Калашников Исай Калистратович. Жестокий век. Гонители

   В этой битве было столько яростной запальчивости, бешеной неустрашимости, что Чиледу стало не по себе. Животные то расходились, то кидались в битву вновь. Из ноздрей вместе с горячим паром вырывался надсадный крик, он становился все более громким и тяжким. Оба изнемогали в драке. Но больше уже не расходились, толкали друг друга, сминая кустики. На короткое время замирали. И все начиналось сначала.
   - Все! - неожиданно громко сказал Дайдухул-Сохор. - Они намертво сцепились рогами.
   - А разве так бывает? - спросил Чиледу.
   - Бывает. Правда, редко... Не люблю я, когда так получается. Пойду прикончу. А вы разводите огонь.
   ...От яркого огня исходило тепло. Голова Дайдухул-Сохора лежала на мягких коленях жены. Он смотрел на летящие в черное небо искры, на ветку сосны, покачиваемую жаром огня.
   - Разве у нас плохо, Чиледу?
   - У вас хорошо.
   - Оставайся.
   - Я бы и остался... Но...
   - А-а, ты служишь Тэмуджину, и у тебя дела!- В голосе Дайдухул-Сохора прозвучала насмешка.
   - Не только дела. Ну, и дела тоже... Знаешь, зачем я приехал?
   - Наверное, что-нибудь просить. Нас, лесные племена, считают бедными. Но мы ни у кого ничего не просим. Чаще просят у нас.
   - Ты не угадал, Дайдухул-Сохор. Я должен поссорить тебя с тайчиутами и меркитами.
   - Вон что! И как ты это сделаешь?
   - Не знаю.
   - Не ломай себе голову. Не получится. Мой отец завещал мне лучше, чем стада, оберегать мир. Это я и делаю. Тайр-Усун и Тохто-беки, которых ты так ненавидишь, много раз пытались втянуть меня в драку. Не получилось. Он сел, кривым сучком поправил головни. - У нас есть леса, полные дичи, долины для выпаса скота. Нам нечего искать в чужих нутугах. И мне непонятно, чего ищут степные народы?
   - Они тоже хотят мира и покоя.
   - И твой хан Тэмуджин?
   - И он... - неуверенно подтвердил Чиледу.
   - Он хочет сидеть в лесочке, как мы сейчас сидим, и выжидать, когда враги сплетутся рогами. Я тебе уже говорил: не люблю, когда так получается. Но еще меньше мне хочется быть одним из этих изюбров. Понимаешь?
   - Чего тут не понять!
   Над огнем взлетели искры и исчезли в черном небе без следа.
   IV
   Тянулись тревожные дни и ночи. Тэмуджин ждал найманов, ждал удара со стороны меркитов, тайчиутов, татар. Временами сам себе казался заоблавленным зверем. Угроза спереди и сзади, слева и справа. Уйти некуда. Остается сидеть и, натопырив уши, вертеть во все стороны головой, чтобы вовремя увернуться от смертоносной стрелы. Под видом шаманов, слабоумных бродяг разослал во все кочевья ловких люден-его глаза и уши. Вооружал, обучал, снаряжал воинов.
   А тут еще люди Алтан-хана китайского. Он-то думал, что о нем давно забыли. Но его помнили. Привезли жалованье джаутхури - расшитые халаты, шелковые ткани, чашу из серебра. Обрадовался было: невелика прибыль, а все же прибыль. Но взамен люди Алтан-хана потребовали коней. Не попросили, а нагло потребовали. Как же, джаутхури-слуга сына неба! Но что было делать? Дал коней, во весь рот улыбался посланцам, заверял их, что счастлив отдать великому хуанди не только несколько сотен коней, но и все, что у него есть. Посланцы тоже улыбались и жмурили глаза - своими руками выдавил бы эти глаза!
   Больше всего он боялся нападения найманов и властолюбивого брата Ван-хана - Эрхе-Хара. Но время шло, и найманы не поворачивали коней к его кочевьям. А вскоре и вовсе ушли из кэрэитских владений.
   <Глаза и уши> донесли: старый Инанча-хан на охоте упал с лошади, сильно расшибся. Лежит чуть ли не при смерти. А два его сына, Буюрук и Таян, сидят у постели и ждут, кому хан вручит власть над улусом.
   Эрхе-Хара без поддержки найманов притих - не тронь меня, и я тебя не трону. Неповоротливый Таргутай-Кирилтух почесывал бабью грудь, медлил, опасаясь, что в случае неудачи опять побегут его нукеры и нойоны. Татары, те дерзки и отважны, уж они бы не упустили случая, по побаивались повернуться спиной к Алтан-хану - охоч до ударов в затылок великий хуанди.
   Оставались задиристые меркиты. Они было выступили, но, узнав, что найманы возвратились, отложили поход, решили, видимо, лучше подготовиться. Самое бы время хори-туматам пошевелить Тохто-беки. Но Чиледу не оправдал надежд Тэмуджина. Прожил у своих соплеменников осень и зиму, возвратился по весеннему теплу ни с чем. Мало того, что не исполнил его повеления,- он еще начал рассуждать о том, как нехорошо и недостойно натравливать людей друг на друга.
   Услышав это, Тэмуджин даже на месте не усидел.
   - Учить меня вздумал?!
   - Не учить... Но я много старше тебя, хан Тэмуджин, мои глаза видели больше. Не становись таким, как все другие нойоны.
   - Так, так... Я было подумал, ты не смог выполнить мое повеление, а ты, смотрю, не захотел. В первом случае ты мог надеяться на снисхождение, но сейчас... Я извлек тебя из ямы, в яме же издохнешь. Доберусь и до твоих хори-туматов!..
   Очень удивился этому решению сотник Чиледу. Судорога пробежала по худому лицу, мукой налились глаза. Думал: упадет на колени, запросит пощады,- но он пробормотал невнятное и непонятное:
   - Ты сын Есугея... Я ошибался. - Сгорбился и, подталкиваемый нукерами, вышел из юрты.
   А потом случилось непостижимое. Чиледу бежал из ямы, прихватив своего подростка-сына, и скрылся неизвестно куда. Для них кто-то приготовил коней, оружие, кто-то связал караульного. Тэмуджина разгневал не столько побег, сколько этот неизвестный помощник.
   В юрту приволокли караульного. Он трясся от страха и твердил одно: <Не видел. Не знаю>. Вне себя от злости, приказал отрубить ему голову. Но неожиданно вмешалась мать. Она подошла к нему, строго сказала:
   - Не казни парня. Он не виноват. Я знаю настоящего виновника.
   - Кто он?
   - Это я скажу тебе одному.
   Он велел всем выйти из юрты.
   - Из ямы Чиледу освободила я.
   Не поверил. Усмехнулся, не разжимая губ.
   - Ты скрутила руки воину?
   - Я просто приказала выпустить... Руки связали уж потом, для отвода глаз.
   - Почему ты это сделала, мать? Зачем вмешиваешься в мои дела?
   - Ты был с ним несправедлив. Тебе тяжело, сын, я знаю. Но не ожесточай своего сердца. Жестокость всегда оборачивается против того, от кого исходит. Что дашь людям, то от них и получишь.
   Взгляд матери был строг и требователен. Давно уже она не говорила с ним так.
   Разговор оставил на его душе смутное беспокойство. Много раз он ловил себя на том, что меряет свои поступки глазами матери, и это сердило его. Человек не вольный в своих поступках - раб. А разум раба сонлив и немощен.
   Тэмуджин нутром чуял: затишью больше не быть. Снова над степью ходят тучи. Они не рассеются, не оросив травы кровавым дождем.
   В эту тревожную пору в кочевье Тэмуджина неожиданно пришел Ван-хан с сыном и четырьмя нойонами. На старого хана и его спутников страшно было смотреть. Одежда износилась в прах, висела клочьями, истрепанные гутулы обвязаны ремнями.
   - Ты ли это, хан-отец?
   На худой, морщинистой шее Ван-хана часто билась синяя жилка, глубоко запавшие глаза заблестели. Но он справился с собой, пригладил седые всклокоченные волосы.
   - Я пришел к тебе обессиленным, имея только то, что на мне. Скажи сразу, поможешь ли мне, или я должен уйти отсюда ни с чем, как уходил от других владетелей? - Горечь и ожесточение звучали в его голосе.
   - Излишне об этом спрашивать, хан-отец! Разве не столь же ничтожным я представал перед тобой? Ты принял меня и возвысил. Видит небо, я сделаю то же самое!
   Ван-хан успокоенно кивнул головой, с презрением глянул на своих нойонов.
   - Иного я не ждал от тебя, сын мой Тэмуджин. И все же... Многое пришлось пережить и понять за это время. Все мои надежды были растоптаны... Сын Нилха-Сангун, запомни этот день. Когда бог призовет меня и займешь мое место в улусе, не забывай, что сделал для нас хан Тэмуджин.
   - Отец, улус сначала надо отбить у Эрхе-Хара...
   - Отобьем, Нилха-Сангун, - сказал Тэмуджин. - Но не сразу. Нам сейчас нельзя идти на Эрхе-Хара.
   - Почему? - насторожился Ван-хан. - Найманы ушли.
   - Но есть еще и меркиты. Едва мы ввяжемся в войну с твоим братом, они будут здесь. Разграбят все мои курени. Я думаю, не нужно ждать, когда они придут. Надо ударить на них.
   Нилха-Сангун заерзал на месте.
   - Ты возьмешь нас в поход и дашь под начало отца сотню воинов...
   - Тангуты были щедрее, они давали хану три сотни, - пробормотал Арин-тайчжи.
   Тэмуджин понял, что они его подозревают в неуважении к Ван-хану, в хитроумии. Рассердился.
   - Резвость языка не всегда говорит о резвости ума. Я бы в войске хана-отца стал сражаться даже простым воином. Но я не сделаю хана-отца сотником. В моем улусе ваш Джагамбу со своими людьми. Возьми их, хан-отец, под свою руку. Дальше. Из десяти лошадей одну, из десяти волов одного, из десяти овец одну - такой хувчур' я налагаю на свой улус. И все это даю тебе, хан-отец. Ты можешь идти со мной на меркитов, но можешь и не ходить. Однако все, что будет там добыто, - твое. Сразу после этого мы возьмемся за Эрхе-Хара.
   [' Х у в ч у р - единовременное взимание, сбор.]
   Хан чуть не прослезился. Но его сын все-таки остался чем-то недоволен. Глупый человек!
   В степи едва зазеленела трава, отощавшие за зиму кони еще не отъелись, а Тэмуджин уже повел своих воинов в поход. Он рассудил, что в эту пору Тохто-беки не ждет нападения. А застать врасплох - значит победить. Об этом он никогда не забывал.
   Его нойоны снова не очень-то обрадовались походу. Но вслух возражать никто не решался - всем была памятна горькая участь Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. В этом походе он понял, что люди в воинском строю - его люди. Любого из них он мог послать на смерть. Только тут, в седле, он чувствовал себя настоящим ханом, владыкой жизни своих людей. Вот если бы и в дни мирной жизни было так же...
   Все получалось, как он и ожидал. Меркитские курени только что перебрались на летние кочевья. Люди, измученные зимними холодами, радовались теплу, свежей зелени, были ленивы и неосмотрительны. Три первые куреня он захватил без всякого сопротивления. Но дальше дело пошло труднее. Меркитские воины начали быстро стягиваться в тугой кулак. За каждый курень приходилось сражаться с возрастающим ожесточением.
   Идти дальше было опасно. И хотя добыча, попавшая в его руки, оказалась невеликой и не шла ни в какое сравнение с тем, что захватили когда-то у татар, он благоразумно повернул назад.
   Провожая его, вдали на холмах маячили всадники. Тэмуджин послал к Тохто-беки пленного меркита.
   - Передай своему нойону: слышал я, что когда-то мой отец Есугей-багатур попортил тебе, Тохто-беки, шею. Я довершу то, что начал мой отец, - вернусь и сниму твою криво сидящую голову! Жди меня.
   Меркит уезжал на куцей хромоногой лошадке, колотил ее пятками в бока, со страхом оглядывался, а вслед несся хохот, свист воинов, смех нойонов.
   К Тэмуджину подъехал Нилха-Сангун, спросил:
   - Ты не забыл, что вся добыча принадлежит моему отцу?
   - Тебе велел напомнить о добыче отец? - сузил глаза Тэмуджин.
   - Я, кажется, могу спросить и сам.
   Спросить-то он, конечно, мог. Но эти расспросы раздражали Тэмуджина. Нилха-Сангун раньше был неплохим человеком, добродушным, покладистым, но за время скитаний по чужим владениям сильно изменился, стал беспокойным, недоверчивым, въедливым и все норовил подменить собою отца.
   - О добыче и о другом я хотел бы поговорить с ханом-отцом.
   - Он сейчас среди воинов Джагамбу...
   Это надо было понимать так: хочешь поговорить - поезжай. Хотя ты и хан, и победитель, но не отцу искать встречи с тобой. Тэмуджин опустил руки, начал пригибать к ладоням пальцы - раз, два, три, четыре...
   - Нилха-Сангун, я хочу отблагодарить хана-отца перед лицом своих воинов. Позови его сюда.
   Сын Ван-хана медлил. Его круглое, щекастое лицо (когда вернулся из скитаний, был худ и бледен, но быстро набрал тело) стало хмуро-задумчивым, должно быть, он решал, правильно ли будет, если отец поедет на зов Тэмуджина. Смотри, какой!.. Тэмуджин снова начал загибать пальцы, но небо вразумило Нилха-Сангуна, он повернул лошадь, поскакал назад, к воинам Джагамбу.
   Боорчу и Джэлмэ, слышавшие весь разговор, всяк по-своему оценили сына Ван-хана.
   - Гордец! - бросил немногословный Джэлмэ.
   - Моя бабушка говорила о таких: мерин, все еще думающий, что он жеребец! - сказал Боорчу.
   Они судили о сыне Ван-хана слишком уж вольно, по-доброму Тэмуджину следовало пресечь такие речи, но он промолчал.
   Ван-хан подъехал вместе с Нилха-Сангуном, Джагамбу и своими нойонами. Тэмуджин велел остановить войско, построить его в круг. В середину круга въехал вместе с Ван-ханом.
   - Мои верные воины! Я водил вас на злокозненных татар - мы сокрушили их. Я повел вас на меркитов, и они бежали в страхе. Однако было время - я держал в руках не разящий меч, а обломок железа для выкапывания корней. Мое имя и моя жизнь исчезли бы в безызвестности, но нашелся великодушный человек, который посадил меня на коня, вложил в руки оружие, поддержал отеческим словом. Этот человек - Ван-хан. Воины и нойоны, настал день, когда я могу за добро воздать добром, возместить хотя бы малую долю того, что получил от хана-отца. Всю добычу я отдаю Ван-хану.
   Воины молчали. И он понял, что воинская добыча принадлежит не только ему. Всяк должен был получить свою долю - таково древнее привило. Он грубо, неосмотрительно нарушил его, и это Могло плохо сказаться на его будущем. Отыскал глазами Боорчу и Джэлмэ. Но советоваться было некогда. Повернулся к Ван-хану:
   - Позволь, хан-отец, без награды не оставить отважных.
   - Делай, сын, как тебе лучше.
   Ван-хан, видимо, не хуже, чем он, чувствовал, что означает молчание воинов,- хороший старик все-таки. Тэмуджин привстал на стременах, и голос зазвенел с веселой силой:
   - Воины и нойоны, хан-отец не принимает всю добычу. Он великодушно уступает часть добытого вам. Пусть каждый возьмет то, что может увезти на своем верховом коне. Вы заслужили большего, и я буду помнить об этом. Я поведу вас в другие походы, и вы получите вдвое больше того, что отдали сегодня.
   Воинский строй рассыпался, люди устремились к повозкам с захваченным добром.
   Все получилось не так уж плохо, и Тэмуджин был доволен.
   - Ну что, хан-отец, сразу двинемся на твоего черного' братца, или дадим отдохнуть и людям, и коням?
   [' Х а р а - черный.]
   Мелкие морщинки собрались на рябом лбу Ван-хана. Тэмуджин догадывался, что у него сейчас на душе. Эрхе-Хара готовится к битве. Если они его разом не одолеют, война станет затяжной, а это опасно: очухаются меркиты или соберутся с духом тайчиуты... Придется отступить, а их отступление укрепит Эрхе-Хара. И сам Тэмуджин немало думал об этом...
   - Нам медлить нечего! - сказал Нилха-Сангун, непочтительно опережая отца. - Я не увижу покоя, пока не вышвырнем Эрхе-Хара из наших кочевий!
   - Экий ты торопливый, - с досадой упрекнул его Ван-хан, - Не подтянув подпруги, кто вдевает ногу в стремя?
   - Хан-отец, я, как и твой сын, думаю: на Эрхе-Хара надо идти сейчас.
   - Почему, сын мой Тэмуджин?
   - Мы побили Тохто-беки. Весть об этом сейчас летит по степи. Страх вселяется в наших врагов. Этот страх-наш лучший воин. Сам учил меня когда-то, хан-отец...
   - Ты слишком высоко ставишь набег на меркитов, Тэмуджин.
   - Хан-отец, все стоит на своем месте. Я знаю людей. Беда, которая идет, всегда кажется больше той, что прошла. Пошли в свои кочевья людей, пусть они шепотом устрашат нойонов и воинов.
   - Ты молод, дерзок, но не безрассуден - пусть же будет по-твоему.
   От обозов с добычей доносились крики, ругань. Воины метались, хватая что подвернется под руку. Один приторочил к седлу двух живых овец, второй - целую связку железных котлов, третий - молодую женщину, четвертый юртовый войлок. Мимо ехал Даритай-отчигин. Он нагрузил своего коня так, что из-за узлов еле видна была его маленькая голова.
   - Дядя, - окликнул его Тэмуджин, - ты почему так мало взял?
   Даритай-отчигин повернул к нему потное озлобленное лицо.
   - Постыдился бы, племянник мой хан Тэмуджин... Уравнял нас с безродными воинами...
   V
   Рыжий, белоногий красавец конь закусывал удила, круто выгибал шею. Эрхе-Хара левой рукой натягивал поводья, правой, стиснутой в кулак, потрясал над головой.
   - У-у, чесоточные овцы!..
   Нойоны стояли у входа в ханскую юрту, безучастно слушали его ругань. Поодаль толпились пешие нукеры с луками в руках. Неподвижно висели четыре белых туга на высоких древках. И эти четыре туга, и эта большая юрта, и эти нойоны с нукерами были его. У-у, проклятые нойоны... Легко и покорно склонились перед ним, когда шел сюда с найманами. А сейчас так же легко готовы склониться перед своим прежним повелителем Тогорилом-братоубийцей. Истребить надо было всех до единого! Стоят, как каменные истуканы, уверенные в своей неуязвимости. Рука потянулась к сабле, но, глянув на нукеров, он понял, что не успеет зарубить ни одного из этих трижды предателей. Закидают стрелами... Отпустил поводья. Конь вынес его из куреня в открытую степь. За ним скакали человек десять - пятнадцать его товарищей. С ними он был в изгнании, с ними пришел сюда, с ними уходит.
   То ли ветер, то ли пыль бьет по глазам. Расплывается родная земля, затуманиваются вершины сопок. Великий боже, где ты? Где твоя правда и справедливость? Почему не сгинул, не издох в песках пустынь, не утонул в реках, не пал от рук разбойных людей братоубийца хан?
   Страна найманов, его вторая родина, встретила Эрхе-Хара унынием и печалью народа: тяжело болел великий правитель, мудрый человек Инанча-хан. Что будет со страной, если он умрет? Кто сможет заменить его?
   В ханской ставке было тихо. У голубого островерхого шатра в скорбном молчании толпились люди. Эрхе-Хара пропустили в шатер. Инанча-хан лежал на толстых шелковых одеялах. Его лицо безобразно распухло, почернело, глаза заплыли, из круглого рта с хрипом вырывалось дыхание, колебля редкие седые усы. Возле хана с правой стороны на коленях стояли два его сына, Таян-хан и Буюрук, и юная наложница тангутка Гурбесу, с левой стороны сутулился длиннорукий, уродливо-нескладный Коксу-Сабрак, о чем-то шептались сын Таян-хана Кучулук, хмурый подросток, и главноначальствующий над писцами, хранитель золотой ханской печати молодой уйгур Татунг-а.
   Эрхе-Хара стал на колени в ногах хана, приложился губами к одеялу. Ему хотелось плакать. Жаль было хана. К нему он был добр... Ему хотелось плакать и от жалости к себе - кто теперь будет покровителем и заступником? Таян-хан? Старший сын умирающего повелителя косит узкие глаза на красавицу тангутку, незаметно ловит ее руку с длинными, гибкими пальцами, вздыхает, но, кажется, не скорбь выдавливает его вздохи. Таян-хан человек мягкий, не высокомерный, но с легким, ненадежным нравом. Ему, видимо, давно уже надоело сидеть у ложа умирающего. Его руки все настойчивее ловят пальцы тангутки. А Буюрук? Он сердито подергивает плечами и понемногу придвигается к Гурбесу. Придвинувшись совсем близко, ущипнул тангутку за бедро. Она медленно повернула голову, покрытую накидкой, гневно сверкнула большими черными глазами. До чего же красива! Маленький прямой нос, полные, немного вытянутые вперед и слегка вывернутые губы, грешные тени под глазами... Не зря старый хан возвысил ее над всеми своими женами и наложницами.
   Костистой рукой Коксу-Сабрак тронул Эрхе-Хара за плечо, знакам приказал следовать за собой. Они вышли из шатра. Коксу-Сабрак провел его в пустую юрту, сипло спросил:
   - Ну, что у тебя?
   - Нойоны сдавали курень за куренем. Пришлось бежать.
   - Эх, ты... - Коксу-Сабрак сел, подпер руками голову.
   - А что я? Не надо было уводить воинов.
   - Не надо было... - печально согласился Коксу-Сабрак. - Да что сделаешь... Эх... Подвел нас великий хан.
   В юрту вошел Буюрук.
   - Эрхе-Хара опять выгнали, - сказал ему Коксу-Сабрак. - И меркитов побил Тэмуджин. Этот маленький хан становится опасным.
   - Плохо. Все плохо...
   Буюрук ходил по юрте, подергивая крутыми плечами, взмахом головы отбрасывал распущенные волосы, но они тут же наползали на лицо. Коксу-Сабрак тоже поднялся, заложил руки за горбатую спину, поворачивал голову вслед Буюруку - узкая, похожая на хвост жеребенка, борода елозила по немощной груди.
   - Все плохо, - повторил Буюрук. - Отец еще не испустил последнего вздоха, а брат уже примеряет ханскую шапку.
   - Пропадет государство, - вздохнул Коксу-Сабрак. - Не по его голове ханская шапка. Без стыда липнет к отцовской наложнице у его смертного ложа. Как может править народом человек, не умеющий управлять собой?
   - Она, распутная, ему голову заморочила! - крикнул Буюрук, косоротясь. - Властвовать хочет!
   У юрты, послышалось Эрхе-Хара, прошумели и стихли легкие шаги. Он встревожился. Неизвестно, чем кончится ссора братьев. Ему лучше держаться подальше от того и другого...
   - Я пойду, - сказал он.
   - Погоди, - остановил его Буюрук. - Может быть, нам позвать сюда брата и все ему высказать? Неужели он не одумается?
   - Я уже говорил с ним. - Коксу-Сабрак безнадежно махнул рукой. - Не слушает.
   - Надо прикончить змею тангутку. Велю ее задушить! Тогда некому будет нашептывать...
   Полог юрты откинулся. В нее вошли Гурбесу и Кучулук. Остановились у порога. В тени от накидки горящими углями мерцали глаза Гурбесу. Сын Таян-хана нагнул голову, сжал костяную рукоять ножа. У Эрхе-Хара вспотели ладони - худы его дела, ох, и худы!
   - Ты очень громко говоришь, Буюрук, - усмехнулась Гурбесу. - Мы все слышали.
   - А почему я должен говорить тихо? Я дома, и мне нечего опасаться. Бойся ты, тангутское отродье, привезенная в мешке!
   - Завидуешь брату? Хочешь убить меня, а потом и до него добраться? Кучулук, они собираются извести твоего отца.
   - Заговорщики! - ломким голосом крикнул Кучулук, его лицо с мягким пушком на щеках залила краска. - Мой отец прикажет казнить вас!
   - Ну, змея... - удивился Буюрук. - Успела отравить и этого.
   - Поди-ка сюда, сынок, - позвал Кучулука Коксу-Сабрак. - Послушай меня, старого человека.
   - Я не желаю слушать шептунов! - Кучулук выскочил из юрты.
   За ним неторопливо вышла Гурбесу. Все подавленно молчали. Коксу-Сабрак сокрушенно качал головой.
   - Что теперь делать? - спросил Буюрук.
   - Уносить ноги.
   - Таян-хан не посмеет поднять на нас руку.
   - Э-э, Буюрук... Ты спроси у Эрхе-Хара, что способен сделать человек с единокровными братьями, если заподозрит, что они покушаются на его власть и на жизнь любимой им женщины. Собирайтесь, пока не поздно. Многие нойоны пойдут с нами...
   Они скрытно покинули ханский курень. По дороге к ним пристали нойоны с воинами. Таян-хан послал погоню. Но нукеры Инанча-хана, чтившие Коксу-Сабрака, тоже присоединились к нему. Тогда Таян-хан выступил сам. Но он опоздал. К этому времени под рукой Буюрука и Коксу-Сабрака оказалось достаточно воинов, чтобы противостоять Таян-хану.
   Два войска остановились друг перед другом. В небе над ними кружились стервятники. Они хорошо знали, что если в степи собирается много всадников и они идут друг на друга, быть богатому пиршеству. Но Таян-хан не решался нападать на младшего брата и прославленного Коксу-Сабрака. Чего-то выжидал. Буюрук и Коксу-Сабрак вызвали его на переговоры. Съехались между рядами воинов. Таян-хана сопровождали Кучулук и Гурбесу. Она красовалась в золоченых латах и шлеме с пышным султаном. Глянув на нее, Буюрук побледнел от ненависти.
   - Что же вы делаете, брат мой Буюрук и ты, Коксу-Сабрак, любимый воин моего отца? - с обидой и недоумением спросил Таян-хан. - Чем я вас прогневил? Почему ощетинились оружием, будто перед врагом? Возвращайтесь, и я все вам прощу.
   - Мы возвратимся, - сказал Буюрук, - если ты здесь, сейчас снесешь голову этой распутнице.
   - Что она такого сделала, чтобы сносить ей голову? Ты не в своем уме, Буюрук!
   - Я-то в своем уме... А вот о тебе этого не скажешь! Сластолюбивая тангутка оседлала тебя, сделала своим рабом. Ты опозорил наш род!
   - Ты лжешь, Буюрук! Черная зависть лишила тебя разума!
   Коксу-Сабрак поднял руку.
   - Сыновья великого Инанча-хана! Вы сегодня ни о чем не договоритесь. Но именем вашего отца заклинаю: не решайте спор оружием, не затевайте братоубийственную войну. Поворачивай, Таян-хан, назад. Оставь нас.
   До вечера воины так и стояли друг перед другом. А ночью Таян-хан тихо снялся и ушел.
   Государство найманское раскололось надвое. Но тогда мало кто знал, что этот день станет началом гибели ханства, что людям, так легко решившим судьбу наследия Инанча-хана, жить осталось не очень долго.
   VI
   За годы затишья Джамуха-сэчен свел дружбу с нойонами многих племен. Его большая юрта всегда была полна гостей. Состязались в острословии улигэрчи, звенели хуры... Это была жизнь, которую он любил, которую отстаивал, и ему казалось, что в степь вернулись старые времена, воспетые в сказаниях, а его анда Тэмуджин со своими властолюбивыми устремлениями иссохнет сам по себе, как болячка, вскочившая на здоровом, но ослабленном временной болезнью теле. Будущее сулило Джамухе добро, и он жил светло и открыто.
   И вдруг началось... Найманы прогнали Ван-хана. Тэмуджин разбил меркитов и прогнал Эрхе-Хара. Умер Инанча-хан, и поссорились его сыновья. Едва дошла до Джамухи эта весть, как за ней новая: Тэмуджин и Ван-хан пошли на Буюрука. Ринулись, словно коршуны на раненого детеныша сайги. Если они разобьют Буюрука, Тэмуджин вспомнит об ущелье Дзеренов и направит коней на его улус.
   В юрте умолкли голоса улигэрчей и звуки хуров и веселящий смех женщин. Притихли друзья нойоны. Трезвые и озабоченные, они судили-рядили о будущем. Только худоумный не мог бы предвидеть, что будет со всеми ими, если Ван-хан и Тэмуджин обессилят распавшийся улус найманов,- как деревья над травой, как сопки над равниной, возвысятся ханы над вольными племенами в самом сердце великой степи. Но, согласные в этом, нойоны, как и в недавние смутные времена, не желали искать совместного пути спасения. Одни подумывали откочевать к Тохто-беки, другие - к Таян-хану. Лишь немногие робко заикнулись, что надо бы, пока Тэмуджин в походе, напасть на его курени, захватить людей и скот. Джамуха молчал. В душе он презирал тех, кто надумал спрятаться за спину Тохто-беки и Таян-хана. Не хотел поддерживать и тех, кто желал показать свою доблесть в захвате беззащитных куреней анды. Захватить их легко, но удержать за собой... Возвратятся из похода Ван-хан и Тэмуджин - всем голову снимут. И возвысятся еще больше. Нет, тут нужно что-то иное.