А с тех пор, говорят, он людям иногда является. И во сне, и даже так... Наяву. То есть вроде бы он и не умер, а ходит невидимо по земле, помогает. Даже вот мою мать возьми, с ней на фабрике женщина работала, так когда у той мужа посадили, она к стенам монастырским пришла, поплакала, а после тихо так шепнула - отец Пётр, если слышишь меня, если можешь - выручи. И вдруг чувствует - чья-то рука её по волосам гладит. Вскинулась она - а перед ней он сам и стоит, отец Пётр, в пыльном подряснике, с посохом. Уповай, говорит, на Господа, Елена. Господь милосерд. Сказал и пошёл прочь, за угол завернул - и пропал. Она-то, Елена Ивановна, следом кинулась - а за углом уже никого. Хотя местность там такая, что не скроешься никуда. Вот. А через неделю она с работы приходит - а дома её ждёт муж. Разобрались, выпустили. И такое тогда бывало.
- Всё это, конечно, так, - упрямо вклинился в разговор Сёма, - до только где они, эти люди, что отца Петра видали? Кто помер уже, кто последние годы доживает. Ведь чуть ли не девяносто лет прошло. Мы-то здесь, в Барсове, может, и знаем про него, а поди кому в епархии докажи? Прямых свидетелей нет, могилы нет, мощей нет...
- Да, крючкотворов у нас что клопов развелось, - с трудом выдавил я из перекрученного тошнотой горла. Нет, одно мне спасение - ближние кустики.
Как я до них добирался - это отдельная баллада. Ноги превратились в какое-то подобие резиновых шлангов, к шее, казалось, привязали двухпудовую гирю, пространство перед глазами вытягивалось в тёмную трубу, и сколько я ни ковылял до спасительной бузины, она упорно не хотела приближаться. Зато кожей спины ловил я на себе чей-то не по-хорошему заинтересованный взгляд.
А когда я всё же дополз, и извергнул внутреннее своё содержание, что-то вдруг случилось, вспыхнул внутри головы лиловый огонь, земля ударила меня по ногам, воздух всколыхнулся и всё вокруг завертелось, точно утекающая в тёмную воронку раковины вода. Последнее, что я запомнил - это как озабоченно матерясь, куда-то меня волокли. Кто, куда, зачем - какая разница, если так или иначе всех поглотит исполинский водоворот? Вот я уже у горловины, вот пискнула разодранная пополам секунда - и не стало ничего.
Глава 2. Если не мало.
Корзина то и дела стукалась о мою коленку, наверно, надо было её отодвинуть, но почему-то я боялся до неё дотронуться, и, скрючившись на заднем сиденьи, давил носом стекло. Там, за стеклом, возникали чёрные ободранные ёлки, тянули ко мне когтистые ветки-лапы, но побеждённые скоростью нашего "Гепарда", расплывались позади мутными облаками чтобы смениться другими, такими же опасными деревьями. Иногда между ёлок тускло блестели затянутые ряской болотца, вставали тёмной стеной высоченные заросли крапивы, мелькали поросшие мелким березняком просеки.
Солнца не было - тяжёлые, свинцовой масти облака затянули небо, и мне казалось, будто всё вокруг - и мы с нашим "Гепардом", и шоссе, и ощетинившийся лес - покрыто огромным стальным куполом, как в планетарии. И какая-то скрытая машина управляет им, крутится программа, и значит, ничего теперь не изменишь, всё будет так, как случалось уже сотни раз, и казалось бы, пора привыкнуть, но привыкнуть у меня не получалось, наоборот - с каждой минутой становилось ещё страшнее. Я понимал, что ждать осталось недолго, скоро оно ударит, но не знал, что именно. Нет, вру - на самом деле я знал, но знание это было столь невозможным, такая скрывалась в нём гадость, что я прятался от него, строил в мозгу баррикады из привычных слов и воспоминаний, хотя и чуял - все мои потуги бесполезны, то, что сейчас будет, не отодвинешь, это не корзина, что на каждом повороте лупит меня по коленке, прямо по заплате на стареньких джинсах, мама заставила их надеть, для сбора грибов самое оно, хотя я брыкался, они тесные и мышино-серые, уж лучше бы я в школьные брюки влез (форму отменили, и они оказались вроде как ненужные). Но маму разве переспоришь?
Мне ужасно хотелось вмешаться в их с отцом разговор, попросить... Я сам не знал о чём. Остановить машину? Повернуть назад? Да разве они меня послушают? С какой стати? Сам же рвался по грибы, скажут, сам просил, чтобы тебя разбудили в половину пятого, что за бзики? Если бы я мог им сказать, что случится... И то они не поверили бы. И мне ничего другого не оставалось, как молчать и глядеть в окошко, на неподвижные, в жёлтых подпалинах облака, наливающиеся непонятной силой, готовые обрушить на землю потоки рыжего, мохнатого пламени.
И вот это случилось. Со злым треском, как от раздираемой пополам рубашки, рассыпалось небо, ударило слепящим взрывом, мелькнули чёрные, извивающиеся корни поваленной сосны, горизонт вздыбился и спустя мгновенье с натужным всхлипом осел, огненная волна подхватила меня и швырнула навстречу пригнувшимся ёлкам, я протискивался между ними, размазывал по щекам едкие слёзы, и понимал, что не могу оглянуться.
Там, за моей спиной, на шоссе, буйствовал рыжий факел, там была мама, и я не мог не то чтобы броситься к ней, туда, в объятия гудящего пламени, но даже головы повернуть не удавалось. Точно гиблый какой-то ветер тащил меня вперёд, по лесу, сопротивляться ему было невозможно, оставалось лишь перебирать ногами да уворачиваться от готовых вцепиться в меня веток.
Потом я понял, что ветер - на самом деле не ветер, а голос, выталкивающий из чьей-то гнилозубой пасти слова:
- Держи чухана! Сейчас мы его... Да справа же, придурок, заходи!
Васька Голошубов устраивал охоту по всем правилам искусства, рано или поздно он меня отловит, но сейчас я ещё способен был бежать - и рвался сквозь притихший лес, раздирал куртку и джинсы о колючие ветки, спотыкался на вывернувшихся из-под упругой хвои корнях - и чем дальше, тем тише становился прокуренный Васькин голос, вот он уже не сильнее комариного звона, вот его уже нет...
Но я тем не менее бежал, задыхаясь, сжимая пальцы в кулаки до побелевших костяшек, кололо в левом боку, и приклад автомата то и дело норовил влепить мне по бедру, я сорвал его, тем более, что скоро, наверное, придётся стрелять, вот уже и просвет засинел меж ёлок, я из последних сил рванулся туда - и вылетел на залитую полуденным солнцем железнодорожную колею.
Было тихо. Удивительно тихо, даже, я бы сказал, умиротворённо. Лишь кузнечики прилежно стрекотали в густой, посеревшей от зноя траве, да еле слышно гудели провода.
Оправляя сбившуюся камуфляжку, я пытался вспомнить, от кого же так гнал по лесу... Или за кем... Что-то такое маячило за спиной, тягостно-непонятное, странное. Ладно, во всяком случае, автомат можно закинуть за спину. Стрелять курсанту Бурьянову в ближайшее время не придётся. Не в кого. Безмятежно здесь и пусто.
Пусто?
А как же тогда это?
Она лежала в трёх шагах от меня, уставившись в небо пустыми, оловянными пуговицами глаз. Чёрная, с каким-то даже синеватым отливом шерсть свалялась грязными клочьями, острые треугольники ушей обвисли, точно от жары, но я знал, что жара тут ни при чём, и не от жажды раскрыта гнилая пасть, откуда бурой лентой выползает страшный, распухший язык, упираясь с обеих сторон в слюняво-жёлтые клыки.
Голова, несомненно, была отрезана. Не отрублена, не оторвана, а именно отрезана - трудились долго, время от времени обтирая от крови длинный и узкий кремнёвый нож, под медленно струящуюся из магнитофона тёмную мелодию. Кровь, надо полагать, стекала в подставленный тазик, часом позже её используют всю, до последней капли, пойдёт на Элексир, а может, на какую-то иную гадость.
Похоже, голова валялась тут уже давно, дня три, не меньше. Только сейчас я ощутил удушливый смрад, волнами исходящий от того, что осталось от собаки. Когда-то это было доберманом.
В общем, мне не впервой такое видеть. Почерк Рыцарей Тьмы всюду одинаков, и, как наставительно говорит Куратор, пора бы привыкнуть. Проза нашей незаметной работы - вот такая вонючая, тупо глядящая из ромашек безжизненными глазами.
И тем не менее что-то здесь было не так. Жизни в голове давно не осталось, но я чуял - передо мной нечто большее, чем разлагающийся кусок мяса. Не жизнь, но какая-то странная дымка вилась вокруг неё, смутное, едва уловимое присутствие.
Я инстинктивно отступил на шаг и потянул с плеча автомат. Хотя толку с этого... Рыцарей здесь уже и след простыл, они сейчас в городе, ездят в автобусах, сидят в конторах, выстаивают очередь за пивом. А здесь - в траве и цветочках мёртвая голова, неутомимые мухи облепили вздувшийся язык, ползают в ноздрях, и гудят, гудят, словно соревнуются с линией электропередачи.
Солнце равнодушно поливало землю июльским жаром, ему не было никакого дела ни до замученной собаки, ни до Рыцарей, ни до растерянного курсанта в потной камуфляжке, сжимающего совершенно бесполезный здесь автомат. И я, вот этот незадачливый курсант, обманутый солнечным спокойствием, даже не сразу понял, что случилось. А когда понял - меня словно током долбануло.
Собачья голова резко дёрнулась, повернула в мою сторону гнойно-жёлтые глаза, острые иглы-зрачки уставились мне в лицо. Пасть медленно закрылась, потом раззявилась снова, послышалось нехорошее бульканье, и тут я осознал, что оттуда, из тёмной гнилой дыры, доносятся слова. Тяжёлые, странные слова, я слышал их, они были знакомы, но я ничего не мог разобрать, мышцы все одеревянели, ноги сделались ватными, я сам не понимал, почему до сих пор удерживаю равновесие, почему не завалился носом в горячую траву, и мысли все кудато делись, в мозгах было пусто, и только часто-частно пульсировала на виске тоненькая упрямая жилка.
И тут я вдруг как-то сразу, безо всякого перехода понял, что за слова выдавливаются из чёрной пасти.
- Если не мало, то всё. Если не мало, то всё. Если не мало...
...Прочь, куда угодно, но только не здесь, не рядом с шевелящимся куском того, что раньше было собакой, а теперь стало... Нет, я даже мысленно не мог произнести это слово, хотя и знал его.
Резкая волна подхватила меня, на мгновенье дёрнулся горизонт, солнце расплылось мрачным, в полнеба, рыжим костром, а я вдруг оказался на рельсах, не меньше, чем в сотне шагов от той головы, а навстречу, с юга, уже надвигалась гремящая электричка, приближалась короткая, сизо-чёрная полоска тени.
Солнце - уже не расплескавшееся по небу гудящее пламя, а привычное, маленькое - слепило глаза, но не было и мысли, чтобы отвернуться, а грохот нарастал, ещё секунды две, и станет поздно, но сдвинуться с места я не мог. Точнее, мог, но знал, что останусь, потому что не хочу, не хочу, не хочу туда, и даже смотреть в ту сторону немыслимо, и незачем на что-то решаться, да и поздно, солнце бьёт в глаза - а теперь уже не бьёт, тень электрички надвинулась на меня, накрыла лёгким чёрным одеялом.
И не стало ничего.
Глава 3. Мир не без добрых людей.
Что-то осторожно коснулось моей щеки, пробежало по ней лёгкими, едва ощутимыми лапками. Таракан, - брезгливо подумал я, с трудом отворачиваясь к стене. Раздавить рыжую пакость сейчас было выше моих сил. И без того в голове дубовая тяжесть, и ноет желудок, словно кто-то медленно наматывает мои кишки на тонкую, тщательно отполированную барабанную палочку.
Неудивительно, что и снилась всякая дрянь. Шерсть какаято гнилая... И ещё пожар, кажется. Впрочем, эти мутные обрывки лучше не ворошить - себе дороже. Пора вставать, пока снова не окунулся в мрачные туманы сонного царства.
Я разлепил глаза - и в них тотчас вонзились лимонножёлтые солнечные лучи. Точно молодые бамбуковые стебли, сильные и острые. Похоже, светило поднялось довольно высоко. Сколько же сейчас времени? Уставившись на циферблат наручных часов, я обнаружил лишь то обстоятельство, что стрелки намертво застыли на половине второго ночи. И неудивительно, где уж мне вчера было подкрутить завод. Вот это и называется профессионализм.
Потом я обрёл способность хотя бы отчасти воспринимать окружающее. И обнаружил себя на продавленном скрипучем диване, лёгкое одеяло, которым кто-то меня заботливо укрыл, раскинулось сейчас на некрашенном дощатом полу, точно неправильной формы клякса. Мы с диваном находились на небольшой застеклённой веранде, и кроме нас, тут имелись ещё два крутобоких шкафчика, прислонённая к стене раскладушка, круглый стол на трёх уцелевших ногах (урезанная четвёртая скорбно опиралась на бурый кирпичный обломок). Стол был застелен газетой, и судя по её нездоровой желтизне - газетой весьма древней, быть может, ещё додержавных времён.
А в дальнем углу веранды громоздилась газовая плита, и в данный момент вскипал на ней пузатый чайник, и жарилось нечто шипящее. Вероятно, яичница.
Возле плиты суетился Никитич.
- Что, проснулся? - ласково кивнул он. - Это правильно. Это давно пора. Ну, и как самочувствие после вчерашнего?
Судя по бодрому виду Никитича, сам он находился в полнейшей гармонии со Вселенной. Вечернее возлияние старику было что слону дробинка. Загорелое лицо его выражало спокойную уверенность в том, что веселье наше питие есть.
- С добрым утром, Фёдор Никитич, - откашлявшись, хрипло сообщил я. - Самочувствие более-менее.
- Это и видно, - живо согласился Никитич. - Вы там в Столице, как я погляжу, оторвались от народных корней. Ты же, Лёха, вчера и бутылки внутрь не заглотнул, а развезло тебя точно с банки трёхлитровой. Или молодежь такая слабая теперь пошла? Хотя по нашим Барсовским вроде и не скажешь...
- Так жара же обалденная, - вяло бормотнул я дежурное оправдание. Почему-то не хотелось мне выглядеть в глазах отставного сторожа слабаком.
- А что жара? Вся наша жизнь - жара, - нараспев произнёс Никитич, снимая сковородку с огня. - Ладно, не бери в голову. Подрастёшь, научишься. Давай-ка лучше перекусим.
Я сполз с дивана, мысленно ругнувшись на тему измятых брюк. Совсем ведь новые были брюки. Да, а сумка-то моя где?
Видимо, Никитич уловил эту суетную мысль.
- Да здесь, здесь твоё хозяйство, вон на подоконнике торчит. Всё, как говорится, в целости. Ты вон чего, на двор сходи, там у нас рукомойник, и вообще...
Что касается вообще, Никитич попал в десятку. Это было сейчас весьма кстати, и я немедленно последовал его совету.
Выйдя из обшарпанной будочки в конце участка, я вновь отдался увлекательному процессу созерцания.
А поглядеть было на что. Утро стояло чудесное. Скоро оно сменится скучным зноем, задымит на улицах асфальт, задрожит, заструится прокалённый бешеными лучами воздух. Но пока ещё зыбкая свежесть не успела растаять, и ветерок едва заметно шевелил листву высоченных старых берёз, пятна солнечного света переливались на голубоватых досках крыльца - точно стая мелких рыбёшек резвилась в кристально чистой речной воде. Возле забора подмигивала красноватыми глазками сочная, спелая малина, картофельные заросли в огороде казались уменьшенной в десятки раз моделью тропических джунглей. И деловито жужжа, сновали повсюду пчёлы опыляли, опыляли...
Сзади подошёл ко мне большой кудлатый пёс - явно дворянских кровей, поглядел вопросительно, мол, кто это такой пробрался на охраняемую территорию? Потом неожиданно ткнулся мне тёплой влажной мордой в ладонь. Признал.
- Тихо, Волчок, - выглянул Никитич из окна. - Свой это, свой! Ты не бойся, - продолжил он, обращаясь уже ко мне, - животина у меня смирная, не цапнет.
- Да мы уже вроде нашли контакт, - хохотнул я и потрепал Волчка за ухом. Тот благодарно заворчал и настроился было на дальнейшие ласки.
- Уж извини, друг, некогда миловаться, - сообщил я псу, отыскивая глазами обещанный рукомойник.
Он обнаружился здесь же, возле крыльца, и вскоре, помедвежьи урча от удовольствия, я обливал себя до пояса необыкновенно холодной (видимо, только что из колодца) водой.
- Ты особо не увлекайся, - позвал меня с крыльца Никитич. - Яичница стынет.
Посреди колченогого стола, поставленная на спиленный берёзовый кругляш, красовалась шипящая точно лесной кот сковородка. Яичница в ней фырчала, пузырилась и вовсе не думала остывать. Там же, на старой газете, имело место блюдце с порезанными солёными огурцами, тарелка с малость зачерствевшими ломтями ноздреватого серого хлеба, и, разумеется, початая бутылка с прозрачной жидкостью. О её природе догадаться было несложно.
Мы перекрестились на темневший под потолком образ Богородицы, Никитич, на правах хозяина, прочитал скороговоркой молитву, и завтрак начался.
Перво-наперво Никитич распределил содержимое бутылки, причём мой стакан оказался наполнен едва ли на треть.
- А больше тебе сейчас и не надо, - пояснил старик. - Это для приведения себя в порядок, и перебирать не след, развезёт. Ну, а мне, как понимаешь, иная доза положена. Ладно, давай за встречу.
Мы подняли стаканы. Быстро заглотнув отвратительное пойло, я тут же потянулся за огурцом.
- Про яичницу не забывай, - напомнил Никитич. - Прямо со сковородки бери. У вас, в Столице, может, с тарелок лопать привыкли, а у нас всё по-простому.
- Да и у нас так же, - дипломатично усмехнулся я.
- Ну ладно, Лёха, такой, значит, расклад, - переключился Никитич на куда более интересную тему. - Старуха моя, Марья Филипповна, сейчас в Замохове, у старшего сына гостит, у Володьки. До августа там просидит. Внуки, сам понимаешь, то сё... Да и по хозяйству помочь, как же без этого, вы же, молодые, грязью зарастёте, если не контролировать. Так что поживи у меня. Много с тебя не запрошу, по пятёрке в день устроит?
- Нет проблем, - кивнул я. - Я и больше мог бы.
- Больше не надо, - отмахнулся Никитич. - Ты же не этот... не дачник. Свой, можно сказать, парнишка. А зато что заплатишь, всё на культурный отдых пойдёт, - хитро подмигнул он. - Старуха далеко, так что некому меня контролировать. Дальше, значит, дела такие. Я, как ты помнишь, плотничаю помаленьку, у нас тут бригада небольшая собралась, строятся же люди, и им хорошо, и нам доход. Ну, и домой я лишь к вечеру прихожу. Ключ под ковриком у крыльца лежит, если раньше появишься. Удобства где, видел. Колодец на улице, как выйдешь, направо до кирпичного дома. Вёдра на задней тераске. Так что в курс я тебя ввёл. Когда, говоришь, уезжать тебе надо?
- В понедельник с утра.
- Ну, парень молодой, найдёшь, чем себя занять, - кивнул Никитич. У нас городок не больно интересный, но всё же... Места живописные, монастырь посмотришь... В парк сходи, там у нас цивилизовано, кафе, мороженное, пляж опять-таки. Прошлым летом Володька приезжал, обоих внуков привёз, так их оттуда, с пляжа, за уши утянуть не могли... - Никитич пожевал губами, хмыкнул, и надолго замолчал. Потом, видно, решившись на что-то, хмуро произнёс:
- Ты извини, если что не так, но... В общем, твои обстоятельства я помню. И знаешь, вон чего скажу. Старичок твой прозорливый, которого тебе наобещали, это, конечно, хорошо, но и здесь, в Барсове у нас тоже кое-чего сообразить можно. Дело, ты понимаешь, такое, молчком надо... В общем, есть тут одна бабка, которая поможет. Я сам с ней и не знаком толком, но люди говорят... Она, видишь ли, не сама гадает, но сведёт с человеком, который умеет. Что-то ей, понятное дело, заплатишь, что-то этому... знахарю. Я, конечно, ни за что ручаться не могу, но попробуй, хуже не будет...
Пришлось сделать солидную паузу.
- Это хорошо, да хватит ли денег на моего старичка, если тут не выгорит? - наконец протянул я. Видимо, Никитич не просёк моего удивления. Чему-то же нас всё-таки учили. Ладно... Но интересный получается коленкор. Никитич... Кто бы мог подумать... Благонамеренный дядечка, бывший церковный сторож... Ведь если официально посмотреть, своими словами он статью заработал. "Пособничество в осуществлении оккультной практики", триста вторая дробь "в", от трёх до пяти с конфискацией... И ведь знает старый хрен, знает про статью. Но меня пожалел, а ещё больше пятилетнего Саньку, сынишку моего... гипотетического. Рискнул. Ладно... Уж как-нибудь постараюсь его отмазать в рапорте. Если вообще придётся в это новое дело влезать. В конце концов, у меня есть своё задание, с ним бы справиться, а трудовой энтузиазм и инициатива по такой жаре сами собой издыхают.
- Про деньги не бойся, - утешил меня Никитич. - Там, говорят, правило такое - не выйдет если чего, деньги назад возвращают. С бабки, правда, обратно не сдерёшь, но ей-то как раз много и не дают, её дело лишь свести с человеком. Так что, думаю, не разоришься.
- Ну, спасибо, Фёдор Никитич, - произнёс я почти искренне. Вдруг и в самом деле получится... Век не забуду.
- Да ладно тебе, - отмахнулся рукой бывший сторож. - Не о благодарностях тебе сейчас думать надо, а о пацане своём, да о супруге сдвинутой. Погоди, сейчас адрес бабкин тебе запишу.
Никитич пошарил на широкой, укреплённой в изголовье дивана полке, отыскал там огрызок карандаша и, оторвав край устилавшей стол газеты, принялся деловито на нём царапать.
- Вот, - удовлетворённо сообщил он, протягивая мне клочок. - Тут и адрес, и нарисовано, как добраться. Ты, ясное дело, как придёшь к бабке, на меня не ссылайся. Скажешь - люди посоветовали. Да она и сама допытываться не станет. Знает - просто абы кто по такому делу к ней не придёт. Но на всякий случай бумажку после порви. Мало ли... У нас тут глушь, местная полиция ворон считает, но понимаешь, Управление контора такая... Лучше дуром не подставляться.
- Это верно, - честно согласился я. - Спасибо, Фёдор Никитич.
- Ну всё, пора мне, - сейчас же засуетился дед. - Работа ждать не станет.
- Вместе выйдем, - кивнул я, натягивая мятую рубашку. - В самом деле, погуляю, посмотрю эти ваши достопримечательности.
Глава 4. О совпадениях.
Ну, достопримечательности потерпят. Сперва дело, а потом уже сомнительные радости города Барсова. Кстати, откуда такое название? Вотчина какого-нибудь князя Барса, прозванного так за храбрость? Впрочем, может быть, как раз наоборот. Интересно, уж не красуется ли на городском гербе этот самый дымчатый, с тёмными пятнами горный кот? Надо бы вечером у Никитича спросить. Должен знать, местный патриот как-никак. Певец малой Родины.
На улице Глотова отыскал я очень удобную скамейку под раскидистым тополем. Все преимущества разом - и тень, и тишина, и малозаметно. Самая что ни на есть рабочая обстановка. Облокотившись об изрезанную десятками инициалов спинку, я немного посидел в расслаблении, выкинув из головы посторонние мысли. Хоть и пустячное, судя по всему, предстоит дело, но порядок есть порядок. Настройка необходима. Пора на некоторое время расстаться с маской незадачливого радиомонтажника Лёхи и стать самим собой - поручиком Бурьяновым. А вышеозначенному поручику предстоит разговор с одной милой старушкой, проживающей... - я перелистал записную книжку, - проживающей по адресу: Малая Аллея, дом четырнадцать.
Аллея, значит, да к тому ж ещё и малая. Ну-ну... Что-то мне это напоминало, крутилась в мозгах некая смутная мысль. Ведь слышал же я где-то от кого-то совсем недавно про эту Малую Аллею. Или видел... Но где?
Стоп! Кажется, уловил!
Я достал из кармана покрытый мелким почерком Никитича газетный обрывок. Ну вот, так оно и есть! Малая Аллея, дом четырнадцать, Елена Кузьминична.
Интересно получается! Бабуся-источник и бабуся-посредник, выходит, одно и то же лицо? Тем более интересно на это лицо взглянуть. Похоже, дело выходит не столь уж пресным, как думалось мне в прокуренном кабинете начальника.
Оно ещё тогда показалось мне странным. Мелкая, рутинная работёнка, с которой вполне мог справиться местный райотдел - но почему-то сигнал доходит прямо до Столичного Управления. И как это его местные сотрудники не отследили? Может, столь обленились в здешней глуши, что и почту не смотрят? Или... Или сигнал шёл не обычным путём? Но как? Уж не секретным ли кодом РТ-8? Чушь! В этой Тьмутаракани о нём, надо полагать, никто и не слышал. Уж во всяком случае, не бабка. Значит... Вот это уже интересно - следующее после бабки звено. Кому она доложила? А если доложила, получается, что здесь, в Барсове сидит глубоко запрятанный работник Управления? А чего ему тут делать? Тем более, людей и в Столице не хватает катастрофически, оно и понятно, ещё тогда, десять лет назад, Ватолин, легендарный Первый Смотритель, отказался от услуг бывших госбезовцев. Управление пришлось создавать практически на пустом месте. Людей без архиерейского благословения даже и не тестировали. Сейчас-то помягче, сейчас и Училище наше в год по триста лбов выплёскивает, и опыт какой-никакой образовался... Впрочем, те, первые годы я знаю лишь по рассказам начальника. А Сан Михалыч очень даже себе на уме мужик, если разобраться.
Ну что, пора от размышлений переходить к делу. А то еще утопает Кузьминична на какой-нибудь базар - и жди её полдня, жарься в невидимой духовке.
Я спрятал записную книжку, вложив туда и бумажку Никитича, поднялся со скамейки - ох, как это было неприятно, из прохладной тополиной тени - да на плюющееся издевательским огнём солнце.
Идти предстояло довольно далеко - во всяком случае, так выходило по дяди Фединой записке. Сперва до центра, потом через рынок - на Центральное шоссе, по нему до микрорайона Столбцы, а там уже и рукой подать до Малой Аллеи.
- Всё это, конечно, так, - упрямо вклинился в разговор Сёма, - до только где они, эти люди, что отца Петра видали? Кто помер уже, кто последние годы доживает. Ведь чуть ли не девяносто лет прошло. Мы-то здесь, в Барсове, может, и знаем про него, а поди кому в епархии докажи? Прямых свидетелей нет, могилы нет, мощей нет...
- Да, крючкотворов у нас что клопов развелось, - с трудом выдавил я из перекрученного тошнотой горла. Нет, одно мне спасение - ближние кустики.
Как я до них добирался - это отдельная баллада. Ноги превратились в какое-то подобие резиновых шлангов, к шее, казалось, привязали двухпудовую гирю, пространство перед глазами вытягивалось в тёмную трубу, и сколько я ни ковылял до спасительной бузины, она упорно не хотела приближаться. Зато кожей спины ловил я на себе чей-то не по-хорошему заинтересованный взгляд.
А когда я всё же дополз, и извергнул внутреннее своё содержание, что-то вдруг случилось, вспыхнул внутри головы лиловый огонь, земля ударила меня по ногам, воздух всколыхнулся и всё вокруг завертелось, точно утекающая в тёмную воронку раковины вода. Последнее, что я запомнил - это как озабоченно матерясь, куда-то меня волокли. Кто, куда, зачем - какая разница, если так или иначе всех поглотит исполинский водоворот? Вот я уже у горловины, вот пискнула разодранная пополам секунда - и не стало ничего.
Глава 2. Если не мало.
Корзина то и дела стукалась о мою коленку, наверно, надо было её отодвинуть, но почему-то я боялся до неё дотронуться, и, скрючившись на заднем сиденьи, давил носом стекло. Там, за стеклом, возникали чёрные ободранные ёлки, тянули ко мне когтистые ветки-лапы, но побеждённые скоростью нашего "Гепарда", расплывались позади мутными облаками чтобы смениться другими, такими же опасными деревьями. Иногда между ёлок тускло блестели затянутые ряской болотца, вставали тёмной стеной высоченные заросли крапивы, мелькали поросшие мелким березняком просеки.
Солнца не было - тяжёлые, свинцовой масти облака затянули небо, и мне казалось, будто всё вокруг - и мы с нашим "Гепардом", и шоссе, и ощетинившийся лес - покрыто огромным стальным куполом, как в планетарии. И какая-то скрытая машина управляет им, крутится программа, и значит, ничего теперь не изменишь, всё будет так, как случалось уже сотни раз, и казалось бы, пора привыкнуть, но привыкнуть у меня не получалось, наоборот - с каждой минутой становилось ещё страшнее. Я понимал, что ждать осталось недолго, скоро оно ударит, но не знал, что именно. Нет, вру - на самом деле я знал, но знание это было столь невозможным, такая скрывалась в нём гадость, что я прятался от него, строил в мозгу баррикады из привычных слов и воспоминаний, хотя и чуял - все мои потуги бесполезны, то, что сейчас будет, не отодвинешь, это не корзина, что на каждом повороте лупит меня по коленке, прямо по заплате на стареньких джинсах, мама заставила их надеть, для сбора грибов самое оно, хотя я брыкался, они тесные и мышино-серые, уж лучше бы я в школьные брюки влез (форму отменили, и они оказались вроде как ненужные). Но маму разве переспоришь?
Мне ужасно хотелось вмешаться в их с отцом разговор, попросить... Я сам не знал о чём. Остановить машину? Повернуть назад? Да разве они меня послушают? С какой стати? Сам же рвался по грибы, скажут, сам просил, чтобы тебя разбудили в половину пятого, что за бзики? Если бы я мог им сказать, что случится... И то они не поверили бы. И мне ничего другого не оставалось, как молчать и глядеть в окошко, на неподвижные, в жёлтых подпалинах облака, наливающиеся непонятной силой, готовые обрушить на землю потоки рыжего, мохнатого пламени.
И вот это случилось. Со злым треском, как от раздираемой пополам рубашки, рассыпалось небо, ударило слепящим взрывом, мелькнули чёрные, извивающиеся корни поваленной сосны, горизонт вздыбился и спустя мгновенье с натужным всхлипом осел, огненная волна подхватила меня и швырнула навстречу пригнувшимся ёлкам, я протискивался между ними, размазывал по щекам едкие слёзы, и понимал, что не могу оглянуться.
Там, за моей спиной, на шоссе, буйствовал рыжий факел, там была мама, и я не мог не то чтобы броситься к ней, туда, в объятия гудящего пламени, но даже головы повернуть не удавалось. Точно гиблый какой-то ветер тащил меня вперёд, по лесу, сопротивляться ему было невозможно, оставалось лишь перебирать ногами да уворачиваться от готовых вцепиться в меня веток.
Потом я понял, что ветер - на самом деле не ветер, а голос, выталкивающий из чьей-то гнилозубой пасти слова:
- Держи чухана! Сейчас мы его... Да справа же, придурок, заходи!
Васька Голошубов устраивал охоту по всем правилам искусства, рано или поздно он меня отловит, но сейчас я ещё способен был бежать - и рвался сквозь притихший лес, раздирал куртку и джинсы о колючие ветки, спотыкался на вывернувшихся из-под упругой хвои корнях - и чем дальше, тем тише становился прокуренный Васькин голос, вот он уже не сильнее комариного звона, вот его уже нет...
Но я тем не менее бежал, задыхаясь, сжимая пальцы в кулаки до побелевших костяшек, кололо в левом боку, и приклад автомата то и дело норовил влепить мне по бедру, я сорвал его, тем более, что скоро, наверное, придётся стрелять, вот уже и просвет засинел меж ёлок, я из последних сил рванулся туда - и вылетел на залитую полуденным солнцем железнодорожную колею.
Было тихо. Удивительно тихо, даже, я бы сказал, умиротворённо. Лишь кузнечики прилежно стрекотали в густой, посеревшей от зноя траве, да еле слышно гудели провода.
Оправляя сбившуюся камуфляжку, я пытался вспомнить, от кого же так гнал по лесу... Или за кем... Что-то такое маячило за спиной, тягостно-непонятное, странное. Ладно, во всяком случае, автомат можно закинуть за спину. Стрелять курсанту Бурьянову в ближайшее время не придётся. Не в кого. Безмятежно здесь и пусто.
Пусто?
А как же тогда это?
Она лежала в трёх шагах от меня, уставившись в небо пустыми, оловянными пуговицами глаз. Чёрная, с каким-то даже синеватым отливом шерсть свалялась грязными клочьями, острые треугольники ушей обвисли, точно от жары, но я знал, что жара тут ни при чём, и не от жажды раскрыта гнилая пасть, откуда бурой лентой выползает страшный, распухший язык, упираясь с обеих сторон в слюняво-жёлтые клыки.
Голова, несомненно, была отрезана. Не отрублена, не оторвана, а именно отрезана - трудились долго, время от времени обтирая от крови длинный и узкий кремнёвый нож, под медленно струящуюся из магнитофона тёмную мелодию. Кровь, надо полагать, стекала в подставленный тазик, часом позже её используют всю, до последней капли, пойдёт на Элексир, а может, на какую-то иную гадость.
Похоже, голова валялась тут уже давно, дня три, не меньше. Только сейчас я ощутил удушливый смрад, волнами исходящий от того, что осталось от собаки. Когда-то это было доберманом.
В общем, мне не впервой такое видеть. Почерк Рыцарей Тьмы всюду одинаков, и, как наставительно говорит Куратор, пора бы привыкнуть. Проза нашей незаметной работы - вот такая вонючая, тупо глядящая из ромашек безжизненными глазами.
И тем не менее что-то здесь было не так. Жизни в голове давно не осталось, но я чуял - передо мной нечто большее, чем разлагающийся кусок мяса. Не жизнь, но какая-то странная дымка вилась вокруг неё, смутное, едва уловимое присутствие.
Я инстинктивно отступил на шаг и потянул с плеча автомат. Хотя толку с этого... Рыцарей здесь уже и след простыл, они сейчас в городе, ездят в автобусах, сидят в конторах, выстаивают очередь за пивом. А здесь - в траве и цветочках мёртвая голова, неутомимые мухи облепили вздувшийся язык, ползают в ноздрях, и гудят, гудят, словно соревнуются с линией электропередачи.
Солнце равнодушно поливало землю июльским жаром, ему не было никакого дела ни до замученной собаки, ни до Рыцарей, ни до растерянного курсанта в потной камуфляжке, сжимающего совершенно бесполезный здесь автомат. И я, вот этот незадачливый курсант, обманутый солнечным спокойствием, даже не сразу понял, что случилось. А когда понял - меня словно током долбануло.
Собачья голова резко дёрнулась, повернула в мою сторону гнойно-жёлтые глаза, острые иглы-зрачки уставились мне в лицо. Пасть медленно закрылась, потом раззявилась снова, послышалось нехорошее бульканье, и тут я осознал, что оттуда, из тёмной гнилой дыры, доносятся слова. Тяжёлые, странные слова, я слышал их, они были знакомы, но я ничего не мог разобрать, мышцы все одеревянели, ноги сделались ватными, я сам не понимал, почему до сих пор удерживаю равновесие, почему не завалился носом в горячую траву, и мысли все кудато делись, в мозгах было пусто, и только часто-частно пульсировала на виске тоненькая упрямая жилка.
И тут я вдруг как-то сразу, безо всякого перехода понял, что за слова выдавливаются из чёрной пасти.
- Если не мало, то всё. Если не мало, то всё. Если не мало...
...Прочь, куда угодно, но только не здесь, не рядом с шевелящимся куском того, что раньше было собакой, а теперь стало... Нет, я даже мысленно не мог произнести это слово, хотя и знал его.
Резкая волна подхватила меня, на мгновенье дёрнулся горизонт, солнце расплылось мрачным, в полнеба, рыжим костром, а я вдруг оказался на рельсах, не меньше, чем в сотне шагов от той головы, а навстречу, с юга, уже надвигалась гремящая электричка, приближалась короткая, сизо-чёрная полоска тени.
Солнце - уже не расплескавшееся по небу гудящее пламя, а привычное, маленькое - слепило глаза, но не было и мысли, чтобы отвернуться, а грохот нарастал, ещё секунды две, и станет поздно, но сдвинуться с места я не мог. Точнее, мог, но знал, что останусь, потому что не хочу, не хочу, не хочу туда, и даже смотреть в ту сторону немыслимо, и незачем на что-то решаться, да и поздно, солнце бьёт в глаза - а теперь уже не бьёт, тень электрички надвинулась на меня, накрыла лёгким чёрным одеялом.
И не стало ничего.
Глава 3. Мир не без добрых людей.
Что-то осторожно коснулось моей щеки, пробежало по ней лёгкими, едва ощутимыми лапками. Таракан, - брезгливо подумал я, с трудом отворачиваясь к стене. Раздавить рыжую пакость сейчас было выше моих сил. И без того в голове дубовая тяжесть, и ноет желудок, словно кто-то медленно наматывает мои кишки на тонкую, тщательно отполированную барабанную палочку.
Неудивительно, что и снилась всякая дрянь. Шерсть какаято гнилая... И ещё пожар, кажется. Впрочем, эти мутные обрывки лучше не ворошить - себе дороже. Пора вставать, пока снова не окунулся в мрачные туманы сонного царства.
Я разлепил глаза - и в них тотчас вонзились лимонножёлтые солнечные лучи. Точно молодые бамбуковые стебли, сильные и острые. Похоже, светило поднялось довольно высоко. Сколько же сейчас времени? Уставившись на циферблат наручных часов, я обнаружил лишь то обстоятельство, что стрелки намертво застыли на половине второго ночи. И неудивительно, где уж мне вчера было подкрутить завод. Вот это и называется профессионализм.
Потом я обрёл способность хотя бы отчасти воспринимать окружающее. И обнаружил себя на продавленном скрипучем диване, лёгкое одеяло, которым кто-то меня заботливо укрыл, раскинулось сейчас на некрашенном дощатом полу, точно неправильной формы клякса. Мы с диваном находились на небольшой застеклённой веранде, и кроме нас, тут имелись ещё два крутобоких шкафчика, прислонённая к стене раскладушка, круглый стол на трёх уцелевших ногах (урезанная четвёртая скорбно опиралась на бурый кирпичный обломок). Стол был застелен газетой, и судя по её нездоровой желтизне - газетой весьма древней, быть может, ещё додержавных времён.
А в дальнем углу веранды громоздилась газовая плита, и в данный момент вскипал на ней пузатый чайник, и жарилось нечто шипящее. Вероятно, яичница.
Возле плиты суетился Никитич.
- Что, проснулся? - ласково кивнул он. - Это правильно. Это давно пора. Ну, и как самочувствие после вчерашнего?
Судя по бодрому виду Никитича, сам он находился в полнейшей гармонии со Вселенной. Вечернее возлияние старику было что слону дробинка. Загорелое лицо его выражало спокойную уверенность в том, что веселье наше питие есть.
- С добрым утром, Фёдор Никитич, - откашлявшись, хрипло сообщил я. - Самочувствие более-менее.
- Это и видно, - живо согласился Никитич. - Вы там в Столице, как я погляжу, оторвались от народных корней. Ты же, Лёха, вчера и бутылки внутрь не заглотнул, а развезло тебя точно с банки трёхлитровой. Или молодежь такая слабая теперь пошла? Хотя по нашим Барсовским вроде и не скажешь...
- Так жара же обалденная, - вяло бормотнул я дежурное оправдание. Почему-то не хотелось мне выглядеть в глазах отставного сторожа слабаком.
- А что жара? Вся наша жизнь - жара, - нараспев произнёс Никитич, снимая сковородку с огня. - Ладно, не бери в голову. Подрастёшь, научишься. Давай-ка лучше перекусим.
Я сполз с дивана, мысленно ругнувшись на тему измятых брюк. Совсем ведь новые были брюки. Да, а сумка-то моя где?
Видимо, Никитич уловил эту суетную мысль.
- Да здесь, здесь твоё хозяйство, вон на подоконнике торчит. Всё, как говорится, в целости. Ты вон чего, на двор сходи, там у нас рукомойник, и вообще...
Что касается вообще, Никитич попал в десятку. Это было сейчас весьма кстати, и я немедленно последовал его совету.
Выйдя из обшарпанной будочки в конце участка, я вновь отдался увлекательному процессу созерцания.
А поглядеть было на что. Утро стояло чудесное. Скоро оно сменится скучным зноем, задымит на улицах асфальт, задрожит, заструится прокалённый бешеными лучами воздух. Но пока ещё зыбкая свежесть не успела растаять, и ветерок едва заметно шевелил листву высоченных старых берёз, пятна солнечного света переливались на голубоватых досках крыльца - точно стая мелких рыбёшек резвилась в кристально чистой речной воде. Возле забора подмигивала красноватыми глазками сочная, спелая малина, картофельные заросли в огороде казались уменьшенной в десятки раз моделью тропических джунглей. И деловито жужжа, сновали повсюду пчёлы опыляли, опыляли...
Сзади подошёл ко мне большой кудлатый пёс - явно дворянских кровей, поглядел вопросительно, мол, кто это такой пробрался на охраняемую территорию? Потом неожиданно ткнулся мне тёплой влажной мордой в ладонь. Признал.
- Тихо, Волчок, - выглянул Никитич из окна. - Свой это, свой! Ты не бойся, - продолжил он, обращаясь уже ко мне, - животина у меня смирная, не цапнет.
- Да мы уже вроде нашли контакт, - хохотнул я и потрепал Волчка за ухом. Тот благодарно заворчал и настроился было на дальнейшие ласки.
- Уж извини, друг, некогда миловаться, - сообщил я псу, отыскивая глазами обещанный рукомойник.
Он обнаружился здесь же, возле крыльца, и вскоре, помедвежьи урча от удовольствия, я обливал себя до пояса необыкновенно холодной (видимо, только что из колодца) водой.
- Ты особо не увлекайся, - позвал меня с крыльца Никитич. - Яичница стынет.
Посреди колченогого стола, поставленная на спиленный берёзовый кругляш, красовалась шипящая точно лесной кот сковородка. Яичница в ней фырчала, пузырилась и вовсе не думала остывать. Там же, на старой газете, имело место блюдце с порезанными солёными огурцами, тарелка с малость зачерствевшими ломтями ноздреватого серого хлеба, и, разумеется, початая бутылка с прозрачной жидкостью. О её природе догадаться было несложно.
Мы перекрестились на темневший под потолком образ Богородицы, Никитич, на правах хозяина, прочитал скороговоркой молитву, и завтрак начался.
Перво-наперво Никитич распределил содержимое бутылки, причём мой стакан оказался наполнен едва ли на треть.
- А больше тебе сейчас и не надо, - пояснил старик. - Это для приведения себя в порядок, и перебирать не след, развезёт. Ну, а мне, как понимаешь, иная доза положена. Ладно, давай за встречу.
Мы подняли стаканы. Быстро заглотнув отвратительное пойло, я тут же потянулся за огурцом.
- Про яичницу не забывай, - напомнил Никитич. - Прямо со сковородки бери. У вас, в Столице, может, с тарелок лопать привыкли, а у нас всё по-простому.
- Да и у нас так же, - дипломатично усмехнулся я.
- Ну ладно, Лёха, такой, значит, расклад, - переключился Никитич на куда более интересную тему. - Старуха моя, Марья Филипповна, сейчас в Замохове, у старшего сына гостит, у Володьки. До августа там просидит. Внуки, сам понимаешь, то сё... Да и по хозяйству помочь, как же без этого, вы же, молодые, грязью зарастёте, если не контролировать. Так что поживи у меня. Много с тебя не запрошу, по пятёрке в день устроит?
- Нет проблем, - кивнул я. - Я и больше мог бы.
- Больше не надо, - отмахнулся Никитич. - Ты же не этот... не дачник. Свой, можно сказать, парнишка. А зато что заплатишь, всё на культурный отдых пойдёт, - хитро подмигнул он. - Старуха далеко, так что некому меня контролировать. Дальше, значит, дела такие. Я, как ты помнишь, плотничаю помаленьку, у нас тут бригада небольшая собралась, строятся же люди, и им хорошо, и нам доход. Ну, и домой я лишь к вечеру прихожу. Ключ под ковриком у крыльца лежит, если раньше появишься. Удобства где, видел. Колодец на улице, как выйдешь, направо до кирпичного дома. Вёдра на задней тераске. Так что в курс я тебя ввёл. Когда, говоришь, уезжать тебе надо?
- В понедельник с утра.
- Ну, парень молодой, найдёшь, чем себя занять, - кивнул Никитич. У нас городок не больно интересный, но всё же... Места живописные, монастырь посмотришь... В парк сходи, там у нас цивилизовано, кафе, мороженное, пляж опять-таки. Прошлым летом Володька приезжал, обоих внуков привёз, так их оттуда, с пляжа, за уши утянуть не могли... - Никитич пожевал губами, хмыкнул, и надолго замолчал. Потом, видно, решившись на что-то, хмуро произнёс:
- Ты извини, если что не так, но... В общем, твои обстоятельства я помню. И знаешь, вон чего скажу. Старичок твой прозорливый, которого тебе наобещали, это, конечно, хорошо, но и здесь, в Барсове у нас тоже кое-чего сообразить можно. Дело, ты понимаешь, такое, молчком надо... В общем, есть тут одна бабка, которая поможет. Я сам с ней и не знаком толком, но люди говорят... Она, видишь ли, не сама гадает, но сведёт с человеком, который умеет. Что-то ей, понятное дело, заплатишь, что-то этому... знахарю. Я, конечно, ни за что ручаться не могу, но попробуй, хуже не будет...
Пришлось сделать солидную паузу.
- Это хорошо, да хватит ли денег на моего старичка, если тут не выгорит? - наконец протянул я. Видимо, Никитич не просёк моего удивления. Чему-то же нас всё-таки учили. Ладно... Но интересный получается коленкор. Никитич... Кто бы мог подумать... Благонамеренный дядечка, бывший церковный сторож... Ведь если официально посмотреть, своими словами он статью заработал. "Пособничество в осуществлении оккультной практики", триста вторая дробь "в", от трёх до пяти с конфискацией... И ведь знает старый хрен, знает про статью. Но меня пожалел, а ещё больше пятилетнего Саньку, сынишку моего... гипотетического. Рискнул. Ладно... Уж как-нибудь постараюсь его отмазать в рапорте. Если вообще придётся в это новое дело влезать. В конце концов, у меня есть своё задание, с ним бы справиться, а трудовой энтузиазм и инициатива по такой жаре сами собой издыхают.
- Про деньги не бойся, - утешил меня Никитич. - Там, говорят, правило такое - не выйдет если чего, деньги назад возвращают. С бабки, правда, обратно не сдерёшь, но ей-то как раз много и не дают, её дело лишь свести с человеком. Так что, думаю, не разоришься.
- Ну, спасибо, Фёдор Никитич, - произнёс я почти искренне. Вдруг и в самом деле получится... Век не забуду.
- Да ладно тебе, - отмахнулся рукой бывший сторож. - Не о благодарностях тебе сейчас думать надо, а о пацане своём, да о супруге сдвинутой. Погоди, сейчас адрес бабкин тебе запишу.
Никитич пошарил на широкой, укреплённой в изголовье дивана полке, отыскал там огрызок карандаша и, оторвав край устилавшей стол газеты, принялся деловито на нём царапать.
- Вот, - удовлетворённо сообщил он, протягивая мне клочок. - Тут и адрес, и нарисовано, как добраться. Ты, ясное дело, как придёшь к бабке, на меня не ссылайся. Скажешь - люди посоветовали. Да она и сама допытываться не станет. Знает - просто абы кто по такому делу к ней не придёт. Но на всякий случай бумажку после порви. Мало ли... У нас тут глушь, местная полиция ворон считает, но понимаешь, Управление контора такая... Лучше дуром не подставляться.
- Это верно, - честно согласился я. - Спасибо, Фёдор Никитич.
- Ну всё, пора мне, - сейчас же засуетился дед. - Работа ждать не станет.
- Вместе выйдем, - кивнул я, натягивая мятую рубашку. - В самом деле, погуляю, посмотрю эти ваши достопримечательности.
Глава 4. О совпадениях.
Ну, достопримечательности потерпят. Сперва дело, а потом уже сомнительные радости города Барсова. Кстати, откуда такое название? Вотчина какого-нибудь князя Барса, прозванного так за храбрость? Впрочем, может быть, как раз наоборот. Интересно, уж не красуется ли на городском гербе этот самый дымчатый, с тёмными пятнами горный кот? Надо бы вечером у Никитича спросить. Должен знать, местный патриот как-никак. Певец малой Родины.
На улице Глотова отыскал я очень удобную скамейку под раскидистым тополем. Все преимущества разом - и тень, и тишина, и малозаметно. Самая что ни на есть рабочая обстановка. Облокотившись об изрезанную десятками инициалов спинку, я немного посидел в расслаблении, выкинув из головы посторонние мысли. Хоть и пустячное, судя по всему, предстоит дело, но порядок есть порядок. Настройка необходима. Пора на некоторое время расстаться с маской незадачливого радиомонтажника Лёхи и стать самим собой - поручиком Бурьяновым. А вышеозначенному поручику предстоит разговор с одной милой старушкой, проживающей... - я перелистал записную книжку, - проживающей по адресу: Малая Аллея, дом четырнадцать.
Аллея, значит, да к тому ж ещё и малая. Ну-ну... Что-то мне это напоминало, крутилась в мозгах некая смутная мысль. Ведь слышал же я где-то от кого-то совсем недавно про эту Малую Аллею. Или видел... Но где?
Стоп! Кажется, уловил!
Я достал из кармана покрытый мелким почерком Никитича газетный обрывок. Ну вот, так оно и есть! Малая Аллея, дом четырнадцать, Елена Кузьминична.
Интересно получается! Бабуся-источник и бабуся-посредник, выходит, одно и то же лицо? Тем более интересно на это лицо взглянуть. Похоже, дело выходит не столь уж пресным, как думалось мне в прокуренном кабинете начальника.
Оно ещё тогда показалось мне странным. Мелкая, рутинная работёнка, с которой вполне мог справиться местный райотдел - но почему-то сигнал доходит прямо до Столичного Управления. И как это его местные сотрудники не отследили? Может, столь обленились в здешней глуши, что и почту не смотрят? Или... Или сигнал шёл не обычным путём? Но как? Уж не секретным ли кодом РТ-8? Чушь! В этой Тьмутаракани о нём, надо полагать, никто и не слышал. Уж во всяком случае, не бабка. Значит... Вот это уже интересно - следующее после бабки звено. Кому она доложила? А если доложила, получается, что здесь, в Барсове сидит глубоко запрятанный работник Управления? А чего ему тут делать? Тем более, людей и в Столице не хватает катастрофически, оно и понятно, ещё тогда, десять лет назад, Ватолин, легендарный Первый Смотритель, отказался от услуг бывших госбезовцев. Управление пришлось создавать практически на пустом месте. Людей без архиерейского благословения даже и не тестировали. Сейчас-то помягче, сейчас и Училище наше в год по триста лбов выплёскивает, и опыт какой-никакой образовался... Впрочем, те, первые годы я знаю лишь по рассказам начальника. А Сан Михалыч очень даже себе на уме мужик, если разобраться.
Ну что, пора от размышлений переходить к делу. А то еще утопает Кузьминична на какой-нибудь базар - и жди её полдня, жарься в невидимой духовке.
Я спрятал записную книжку, вложив туда и бумажку Никитича, поднялся со скамейки - ох, как это было неприятно, из прохладной тополиной тени - да на плюющееся издевательским огнём солнце.
Идти предстояло довольно далеко - во всяком случае, так выходило по дяди Фединой записке. Сперва до центра, потом через рынок - на Центральное шоссе, по нему до микрорайона Столбцы, а там уже и рукой подать до Малой Аллеи.