Страница:
Я шумно вздохнул, решительно шагнул вперед, схватил ее за плечи, обнял и изо всей силы прижал к себе.
– Пусти, гаденыш!!! – завизжала Алла, пытаясь вырваться, но я держал ее крепко. – Больно, пусти!!!
– Аллочка, солнце мое, – сказал я. – Ты ведь сумочку свою с собой брала…
Она хотела что-то ответить, предположить, в какой момент до этого я успел перерыть сумку, но решила не унижаться до подобных бесед. Вместо этого гордо вскинула челку и, видимо, уничтожающе посмотрела мне в глаза. Наверное, я бы не выдержал этого взгляда и отвел глаза, но только сейчас у меня их там не было. Алла стояла неподвижно, чуть откинувшись в моих объятиях, а я видел только ее живот – скомканные шланги кишечника, бесформенные комья желез, артерии, слегка полыхающие зловещим багрянцем. Все это жило, пульсировало, дышало и пробулькивало газовыми пузырьками сквозь комья переваренной слизи. И, наверное, все вместе это было именно моей Аллой, Аллочкой… Моей девочкой, женщиной, красавицей… Наверно, все это было ею… Наверно…
– Ну-ка! – тревожно сказала Алла. – Ну-ка посмотри на меня! – Она вывернулась из моих объятий, схватила ладонями мои щеки и развернула мне голову чуть вбок. – Не мигай! – крикнула она. – Смотри мне в глаза! Смотри-и-и!!! – Она перешла на визг, а затем судорожно зашептала: – Господи, Сашенька, что это?! Что с тобой?! Я никогда такого не видела! Что у тебя со зрачками?! Смотри на меня, не мигай! Саша! Что это?!
Она рывком отскочила от меня. И я уже подумал, что она все поняла, а что не поняла – я сейчас объясню, и все будет хорошо. Но она лишь прошептала в отчаянии:
– Как давно ты употребляешь наркотики?
И застыла немым укором.
– Пфу ты, мать! – разозлился я. – Совсем с ума сошла?!!
– Да ты посмотри на свои глаза в зеркало! – Она потащила меня в санузел. – Посмотри!!!
– Да не вижу я зеркал!!! – рявкнул я так, что эхо полыхнуло изо всех щелей крошечной квартирки. – Ты можешь меня просто выслушать?! Просто! Один раз! Пятнадцать минут?! Просто выслушать?! За все эти дни?! Один раз выслушать?!
– Наверно… да… – тихо кивнула Алла, медленно села на пол в прихожей, прислонилась спиной к стенке и вытянула вперед свои длинные ноги.
Я сел к стенке напротив и протянул свои ноги вдоль ее ног. Посередине на наших коленках разлегся любопытный Гейтс. И я начал рассказывать. Про все, кроме корабля. Про то, как шел через лес, как начал видеть, как ловил попутку и познакомился с генералом. И про картошку рассказал, махнув рукой в комнату, где весь пол был ею завален.
Алла действительно не перебивала, и я рассказал все по порядку. А затем для подтверждения предложил показать фокусы. Алла особо и не требовала доказательств, настолько она была ошарашена тем, что услышала. Это я настаивал. Фокус был чепуховый – я ушел в комнату, а она расставила картофелины на пустых полочках моего холодильника и закрыла дверцу. А я вернулся и рассказал, сколько картофелин на какой полочке и как они сложены. Алла помолчала и вдруг произнесла:
– Так это значит… что ты меня все-таки любишь? – и бросилась ко мне на шею. – Господи, Сашенька, как я люблю тебя!
Вот такая логика. И все было хорошо, лед растаял совершенно, и мы снова стали прежними. Пили чай, валяли дурака, хохотали на всю квартиру.
Нашли в прихожей толстый фолиант, который принесла Алла. Это была старая потрепанная детская книга – здоровенный кирпич со страницами из толстого картона, где были выбиты точки. На отдельной картонке была сама азбука Брайля. Мы повалились на диван, я включил свой ультразвуковой фонарик, развернул перед животом азбуку, и мы начали учиться читать. Алла называла буквы, а я пытался запомнить, как они выглядят. Вскоре выяснилось, что азбука совершенно не предназначена для видящих нетрадиционно – буквы запоминались с трудом и на вид были похожи. А чтобы разглядеть мелкие точки, приходилось очень сильно напрягаться. Читать же их пальцами, как положено, было слишком скучно. Я предложил оставить пока азбуку и попробовать хоть что-нибудь прочесть по книге. Буква за буквой мы перевели название. Вся эта толстенная книга называлась «Сказка про мышонка», видно, текста там было совсем немного. Не прошло и десяти минут, как мы расшифровали первую фразу. Фраза оказалась такой: «У одного мышонка не было Дня рождения». Мы переглянулись, попытались это осмыслить, но осмыслить не удалось. Я сказал, что если так пойдет дальше, то я лишусь не только зрения, но и рассудка, поэтому пока обойдусь без книг. Фолиант с азбукой полетел на пол, и мы остались на диване вдвоем, и больше нам никто не мешал.
Алла погасила свет, который ей мешал, и мы валялись на диване тихо-тихо, чтобы свет не мешал мне. И почти все было хорошо. Почти – потому что мне очень хотелось смотреть в ее глаза, дышать в ее ушко, любоваться ее потрясающими бровями и волосами, которые обычно в полумраке слегка растворялись и потому приобретали совершенно сказочные формы.
Но ничего этого больше не было. Я вслепую тыкался ртом в ее нос, лоб, подбородок, а перед моим взором от края до края был совершенно иной мир – чудовищный, багровый, пульсирующий. Нелепыми механизмами в суставах вертелись кости, а изредка из суставных сумок вылетали красные искры. Острые углы извивающихся позвонков напоминали хребет обглоданной рыбы. Ребра шевелились, как пальцы гигантского костлявого кулака, то сжимая сверкающие мешки легких, то приотпуская. Сердце стучало громко, как молоток, и быстро, как мигалка на милицейской машине. А на переднем плане шевелились скомканные в кучу мотки шлангов, бугристых подушечек и пузырей. В желудке плескался чай, бился как прибой на море, высекая искры. По кишечнику двигались слизистые комки бутерброда, а между ними сновали поблескивающие пузырьки… Может, все это и было моей Аллой, женщиной, девушкой, девочкой, и, наверно, мне бы удалось в конце концов убедить в этом свой разум. Но убедить в этом мужской организм было невозможно.
– Что-то не так? – Алла вдруг замерла и приподнялась.
Я промолчал.
– Ты меня не хочешь… – пробормотала она. – Ты меня больше не хочешь…
– Очень хочу! – соврал я. – Просто я так сегодня устал…
– Что-то не так со мной? – спросила Алла с утвердительной интонацией.
– Что-то не так со мной! – заверил я. – Со мной! Что ты хочешь? Ты хочешь выработать во мне мужской комплекс? Чувство неполноценности, да?
Алла зашевелилась, змеей выползла из-под меня и нервно села на диване, натянув одеяло по самые плечи.
– Ты меня любишь? – спросила она. – Честно?
– Люблю.
– Врешь.
– Нет.
– Я чувствую… – Она вдруг всхлипнула. – Я чувствую, что стала тебе противна!
– Да нет же! Нет!!! – крикнул я.
– Поклянись, что я тебе не противна!
– Не противна!
– Поклянись! Скажи: я клянусь, что ты мне не противна!
– Я клянусь, что ты мне не противна… – пробарабанил я.
– Чем клянешься?
– Да всем клянусь! Алла, что ты делаешь? Зачем ты это делаешь? Зачем?!
– Я чувствую… – Она нервно вдохнула. – Так надо… Лучше уж так, раз и навсегда… Поклянись чем-нибудь святым!
– Святым!
– Святым для тебя. Что для тебя святое? Любовью нашей поклянись!
– Алла, ты взрослый умный человек! Физик! Тебе не пятнадцать лет! Что же это за детский сад? Где логика? Если б я тебя не любил, я бы поклялся нашей любовью в чем угодно!
– Тогда поклянись жизнью своей матери… – вдруг твердо отчеканила Алла.
– Извини, но такими вещами я не клянусь никогда, – ответил я, прикусив губу.
– Все ясно… – Она принялась растерянно шарить по дивану в поисках трусиков и лифчика. – Какая же я дура… Поверила… Ослеп… Звуковой глаз… – Она опустила босые ноги на пол, яростно пнула под шкаф попавший под ногу бугристый шарик и с омерзением выдала: – Картошка!!! Телефон мой записывал!
Я завернулся в одеяло, но оно просвечивало насквозь. Алла умолкла, вышла в коридор и оттуда лишь нервно поблескивала синими искрами шуршащего плаща.
«Жж… Жжж-ж-жиииииии!» – ярко вспыхнула молния на одном сапоге, и кровавым маяком зло ударил в пол каблук. «Щ… Щщщщ-щ-щ-щииии!» – полыхнула молния на другом сапоге, и снова блеснула злая вспышка кровавого каблука. Я знал, что останавливать ее бессмысленно. Защелка входной двери искрилась долго и нервно, но в итоге поддалась. Радиоактивной зеленью пронзили коридор лучи дверных петель. А затем в прихожей что было сил полыхнул красный пожар – яркий огонь ворвался в комнату, опалил пространство и растворился, глухо поворчав из дальних углов. И где-то там, на лестнице, забились кровавые маяки каблуков, отсчитывая ступени с предпоследнего этажа на первый.
Гейтс
Empty House
– Пусти, гаденыш!!! – завизжала Алла, пытаясь вырваться, но я держал ее крепко. – Больно, пусти!!!
– Аллочка, солнце мое, – сказал я. – Ты ведь сумочку свою с собой брала…
Она хотела что-то ответить, предположить, в какой момент до этого я успел перерыть сумку, но решила не унижаться до подобных бесед. Вместо этого гордо вскинула челку и, видимо, уничтожающе посмотрела мне в глаза. Наверное, я бы не выдержал этого взгляда и отвел глаза, но только сейчас у меня их там не было. Алла стояла неподвижно, чуть откинувшись в моих объятиях, а я видел только ее живот – скомканные шланги кишечника, бесформенные комья желез, артерии, слегка полыхающие зловещим багрянцем. Все это жило, пульсировало, дышало и пробулькивало газовыми пузырьками сквозь комья переваренной слизи. И, наверное, все вместе это было именно моей Аллой, Аллочкой… Моей девочкой, женщиной, красавицей… Наверно, все это было ею… Наверно…
– Ну-ка! – тревожно сказала Алла. – Ну-ка посмотри на меня! – Она вывернулась из моих объятий, схватила ладонями мои щеки и развернула мне голову чуть вбок. – Не мигай! – крикнула она. – Смотри мне в глаза! Смотри-и-и!!! – Она перешла на визг, а затем судорожно зашептала: – Господи, Сашенька, что это?! Что с тобой?! Я никогда такого не видела! Что у тебя со зрачками?! Смотри на меня, не мигай! Саша! Что это?!
Она рывком отскочила от меня. И я уже подумал, что она все поняла, а что не поняла – я сейчас объясню, и все будет хорошо. Но она лишь прошептала в отчаянии:
– Как давно ты употребляешь наркотики?
И застыла немым укором.
– Пфу ты, мать! – разозлился я. – Совсем с ума сошла?!!
– Да ты посмотри на свои глаза в зеркало! – Она потащила меня в санузел. – Посмотри!!!
– Да не вижу я зеркал!!! – рявкнул я так, что эхо полыхнуло изо всех щелей крошечной квартирки. – Ты можешь меня просто выслушать?! Просто! Один раз! Пятнадцать минут?! Просто выслушать?! За все эти дни?! Один раз выслушать?!
– Наверно… да… – тихо кивнула Алла, медленно села на пол в прихожей, прислонилась спиной к стенке и вытянула вперед свои длинные ноги.
Я сел к стенке напротив и протянул свои ноги вдоль ее ног. Посередине на наших коленках разлегся любопытный Гейтс. И я начал рассказывать. Про все, кроме корабля. Про то, как шел через лес, как начал видеть, как ловил попутку и познакомился с генералом. И про картошку рассказал, махнув рукой в комнату, где весь пол был ею завален.
Алла действительно не перебивала, и я рассказал все по порядку. А затем для подтверждения предложил показать фокусы. Алла особо и не требовала доказательств, настолько она была ошарашена тем, что услышала. Это я настаивал. Фокус был чепуховый – я ушел в комнату, а она расставила картофелины на пустых полочках моего холодильника и закрыла дверцу. А я вернулся и рассказал, сколько картофелин на какой полочке и как они сложены. Алла помолчала и вдруг произнесла:
– Так это значит… что ты меня все-таки любишь? – и бросилась ко мне на шею. – Господи, Сашенька, как я люблю тебя!
Вот такая логика. И все было хорошо, лед растаял совершенно, и мы снова стали прежними. Пили чай, валяли дурака, хохотали на всю квартиру.
Нашли в прихожей толстый фолиант, который принесла Алла. Это была старая потрепанная детская книга – здоровенный кирпич со страницами из толстого картона, где были выбиты точки. На отдельной картонке была сама азбука Брайля. Мы повалились на диван, я включил свой ультразвуковой фонарик, развернул перед животом азбуку, и мы начали учиться читать. Алла называла буквы, а я пытался запомнить, как они выглядят. Вскоре выяснилось, что азбука совершенно не предназначена для видящих нетрадиционно – буквы запоминались с трудом и на вид были похожи. А чтобы разглядеть мелкие точки, приходилось очень сильно напрягаться. Читать же их пальцами, как положено, было слишком скучно. Я предложил оставить пока азбуку и попробовать хоть что-нибудь прочесть по книге. Буква за буквой мы перевели название. Вся эта толстенная книга называлась «Сказка про мышонка», видно, текста там было совсем немного. Не прошло и десяти минут, как мы расшифровали первую фразу. Фраза оказалась такой: «У одного мышонка не было Дня рождения». Мы переглянулись, попытались это осмыслить, но осмыслить не удалось. Я сказал, что если так пойдет дальше, то я лишусь не только зрения, но и рассудка, поэтому пока обойдусь без книг. Фолиант с азбукой полетел на пол, и мы остались на диване вдвоем, и больше нам никто не мешал.
Алла погасила свет, который ей мешал, и мы валялись на диване тихо-тихо, чтобы свет не мешал мне. И почти все было хорошо. Почти – потому что мне очень хотелось смотреть в ее глаза, дышать в ее ушко, любоваться ее потрясающими бровями и волосами, которые обычно в полумраке слегка растворялись и потому приобретали совершенно сказочные формы.
Но ничего этого больше не было. Я вслепую тыкался ртом в ее нос, лоб, подбородок, а перед моим взором от края до края был совершенно иной мир – чудовищный, багровый, пульсирующий. Нелепыми механизмами в суставах вертелись кости, а изредка из суставных сумок вылетали красные искры. Острые углы извивающихся позвонков напоминали хребет обглоданной рыбы. Ребра шевелились, как пальцы гигантского костлявого кулака, то сжимая сверкающие мешки легких, то приотпуская. Сердце стучало громко, как молоток, и быстро, как мигалка на милицейской машине. А на переднем плане шевелились скомканные в кучу мотки шлангов, бугристых подушечек и пузырей. В желудке плескался чай, бился как прибой на море, высекая искры. По кишечнику двигались слизистые комки бутерброда, а между ними сновали поблескивающие пузырьки… Может, все это и было моей Аллой, женщиной, девушкой, девочкой, и, наверно, мне бы удалось в конце концов убедить в этом свой разум. Но убедить в этом мужской организм было невозможно.
– Что-то не так? – Алла вдруг замерла и приподнялась.
Я промолчал.
– Ты меня не хочешь… – пробормотала она. – Ты меня больше не хочешь…
– Очень хочу! – соврал я. – Просто я так сегодня устал…
– Что-то не так со мной? – спросила Алла с утвердительной интонацией.
– Что-то не так со мной! – заверил я. – Со мной! Что ты хочешь? Ты хочешь выработать во мне мужской комплекс? Чувство неполноценности, да?
Алла зашевелилась, змеей выползла из-под меня и нервно села на диване, натянув одеяло по самые плечи.
– Ты меня любишь? – спросила она. – Честно?
– Люблю.
– Врешь.
– Нет.
– Я чувствую… – Она вдруг всхлипнула. – Я чувствую, что стала тебе противна!
– Да нет же! Нет!!! – крикнул я.
– Поклянись, что я тебе не противна!
– Не противна!
– Поклянись! Скажи: я клянусь, что ты мне не противна!
– Я клянусь, что ты мне не противна… – пробарабанил я.
– Чем клянешься?
– Да всем клянусь! Алла, что ты делаешь? Зачем ты это делаешь? Зачем?!
– Я чувствую… – Она нервно вдохнула. – Так надо… Лучше уж так, раз и навсегда… Поклянись чем-нибудь святым!
– Святым!
– Святым для тебя. Что для тебя святое? Любовью нашей поклянись!
– Алла, ты взрослый умный человек! Физик! Тебе не пятнадцать лет! Что же это за детский сад? Где логика? Если б я тебя не любил, я бы поклялся нашей любовью в чем угодно!
– Тогда поклянись жизнью своей матери… – вдруг твердо отчеканила Алла.
– Извини, но такими вещами я не клянусь никогда, – ответил я, прикусив губу.
– Все ясно… – Она принялась растерянно шарить по дивану в поисках трусиков и лифчика. – Какая же я дура… Поверила… Ослеп… Звуковой глаз… – Она опустила босые ноги на пол, яростно пнула под шкаф попавший под ногу бугристый шарик и с омерзением выдала: – Картошка!!! Телефон мой записывал!
Я завернулся в одеяло, но оно просвечивало насквозь. Алла умолкла, вышла в коридор и оттуда лишь нервно поблескивала синими искрами шуршащего плаща.
«Жж… Жжж-ж-жиииииии!» – ярко вспыхнула молния на одном сапоге, и кровавым маяком зло ударил в пол каблук. «Щ… Щщщщ-щ-щ-щииии!» – полыхнула молния на другом сапоге, и снова блеснула злая вспышка кровавого каблука. Я знал, что останавливать ее бессмысленно. Защелка входной двери искрилась долго и нервно, но в итоге поддалась. Радиоактивной зеленью пронзили коридор лучи дверных петель. А затем в прихожей что было сил полыхнул красный пожар – яркий огонь ворвался в комнату, опалил пространство и растворился, глухо поворчав из дальних углов. И где-то там, на лестнице, забились кровавые маяки каблуков, отсчитывая ступени с предпоследнего этажа на первый.
Гейтс
Я лежал, не думая ни о чем. Мне хотелось спать, хотелось есть, хотелось выпить злосчастную бутылку водки, но больше всего хотелось вот так вот лежать в абсолютной тишине – не двигаться и не думать. И некоторое время мне действительно казалось, что мир хоть на чуть-чуть обрел покой и порядок. Не знаю, может, я бы так и заснул…
Но в какой-то момент этажом выше появились сосед и соседка. Похоже, вернулись из гостей. Долго болтались в лифте, долго сверкали ключом вокруг замочной скважины. Затем долго и ярко снимали ботинки и шлепали по полу босыми ногами, а между ними носилась и цокала их дебильная собачка.
Пошатавшись по квартире, эти две толстые немолодые туши врубили музыку, да так, что раскатистое «гумс-гумс» я мог расслышать даже собственными ушами. Музыка полыхала сквозь перекрытие и освещала заодно и этаж подо мной. Впрочем, они так делали нередко, но только раньше мне это было безразлично. Зато теперь я понял, для чего они врубают музыку. Оказалось – из пуританских соображений, специально для соседей. Чтобы заглушить скрип своей поганой раздолбанной кровати.
Лучшего обзора придумать было нельзя – прямо надо мной оказалась ярко освещенная арена. Из угла комнаты как два прожектора ее освещали грохочущие колонки – ровным контурным светом. А подиум подсвечивался скрипящей во все стороны кроватью – она вспыхивала, выстреливала, искрила и напоминала праздник фейерверков. Ну а посередине этого праздника бултыхались две жабы с неровными и колыхающимися, как у студня, краями. Зрелище было, прямо скажем, уродливое. Господи, ну зачем? Зачем мне это знать? Ведь мне была симпатична эти пухлая пара соседей сверху – простоватые, но улыбчивые и доброжелательные. Я их и видел-то раза два в жизни, и думать не думал о них ничего плохого. А теперь как я им буду в глаза смотреть?
Я перевернулся на живот. Всюду жизнь. В свете грохочущей наверху арены квартирка снизу казалась сумрачным подвалом, заставленным вещами и мебелью. Зачем людям столько вещей? Полный абсурд – и без того крохотную нору заставить стенками, шифоньерами, тумбами, трельяжами, и все это забить шмотками, шмотками, шмотками… Судя по двум швейным машинкам… если это швейные машинки… да, точно, машинки. Судя по машинкам, это квартира старушки, которая копила добро всю жизнь. Уехала ли старушка к родне погостить, умерла ли, легла на недельку в больницу с радикулитом, просто переехала на другую квартиру – этого я не знал, потому что никогда не видел соседей снизу. Зато теперь они были как на ладони, хоть и в полумраке. Подростки на ковре, валяющиеся вповалку, – три мальчика, две девочки. Лет шестнадцать, может, восемнадцать. Не трахаются, не обнимаются – курят, жестикулируют. И еще один, чуть постарше, на кухне – что-то готовит. Я повернулся, стараясь разглядеть, что происходит в той кухне, но видно было неважно. Кофеварку он держит над газом, что ли? Тихо сидят как мыши, и ковры на полу толстые, глушат свет. Я задумчиво повалялся еще минут пять, и тут старший вернулся с кухни в комнату со своей кофеваркой. Чем он занимается, разглядеть было нелегко, но молодежь оживилась и сползлась к нему, вытягивая вперед руки… Я постарался вглядеться и понять, что же означают эти странные замершие позы и что делает старший, медленно ползая среди них и ощупывая каждую руку, что к нему протягивали. И вдруг меня прошибло потом – отсюда я не мог рассмотреть, что это за предмет, но мог поклясться: шприц…
Я сел на диване, рывком откинув одеяло. Господи, ну зачем ты шлешь мне эти мерзкие видения? Если я ничего не могу сделать? Спуститься, позвонить в дверь и строго зачитать душеспасительную нотацию? Или вызвать туда милицию? Чтобы их пораскидали по колониям и уж точно угробили? Да пропадите вы пропадом…
Я оделся, вышел на кухню, достал бутылку водки, вынул рюмку и подул на нее, стряхивая пыль. Извлек из холодильника остатки хлеба и сыра. Налил рюмку до краев и обернулся к Гейтсу. Тот запрыгнул на табуретку возле меня и зевнул так, что пасть вывернулась почти в обратную сторону.
– Давай-ка, Гейтс, помянем с тобой разные хорошие штуки, которые я потерял… – Я поднял рюмку.
Гейтс недовольно мяукнул.
– Извини, – сказал я, опустил рюмку, вылез из-за стола и насыпал ему корма.
– Гейтс, а, Гейтс? Давай-ка с тобой помянем компьютер. Понимаешь, Гейтс… Да ничего ты не понимаешь… Ты работал когда-нибудь за компьютером, Гейтс? Нет? А что тебе мешает, если у тебя есть глаза? По ноутбуку ты, помнится, топтался, грелся на нем, когда я приносил с работы… Ты вообще понимаешь, что такое компьютер, Гейтс? Компьютер – это когда вся твоя жизнь лежит на твоем столе и одновременно по всему миру. Это фотографии из Турции, куда ты ездил с Аллой. Это вся переписка, вся работа, все фильмы, все книги, вся музыка… А еще интернет, где скоро будет вообще все, что люди собрали за свою многотысячную историю, только задай вопрос – и подставляй мешок для ответов. И вот все это у тебя много лет было, а теперь отобрали. Понимаешь? – Мне показалось, что Гейтс кивнул. Хотя он стоял ко мне задом и просто тыкался мордой в миску с кормом. Я поднял рюмку: – Прощай, компьютер!
Закусывать я пока не стал, а налил следующую:
– После компьютера, Гейтс, мы с тобой помянем телевизор и кино. Ты меня слушаешь вообще, морда? ТВ и кино – тоже экраны, которые созданы световыми людьми для световых людей и больше ни для кого. И пусть они не всегда умно смотрелись, но… – Я махнул рукой. – Прощайте, экраны!
Закусив сыром, я немного посидел на табуретке, наблюдая, как Гейтс шумно лопает. Тоска не проходила. Наоборот – усиливалась. Я налил следующую рюмку.
– Слышишь, Гейтс! Хватит жрать! Жрать хватит, говорю! – Я потыкал в него тапочком, и Гейтс обиженно мяукнул. – Вот так-то. Ты знаешь, что такое общение, Гейтс? Что? Ну-ка отвечай! Мяу? Нет, брат лохматый, не мяу. Общение – это почта: бумажная, электронная, сообщения всякие, SMS… Что, Гейтс? Мяу?.. Ну… – Я шмыгнул носом. – В чем-то ты, конечно, прав. Мяу наше с тобой звуковое – конечно, тоже общение. Хоть какое-то общение мне оставили, и то спасибо… Вот только твое «мяу» недалеко полетит. А чтобы далеко полетело, да в любую щель просочилось, придется твое «мяу» записать буквами. Хоть на время. А вот с буквами у меня теперь полное мяу… Брайль – плохая замена Кириллу и Мефодию. – Я взмахнул рюмкой так, что водка плеснула через край. – Прощайте, буквы, прощай, общение!
Закусив сыром и заставив себя разжевать стальной кусок хлеба, расцарапавший мне все небо, я повернулся к Гейтсу:
– За транспорт мы пить будем, Гейтс? За машину, которую мне не водить? А за работу, за мою профессию? Или мы уже пили за компьютер? – Я вздохнул, а Гейтс зевнул. – Да, с логикой у меня что-то плохо. Вот так и теряются профессиональные навыки… Нет, надо выпить. Прощай, транспорт! Прощай, работа!
Я встал, походил по кухне, порылся в холодильнике, но там больше ничего не было, кроме сырой картошки, разложенной по полочкам рукой Аллы… Я вздохнул и нежно положил руку на одну из картофелин, ожидая, наверно, почувствовать остаток тепла ее руки. Разумеется, картошка была ледяной, да еще и сырой на ощупь. Пора. Надо было за это выпить в первую очередь, да все у меня так. Я налил рюмку.
– Ты уж извини, Гейтс, за женщин я выпью без тебя. Без лишних слов, – я поднял рюмку, – за женщин. За любовь. За Аллу. За праздник тела и бархатную кожу. А не багровые пульсирующие кишки, которые мне подсунули взамен. Прощайте, женщины, прощай, любовь!
Не успел я запихнуть в рот кусок сыра, как в прихожей заполыхал звонок. Я сразу понял, что это вернулась Алла, и бросился к двери так быстро, что меня немного занесло и протащило плечом по стенке коридора. Но за дверью стояла Андреевна.
– Вот вижу, снова свет горит, дай, думаю, зайду! – начала она бойко.
– Честно говоря, занят, – сообщил я, проклиная себя за то, что не догадался проверить выключатели после ухода Аллы. – Кота своего воспитываю…
– А я ненадолго. – Андреевна попыталась вползти в дверной проем, но я держал оборону крепко, и она отступила. – Что ж ты, Саша, меня так подвел, а? Васятка-то с женой уверены, что это я тебе рассказала, как он твою машину мял! Ох, ругали меня вчера… Думала, убьют. Разве ж я тебе рассказала, а? Совесть бы поимел?
– Ольга Андреевна, а… собственно, что я сделать должен?
– А ты подумай!
– Что-то я совсем не соображаю, что вы хотите…
Андреевна принюхалась и нахмурилась.
– У-у-у-у… Так ты пьяный, я погляжу?
– Извините, Ольга Андреевна. – Я старался выговаривать слова как можно точнее. – У нас с котом важный разговор, поэтому я бы хотел…
– Ладно, последний вопрос, – неожиданно потупилась Андреевна и перешла на шепот. – Саша, вот ты экстрасенс… У меня к тебе дело. – Андреевна полезла за пазуху, достала что-то невидимое и развернула ко мне, старательно закрывая левую часть ладонью. – Вот фота. Сюда не смотри, не смотри, кто тут сбоку сидит, тебе знать не надо. Смотри по центру: это – я на ней. А это – она подо мной. Запомнил ее?
– Кого?
– Ее. Скамейку у подъезда. – Андреевна многозначительно погрозила пальцем, спрятала снимок и вздохнула. – Стырили скамеечку, стырили. Ты б смог ее по фотографии найти?
– Ольга Андреевна, кто вам сказал, что я экстрасенс?!
– Так весь дом уже знает! – лучезарно улыбнулась Андреевна. – Ну, ты про скамеечку-то подумай пока, я не тороплю, а вот еще дело, может, для тебя попроще… – Андреевна воровато оглянулась, жестом попросила меня нагнуть голову и зашептала в ухо: – В сороковой квартире у нас живут армян с армянкой и младенец ихний. Армян шофером работает, а армянка медсестрой в нашей поликлинике. А кажную ночь там у них по полу – стуки. Туту-ту-бух! Туту-ту-бух! И я говорю точно: завод там у них, и варят они этот… иксоген!
– Это вам в милицию надо, – строго сказал я.
– Ходила! – замахала руками Андреевна. – Не слушают! Вот если б ты глянул насквозь, а?
– Да не умею я насквозь глядеть! – возмутился я.
– Тс-с-с! – Андреевна заговорщицки мне подмигнула. – Полная тайна!
И я сдался.
– Кстати, Ольга Андреевна, а кто подо мной живет?
– Ковальчук, – отрапортовала Андреевна. – Только она в Рязани у сестры. А в квартиру ходит ейная внучка пылесосить. А что?
– Не нравится мне эта квартирка, – вздохнул я.
– Наркоманы, – кивнула Андреевна. – Известное дело. – Она вдруг подобралась. – А что? Опять они там собрались?!
– Угу, – кивнул я, чувствуя себя то ли разведчиком, то ли предателем.
– Батюшки! – охнула Андреевна и приложила руку к сердцу. – Пойду приму меры и валидол.
Андреевна ушла, а я потушил свет, запер дверь и вернулся на кухню. Гейтса нигде не было. Я налил рюмку и сел.
– Гейтс! За что мы пили? Ау?
Гейтс тут же выпрыгнул из-под стола, вскочил на табуретку передо мной и облизнулся.
– За что мы пили, спрашиваю? Отвечать!
– Помина-а-али! – ответил Гейтс, зевнув во всю пасть.
У него получилось скорее «поми-мяу», но я расслышал.
– Поминали… – кивнул я. – Поминали, чего я лишился. Ну, значит, теперь праздновать будем, что я нашел… А что я нашел, Гейтс? Профессию экстрасенса? Создадим с Андреевной следственную бригаду? Буду следить за соседями и подглядывать за наркоманами? Или вон генерал предлагал – стены просматривать, прежде чем сверлить. Тоже работа. Ну, – я поднял рюмку, – здравствуй, профессия экстрасенса!
– За шум? – спросил Гейтс.
– За шум, – кивнул я. – Разноцветный шум днем и ночью, от которого нет покоя. Здравствуй, шум!
– Закусывай, закусывай. – Гейтс кивнул на хлеб.
– Да ну его, горло дерет, – поморщился я.
– А ты в воде размочи, – посоветовал Гейтс.
Я отвинтил кран и подержал хлеб под струей воды. И налил еще рюмку.
– За что, Гейтс?
– За деньги? – предложил Гейтс.
– Что-о-о? – обалдел я. – Какие деньги, милый?
– Ну, – Гейтс задрал лапу и начал выкусывать что-то в шерсти, – ты вон сколько денег выбил. Со старой работы. За ремонт крыла. Даже за аварию содрал сколько положено…
Я долго и укоризненно смотрел на кота, но он укоризны не замечал, а продолжал выкусываться. Нужны были другие аргументы. Тогда я поставил рюмку и вышел в коридор. И вскоре вернулся, держа в руках пачку с моими сбережениями.
– Вот про это ты говорил, да? – Я сунул деньги ему в морду. – Жри! Отворачиваешься? Нет жри! Жри, гад! Не хочешь жрать? Не нужно тебе? А мне нужно?
Гейтс обиженно молчал.
– На, смотри!
Я дернул за рукоятку и распахнул оконный стеклопакет. В кухню ворвался прохладный сквозняк и заметался синими шуршащими искрами.
– Вот за это ты мне предлагал выпить, Гейтс? – Я размахнулся и швырнул пачку в окно.
Наверное, бестелесные купюры еще долго и красиво кружились в воздухе, но я-то этого не видел. И в этом тоже был особо символический смысл.
– Ну и дурак, – зевнул Гейтс и отвернулся. – А обо мне подумал? Чем меня кормить будешь?
– Мышей будешь ловить! – огрызнулся я и поднял рюмку. – За что пьем? Какие у нас еще подарочки?
Гейтс дипломатично молчал. А может, обиделся.
– Тогда я скажу. – Рюмка в моей руке подпрыгнула и плеснулась через край, я взял бутылку и долил до полной. – Выпьем за мерзости, Гейтс! За все человеческие поступки и мерзости, которые люди научились скрывать от света, но не догадались скрывать от звука! – Я сам поразился, насколько красивая и складная вышла фраза, хотя к концу уже не помнил, что было вначале, просто слова хорошо катились по инерции друг за дружкой. – Выпьем, Гейтс! За моего бывшего начальника! За соседей! За лучшего друга Кольку! – Я помолчал и добавил: – И на Аллу бы еще поглядеть, чем она занимается по будням и вечерам, что там было с Барановым и вообще…
– Остынь, – перебил Гейтс.
– О’кей. – Я поднял рюмку. – Здравствуйте, мерзости!
Я выпил, поперхнулся и схватил кусок хлеба. Рот тут же наполнился мокрой хлебной кашей, а под ней зубы наткнулись на горбушку, все такую же стальную и черствую.
– Дурак ты, Гейтс! – возмутился я, отшвыривая горбушку в угол кухни. – Советчик, мать твою! Размочи в воде… Сам жри такой хлеб!
– С удовольствием, – кивнул Гейтс, мягко плюхнулся на пол, пошел в угол, обнюхал горбушку и вроде даже начал ее облизывать.
Я вылил из бутылки все, что оставалось, получилась отличная полная рюмка. Пить ее не очень хотелось, но куда же ее девать?
– За что последнюю пьем, Гейтс? – позвал я.
– Твоя рюмка, ты и пей, – огрызнулся Гейтс, но все-таки отвлекся от горбушки и запрыгнул на табуретку.
А на меня вдруг накатила волна пафоса и романтики.
– Знаешь, Гейтс… – начал я. – Давай выпьем эту последнюю рюмку без кривляний. Выпьем за то, чтобы хорошо видеть то, что нам положено. И никогда не видеть всего того, на что нам смотреть незачем!
– А ты умнеешь… – заметил Гейтс. – Одобряю.
И я выпил.
Но в какой-то момент этажом выше появились сосед и соседка. Похоже, вернулись из гостей. Долго болтались в лифте, долго сверкали ключом вокруг замочной скважины. Затем долго и ярко снимали ботинки и шлепали по полу босыми ногами, а между ними носилась и цокала их дебильная собачка.
Пошатавшись по квартире, эти две толстые немолодые туши врубили музыку, да так, что раскатистое «гумс-гумс» я мог расслышать даже собственными ушами. Музыка полыхала сквозь перекрытие и освещала заодно и этаж подо мной. Впрочем, они так делали нередко, но только раньше мне это было безразлично. Зато теперь я понял, для чего они врубают музыку. Оказалось – из пуританских соображений, специально для соседей. Чтобы заглушить скрип своей поганой раздолбанной кровати.
Лучшего обзора придумать было нельзя – прямо надо мной оказалась ярко освещенная арена. Из угла комнаты как два прожектора ее освещали грохочущие колонки – ровным контурным светом. А подиум подсвечивался скрипящей во все стороны кроватью – она вспыхивала, выстреливала, искрила и напоминала праздник фейерверков. Ну а посередине этого праздника бултыхались две жабы с неровными и колыхающимися, как у студня, краями. Зрелище было, прямо скажем, уродливое. Господи, ну зачем? Зачем мне это знать? Ведь мне была симпатична эти пухлая пара соседей сверху – простоватые, но улыбчивые и доброжелательные. Я их и видел-то раза два в жизни, и думать не думал о них ничего плохого. А теперь как я им буду в глаза смотреть?
Я перевернулся на живот. Всюду жизнь. В свете грохочущей наверху арены квартирка снизу казалась сумрачным подвалом, заставленным вещами и мебелью. Зачем людям столько вещей? Полный абсурд – и без того крохотную нору заставить стенками, шифоньерами, тумбами, трельяжами, и все это забить шмотками, шмотками, шмотками… Судя по двум швейным машинкам… если это швейные машинки… да, точно, машинки. Судя по машинкам, это квартира старушки, которая копила добро всю жизнь. Уехала ли старушка к родне погостить, умерла ли, легла на недельку в больницу с радикулитом, просто переехала на другую квартиру – этого я не знал, потому что никогда не видел соседей снизу. Зато теперь они были как на ладони, хоть и в полумраке. Подростки на ковре, валяющиеся вповалку, – три мальчика, две девочки. Лет шестнадцать, может, восемнадцать. Не трахаются, не обнимаются – курят, жестикулируют. И еще один, чуть постарше, на кухне – что-то готовит. Я повернулся, стараясь разглядеть, что происходит в той кухне, но видно было неважно. Кофеварку он держит над газом, что ли? Тихо сидят как мыши, и ковры на полу толстые, глушат свет. Я задумчиво повалялся еще минут пять, и тут старший вернулся с кухни в комнату со своей кофеваркой. Чем он занимается, разглядеть было нелегко, но молодежь оживилась и сползлась к нему, вытягивая вперед руки… Я постарался вглядеться и понять, что же означают эти странные замершие позы и что делает старший, медленно ползая среди них и ощупывая каждую руку, что к нему протягивали. И вдруг меня прошибло потом – отсюда я не мог рассмотреть, что это за предмет, но мог поклясться: шприц…
Я сел на диване, рывком откинув одеяло. Господи, ну зачем ты шлешь мне эти мерзкие видения? Если я ничего не могу сделать? Спуститься, позвонить в дверь и строго зачитать душеспасительную нотацию? Или вызвать туда милицию? Чтобы их пораскидали по колониям и уж точно угробили? Да пропадите вы пропадом…
Я оделся, вышел на кухню, достал бутылку водки, вынул рюмку и подул на нее, стряхивая пыль. Извлек из холодильника остатки хлеба и сыра. Налил рюмку до краев и обернулся к Гейтсу. Тот запрыгнул на табуретку возле меня и зевнул так, что пасть вывернулась почти в обратную сторону.
– Давай-ка, Гейтс, помянем с тобой разные хорошие штуки, которые я потерял… – Я поднял рюмку.
Гейтс недовольно мяукнул.
– Извини, – сказал я, опустил рюмку, вылез из-за стола и насыпал ему корма.
* * *
Гейтс начал лопать, я снова поднял рюмку и начал:– Гейтс, а, Гейтс? Давай-ка с тобой помянем компьютер. Понимаешь, Гейтс… Да ничего ты не понимаешь… Ты работал когда-нибудь за компьютером, Гейтс? Нет? А что тебе мешает, если у тебя есть глаза? По ноутбуку ты, помнится, топтался, грелся на нем, когда я приносил с работы… Ты вообще понимаешь, что такое компьютер, Гейтс? Компьютер – это когда вся твоя жизнь лежит на твоем столе и одновременно по всему миру. Это фотографии из Турции, куда ты ездил с Аллой. Это вся переписка, вся работа, все фильмы, все книги, вся музыка… А еще интернет, где скоро будет вообще все, что люди собрали за свою многотысячную историю, только задай вопрос – и подставляй мешок для ответов. И вот все это у тебя много лет было, а теперь отобрали. Понимаешь? – Мне показалось, что Гейтс кивнул. Хотя он стоял ко мне задом и просто тыкался мордой в миску с кормом. Я поднял рюмку: – Прощай, компьютер!
Закусывать я пока не стал, а налил следующую:
– После компьютера, Гейтс, мы с тобой помянем телевизор и кино. Ты меня слушаешь вообще, морда? ТВ и кино – тоже экраны, которые созданы световыми людьми для световых людей и больше ни для кого. И пусть они не всегда умно смотрелись, но… – Я махнул рукой. – Прощайте, экраны!
Закусив сыром, я немного посидел на табуретке, наблюдая, как Гейтс шумно лопает. Тоска не проходила. Наоборот – усиливалась. Я налил следующую рюмку.
– Слышишь, Гейтс! Хватит жрать! Жрать хватит, говорю! – Я потыкал в него тапочком, и Гейтс обиженно мяукнул. – Вот так-то. Ты знаешь, что такое общение, Гейтс? Что? Ну-ка отвечай! Мяу? Нет, брат лохматый, не мяу. Общение – это почта: бумажная, электронная, сообщения всякие, SMS… Что, Гейтс? Мяу?.. Ну… – Я шмыгнул носом. – В чем-то ты, конечно, прав. Мяу наше с тобой звуковое – конечно, тоже общение. Хоть какое-то общение мне оставили, и то спасибо… Вот только твое «мяу» недалеко полетит. А чтобы далеко полетело, да в любую щель просочилось, придется твое «мяу» записать буквами. Хоть на время. А вот с буквами у меня теперь полное мяу… Брайль – плохая замена Кириллу и Мефодию. – Я взмахнул рюмкой так, что водка плеснула через край. – Прощайте, буквы, прощай, общение!
Закусив сыром и заставив себя разжевать стальной кусок хлеба, расцарапавший мне все небо, я повернулся к Гейтсу:
– За транспорт мы пить будем, Гейтс? За машину, которую мне не водить? А за работу, за мою профессию? Или мы уже пили за компьютер? – Я вздохнул, а Гейтс зевнул. – Да, с логикой у меня что-то плохо. Вот так и теряются профессиональные навыки… Нет, надо выпить. Прощай, транспорт! Прощай, работа!
Я встал, походил по кухне, порылся в холодильнике, но там больше ничего не было, кроме сырой картошки, разложенной по полочкам рукой Аллы… Я вздохнул и нежно положил руку на одну из картофелин, ожидая, наверно, почувствовать остаток тепла ее руки. Разумеется, картошка была ледяной, да еще и сырой на ощупь. Пора. Надо было за это выпить в первую очередь, да все у меня так. Я налил рюмку.
– Ты уж извини, Гейтс, за женщин я выпью без тебя. Без лишних слов, – я поднял рюмку, – за женщин. За любовь. За Аллу. За праздник тела и бархатную кожу. А не багровые пульсирующие кишки, которые мне подсунули взамен. Прощайте, женщины, прощай, любовь!
Не успел я запихнуть в рот кусок сыра, как в прихожей заполыхал звонок. Я сразу понял, что это вернулась Алла, и бросился к двери так быстро, что меня немного занесло и протащило плечом по стенке коридора. Но за дверью стояла Андреевна.
– Вот вижу, снова свет горит, дай, думаю, зайду! – начала она бойко.
– Честно говоря, занят, – сообщил я, проклиная себя за то, что не догадался проверить выключатели после ухода Аллы. – Кота своего воспитываю…
– А я ненадолго. – Андреевна попыталась вползти в дверной проем, но я держал оборону крепко, и она отступила. – Что ж ты, Саша, меня так подвел, а? Васятка-то с женой уверены, что это я тебе рассказала, как он твою машину мял! Ох, ругали меня вчера… Думала, убьют. Разве ж я тебе рассказала, а? Совесть бы поимел?
– Ольга Андреевна, а… собственно, что я сделать должен?
– А ты подумай!
– Что-то я совсем не соображаю, что вы хотите…
Андреевна принюхалась и нахмурилась.
– У-у-у-у… Так ты пьяный, я погляжу?
– Извините, Ольга Андреевна. – Я старался выговаривать слова как можно точнее. – У нас с котом важный разговор, поэтому я бы хотел…
– Ладно, последний вопрос, – неожиданно потупилась Андреевна и перешла на шепот. – Саша, вот ты экстрасенс… У меня к тебе дело. – Андреевна полезла за пазуху, достала что-то невидимое и развернула ко мне, старательно закрывая левую часть ладонью. – Вот фота. Сюда не смотри, не смотри, кто тут сбоку сидит, тебе знать не надо. Смотри по центру: это – я на ней. А это – она подо мной. Запомнил ее?
– Кого?
– Ее. Скамейку у подъезда. – Андреевна многозначительно погрозила пальцем, спрятала снимок и вздохнула. – Стырили скамеечку, стырили. Ты б смог ее по фотографии найти?
– Ольга Андреевна, кто вам сказал, что я экстрасенс?!
– Так весь дом уже знает! – лучезарно улыбнулась Андреевна. – Ну, ты про скамеечку-то подумай пока, я не тороплю, а вот еще дело, может, для тебя попроще… – Андреевна воровато оглянулась, жестом попросила меня нагнуть голову и зашептала в ухо: – В сороковой квартире у нас живут армян с армянкой и младенец ихний. Армян шофером работает, а армянка медсестрой в нашей поликлинике. А кажную ночь там у них по полу – стуки. Туту-ту-бух! Туту-ту-бух! И я говорю точно: завод там у них, и варят они этот… иксоген!
– Это вам в милицию надо, – строго сказал я.
– Ходила! – замахала руками Андреевна. – Не слушают! Вот если б ты глянул насквозь, а?
– Да не умею я насквозь глядеть! – возмутился я.
– Тс-с-с! – Андреевна заговорщицки мне подмигнула. – Полная тайна!
И я сдался.
– Кстати, Ольга Андреевна, а кто подо мной живет?
– Ковальчук, – отрапортовала Андреевна. – Только она в Рязани у сестры. А в квартиру ходит ейная внучка пылесосить. А что?
– Не нравится мне эта квартирка, – вздохнул я.
– Наркоманы, – кивнула Андреевна. – Известное дело. – Она вдруг подобралась. – А что? Опять они там собрались?!
– Угу, – кивнул я, чувствуя себя то ли разведчиком, то ли предателем.
– Батюшки! – охнула Андреевна и приложила руку к сердцу. – Пойду приму меры и валидол.
Андреевна ушла, а я потушил свет, запер дверь и вернулся на кухню. Гейтса нигде не было. Я налил рюмку и сел.
– Гейтс! За что мы пили? Ау?
Гейтс тут же выпрыгнул из-под стола, вскочил на табуретку передо мной и облизнулся.
– За что мы пили, спрашиваю? Отвечать!
– Помина-а-али! – ответил Гейтс, зевнув во всю пасть.
У него получилось скорее «поми-мяу», но я расслышал.
– Поминали… – кивнул я. – Поминали, чего я лишился. Ну, значит, теперь праздновать будем, что я нашел… А что я нашел, Гейтс? Профессию экстрасенса? Создадим с Андреевной следственную бригаду? Буду следить за соседями и подглядывать за наркоманами? Или вон генерал предлагал – стены просматривать, прежде чем сверлить. Тоже работа. Ну, – я поднял рюмку, – здравствуй, профессия экстрасенса!
* * *
Закусив последним кусочком сыра, я встал и подошел к окну. Ночной город светился ровным белым шумом. Шумом, который за эти четыре дня уже пропитал меня насквозь и вызывал лишь приливы тошноты. Или это водка? Я налил еще рюмку.– За шум? – спросил Гейтс.
– За шум, – кивнул я. – Разноцветный шум днем и ночью, от которого нет покоя. Здравствуй, шум!
– Закусывай, закусывай. – Гейтс кивнул на хлеб.
– Да ну его, горло дерет, – поморщился я.
– А ты в воде размочи, – посоветовал Гейтс.
Я отвинтил кран и подержал хлеб под струей воды. И налил еще рюмку.
– За что, Гейтс?
– За деньги? – предложил Гейтс.
– Что-о-о? – обалдел я. – Какие деньги, милый?
– Ну, – Гейтс задрал лапу и начал выкусывать что-то в шерсти, – ты вон сколько денег выбил. Со старой работы. За ремонт крыла. Даже за аварию содрал сколько положено…
Я долго и укоризненно смотрел на кота, но он укоризны не замечал, а продолжал выкусываться. Нужны были другие аргументы. Тогда я поставил рюмку и вышел в коридор. И вскоре вернулся, держа в руках пачку с моими сбережениями.
– Вот про это ты говорил, да? – Я сунул деньги ему в морду. – Жри! Отворачиваешься? Нет жри! Жри, гад! Не хочешь жрать? Не нужно тебе? А мне нужно?
Гейтс обиженно молчал.
– На, смотри!
Я дернул за рукоятку и распахнул оконный стеклопакет. В кухню ворвался прохладный сквозняк и заметался синими шуршащими искрами.
– Вот за это ты мне предлагал выпить, Гейтс? – Я размахнулся и швырнул пачку в окно.
Наверное, бестелесные купюры еще долго и красиво кружились в воздухе, но я-то этого не видел. И в этом тоже был особо символический смысл.
– Ну и дурак, – зевнул Гейтс и отвернулся. – А обо мне подумал? Чем меня кормить будешь?
– Мышей будешь ловить! – огрызнулся я и поднял рюмку. – За что пьем? Какие у нас еще подарочки?
Гейтс дипломатично молчал. А может, обиделся.
– Тогда я скажу. – Рюмка в моей руке подпрыгнула и плеснулась через край, я взял бутылку и долил до полной. – Выпьем за мерзости, Гейтс! За все человеческие поступки и мерзости, которые люди научились скрывать от света, но не догадались скрывать от звука! – Я сам поразился, насколько красивая и складная вышла фраза, хотя к концу уже не помнил, что было вначале, просто слова хорошо катились по инерции друг за дружкой. – Выпьем, Гейтс! За моего бывшего начальника! За соседей! За лучшего друга Кольку! – Я помолчал и добавил: – И на Аллу бы еще поглядеть, чем она занимается по будням и вечерам, что там было с Барановым и вообще…
– Остынь, – перебил Гейтс.
– О’кей. – Я поднял рюмку. – Здравствуйте, мерзости!
Я выпил, поперхнулся и схватил кусок хлеба. Рот тут же наполнился мокрой хлебной кашей, а под ней зубы наткнулись на горбушку, все такую же стальную и черствую.
– Дурак ты, Гейтс! – возмутился я, отшвыривая горбушку в угол кухни. – Советчик, мать твою! Размочи в воде… Сам жри такой хлеб!
– С удовольствием, – кивнул Гейтс, мягко плюхнулся на пол, пошел в угол, обнюхал горбушку и вроде даже начал ее облизывать.
Я вылил из бутылки все, что оставалось, получилась отличная полная рюмка. Пить ее не очень хотелось, но куда же ее девать?
– За что последнюю пьем, Гейтс? – позвал я.
– Твоя рюмка, ты и пей, – огрызнулся Гейтс, но все-таки отвлекся от горбушки и запрыгнул на табуретку.
А на меня вдруг накатила волна пафоса и романтики.
– Знаешь, Гейтс… – начал я. – Давай выпьем эту последнюю рюмку без кривляний. Выпьем за то, чтобы хорошо видеть то, что нам положено. И никогда не видеть всего того, на что нам смотреть незачем!
– А ты умнеешь… – заметил Гейтс. – Одобряю.
И я выпил.
Empty House
Встал, доплелся до окна и прислонился лбом к прохладному стеклу.
– За музыку не выпили… – вздохнул я. – И музыки ведь теперь толком не послушаешь…
– Хочешь, плеер принесу? – предложил Гейтс.
– Не знаю… Наверное, хочу.
Гейтс бесшумно вышел и с грохотом вернулся. Во рту у него был один из наушников, а mp3-плеер волочился по полу.
– Спасибо… – Я поднял плеер, с трудом вставил наушники в оба уха и включил.
Сперва мне показалось, что ничего не играет, затем я услышал. По спине прополз холодок.
– Что это? – спросил я.
– Air – «Empty House», – ответил Гейтс. – Слушай, я вот что думаю. Смотри, вот сперва ты поминал все, что это ухо у тебя забрало, да?
– Угу, – кивнул я.
– А потом перечислял все гадости, которые получил взамен, да?
– Угу, – кивнул я.
– А что полезное оно тебе дает?
– Слушай, Гейтс, – поморщился я. – Задавай мне сейчас только простые вопросы, чтобы я мог это… «да» или «нет»…
– Ну извини, – обиделся Гейтс, – что делать, если вопрос сложный? Ухо тебе что-то полезное дает?
– Нет.
– Уверен?
– Да. Я устал все время видеть то, что видеть мне не положено…
– А тогда зачем оно тебе?
Я оторвал лоб от окна и посмотрел на Гейтса. Гейтс невозмутимо вылизывался.
– То есть как? – не понял я.
– Так. – Гейтс взмахнул ушами на макушке, что, наверное, обозначало пожимание плечами. – Чик – и нет уха…
– Хорошая идея, – одобрил я.
– Бритву принести? – спросил Гейтс.
– За музыку не выпили… – вздохнул я. – И музыки ведь теперь толком не послушаешь…
– Хочешь, плеер принесу? – предложил Гейтс.
– Не знаю… Наверное, хочу.
Гейтс бесшумно вышел и с грохотом вернулся. Во рту у него был один из наушников, а mp3-плеер волочился по полу.
– Спасибо… – Я поднял плеер, с трудом вставил наушники в оба уха и включил.
Сперва мне показалось, что ничего не играет, затем я услышал. По спине прополз холодок.
– Что это? – спросил я.
– Air – «Empty House», – ответил Гейтс. – Слушай, я вот что думаю. Смотри, вот сперва ты поминал все, что это ухо у тебя забрало, да?
– Угу, – кивнул я.
– А потом перечислял все гадости, которые получил взамен, да?
– Угу, – кивнул я.
– А что полезное оно тебе дает?
– Слушай, Гейтс, – поморщился я. – Задавай мне сейчас только простые вопросы, чтобы я мог это… «да» или «нет»…
– Ну извини, – обиделся Гейтс, – что делать, если вопрос сложный? Ухо тебе что-то полезное дает?
– Нет.
– Уверен?
– Да. Я устал все время видеть то, что видеть мне не положено…
– А тогда зачем оно тебе?
Я оторвал лоб от окна и посмотрел на Гейтса. Гейтс невозмутимо вылизывался.
– То есть как? – не понял я.
– Так. – Гейтс взмахнул ушами на макушке, что, наверное, обозначало пожимание плечами. – Чик – и нет уха…
– Хорошая идея, – одобрил я.
– Бритву принести? – спросил Гейтс.