно сдвигает брови светловолосая шустрая Аня, — А если на душе кошки скребут, тогда как?..
О чем бы мы ни говорили, как бы ни старались увести в сторону разговор, он возвращался к одному и тому же.
А вот и Шура. Вот и обед. Да как вкусно пахнет! — пытаюсь я отвлечь девчат от тяжелых мыслей. — Спасибо, Шурочка, жениха тебе хорошего!
— Вы все шутите, — смотрит на меня, а потом на девчат Шура. — А все равно невесело на душе. Ни на минуту не могу забыть, что Боря Годунов погиб. Может, все это неправда? Может, он еще жив? Такие люди не должны гибнуть…
Не скрывая слез, Шура присаживается на краешек стула.
— Борис мне никто, понимаете? Но он такой добрый, веселый. Он такой хороший!.. Давайте прямо говорить, — в него все наши девушки влюблены, и я тоже. А уж когда он придет в столовую и скажет: «Шурочка, обрати на нас свои глазки…» — знаете, так бы и расцеловала при всех… Вот он какой!.. Скажите, может, он все же не погиб? Может, он тяжело ранен?.. Сейчас столько рассказывают, что не знаешь, кому верить. Про вас тоже сказали, что вы погибли…
Утром я поднимаюсь в воздух на командирской машине. На аэродроме не смолкает гул самолетов. Мы идем то на разведку коммуникаций противника, то на прикрытие своих войск, то на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Делается все возможное и невозможное, чтобы помочь пехотинцам сдержать озверелые орды фашистов, рвущиеся к городу Ленина.
Положение наших войск резко осложнилось. Немецкие танки, не сумев одолеть Лужский оборонительный рубеж, ценой огромных потерь вышли в район Кингисепп — Веймарн, прорвали там нашу оборону и устремились к Ленинграду. Сломив сопротивление наших войск в районе Волосова, танки врага продвигались к Красногвардейску (Гатчина). Одновременно фашистские танки приближались к Ропше.