Страница:
Мы можем смело сказать: все пешие войны с применением колесниц, относят ли их ныне к «древности» или «античности», происходили от приручения первых коней и по Х век включительно. С XI века, после появления стремян, колесницы вышли из моды, поскольку всаднику догнать такую «чуду» не составляло труда, и пешие драчуны уступили место в истории войн конникам, чтобы, начиная с XIV века и появления огнестрельного оружия, постепенно опять потеснить их.
Причём и вопрос: а когда появились кони? – тоже не такой простой. В том веке, когда в Европе стали применять стремена, лошади были исключительно дороги. Согласно историческим источникам, в Италии, например, XI века лошадь (в пересчёте на сегодняшний курс) стоила 30 000 долларов. В том же XI веке «Русская Правда» Ярослава Мудрого устанавливала высшую виру (штраф) не за убийство свободного человека, не за измену, а за конокрадство.
В том же веке Вильгельм Завоеватель, перевезя на Британские острова сравнительно небольшую армию рыцарей-всадников, собранных со всей Европы, разбил превосходящую по численности, но пешую армию последнего англо-саксонского короля Гаральда.[3] И кстати, на месте этой битвы во множестве находят каменные топоры. До XI века не могло быть мобильного конного транспорта и конницы как рода войск, – и в самом деле, в более или менее достоверной истории их широкое применение началось лишь с XIII века. В знаменитой битве на льду Чудского озера погибло всего двадцать рыцарей, шестеро было взято в плен; а их в то время во всей Юго-восточной Прибалтике было около ста человек, и далеко не все принимали участие в битве.
Вывод ясен: персидский катафрактий – это рыцарь позднего Средневековья, «попавший» в древность исключительно стараниями историков. Подобных примеров приведено немало в книгах серии «Версии мировой истории»; здесь мы придём ещё один. Он связан с именем Льва Диакона, византийского деятеля якобы Х века. Вот цитатка из его речи «Энкомия, или Льва Диакона к императору Василию слова» (см. Лев Диакон, «История», М.: Наука, 1988, стр. 97). Историки полагают, что читал он это «затрапезное слово», обращаясь к императору Василию II (976—1025):
Наша схема, разумеется, достаточно упрощённая. В реальности плавных цивилизационных кривых нет; процесс эволюции не линеен и сложен. Но он-то и должен стать предметом изучения, а не выдумки исторических писателей, – ведь несообразностей в традиционной истории, если подойти к ней с естественнонаучными мерками, немыслимо много.
Расскажем ещё одну историю – историю изобретения бумаги.
Важнейшее цивилизационное событие – это появление книгопечатания.
Необходимые компоненты для него: бумага и типографская краска. Конечно, книгопечатание без бумаги появиться не могло, а вот бумага без книгопечатания – могла. Но насколько задолго до него?
Считается, что впервые бумагу изготовили во II веке н э в Китае. Там же было развито производство минеральных красок.
А первый типографский станок появился в Европе в XV столетии.
Здесь можно было бы поехидничать: неужели китайцы были менее развиты, чем европейцы, в инженерном смысле? Отчего не удосужились ввести в широкую практику ручной печатный станок? Или, напротив, европейцы были дикарями относительно китайцев, и более чем за тысячу лет не освоили производство бумаги? Однако, если мы желаем изучать историю не на основе мифов, уместнее задать вопрос: а ОТКУДА ИЗВЕСТНО о китайском изобретении? И вот, нам отвечают, что в китайских рукописях (совершенно точно средневекового происхождения) упоминается, что вдревности была здесь бумага.
О правдивости таких сообщений судить невозможно, как и определить степень «древности» в понимании автора сообщения.
Посмотрим же на более достоверную историю. Утверждают, что документы, написанные в VIII веке на бумаге, были найдены в Таджикистане[4], что в Самарканде бумажная мастерская действовала с 751 года, а в Багдаде с 794. В Х веке технологию освоили в Египте, после чего в Каире бумажные мастера населяли целые кварталы. Из Северной Африки технология в 1150 году попала в Испанию. Сначала бумагу вырабатывали из хлопка, потом её стали делать из очёсов, ветхого белья, старых канатов и парусов. В целом технология изготовления бумаги насчитывала не менее 30 операций.
В Италии бумагу научились делать в 1154 году; центром производства стал итальянский город Фабриано, где насчитывалось до сорока бумажных мельниц. Бумажное производство развивала и Венеция. Итальянские бумажники значительно облегчили способы изготовления бумаги, применив для превращения волокнистого сырья в кашицеобразную массу так называемые толчеи. Толчея – это толстое бревно с выдолбленными в нём углублениями, или каменное корыто. Их заполняли измельчённым тряпьём, добавляли воду и толкли деревянными, окованными железом пестами. Песты приводились в движение деревянным валом с кулачками от колеса водяной мельницы, и такие устройства применялись потом аж до конца XVIII века. Итальянцы же ввели в практику проклейку бумаги животным клеем, чем повысили её прочность и снизили капиллярность.
И эта бумага, производившаяся по более прогрессивной технологии, нежели египетская, несмотря на всю механизацию и применение железа для изготовления пестов, была рыхлой, не очень прочной, сероватого или желтоватого цвета. Она была настолько грубой и недоброкачественной, что в 1221 году германский император Фридрих II издал приказ уничтожить все акты на бумаге и переписать их на пергамент. Но со временем качество росло, а с конца XIII века на бумаге европейского производства начинают появляться водяные знаки. В XV веке печатный станок предъявил к бумаге новые требования. Она должна была стать более гладкой, ровной, прочной, упругой и эластичной, хорошо впитывать краску. И именно это стимулировало дальнейший прогресс в её производстве. Так обычно и бывает: производство ставит задачу, и из предлагаемых решений выбирается нужное. Иначе, если оно и появится, то не получит развития, так как не ясно, ради чего надо нести затраты. Люди, в целом, существа практичные.
Мы думаем, что и бумага, и типографская краска вошли в обращение в одно время с появлением технологии гравирования (не ранее XIV века). Затем бумага понадобилась для печати, а технология гравирования – для изготовления литер для той же печати. Произошло это, по цивилизационным темпам того времени, довольно быстро – в течение не более ста – двухсот лет после изобретения таких материалов где угодно, хоть в Китае, хоть в Тмутаракани.
…Здесь приведена очень малая часть примеров, когда традиционная история принципиально противоречит естественнонаучным данным. Но даже это ограниченное число примеров позволяет назвать традиционную историю, в частности, европейской цивилизации, политической историографией. У С. Ф. Платонова читаем:
Источники русской истории
Причём и вопрос: а когда появились кони? – тоже не такой простой. В том веке, когда в Европе стали применять стремена, лошади были исключительно дороги. Согласно историческим источникам, в Италии, например, XI века лошадь (в пересчёте на сегодняшний курс) стоила 30 000 долларов. В том же XI веке «Русская Правда» Ярослава Мудрого устанавливала высшую виру (штраф) не за убийство свободного человека, не за измену, а за конокрадство.
В том же веке Вильгельм Завоеватель, перевезя на Британские острова сравнительно небольшую армию рыцарей-всадников, собранных со всей Европы, разбил превосходящую по численности, но пешую армию последнего англо-саксонского короля Гаральда.[3] И кстати, на месте этой битвы во множестве находят каменные топоры. До XI века не могло быть мобильного конного транспорта и конницы как рода войск, – и в самом деле, в более или менее достоверной истории их широкое применение началось лишь с XIII века. В знаменитой битве на льду Чудского озера погибло всего двадцать рыцарей, шестеро было взято в плен; а их в то время во всей Юго-восточной Прибалтике было около ста человек, и далеко не все принимали участие в битве.
Вывод ясен: персидский катафрактий – это рыцарь позднего Средневековья, «попавший» в древность исключительно стараниями историков. Подобных примеров приведено немало в книгах серии «Версии мировой истории»; здесь мы придём ещё один. Он связан с именем Льва Диакона, византийского деятеля якобы Х века. Вот цитатка из его речи «Энкомия, или Льва Диакона к императору Василию слова» (см. Лев Диакон, «История», М.: Наука, 1988, стр. 97). Историки полагают, что читал он это «затрапезное слово», обращаясь к императору Василию II (976—1025):
«…Но я незаметно для себя стремлюсь измерить чашей воду в Ниле; я думаю, что легче переплыть на дырявом судне Атлантический океан, чем рассказать, как следует, о силе и величии твоих добродетелей».Как видим, за полтысячелетия до Колумба Лев Диакон как о чём-то само собой разумеющемся, – ну, просто за пиршественным столом, говорит о возможности переплыть Атлантику. Но если Америки они ещё не знали, то куда же переплывали их суда?…
Наша схема, разумеется, достаточно упрощённая. В реальности плавных цивилизационных кривых нет; процесс эволюции не линеен и сложен. Но он-то и должен стать предметом изучения, а не выдумки исторических писателей, – ведь несообразностей в традиционной истории, если подойти к ней с естественнонаучными мерками, немыслимо много.
Расскажем ещё одну историю – историю изобретения бумаги.
Важнейшее цивилизационное событие – это появление книгопечатания.
Необходимые компоненты для него: бумага и типографская краска. Конечно, книгопечатание без бумаги появиться не могло, а вот бумага без книгопечатания – могла. Но насколько задолго до него?
Считается, что впервые бумагу изготовили во II веке н э в Китае. Там же было развито производство минеральных красок.
А первый типографский станок появился в Европе в XV столетии.
Здесь можно было бы поехидничать: неужели китайцы были менее развиты, чем европейцы, в инженерном смысле? Отчего не удосужились ввести в широкую практику ручной печатный станок? Или, напротив, европейцы были дикарями относительно китайцев, и более чем за тысячу лет не освоили производство бумаги? Однако, если мы желаем изучать историю не на основе мифов, уместнее задать вопрос: а ОТКУДА ИЗВЕСТНО о китайском изобретении? И вот, нам отвечают, что в китайских рукописях (совершенно точно средневекового происхождения) упоминается, что вдревности была здесь бумага.
О правдивости таких сообщений судить невозможно, как и определить степень «древности» в понимании автора сообщения.
Посмотрим же на более достоверную историю. Утверждают, что документы, написанные в VIII веке на бумаге, были найдены в Таджикистане[4], что в Самарканде бумажная мастерская действовала с 751 года, а в Багдаде с 794. В Х веке технологию освоили в Египте, после чего в Каире бумажные мастера населяли целые кварталы. Из Северной Африки технология в 1150 году попала в Испанию. Сначала бумагу вырабатывали из хлопка, потом её стали делать из очёсов, ветхого белья, старых канатов и парусов. В целом технология изготовления бумаги насчитывала не менее 30 операций.
В Италии бумагу научились делать в 1154 году; центром производства стал итальянский город Фабриано, где насчитывалось до сорока бумажных мельниц. Бумажное производство развивала и Венеция. Итальянские бумажники значительно облегчили способы изготовления бумаги, применив для превращения волокнистого сырья в кашицеобразную массу так называемые толчеи. Толчея – это толстое бревно с выдолбленными в нём углублениями, или каменное корыто. Их заполняли измельчённым тряпьём, добавляли воду и толкли деревянными, окованными железом пестами. Песты приводились в движение деревянным валом с кулачками от колеса водяной мельницы, и такие устройства применялись потом аж до конца XVIII века. Итальянцы же ввели в практику проклейку бумаги животным клеем, чем повысили её прочность и снизили капиллярность.
И эта бумага, производившаяся по более прогрессивной технологии, нежели египетская, несмотря на всю механизацию и применение железа для изготовления пестов, была рыхлой, не очень прочной, сероватого или желтоватого цвета. Она была настолько грубой и недоброкачественной, что в 1221 году германский император Фридрих II издал приказ уничтожить все акты на бумаге и переписать их на пергамент. Но со временем качество росло, а с конца XIII века на бумаге европейского производства начинают появляться водяные знаки. В XV веке печатный станок предъявил к бумаге новые требования. Она должна была стать более гладкой, ровной, прочной, упругой и эластичной, хорошо впитывать краску. И именно это стимулировало дальнейший прогресс в её производстве. Так обычно и бывает: производство ставит задачу, и из предлагаемых решений выбирается нужное. Иначе, если оно и появится, то не получит развития, так как не ясно, ради чего надо нести затраты. Люди, в целом, существа практичные.
Мы думаем, что и бумага, и типографская краска вошли в обращение в одно время с появлением технологии гравирования (не ранее XIV века). Затем бумага понадобилась для печати, а технология гравирования – для изготовления литер для той же печати. Произошло это, по цивилизационным темпам того времени, довольно быстро – в течение не более ста – двухсот лет после изобретения таких материалов где угодно, хоть в Китае, хоть в Тмутаракани.
…Здесь приведена очень малая часть примеров, когда традиционная история принципиально противоречит естественнонаучным данным. Но даже это ограниченное число примеров позволяет назвать традиционную историю, в частности, европейской цивилизации, политической историографией. У С. Ф. Платонова читаем:
«Ко временам глубокой древности восходят … такие взгляды на историю, которые требовали от неё, помимо художественных впечатлений, практической приложимости. Ещё древние говорили, что история есть наставница жизни (magistra vitae). От историков ждали такого изложения прошлой жизни человечества, которое бы объясняло события настоящего и задачи будущего, служило бы практическим руководством для общественных деятелей и нравственной школой для прочих людей. Такой взгляд на историю во всей силе держался в средние века и дожил до наших времён; он, с одной стороны, прямо сближал историю с моральной философией, с другой – обращал историю в „скрижаль откровений и правил“ практического характера. Один писатель XVII в. (De Rocoles) говорил, что „история исполняет обязанности, свойственные моральной философии, и даже в известном отношении может быть ей предпочтена, так как, давая те же правила, она присоединяет к ним ещё и примеры“. На первой странице „Истории государства Российского“ Карамзина найдёте выражение той мысли, что историю необходимо знать для того, „чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье“.Эти слова прекрасно характеризуют современное положение в исторической науке.
Источники русской истории
В российской истории важный пласт текстов связан с личностями Словена и Руса.
Их фигуры достаточно значимы, чтобы их просто так игнорировать. Тем не менее, произошло именно это: по словам Валерия Дёмина, «в угоду господствующей идеологии и собственным интересам Карамзин, не задумываясь, срубил живое древо начальной русской истории, а из полученных обрубков попытался соорудить нечто невразумительное и несуразное… Историографический идол был встречен с восторгом и немедленно канонизирован: „Дескать, зачем нам легендарно зафиксированное бремя почти 5-тысячелетней истории – хватит с нас и одной тысячи“.
Не отвергая мнения Валерия Дёмина, всё же выскажем и другое: на наш взгляд, Карамзин был одним из самых убеждённых «западников» среди наших историков. Поэтому версия, выводящая первых русских князей с Запада, была ему близка. Этим и объясняется, почему он игнорировал факты, подтверждавшие другие версии. Дело в том, что русская традиция уже к XVI веку перестала принимать во внимание существовавшую в прошлом западную Русь; исторические следы её были утеряны. Когда при Петре I немецкие профессора приступили к изучению начал русской истории, они, естественно, поддержали своим авторитетом теорию, которая к тому же льстила их национальному чувству. Создался известный канон, против которого мог выступать либо невежда, либо заядлый «русский шовинист».
Историк В. Н. Татищев занял неясную позицию, одновременно принимая славянское западное происхождение Рюрика, и настаивая на том, что варяги были финнами из-за Ладожского озера. Карамзин же вообще не колебался, определённо приняв норманизм.
«Самые крупные первые исторические труды… продолжали распространять в русском просвещённом обществе только идеи норманизма, – пишут В. Буганов и П. Зырянов. – Антинорманисты были гораздо слабее и количественно, и качественно. Если бы они были идейно сплочены, то норманизм был бы опрокинут очень скоро, ибо он держался на глиняных ногах. Порой критика норманизма была убийственна. Но норманизм держался потому, что антинорманисты предлагали ещё менее вероятные теории. Напр., о том, что руссы были гуннами, готами, кельтами, пруссами и т д…[5] Разумеется, при таком положении дел общество, даже сознавая все недостатки норманизма, не могло стать на сторону совсем уж нелепых теорий».
Между тем, «Сказание о Словене и Русе» до какого-то времени было повсеместное распространено. Ему очень благоволил Пётр I, и вплоть до конца XVIII века была ещё возможность перехода к иной исторической версии, нежели та, которую мы знаем теперь. Не позже 1789 года в Петербурге появилось издание одного из списков легендарной истории русского народа под названием «Сказание в кратце о скифех, и о славянах, и о Руссии, и о начале и здании Великого Нова града, и о великих государех российских», а менее чем за двадцать лет до выхода 1-го тома карамзинской «Истории Государства Российского» был издан четырёхтомный труд «Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии» (1798—1799), написанный с тех же позиций. Труд это приписывается известному просветителю Феофану Прокоповичу (1681—1736), опубликовал же его Н. А. Львов (1751—1803), а помогал ему в предварительном редактировании и комментировании тома, касающегося древнейшей русской истории, профессиональный историк И. Н. Болтин (1735—1792). И хотя в библиотеке Карамзина имелись все тома этого издания, он предпочёл создать свой вариант, в котором не было места «лишним» героям и сообщениям.
Подчеркнём, во избежание недоразумений: мы НЕ утверждаем, что Карамзин не прав, а отринутые им версии непременно верны. Мы говорим о том, что ни в какой версии нельзя быть уверенным на все сто процентов.
Ещё одно интересное имя, упомянутое, например, в Иоакимовской летописи при освещении истории приглашения варягов – это имя новгородского старейшины (воеводы) Гостомысла. Историки XIX века не жаловали его своим учёным вниманием, ведь сам Карамзин объявил этого последнего представителя Новгородской династии «мнимым», коему нет места в «правильной» версии истории. Затем и советские историки Гостомысла в уме не держали. Этого имени не оказалось уже ни в Большой Советской Энциклопедии, ни в пятитомной энциклопедии «Отечественная история».
Между тем, Гостомысл – лицо абсолютно историческое: начиная с XV века он упоминается в Софийских летописях, в Рогожском летописце и других источниках. Однако понятно, почему крамольное имя новгородского князя из рода, противостоящего рюриковичам, оказалось «вычищенным»: он не вписывался в канонизированную и политизированную историю династии Рюриковичей.
Имеются, пусть и смутные, сообщения о родстве Гостомысла с предками Рюрика. Смутные в том смысле, что не вполне ясно, кто от кого произошёл. Татищев высказал предположение, что легендарный Вадим, предводитель антирюриковского восстания в Новгороде (об этом рассказывается только в одной – Никоновской – летописи) был внуком Гостомысла от одной из его безымянных дочерей, и, следовательно, двоюродным братом Рюрика. Получается, что Рюрик произошёл от Гостомысла, – как же могли «призвать» его из Германии, Швеции или откуда-то ещё?
Даже без особых исследований понятно, что родословное древо Рюрика первоначально выглядело вовсе не так, каким его «сделали» позже. Раз у него, как основателя первой российской великокняжеской и царской династии (кем бы он ни был и когда бы ни жил) было множество жён, то было и немало детей, а не один Игорь, как это следует из «Повести временных лет». Это подтверждает и сохранившийся в составе Несторовой летописи договор Игоря с византийцами: в числе присутствовавших при подписании договора в Царьграде упомянуты двое, о которых сказано, что они – племянники Игоря, то есть дети его брата (братьев) или сестры (сестёр). А участие в дипломатической миссии говорит о высоком месте Игоревых племянников (и Рюриковых внуков) при великокняжеском дворе.
И такая ситуация с пониманием прошлого, когда есть тексты! А если их нет? Тут складывается уж совсем парадоксальная ситуация: учёные мужи придумывают толкования, и начинают цитировать друг друга. Примерно об этом – Иван Солоневич:
В сочинениях XVII века (в допетровские времена) произошёл явный крен в сторону «нордических героев». Избыток таких героев вызвал в XVIII веке (в петровское время) потребность в «древнерусских антигероях», то есть в героях, побеждающих скандинавов. Потребность эта возникла во время Северной войны и воплотилась в культе Александра Невского. И дело не в том, что князя Александра не было; он был; дело в возможности историографии «выпячивать» одних деятелей прошлого, и забывать других. До Петра об Александре Невском слыхом не слыхивали; при Петре он стал примером для подражания, выдвинутым из патриотических и политических соображений; в екатерининской версии русской истории он стал обязательной вехой.
Ещё один источник «древнерусских» событий – скандинавские саги. Эти сказки явно написаны достаточно поздно, поскольку они уже полностью согласованы с традиционной хронологической шкалой; но из них до сих пор делаются фундаментальные выводы о русской истории. Между тем, само понятие о сагах появилось только в XVII веке, когда исландский епископ Брунъюлд Свейнссон издал «сказки прабабушки» («Эдда», 1643), которые и были положены в основу всех последующих «древних саг». О приключениях «викингов», покорявших Европу, мир узнал ещё позже, в XIX веке.
Русские историографы XVIII века, среди которых назовём Лызлова и Татищева, используя написанные до них историографические сборники о прошлом разных земель будущей империи (вроде той же «Начальной летописи»), приступили к согласованию разнородных текстов при Петре I. И они, и их предшественники были, разумеется, такими же научными конъюнктурщиками, как зарубежные и наши, советские и современные историки. Они её и создали, конъюнктурную историю. А власть – она всегда находила нужду в такой истории, и возможность в её защите. Посягательства на принятую в данный момент версию, и даже на мельчайшие отклонения от установленного шаблона беспощадно подавлялись. Так, Сенат уже в просвещённом XVIII веке приговорил к публичному сожжению трагедию Якова Княжнина (1742—1791) «Вадим Новгородский», в первую очередь потому, что рассказ о восстании новгородцев во главе с Вадимом против Рюрика и его семьи противоречил официальным установкам. А ведь сведения об этом восстании имеются в Никоновской (Патриаршей) летописи.
И так было всегда – вплоть до наших дней. Разница лишь в том, что в старые времена от научных конъюнктурщиков требовалось узаконить приход к власти Романовых, позже – приход к власти большевиков, а теперь и «демократов», как выражение «народных чаяний». Учёные, вслед за художниками, архитекторами и писателями того времени также искренне желали угодить своим царственным патронам, как и в позднейшие времена. В. Н. Татищев писал:
«Начальная летопись», первая часть нескольких русских летописных сборников, имеет своим прообразом так называемую «Повесть временных лет» (ПВЛ). А её первым автором (составителем или редактором) считается Нестор. Чтобы далеко не бегать, возьмём Большой энциклопедический словарь:
«Повесть временных лет», общерусский летописный свод, составлен в Киеве во 2-м десятилетии 12 в. Нестором. Редактировалась Сильвестром и др. Текст включает летописные своды 11 в. и др. источники. История Руси в «П.В л.» связана со всемирной историей и историей славянства. Положена в основу большинства сохранившихся летописных сводов». Интересно, что сами же наши историки убедили себя, что «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы, а если он был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, когда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, его населявшего» (см. Шахматов А. А. Повесть временных лет. С. XVI). Ясно, что при таком отношении место позитивного анализа занял идеологический критерий оценки содержания летописных текстов.
А ведь свод – это заведомое сокращение и обновление прежних текстов переписчиками, и правильное понимание его сильно зависит от того, насколько верно определён сам автор. Как пишет А. Л. Никитин, «выяснение имени автора/авторов раннего периода русского летописания, в первую очередь ПВЛ и продолжающей её Киевской летописи XII в., доведённой до 1198/1200 г., способно радикальным образом изменить наши представления о возникновении этих памятников, о критериях достоверности, с которыми следует подходить к событиям ранней русской истории»…
Автором ПВЛ, как уже сказано, называют и до сих пор Нестора. Между тем, уже к началу ХХ века уверенность в том, что первым русским летописцем был киево-печерский «черноризец Нестор» (правильнее – Нестер), известный также как автор Чтения о Борисе и Глебе и Жития Феодосия, оказалась серьёзно поколеблена. Выявилась несовместимость автобиографических сведений, приводимых самим Нестором, с теми, которые сообщает о себе в ПВЛ человек, называвшийся «учеником Феодосия», и считаемый за того же Нестора. И всё же, стараниями А. А. Шахматова, Нестор «остался» автором 1-й редакции ПВЛ (до 1110/1111 года). Вторая редакция, пополнившая текст до 1116 года, «досталась» игумену Михайлова Выдубицкого монастыря Сильвестру, а третья (до 1118/1119 года) – редактору Владимира Мономаха или его сына Мстислава Владимировича.
В середине XX века Д. С. Лихачёв предположил, что основателем русского летописания стал постригшийся в монахи Киево-Печерского монастыря под именем Никона бывший митрополит Иларион. А. Л. Никитин, отметив, что «гипотеза об Иларионе/Никоне оказывалась совершенно беспочвенной фантазией, способной вызвать только удивление», описывает дальнейшую историю поиска автора ПВЛ:
«Столь вольное обращение с фактами вдохновило в 60-е гг. Б. А. Рыбакова на соответствующую модернизацию схемы Шахматова, в которой он оставил Нестера/Нестора и Сильвестра, но автором и редактором 1118/1119 г. сделал некоего «Василия, мужа Святополка Изяславича». Ему он сначала приписал авторство Повести об ослеплении Василька Ростиславича Теребовльского, а затем и работу летописцем у Мстислава Владимировича в Новгороде, изложив это в излюбленном академиком жанре fantasy». (См. Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. С. 276—279.)
Затем изучением вопроса об авторах ПВЛ занялся археолог М. Х. Алешковский. Отказавшись от многих выводов А. А. Шахматова, он прежде всего признал, что между Лаврентьевским и Ипатьевским списками ПВЛ имеются отличия, и что на самом деле «текст Повести временных лет в Лаврентьевской летописи представляется… результатом сокращения того текста, который сохранился в Ипатьевской летописи. Это сокращение не носит редакторского характера, незакономерно, не является результатом намеренного редактирования и, возможно, появилось не в XII в., а позднее и в результате не одного, а нескольких переписчиков». (См. Алешковский М. Х. Первая редакция Повести временных лет. С. 16—17.)
Их фигуры достаточно значимы, чтобы их просто так игнорировать. Тем не менее, произошло именно это: по словам Валерия Дёмина, «в угоду господствующей идеологии и собственным интересам Карамзин, не задумываясь, срубил живое древо начальной русской истории, а из полученных обрубков попытался соорудить нечто невразумительное и несуразное… Историографический идол был встречен с восторгом и немедленно канонизирован: „Дескать, зачем нам легендарно зафиксированное бремя почти 5-тысячелетней истории – хватит с нас и одной тысячи“.
Не отвергая мнения Валерия Дёмина, всё же выскажем и другое: на наш взгляд, Карамзин был одним из самых убеждённых «западников» среди наших историков. Поэтому версия, выводящая первых русских князей с Запада, была ему близка. Этим и объясняется, почему он игнорировал факты, подтверждавшие другие версии. Дело в том, что русская традиция уже к XVI веку перестала принимать во внимание существовавшую в прошлом западную Русь; исторические следы её были утеряны. Когда при Петре I немецкие профессора приступили к изучению начал русской истории, они, естественно, поддержали своим авторитетом теорию, которая к тому же льстила их национальному чувству. Создался известный канон, против которого мог выступать либо невежда, либо заядлый «русский шовинист».
Историк В. Н. Татищев занял неясную позицию, одновременно принимая славянское западное происхождение Рюрика, и настаивая на том, что варяги были финнами из-за Ладожского озера. Карамзин же вообще не колебался, определённо приняв норманизм.
«Самые крупные первые исторические труды… продолжали распространять в русском просвещённом обществе только идеи норманизма, – пишут В. Буганов и П. Зырянов. – Антинорманисты были гораздо слабее и количественно, и качественно. Если бы они были идейно сплочены, то норманизм был бы опрокинут очень скоро, ибо он держался на глиняных ногах. Порой критика норманизма была убийственна. Но норманизм держался потому, что антинорманисты предлагали ещё менее вероятные теории. Напр., о том, что руссы были гуннами, готами, кельтами, пруссами и т д…[5] Разумеется, при таком положении дел общество, даже сознавая все недостатки норманизма, не могло стать на сторону совсем уж нелепых теорий».
Между тем, «Сказание о Словене и Русе» до какого-то времени было повсеместное распространено. Ему очень благоволил Пётр I, и вплоть до конца XVIII века была ещё возможность перехода к иной исторической версии, нежели та, которую мы знаем теперь. Не позже 1789 года в Петербурге появилось издание одного из списков легендарной истории русского народа под названием «Сказание в кратце о скифех, и о славянах, и о Руссии, и о начале и здании Великого Нова града, и о великих государех российских», а менее чем за двадцать лет до выхода 1-го тома карамзинской «Истории Государства Российского» был издан четырёхтомный труд «Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии» (1798—1799), написанный с тех же позиций. Труд это приписывается известному просветителю Феофану Прокоповичу (1681—1736), опубликовал же его Н. А. Львов (1751—1803), а помогал ему в предварительном редактировании и комментировании тома, касающегося древнейшей русской истории, профессиональный историк И. Н. Болтин (1735—1792). И хотя в библиотеке Карамзина имелись все тома этого издания, он предпочёл создать свой вариант, в котором не было места «лишним» героям и сообщениям.
Подчеркнём, во избежание недоразумений: мы НЕ утверждаем, что Карамзин не прав, а отринутые им версии непременно верны. Мы говорим о том, что ни в какой версии нельзя быть уверенным на все сто процентов.
Ещё одно интересное имя, упомянутое, например, в Иоакимовской летописи при освещении истории приглашения варягов – это имя новгородского старейшины (воеводы) Гостомысла. Историки XIX века не жаловали его своим учёным вниманием, ведь сам Карамзин объявил этого последнего представителя Новгородской династии «мнимым», коему нет места в «правильной» версии истории. Затем и советские историки Гостомысла в уме не держали. Этого имени не оказалось уже ни в Большой Советской Энциклопедии, ни в пятитомной энциклопедии «Отечественная история».
Между тем, Гостомысл – лицо абсолютно историческое: начиная с XV века он упоминается в Софийских летописях, в Рогожском летописце и других источниках. Однако понятно, почему крамольное имя новгородского князя из рода, противостоящего рюриковичам, оказалось «вычищенным»: он не вписывался в канонизированную и политизированную историю династии Рюриковичей.
Имеются, пусть и смутные, сообщения о родстве Гостомысла с предками Рюрика. Смутные в том смысле, что не вполне ясно, кто от кого произошёл. Татищев высказал предположение, что легендарный Вадим, предводитель антирюриковского восстания в Новгороде (об этом рассказывается только в одной – Никоновской – летописи) был внуком Гостомысла от одной из его безымянных дочерей, и, следовательно, двоюродным братом Рюрика. Получается, что Рюрик произошёл от Гостомысла, – как же могли «призвать» его из Германии, Швеции или откуда-то ещё?
Даже без особых исследований понятно, что родословное древо Рюрика первоначально выглядело вовсе не так, каким его «сделали» позже. Раз у него, как основателя первой российской великокняжеской и царской династии (кем бы он ни был и когда бы ни жил) было множество жён, то было и немало детей, а не один Игорь, как это следует из «Повести временных лет». Это подтверждает и сохранившийся в составе Несторовой летописи договор Игоря с византийцами: в числе присутствовавших при подписании договора в Царьграде упомянуты двое, о которых сказано, что они – племянники Игоря, то есть дети его брата (братьев) или сестры (сестёр). А участие в дипломатической миссии говорит о высоком месте Игоревых племянников (и Рюриковых внуков) при великокняжеском дворе.
И такая ситуация с пониманием прошлого, когда есть тексты! А если их нет? Тут складывается уж совсем парадоксальная ситуация: учёные мужи придумывают толкования, и начинают цитировать друг друга. Примерно об этом – Иван Солоневич:
«Русская крестьянская жизнь – под влиянием таких-то и таких-то условий выработала общинную форму землепользования и самоуправления. О ней из русской профессуры не знал никто. Не было цитат. Потом приехал немец Гастхаузен, не имевший о России никакого понятия и ни слова не понимавший по-русски. Он оставил цитаты. По этим цитатам русская наука изучала русскую общину.…При Иване Грозном – в XVI веке, появилось сказание о князьях Владимирских, где род владимирских князей выводился от родственника римских императоров, с упоминанием имени некоего Пруса. И это тоже пример политической историографии! Просто историки разных поколений решали разные задачи. Первоначальные писали то, что было нужно их владетелям; последующие сводили воедино документы, получившиеся у их предшественников, но уже так, как было нужно новым владетелям и в новых условиях (мы вернёмся к этому вопросу в главе «Модели прошлого»). А если что-то из прежних документов их не устраивало, про них «забывали». Яркий пример: известно, что Иван Грозный лично редактировал летопись, которую писали при нём, но она до сих пор не издана.
Русский генерал Суворов командовал войсками в 93-х боях и выиграл все девяносто три. Но и он никаких цитат не оставил. Немецкий генерал Клаузевиц никаких побед не одерживал, но он оставил цитаты. Профессура русского генерального штаба зубрила Клаузевица и ничего не могла сообщить о Суворове: не было цитат».
В сочинениях XVII века (в допетровские времена) произошёл явный крен в сторону «нордических героев». Избыток таких героев вызвал в XVIII веке (в петровское время) потребность в «древнерусских антигероях», то есть в героях, побеждающих скандинавов. Потребность эта возникла во время Северной войны и воплотилась в культе Александра Невского. И дело не в том, что князя Александра не было; он был; дело в возможности историографии «выпячивать» одних деятелей прошлого, и забывать других. До Петра об Александре Невском слыхом не слыхивали; при Петре он стал примером для подражания, выдвинутым из патриотических и политических соображений; в екатерининской версии русской истории он стал обязательной вехой.
Ещё один источник «древнерусских» событий – скандинавские саги. Эти сказки явно написаны достаточно поздно, поскольку они уже полностью согласованы с традиционной хронологической шкалой; но из них до сих пор делаются фундаментальные выводы о русской истории. Между тем, само понятие о сагах появилось только в XVII веке, когда исландский епископ Брунъюлд Свейнссон издал «сказки прабабушки» («Эдда», 1643), которые и были положены в основу всех последующих «древних саг». О приключениях «викингов», покорявших Европу, мир узнал ещё позже, в XIX веке.
Русские историографы XVIII века, среди которых назовём Лызлова и Татищева, используя написанные до них историографические сборники о прошлом разных земель будущей империи (вроде той же «Начальной летописи»), приступили к согласованию разнородных текстов при Петре I. И они, и их предшественники были, разумеется, такими же научными конъюнктурщиками, как зарубежные и наши, советские и современные историки. Они её и создали, конъюнктурную историю. А власть – она всегда находила нужду в такой истории, и возможность в её защите. Посягательства на принятую в данный момент версию, и даже на мельчайшие отклонения от установленного шаблона беспощадно подавлялись. Так, Сенат уже в просвещённом XVIII веке приговорил к публичному сожжению трагедию Якова Княжнина (1742—1791) «Вадим Новгородский», в первую очередь потому, что рассказ о восстании новгородцев во главе с Вадимом против Рюрика и его семьи противоречил официальным установкам. А ведь сведения об этом восстании имеются в Никоновской (Патриаршей) летописи.
И так было всегда – вплоть до наших дней. Разница лишь в том, что в старые времена от научных конъюнктурщиков требовалось узаконить приход к власти Романовых, позже – приход к власти большевиков, а теперь и «демократов», как выражение «народных чаяний». Учёные, вслед за художниками, архитекторами и писателями того времени также искренне желали угодить своим царственным патронам, как и в позднейшие времена. В. Н. Татищев писал:
«…В продолжении столь многих разысканий и долгого написания главнейшим желанием было воздать должное благодарение вечной славы и памяти достойному государю его императорскому величеству Петру Великому за его высокую ко мне оказанную милость, а также к славе и чести моего любезного отечества.Мы упомянули выше, что русские историографы XVIII века использовали помимо прочих источников «Начальную летопись». Этот документ появился, как полагают, в XII веке, но он – совсем не летопись, а первый известный пример политической историографии! Об этом говорит даже собственное название документа: «Временник, который нарицается летописание князей и земли Русской, и как избрал Бог страну нашу в последнее время, и города начали появляться по местам, прежде Новгородская волость и потом Киевская, и о построении Киева, как от имени назвался Киев».
…Всё, что имею, чины, честь, имение и, главное над всем, разум, единственно всё по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял, а милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить. И хотя моё желание проявить благодарность славы и чести его величества не более умножить может, как две лепты сокровище храма Соломонова или капля воды, капнутая в море, но моё желание к тому неизмеримо, больше всех сокровищ Соломона и вод многоводной реки Оби».
«Начальная летопись», первая часть нескольких русских летописных сборников, имеет своим прообразом так называемую «Повесть временных лет» (ПВЛ). А её первым автором (составителем или редактором) считается Нестор. Чтобы далеко не бегать, возьмём Большой энциклопедический словарь:
«Повесть временных лет», общерусский летописный свод, составлен в Киеве во 2-м десятилетии 12 в. Нестором. Редактировалась Сильвестром и др. Текст включает летописные своды 11 в. и др. источники. История Руси в «П.В л.» связана со всемирной историей и историей славянства. Положена в основу большинства сохранившихся летописных сводов». Интересно, что сами же наши историки убедили себя, что «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы, а если он был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, когда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, его населявшего» (см. Шахматов А. А. Повесть временных лет. С. XVI). Ясно, что при таком отношении место позитивного анализа занял идеологический критерий оценки содержания летописных текстов.
А ведь свод – это заведомое сокращение и обновление прежних текстов переписчиками, и правильное понимание его сильно зависит от того, насколько верно определён сам автор. Как пишет А. Л. Никитин, «выяснение имени автора/авторов раннего периода русского летописания, в первую очередь ПВЛ и продолжающей её Киевской летописи XII в., доведённой до 1198/1200 г., способно радикальным образом изменить наши представления о возникновении этих памятников, о критериях достоверности, с которыми следует подходить к событиям ранней русской истории»…
Автором ПВЛ, как уже сказано, называют и до сих пор Нестора. Между тем, уже к началу ХХ века уверенность в том, что первым русским летописцем был киево-печерский «черноризец Нестор» (правильнее – Нестер), известный также как автор Чтения о Борисе и Глебе и Жития Феодосия, оказалась серьёзно поколеблена. Выявилась несовместимость автобиографических сведений, приводимых самим Нестором, с теми, которые сообщает о себе в ПВЛ человек, называвшийся «учеником Феодосия», и считаемый за того же Нестора. И всё же, стараниями А. А. Шахматова, Нестор «остался» автором 1-й редакции ПВЛ (до 1110/1111 года). Вторая редакция, пополнившая текст до 1116 года, «досталась» игумену Михайлова Выдубицкого монастыря Сильвестру, а третья (до 1118/1119 года) – редактору Владимира Мономаха или его сына Мстислава Владимировича.
В середине XX века Д. С. Лихачёв предположил, что основателем русского летописания стал постригшийся в монахи Киево-Печерского монастыря под именем Никона бывший митрополит Иларион. А. Л. Никитин, отметив, что «гипотеза об Иларионе/Никоне оказывалась совершенно беспочвенной фантазией, способной вызвать только удивление», описывает дальнейшую историю поиска автора ПВЛ:
«Столь вольное обращение с фактами вдохновило в 60-е гг. Б. А. Рыбакова на соответствующую модернизацию схемы Шахматова, в которой он оставил Нестера/Нестора и Сильвестра, но автором и редактором 1118/1119 г. сделал некоего «Василия, мужа Святополка Изяславича». Ему он сначала приписал авторство Повести об ослеплении Василька Ростиславича Теребовльского, а затем и работу летописцем у Мстислава Владимировича в Новгороде, изложив это в излюбленном академиком жанре fantasy». (См. Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. С. 276—279.)
Затем изучением вопроса об авторах ПВЛ занялся археолог М. Х. Алешковский. Отказавшись от многих выводов А. А. Шахматова, он прежде всего признал, что между Лаврентьевским и Ипатьевским списками ПВЛ имеются отличия, и что на самом деле «текст Повести временных лет в Лаврентьевской летописи представляется… результатом сокращения того текста, который сохранился в Ипатьевской летописи. Это сокращение не носит редакторского характера, незакономерно, не является результатом намеренного редактирования и, возможно, появилось не в XII в., а позднее и в результате не одного, а нескольких переписчиков». (См. Алешковский М. Х. Первая редакция Повести временных лет. С. 16—17.)