Страница:
Церковь Рождества Пресвятой Богородицы в Столешниках. Адрес: Петровка, 13. В справочнике писано: «Урочище «Столешники» известно с 17 века, когда здесь жили ткачи…»
Кстати, московский погост находился там, где теперь Староваганьковский переулок; это территория Российской Государственной библиотеки, бывшей Библиотеки им. В. И. Ленина.
1534 год: церковь Николая Чудотворца, она же «Большой крест». Адрес: Ильинка, 7. В справочнике говорится: «В Степенной книге XVI века упоминается церковь «Большой крест», как стоящая «вне града», т. е за городской стеной».
Такова Москва в XIV—XVI столетий: луг, поле, бор, урочище, овраги, сады, болота.
Вернувшись от топонимики к истории, узнаём, что было два центра в Улусе Джучиевом, Сарай и Москва. С точки зрения государственно-административной, главным центром был Сарай. В церковном отношении – наоборот: главным центром была Москва. Сарайско-Подонская епархия появилось в Сарае в 1261 году, – в том самом году, когда византийцы отбили у латинян свою столицу, Царьград, захваченный несколькими десятилетиями ранее в результате 4-го Крестового похода (в 1204). Назначал епископа в Сарай митрополит московский. А в 1279 году в Москве, в Крутицах появилось подворье (дипломатическая миссия) этой епархии. В середине XV века, с падением силы Золотой Орды, сарайский епископ Вассиан перенёс в Москву и свою кафедру, поселившись в Крутицах.
Итак, город Москва основан в 1147 году. Через сто лет митрополит московский назначает епископов в иные земли. Ещё через 150 лет Дмитрий Донской строит каменный Кремль. Ещё через 100 лет, в 1493 году на Охотном ряду – поле, в районе нынешней гостиницы Россия болото, а там, где ныне Центральный телеграф, – колоссальный овраг. И только-только появляются церкви. Если уже в начале XII века здесь были православные жители, то куда они ходили молиться в XII, XIII, XIV веках? Почему ВСЕ храмы центра Москвы такие «молодые»? И где же всё-таки был город, если ещё в 1537 году улица Ильинка, на которой, в частности, стоит выходящий фасадом своим на Красную площадь ГУМ, была «вне града» – за городской стеной?!
В XVI веке городом, или Кремль-градом назывался только Кремль. Даже нынешний Китай-город не был городом, а просто Китаем.
Историки сообщают вот что:
А ещё почти 130 лет спустя, в 1665 году Николаас Витсен, посетивший Москву в свите посла Нидерландов, писал в своём дневнике:
А между прочим, нельзя исключить, что город Москва, как столица, вообще начинался не с Боровицкого холма, и многие сообщения о Москве относятся не к окрестностям нынешнего Кремля.
В довеликокняжеской языческой Москве сакральным урочищем был высокий берег Заяузья – Красный холм, на котором, судя по названию Болваны, находились некие идолы. Древний Спасо-Чигасовский монастырь[11] стоял на склоне Болванской горки. Другое название горки – Швивая, некоторые исследователи производят от имени языческого бога Шива (Сива) племени мокошь. Близ неё в XVI веке поставили церковь святого Никиты Мученика, «прогонителя бесов», – об этом сохранилась закладная плита с датой, относящейся к 1595 году, но первая постройка относится к началу XVI века.
Красный Холм на Таганке, наиболее высокое место на берегу Москвы-реки, почти на 6 метров выше Боровицкого, да и Яуза куда как более мощная река, нежели Неглинка (Неглименка). Более того, в старину Красный Холм практически со всех сторон был окружён водой, поскольку ниже Яузы по течению Москвы его омывала река Сара (ныне в коллекторе) с притоками; её русло шло от нынешней Рогожской заставы до Новоспасского моста; и она была крупнее Неглинки.
Раскопки, произведённые московскими археологами в середине XX века (М. Г. Рабинович с сотрудниками) показали наличие на холме древнейшей «круговой керамики». Сухопутных дорог, сходящихся к Таганской площади, и сегодня больше, чем сходящихся к Кремлю.
Через нынешнюю Таганскую площадь шла знаменитая Болвановская дорога, мимо Андроникова монастыря на Коломну; тут, по преданию не вполне достоверному, в старину татары возили басму (иным названием которой якобы и было слово «болван»), и урочище за Яузой называлось Болвановье. А во 2-м Новокузнецком пер., в Замоскворечье, находится Новая Болвановка, с храмом Спаса Преображения, по легенде, построенном в 1465 году Иваном III, дедом Ивана Грозного: считается, именно здесь в 1480 (!) году, через 15 лет после построения этого храма, Иван порвал басму Ахмата, – то есть в храме принимали татарских послов. Но эта «Новоболвановская» история весьма смутная, более схожая с легендой. Тем более, что первая здешняя христианская церковь, храм св. Георгия на Яру, вообще зафиксирована документально только в 1632 году, а упомянутая церковь Спаса Преображения, если не принимать во внимание легенду, документально известна с 1635 года. Это постройки первых Романовых на местах прежних ордынских присутственных мест: когда в ордынские времена передавали дань в Сарай, то шли по Старой Болвановке через Коломну на Ногайский шлях. Позже, в XVI—XVII веках, оправляли поминки в Крым уже по Ордынке через Тулу на Муравский шлях. Вот и получается у нас Таганка первым центром будущей Москвы.
В дальнейшем обе Болвановки были местами поселения иноземцев, а именно немцев. «Немцы» эти были вызваны в Россию Великим князем Василием III и его сыном Иоанном IV Грозным. А немцами с XVI века, чтобы отличать от фрязей-католиков, называли только лютеран. При Иоанне Грозном поселение наёмников из литовцев и немцев располагалось за Москвой-рекой у церкви Спаса Преображения в урочище Болвановка. Ближе к Донскому монастырю у скотопригонного двора находилось и древнейшее московское иноземское кладбище. По сообщениям Олеария, у другой иноземской слободы – Болвановье за Яузой, также было своё кладбище; на Годуновом чертеже XVI века оно значится как «Немецкое кладбище».
В статье А. Шамаро, посвящённой московскому урочищу Болвановка, приводятся ещё такие названия: Болванские переулки в Замоскворечье, церковь Спасо-Преображения там же, и церковь Николы на Болванке в Заяузье. Правда, толкование топонимов учёный приводит совершенно надуманное: «Болвановье – потому что здесь размещались постоялые дворы золотоордынских послов-баскаков, с капищем, в котором стояли изваяния божеств». Впрочем, и А. Н. Островский в своих «Записках замоскворецкого жителя» сообщает, что церковь в Заяузье получила своё название, «потому что там стоял татарский бог, по-нашему сказать идол, а по-татарски – болван».
Если же понять, наконец, что волжские татары и русские – это один этнос, достаточно поздно разделившийся по религиозному признаку, то станет ясно: был двор с капищем, где стоял «болван» – истукан, которому молились язычники. Ну, а поскольку христианская церковь «на Болвановке» поставлена лишь в XV веке, многие легенды о более ранней христианизации этих земель представляются именно что легендами, – а наличие целой серии «болванских» названий в самых древних районах Москвы наводит на размышления.
Разноречивость мнений
Империя Петра
Мифы и правда о русском обществе
Кстати, московский погост находился там, где теперь Староваганьковский переулок; это территория Российской Государственной библиотеки, бывшей Библиотеки им. В. И. Ленина.
1534 год: церковь Николая Чудотворца, она же «Большой крест». Адрес: Ильинка, 7. В справочнике говорится: «В Степенной книге XVI века упоминается церковь «Большой крест», как стоящая «вне града», т. е за городской стеной».
Такова Москва в XIV—XVI столетий: луг, поле, бор, урочище, овраги, сады, болота.
Вернувшись от топонимики к истории, узнаём, что было два центра в Улусе Джучиевом, Сарай и Москва. С точки зрения государственно-административной, главным центром был Сарай. В церковном отношении – наоборот: главным центром была Москва. Сарайско-Подонская епархия появилось в Сарае в 1261 году, – в том самом году, когда византийцы отбили у латинян свою столицу, Царьград, захваченный несколькими десятилетиями ранее в результате 4-го Крестового похода (в 1204). Назначал епископа в Сарай митрополит московский. А в 1279 году в Москве, в Крутицах появилось подворье (дипломатическая миссия) этой епархии. В середине XV века, с падением силы Золотой Орды, сарайский епископ Вассиан перенёс в Москву и свою кафедру, поселившись в Крутицах.
Итак, город Москва основан в 1147 году. Через сто лет митрополит московский назначает епископов в иные земли. Ещё через 150 лет Дмитрий Донской строит каменный Кремль. Ещё через 100 лет, в 1493 году на Охотном ряду – поле, в районе нынешней гостиницы Россия болото, а там, где ныне Центральный телеграф, – колоссальный овраг. И только-только появляются церкви. Если уже в начале XII века здесь были православные жители, то куда они ходили молиться в XII, XIII, XIV веках? Почему ВСЕ храмы центра Москвы такие «молодые»? И где же всё-таки был город, если ещё в 1537 году улица Ильинка, на которой, в частности, стоит выходящий фасадом своим на Красную площадь ГУМ, была «вне града» – за городской стеной?!
В XVI веке городом, или Кремль-градом назывался только Кремль. Даже нынешний Китай-город не был городом, а просто Китаем.
Историки сообщают вот что:
«Кремль, по старому разделению Москвы, назывался Городом, строения вне Кремля – Посадом, а слободы вне Белого города – Загородьем. Впоследствии … мать Ивана Грозного Елена Глинская во избежание новых бедствий от нашествия татар и литовцев приказала выкопать глубокий ров вокруг всего Посада, заключавшего в себе кроме домов многих знатных граждан все купеческие лавки, торги, или рынки, святые храмы и достопамятную Красную площадь.Вот только с этих пор Китай стал Китай-городом!
Работа начата была 20 мая 1534 года и в июне того же года окончена. Замечательно, что работа эта производилась всеми московскими жителями, за исключением знатнейших граждан и государственных чиновников. Ров простирался от речки Неглинной через старую Троицкую площадь и Васильевский луг к Москве-реке. Речка Неглинная была запружена и водой своей наполнила ров, так что Кремль и Китай-город представлялись островом.
В 1535 году, 16 мая, после молебна и крёстного хода по нововыкопанному рву была заложена и каменная стена с четырьмя башнями. Сам митрополит Даниил заложил камни основания как для стены, так и для башен. Постройкой стены заведовал зодчий итальянец Петрок Малый, и стена была окончена в 1538 году».
А ещё почти 130 лет спустя, в 1665 году Николаас Витсен, посетивший Москву в свите посла Нидерландов, писал в своём дневнике:
«14 марта. Я верхом объехал вокруг всего города; притом что лошадь шла быстрым шагом, это заняло целых тричаса; два раза переехали реку Москву, а Неглинную и Яузу один раз. Вал [Кремля] очень запущен, частокол из брёвен упал. С одной стороны видны несколько неупорядоченных бастионов из земли, с другой стороны много деревянных башенок, а с третьей – вал, но это плохой бруствер. Вокруг него идёт канава – сухой ров».Вот вам и «древность»! Вот вам и «каменный Кремль»!
А между прочим, нельзя исключить, что город Москва, как столица, вообще начинался не с Боровицкого холма, и многие сообщения о Москве относятся не к окрестностям нынешнего Кремля.
В довеликокняжеской языческой Москве сакральным урочищем был высокий берег Заяузья – Красный холм, на котором, судя по названию Болваны, находились некие идолы. Древний Спасо-Чигасовский монастырь[11] стоял на склоне Болванской горки. Другое название горки – Швивая, некоторые исследователи производят от имени языческого бога Шива (Сива) племени мокошь. Близ неё в XVI веке поставили церковь святого Никиты Мученика, «прогонителя бесов», – об этом сохранилась закладная плита с датой, относящейся к 1595 году, но первая постройка относится к началу XVI века.
Красный Холм на Таганке, наиболее высокое место на берегу Москвы-реки, почти на 6 метров выше Боровицкого, да и Яуза куда как более мощная река, нежели Неглинка (Неглименка). Более того, в старину Красный Холм практически со всех сторон был окружён водой, поскольку ниже Яузы по течению Москвы его омывала река Сара (ныне в коллекторе) с притоками; её русло шло от нынешней Рогожской заставы до Новоспасского моста; и она была крупнее Неглинки.
Раскопки, произведённые московскими археологами в середине XX века (М. Г. Рабинович с сотрудниками) показали наличие на холме древнейшей «круговой керамики». Сухопутных дорог, сходящихся к Таганской площади, и сегодня больше, чем сходящихся к Кремлю.
Через нынешнюю Таганскую площадь шла знаменитая Болвановская дорога, мимо Андроникова монастыря на Коломну; тут, по преданию не вполне достоверному, в старину татары возили басму (иным названием которой якобы и было слово «болван»), и урочище за Яузой называлось Болвановье. А во 2-м Новокузнецком пер., в Замоскворечье, находится Новая Болвановка, с храмом Спаса Преображения, по легенде, построенном в 1465 году Иваном III, дедом Ивана Грозного: считается, именно здесь в 1480 (!) году, через 15 лет после построения этого храма, Иван порвал басму Ахмата, – то есть в храме принимали татарских послов. Но эта «Новоболвановская» история весьма смутная, более схожая с легендой. Тем более, что первая здешняя христианская церковь, храм св. Георгия на Яру, вообще зафиксирована документально только в 1632 году, а упомянутая церковь Спаса Преображения, если не принимать во внимание легенду, документально известна с 1635 года. Это постройки первых Романовых на местах прежних ордынских присутственных мест: когда в ордынские времена передавали дань в Сарай, то шли по Старой Болвановке через Коломну на Ногайский шлях. Позже, в XVI—XVII веках, оправляли поминки в Крым уже по Ордынке через Тулу на Муравский шлях. Вот и получается у нас Таганка первым центром будущей Москвы.
В дальнейшем обе Болвановки были местами поселения иноземцев, а именно немцев. «Немцы» эти были вызваны в Россию Великим князем Василием III и его сыном Иоанном IV Грозным. А немцами с XVI века, чтобы отличать от фрязей-католиков, называли только лютеран. При Иоанне Грозном поселение наёмников из литовцев и немцев располагалось за Москвой-рекой у церкви Спаса Преображения в урочище Болвановка. Ближе к Донскому монастырю у скотопригонного двора находилось и древнейшее московское иноземское кладбище. По сообщениям Олеария, у другой иноземской слободы – Болвановье за Яузой, также было своё кладбище; на Годуновом чертеже XVI века оно значится как «Немецкое кладбище».
В статье А. Шамаро, посвящённой московскому урочищу Болвановка, приводятся ещё такие названия: Болванские переулки в Замоскворечье, церковь Спасо-Преображения там же, и церковь Николы на Болванке в Заяузье. Правда, толкование топонимов учёный приводит совершенно надуманное: «Болвановье – потому что здесь размещались постоялые дворы золотоордынских послов-баскаков, с капищем, в котором стояли изваяния божеств». Впрочем, и А. Н. Островский в своих «Записках замоскворецкого жителя» сообщает, что церковь в Заяузье получила своё название, «потому что там стоял татарский бог, по-нашему сказать идол, а по-татарски – болван».
Если же понять, наконец, что волжские татары и русские – это один этнос, достаточно поздно разделившийся по религиозному признаку, то станет ясно: был двор с капищем, где стоял «болван» – истукан, которому молились язычники. Ну, а поскольку христианская церковь «на Болвановке» поставлена лишь в XV веке, многие легенды о более ранней христианизации этих земель представляются именно что легендами, – а наличие целой серии «болванских» названий в самых древних районах Москвы наводит на размышления.
Разноречивость мнений
Сегодня, в начале XXI века нам, очевидцам и зачастую участникам происходивших совсем недавно событий, бывает очень сложно оценить их. Например: как оценить перестройку и проведение «либеральных реформ» – они были на благо России, или во вред?.. Или: как оценить «перестройку» произведённую в 1934—1936 году Сталиным, когда он отказался от идеи «мировой революции» и погнал страну курсом индустриализации?
Слава Богу, хоть с хронологией этого недавнего прошлого всё в порядке, и материалов для анализа более, чем достаточно. А вот когда историк берётся за дела давным-давно миновавших веков, источников-то информации у него оказывается очень мало, а сам он ни участником, ни очевидцем тех событий не был, и не может опираться на собственный опыт, а вынужден реконструировать это прошлое.
Известный английский историк и философ Р. Дж. Коллингвуд писал об исторических источниках:
Но даже имея дело с подлинным документом, надо очень и очень подумать, насколько можно верить сообщению. Так, Л. Н. Гумилёв полагал, что «древние авторы всегда писали свои сочинения ради определённых целей и, как правило, преувеличивали значение интересовавших их событий. Степень же преувеличения или преуменьшения определить очень трудно и не всегда возможно…, историк рискует оказаться в плену у автора источника и может попросту начать пересказывать прочитанное, стараясь передать его содержание как можно ближе к тексту. Но ведь древний автор руководствовался идеями, для нас неприемлемыми, и его читатели, имея иную, чем мы, систему ассоциаций, воспринимали написанное им не так, как читатель нашего времени…, при буквальной передаче текста мы не улавливаем и того смысла, ради которого текст был написан».
Джордж Орвелл рассказывал, что когда знаменитый английский мореплаватель и корсар Уолтер Ралей сидел в тюрьме в лондонском Тауэре, он писал всемирную историю. Закончил первый том и приступил ко второму, когда увидел из окна своей камеры драку в тюремном дворе. Был убит человек. Сэр Уолтер заинтересовался, что произошло. И вот, несмотря на то, что он лично видел убийство, расспросил участников драки и других очевидцев, – выяснить причину происшествия ему не удалось. И тогда он сжёг свою историю мира, решив, что если не мог найти причин того, что сам видел, нет никакого смысла пытаться понять, что происходило в прошлом. Но это – крайний случай. Есть историки, есть исторические книги. Как заметил Орвелл, определённая степень правдоподобия возможна, если мы согласимся, что факт – подлинный, даже если он нам не нравится.
О русской же истории эмигрант, монархист и философ Иван Солоневич писал в середине ХХ века: многие общепринятые мнения никак не соответствуют действительности, стоит лишь присмотреться к источникам. В русское понимание русской истории был искусственно, иногда насильственно, введён целый ряд понятий, которые не соответствовали ни русской, ни иностранной действительности: это был пустой набор праздных слов, заслоняющий собою реальность.
Да, можно согласиться с Солоневичем: заказ победившего социального слоя (феодалов, капиталистов, коммунистов, а теперь и «демократов») вводил в обиход понятия, «не соответствовавшие никакой действительности в мире, и язык, в котором не было места для обозначения чисто русских явлений». А напластование этих понятий и толкований в умах историков, происходившее на протяжении как минимум трёх столетий, не могло привести к иному результату, кроме того, что «в итоге любой труд по истории России переполнен сплошными внутренними противоречиями».
Посмотрим, сколь противоречивы мнения о такой ключевой фигуре нашей истории, как Пётр I, даже в работах одного и того же историка, Льва Тихомирова. Он высказывал о нём такое мнение:
«Я глубоко почитаю его гений и нахожу, что он не в частностях, а по существу делал именно то, что было нужно». (См. Л. Тихомиров, «Монархическая Государственность»,
Издание Технического Центра Зарубежных Организаций Русской Национально-Мыслящей Молодёжи, Мюнхен, 1923 том II, стр. 161.) Но в другом месте тот же Лев Тихомиров пишет:
А речь идёт о временах не столь отдалённых, как эпоха «татаро-монгольского нашествия» или, тем более, Юрия Долгорукого или Владимира Красно Солнышко!
Сам Солоневич Петра I ужасно не любил: «принято говорить о гении Петра – однако, любая фактическая справка не оставляет от этой гениальности камня на камне…», – однако разнобой в оценках деятельности царя не позволяет однозначно согласиться с какой-то одной, пусть даже не такой радикальной, как у Солоневича.
Посмотрим, как оценивали разные историки конечные результаты промышленной политики Петра I. Прежде всего отметим, что вне зависимости от того, какую теорию происхождения русской промышленности отстаивают исследователи – «искусственную» или «естественную», – они все согласны с тем, что петровская эпоха весьма значительна в истории промышленности России, хотя бы потому, что в первой четверти XVIII века благодаря политике протекционизма и субсидиям государства были основаны многие новые предприятия. Но на этом единство взглядов обеих групп историков и кончается, и начинается полный разнобой.
Мнение первое: промышленная политика Петра привела к её, промышленности, дальнейшему упадку и отмиранию. Его политика была ошибочна и недальновидна, закрытие большинства новых мануфактур после смерти Петра показывает искусственность этих предприятий, их нежизнеспособность в условиях отсутствия постоянной поддержки со стороны государства (Д. И. Девятисильная, П. Н. Милюков, М. М. Богословский).
Мнение второе: промышленная политика Петра принесла стране развитие и процветание. Серьёзный и подробный анализ показывает, что если многие небольшие текстильные фабрики и в самом деле не выдержали конкуренции с крестьянским надомным производством, то более крупные предприятия этой отрасли пережили, по меньшей мере, середину XVIII столетия. Рудники и металлургические предприятия, что бесспорно, доказали свою высокую рентабельность, а развитие тяжёлой промышленности продолжалось и после смерти Петра.
Мнение третье: при Петре имело место преодоление экономической отсталости России (Е. И. Заозерская, М. Н. Мартынов, Н. И. Павленко, С. Г. Струмилин). Мнение четвёртое: произошло усугубление экономической отсталости России. То есть, с одной стороны, петровские домны на Урале своей продуктивностью превзошли английские, превратив Россию в одну из ведущих стран в области металлургического производства, а с другой, Пётр I своей «форсированной индустриализацией» страны обрёк Россию на экономическую отсталость в будущем. (См. Ханс Баггер. Реформы Петра Великого. Обзор исследований. М.: Прогресс, 1985.) В общем, чем скрупулёзнее даже самые добросовестные историки изучают документы, скомпилированные предыдущими историками на основе компиляций ещё более ранних учёных, тем виднее нестыковки, возникшие из-за неверного датирования, или неправильного понимания. Это так, даже если речь идёт об относительно недавних событиях, происходивших при Петре или за сто – сто пятьдесят лет до него; что уж говорить о делах более давних.
Перейдём к более подробному разбору петровской эпохи.
Слава Богу, хоть с хронологией этого недавнего прошлого всё в порядке, и материалов для анализа более, чем достаточно. А вот когда историк берётся за дела давным-давно миновавших веков, источников-то информации у него оказывается очень мало, а сам он ни участником, ни очевидцем тех событий не был, и не может опираться на собственный опыт, а вынужден реконструировать это прошлое.
Известный английский историк и философ Р. Дж. Коллингвуд писал об исторических источниках:
«Любой источник может быть испорчен: этот автор предубеждён, тот получил ложную информацию, эта надпись неверно прочтена плохим специалистом по эпиграфике, этот черепок смещён из своего временного слоя неопытным археологом, а тот – невинным кроликом. Критически мыслящий историк должен выявить и исправить все подобные искажения. И делает он это, только решая для себя, является ли картина прошлого, создаваемая на основе данного свидетельства, связной и непрерывной картиной, имеющей исторический смысл».Очень правильные слова. Но немало имеется конкретных примеров, заставляющих усомниться в склонности историков к критическому мышлению. Это и многочисленность версий по поводу названия «Болвановка» в Москве. Или уже упоминавшаяся речь «Энкомия, или Льва Диакона к императору Василию слова», из которой следует, что в Х веке византийский царедворец за полтысячелетия до Колумба ЗНАЛ, что переплыть Атлантику можно. И это никак не заставляет «критически мыслящих историков» задуматься о достоверности источника. А ведь энкомия имеется в единственной рукописи в составе Бодлейановской библиотеки, и по письму может быть отнесена не ранее как к XIV веку, а уж сфальсифицировать «документ» могли когда угодно, хотя бы накануне XIX века, когда он и был найден.
Но даже имея дело с подлинным документом, надо очень и очень подумать, насколько можно верить сообщению. Так, Л. Н. Гумилёв полагал, что «древние авторы всегда писали свои сочинения ради определённых целей и, как правило, преувеличивали значение интересовавших их событий. Степень же преувеличения или преуменьшения определить очень трудно и не всегда возможно…, историк рискует оказаться в плену у автора источника и может попросту начать пересказывать прочитанное, стараясь передать его содержание как можно ближе к тексту. Но ведь древний автор руководствовался идеями, для нас неприемлемыми, и его читатели, имея иную, чем мы, систему ассоциаций, воспринимали написанное им не так, как читатель нашего времени…, при буквальной передаче текста мы не улавливаем и того смысла, ради которого текст был написан».
Джордж Орвелл рассказывал, что когда знаменитый английский мореплаватель и корсар Уолтер Ралей сидел в тюрьме в лондонском Тауэре, он писал всемирную историю. Закончил первый том и приступил ко второму, когда увидел из окна своей камеры драку в тюремном дворе. Был убит человек. Сэр Уолтер заинтересовался, что произошло. И вот, несмотря на то, что он лично видел убийство, расспросил участников драки и других очевидцев, – выяснить причину происшествия ему не удалось. И тогда он сжёг свою историю мира, решив, что если не мог найти причин того, что сам видел, нет никакого смысла пытаться понять, что происходило в прошлом. Но это – крайний случай. Есть историки, есть исторические книги. Как заметил Орвелл, определённая степень правдоподобия возможна, если мы согласимся, что факт – подлинный, даже если он нам не нравится.
О русской же истории эмигрант, монархист и философ Иван Солоневич писал в середине ХХ века: многие общепринятые мнения никак не соответствуют действительности, стоит лишь присмотреться к источникам. В русское понимание русской истории был искусственно, иногда насильственно, введён целый ряд понятий, которые не соответствовали ни русской, ни иностранной действительности: это был пустой набор праздных слов, заслоняющий собою реальность.
Да, можно согласиться с Солоневичем: заказ победившего социального слоя (феодалов, капиталистов, коммунистов, а теперь и «демократов») вводил в обиход понятия, «не соответствовавшие никакой действительности в мире, и язык, в котором не было места для обозначения чисто русских явлений». А напластование этих понятий и толкований в умах историков, происходившее на протяжении как минимум трёх столетий, не могло привести к иному результату, кроме того, что «в итоге любой труд по истории России переполнен сплошными внутренними противоречиями».
Посмотрим, сколь противоречивы мнения о такой ключевой фигуре нашей истории, как Пётр I, даже в работах одного и того же историка, Льва Тихомирова. Он высказывал о нём такое мнение:
«Я глубоко почитаю его гений и нахожу, что он не в частностях, а по существу делал именно то, что было нужно». (См. Л. Тихомиров, «Монархическая Государственность»,
Издание Технического Центра Зарубежных Организаций Русской Национально-Мыслящей Молодёжи, Мюнхен, 1923 том II, стр. 161.) Но в другом месте тот же Лев Тихомиров пишет:
«Учреждения Петра были фатальны для Россиии были бы ещё вреднее, если бы оказались технически хороши. К счастью, в том виде, в каком их создал Пётр, они были ещё не способны к сильному действию»,а затем сообщает:
«Исключительный бюрократизм разных видов и полное отстранение нации от всякого присутствия в государственных делах делают из якобы «совершенных» учреждений Петра нечто в высокой степени регрессивное, стоящее и по идее и повредным последствиям бесконечно ниже московских управительных учреждений» (стр. 163).Также и В. О. Ключевский противоречит сам себе: с одной стороны Пётр «гений», с другой – «хороший плотник, но плохой государь».
А речь идёт о временах не столь отдалённых, как эпоха «татаро-монгольского нашествия» или, тем более, Юрия Долгорукого или Владимира Красно Солнышко!
Сам Солоневич Петра I ужасно не любил: «принято говорить о гении Петра – однако, любая фактическая справка не оставляет от этой гениальности камня на камне…», – однако разнобой в оценках деятельности царя не позволяет однозначно согласиться с какой-то одной, пусть даже не такой радикальной, как у Солоневича.
Посмотрим, как оценивали разные историки конечные результаты промышленной политики Петра I. Прежде всего отметим, что вне зависимости от того, какую теорию происхождения русской промышленности отстаивают исследователи – «искусственную» или «естественную», – они все согласны с тем, что петровская эпоха весьма значительна в истории промышленности России, хотя бы потому, что в первой четверти XVIII века благодаря политике протекционизма и субсидиям государства были основаны многие новые предприятия. Но на этом единство взглядов обеих групп историков и кончается, и начинается полный разнобой.
Мнение первое: промышленная политика Петра привела к её, промышленности, дальнейшему упадку и отмиранию. Его политика была ошибочна и недальновидна, закрытие большинства новых мануфактур после смерти Петра показывает искусственность этих предприятий, их нежизнеспособность в условиях отсутствия постоянной поддержки со стороны государства (Д. И. Девятисильная, П. Н. Милюков, М. М. Богословский).
Мнение второе: промышленная политика Петра принесла стране развитие и процветание. Серьёзный и подробный анализ показывает, что если многие небольшие текстильные фабрики и в самом деле не выдержали конкуренции с крестьянским надомным производством, то более крупные предприятия этой отрасли пережили, по меньшей мере, середину XVIII столетия. Рудники и металлургические предприятия, что бесспорно, доказали свою высокую рентабельность, а развитие тяжёлой промышленности продолжалось и после смерти Петра.
Мнение третье: при Петре имело место преодоление экономической отсталости России (Е. И. Заозерская, М. Н. Мартынов, Н. И. Павленко, С. Г. Струмилин). Мнение четвёртое: произошло усугубление экономической отсталости России. То есть, с одной стороны, петровские домны на Урале своей продуктивностью превзошли английские, превратив Россию в одну из ведущих стран в области металлургического производства, а с другой, Пётр I своей «форсированной индустриализацией» страны обрёк Россию на экономическую отсталость в будущем. (См. Ханс Баггер. Реформы Петра Великого. Обзор исследований. М.: Прогресс, 1985.) В общем, чем скрупулёзнее даже самые добросовестные историки изучают документы, скомпилированные предыдущими историками на основе компиляций ещё более ранних учёных, тем виднее нестыковки, возникшие из-за неверного датирования, или неправильного понимания. Это так, даже если речь идёт об относительно недавних событиях, происходивших при Петре или за сто – сто пятьдесят лет до него; что уж говорить о делах более давних.
Перейдём к более подробному разбору петровской эпохи.
Империя Петра
[В Европе] верят в аристократию, одни чтоб её презирать, другие – чтоб ненавидеть, третьи – чтоб разжиться с неё, из тщеславия, и т. д. В России ничего этого нет. Здесь в неё просто не верят.
А. С. Пушкин
Мифы и правда о русском обществе
Русская историография за отдельными и почти единичными исключениями есть результат наблюдения русских исторических процессов с нерусской точки зрения, – говорил Иван Солоневич. Можно добавить, что наша историография возникла в век «диктатуры дворянства», и дворянские историки, сознательно ли, бессознательно, всю её выстраивали, как апологию своему сословию. А поскольку у большинства «высших» дворян головы всегда свёрнуты в сторону Запада, то вот и причина, отчего о русской истории судили с нерусской точки зрения.
Наши (а тем более, западные) историки и философы (в частности, Чаадаев, Бердяев и другие) писали о том, что история Руси – это сплошная катастрофа, что она густо перемешана с кровью. О том, что история Европы, Ближнего, Среднего и Дальнего Востока была не менее, а часто и много более катастрофичной и кровавой, они не видели в упор. В Китае при этнических потрясениях уничтожалось две трети, три четверти и даже, было, девять десятых населения. А о том, насколько кровавой была история Западной Европы, мы уже говорили (см. главу «Иван Грозный» в книге «Другая история Московского царства»). Тем не менее, именно о наших правителях пишут, как о неимоверно жестоких сатрапах.
Ещё один въевшийся стереотип, – что в XVIII—XIX веках русские крестьяне были сплошь рабами, не смевшими без соизволения самовластного помещика не то что спину разогнуть, а даже и вздохнуть свободно, и были они тупыми, забитыми, отличаясь от скота только умением говорить, да и то косноязычно.
Что ж, наверное, встречались и такие. Но мы же должны понимать, что социология никогда не даёт абсолютных результатов, а только результаты статистически достоверные. Например, если о физическом росте представителей какого-нибудь сообщества заявлено, что они люди рослые, то это значит, что таковыми является большинство. Предположим, большинство имеет рост в интервале 170—180 см. Но наверняка среди жителей есть и карлики, и люди очень высокие. На ваше утверждение, что здесь живут люди «обычного роста», ваши оппоненты могут приводить описание конкретных карликов этого же сообщества, и утверждать, что вы совершенно не правы и преувеличиваете. А другие оппоненты приведут в качестве примера вашей неправоты сведения о людях существенно более высокого роста. Так кто же прав? Конечно же, вы, если описываете большинство.
Это надо иметь в виду, рассуждая о русском крестьянстве. Незадолго до освобождения крепостные крестьяне составляли по стране в целом около трети населения; за Уралом их почти совсем не было. Помимо них, были и государственные крестьяне, и другие, более мелкие группы. Но лишь только группа, составлявшая от 12 до 15% населения империи, представляла собою крепостных в «классическом» смысле слова: они были прикреплены к земле, находились под непосредственной властью помещика и принуждены были выполнять по его требованию любую работу.
Но даже и такой крепостной не был рабом, а поместье не было плантацией. Первым Александр Радищев вёл в оборот это сравнение, и хотя позже с отождествлением русского крестьянина с рабом спорили очень многие, оно прижилось. А затем антикрепостническая литература, принадлежащая перу взращённых в западном духе авторов, сделала эту аналогию общепринятой. Так мы и в этом примере видим правоту Солоневича, утверждавшего, что русская историография есть результат наблюдения русских исторических процессов с нерусской точки зрения.
Мало кто знает, что, хотя крепостное право играло первостепенную роль в эволюции страны, никогда не было издано никакого указа о закрепощении крестьян. Крепостничество выросло на практике из скопления множества указов и обычаев, и
существовало с общего согласия, но, по словам Ричарда Пайпса, «без недвусмысленного официального благословения. Всегда подразумевалось…, что помещики на самом деле не являются собственниками своих крепостных, а скорее, так сказать, руководят ими от имени монархии, каковое предположение стало особенно правдоподобным после того, как Пётр и его преемники сделали помещиков государственными агентами по сбору подушной подати и набору рекрутов».
В отличие от раба Северной и Центральной Америки, русский крепостной жил в своей собственной избе, а не в невольничьих бараках. Он работал в поле под началом отца или старшего брата, а не под надзором наёмного надсмотрщика с бичом. Во многих русских имениях разрезанная на мелкие участки помещичья земля перемежалась крестьянскими наделами, чего не бывало на плантациях. И, наконец, крепостному принадлежали плоды его трудов: фактически крепостной на всём протяжении крепостничества владел собственностью.
С другой стороны, помещик никогда не был юридическим собственником крепостного, а владел лишь землёй, к которой был прикреплён крестьянин, – и обладал властью над крепостными лишь в силу того, что сам был «прикреплён» к службе, кормясь от земли с работниками, выделенной ему правительством. До определённого момента крестьяне давали на себя обязательство, что не сойдут с земли, – вот и вся «крепость». По словам известного учёного, профессора Московского университета И. Д. Беляева (1810—1873), крестьяне сделались предметом частных сделок в первой половине XVII века, хотя по закону они были людьми свободными. «Конечно, это, в сущности, было уже злоупотребление, – пишет Беляев, – которое, по незначительности случаев, едва ли преследовалось законом».
А вот мнение А. С. Пушкина:
Наши (а тем более, западные) историки и философы (в частности, Чаадаев, Бердяев и другие) писали о том, что история Руси – это сплошная катастрофа, что она густо перемешана с кровью. О том, что история Европы, Ближнего, Среднего и Дальнего Востока была не менее, а часто и много более катастрофичной и кровавой, они не видели в упор. В Китае при этнических потрясениях уничтожалось две трети, три четверти и даже, было, девять десятых населения. А о том, насколько кровавой была история Западной Европы, мы уже говорили (см. главу «Иван Грозный» в книге «Другая история Московского царства»). Тем не менее, именно о наших правителях пишут, как о неимоверно жестоких сатрапах.
Ещё один въевшийся стереотип, – что в XVIII—XIX веках русские крестьяне были сплошь рабами, не смевшими без соизволения самовластного помещика не то что спину разогнуть, а даже и вздохнуть свободно, и были они тупыми, забитыми, отличаясь от скота только умением говорить, да и то косноязычно.
Что ж, наверное, встречались и такие. Но мы же должны понимать, что социология никогда не даёт абсолютных результатов, а только результаты статистически достоверные. Например, если о физическом росте представителей какого-нибудь сообщества заявлено, что они люди рослые, то это значит, что таковыми является большинство. Предположим, большинство имеет рост в интервале 170—180 см. Но наверняка среди жителей есть и карлики, и люди очень высокие. На ваше утверждение, что здесь живут люди «обычного роста», ваши оппоненты могут приводить описание конкретных карликов этого же сообщества, и утверждать, что вы совершенно не правы и преувеличиваете. А другие оппоненты приведут в качестве примера вашей неправоты сведения о людях существенно более высокого роста. Так кто же прав? Конечно же, вы, если описываете большинство.
Это надо иметь в виду, рассуждая о русском крестьянстве. Незадолго до освобождения крепостные крестьяне составляли по стране в целом около трети населения; за Уралом их почти совсем не было. Помимо них, были и государственные крестьяне, и другие, более мелкие группы. Но лишь только группа, составлявшая от 12 до 15% населения империи, представляла собою крепостных в «классическом» смысле слова: они были прикреплены к земле, находились под непосредственной властью помещика и принуждены были выполнять по его требованию любую работу.
Но даже и такой крепостной не был рабом, а поместье не было плантацией. Первым Александр Радищев вёл в оборот это сравнение, и хотя позже с отождествлением русского крестьянина с рабом спорили очень многие, оно прижилось. А затем антикрепостническая литература, принадлежащая перу взращённых в западном духе авторов, сделала эту аналогию общепринятой. Так мы и в этом примере видим правоту Солоневича, утверждавшего, что русская историография есть результат наблюдения русских исторических процессов с нерусской точки зрения.
Мало кто знает, что, хотя крепостное право играло первостепенную роль в эволюции страны, никогда не было издано никакого указа о закрепощении крестьян. Крепостничество выросло на практике из скопления множества указов и обычаев, и
существовало с общего согласия, но, по словам Ричарда Пайпса, «без недвусмысленного официального благословения. Всегда подразумевалось…, что помещики на самом деле не являются собственниками своих крепостных, а скорее, так сказать, руководят ими от имени монархии, каковое предположение стало особенно правдоподобным после того, как Пётр и его преемники сделали помещиков государственными агентами по сбору подушной подати и набору рекрутов».
В отличие от раба Северной и Центральной Америки, русский крепостной жил в своей собственной избе, а не в невольничьих бараках. Он работал в поле под началом отца или старшего брата, а не под надзором наёмного надсмотрщика с бичом. Во многих русских имениях разрезанная на мелкие участки помещичья земля перемежалась крестьянскими наделами, чего не бывало на плантациях. И, наконец, крепостному принадлежали плоды его трудов: фактически крепостной на всём протяжении крепостничества владел собственностью.
С другой стороны, помещик никогда не был юридическим собственником крепостного, а владел лишь землёй, к которой был прикреплён крестьянин, – и обладал властью над крепостными лишь в силу того, что сам был «прикреплён» к службе, кормясь от земли с работниками, выделенной ему правительством. До определённого момента крестьяне давали на себя обязательство, что не сойдут с земли, – вот и вся «крепость». По словам известного учёного, профессора Московского университета И. Д. Беляева (1810—1873), крестьяне сделались предметом частных сделок в первой половине XVII века, хотя по закону они были людьми свободными. «Конечно, это, в сущности, было уже злоупотребление, – пишет Беляев, – которое, по незначительности случаев, едва ли преследовалось законом».
А вот мнение А. С. Пушкина:
«Власть помещиков в том виде, какова она теперь существует, необходима для рекрутского набора. Без неё правительство в губернии не могло бы собрать и десятой доли требуемого числа рекрут. Вот одна из тысячи причин, повелевающих нам присутствовать в наших поместиях, а не разоряться в столицах под предлогом усердия к службе, но в самом деле из единой любви к рассеянности и к чинам» (см. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Л.: Наука, 1978. Том 7, стр. 445).Только в царствование Екатерины II власть помещика над крестьянами действительно стала почти безграничной, но рабом крепостной так и не стал: торговля крепостными была строго запрещена законом (хотя некоторые помещики всё равно занимались таким торгом в обход законодательства), и при освобождении крепостных возмещение за них не выплачивалось. Даже и сам А. Н. Радищев в своём «Путешествии из Петербурга в Москву», в главе «Медное (рабство)» даёт только такой пример:
«…Публикуется: „Сегодня по полуночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного капитана Г… недвижимое имение, дом, состоящий в… части, под №…и ПРИ НЁМ шесть душ мужеского и женского полу; продажа будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно“.