Мужчину я узнал не сразу, потом всё же вспомнил. Это был воспитатель старшей группы. Кажется, его звали Григорий Николаевич. Краем уха я слышал, что работает он в интернате недавно, а до того преподавал где-то биологию.
Спустя несколько секунд чья-то худенькая фигурка проскользнула в раскрытую дверь палаты, птичьими осторожными шажками, стараясь ни на кого не глядеть, добралась до соседней койки и немедленно закрылась одеялом с головой. Серёжка! Вот, значит, кто вызвал дежурного воспитателя! Теперь ему будет...
- Мне повторить? - каким-то слишком уж спокойным тоном осведомился Григорий Николаевич. - Или по-другому будем общаться?
Повторять ему не пришлось. Те же Дрон с Коляном суетливо принялись развязывать полотенца.
- Оденься, - повернувшись ко мне, сказал воспитатель. Помолчав, добавил. - Пойдём, поговорим.
В ответ я только промычал, лишь пару секунд спустя догадавшись вытащить изо рта слюнявый носок.
Я поднялся с лавочки. Не сидеть же так до вечера, в самом деле. Раскисну ещё, как снеговик в тропиках. Надо куда-то пойти. Город, что ли, ещё посмотреть. Кажется, я в парке здешнем не был. Тоже ведь достижение цивилизации, вполне достойное моих глаз. Или вообще доковылять до вокзальной площади, сесть в первый же автобус и уехать до конца? А что там, за дальним изгибом тропы? Но потом ведь обратно переться, да и времени, если подумать, не такое уж обилие. Не заметишь, как пролетит оно - и сгустятся над раскалённым городом спасительные сумерки.
Тогда, в тоскливую октябрьскую ночь, время тоже незаметно просочилось, растаяло в сырой заоконной тьме. Мы сидели с Григорием Николаевичем в пустой палате изолятора и молчали. Почему-то воспитатель не стал зажигать света.
Потом, совершенно для меня неожидано, плечи мои вдруг мелко затряслись, и я заревел точно дошколёнок. Горячие, едкие слёзы ползли по щекам, я не стирал их. В интернате это случилось впервые - до него я плакал лишь в больнице, в те самые жуткие дни, когда пришёл в сознание, и оказалось, что всё это правда - горящий "Гепард", и нет уже ни мамы, ни отца, а впереди - клубящаяся гнилыми туманами безнадёжность.
- Такие дела, Лёша, - негромко заговорил Григорий Николаевич. Ты не стыдись слёз, это, знаешь, на самом деле очень много - слёзы. Их только дураки стесняются.
Я ничего не ответил. Не хотелось мне отвечать, да и непросто это было - говорить с человеком, который видел тебя, растянутого на кровати, голого, с пупырчатой от страха кожей.
- Ты пойми, - продолжал Григорий Николаевич, - стыдиться тебе нечего. Вот этим деятелям, Голошубову и его холуям, им, по идее, должно бы. Правда, я сомневаюсь, что они знакомы с этим чувством. Но что касается тебя - теперь всё в твоих руках...
Я вопросительно глянул на него.
- Они, понимаешь, надеялись тебя сломать. Вот этим страхом сломать, а потом достаточно напомнить про сегодняшнюю ночь - и можно помыкать тобой как левой ноге вздумается. Тебе хотелось бы такого?
- Ещё чего, - прошептал я, отводя взгляд.
- Само собой. Теперь ты должен дать им понять, что можешь пересилить страх. Тогда они сами начнут бояться.
- Ну да, скажете, - хмыкнул я в темноту. - Чего им меня бояться, если они мощные и драться умеют, а я...
- Сегодня утром, как я слышал, ты сделал одного такого... мощного. И не помогла ему ни сила, ни приемы. Просто надо решиться идти до конца в таких делах. Конечно, морду набьют, и не один раз набьют, но иначе не получится. Тут, знаешь, другое тяжелее. Не озлобиться на весь белый свет, не замкнуться в своём панцире.
- А если опять так, как сейчас, - я судорожно сглотнул. - Опять вот так разложат, только никто им не помешает... Это вам не побитая морда... Тогда что?
Григорий Николаевич помолчал. Потом встал, не спеша подошёл к окну, по которому с бездумным упрямством ползли почти незаметные в темноте струйки дождя.
- Мне кажется, Лёша, другого раза не будет. Эта компания, они не столь уж глупые. Если не получилось сходу, и увидят они, что ты способен за себя постоять... Они понимают, если тебе уже нечего будет терять, ты станешь по-настоящему опасен. Поверь, я это на своей шкуре испытал.
- Но почему? - сглотнул я скопившуюся во рту слюну. - Почему эти гады творят что хотят, и ничего им за это не бывает? Почему вы, взрослые, ничего не делаете?
- Трудно всё это, Лёша, - хмуро отозвался Григорий Николаевич. Мы ведь мало что можем на самом деле. Понимаешь, система такая. Не приставить же к каждому такому Ваське по воспитателю с дубинкой. Нет людей, нет средств, правительство думает о только про то, как хапнуть больше и за границу валюту перевести. А всякие там школы, больницы, интернаты - для них это мусор. Дай Бог, власть сменится, тогда, может, и пойдёт что-то. А пока - держись, не распускай сопли. Прорвёмся. Всё будет хорошо.
Я скомкал потными пальцами подол майки.
- Вы думаете, я из-за этих козлов ревел? Поэтому, думаете? Для кого-то, может, и будет хорошо, а для меня уже нет. Для меня уже всё кончено. Вы же про меня ничего не знаете, а говорите...
Григорий Николаевич положил мне руку на плечо. Ладонь у него оказалась сухая и тёплая.
- Да знаю я, Лёша, знаю. И не буду всяких утешений говорить, что время лечит, что горе забудется и всё такое. Не забудешь ты. С этой болью тебе ещё жить и жить. Но знаешь... Можно вот думать о себе, о тоске своей, тысячу раз всё это пережёвывать. А можно - о том, чтобы твоим маме и папе было сейчас хорошо. И тогда нужно совсем по-другому жить.
Я удивлённо уставился на него.
- Да, парень. Я не знаю твоих взглядов, но ты меня всё-таки послушай. Я, видишь ли, человек православный. А вера наша говорит, что для Бога мёртвых нет. У Бога все живы. Погибли твои родители - а что это значит? Тела их здесь остались, сгорели тела, а души - те в иной мир перешли. Там у них своя жизнь, и, кто знает, вдруг им сейчас лучше, чем было на земле? Оттуда они, может быть, видят всё, что здесь творится. Вот сейчас видят нас с тобой, как мы тут сидим и говорим. И не надо своей тоской их огорчать. Разлука ваша временная. Я верю, что ты с ними когда-нибудь встретишься. Мёртвые воскреснут, и ты ещё обнимешь маму. Вот тогда всё действительно будет хорошо. А пока - нужно жить так, чтобы стать достойным этой встречи.
- Откуда вы знаете, что это правда? - помолчав, хмуро отозвался я. - Это же просто красивая сказка, а на самом деле ничего там нет!
- Лёша, я тебя не агитирую, - тихо ответил Григорий Николаевич. Я просто сказал, что обо всём этом думаю. Выходит, мне соврать надо было? Верить или не верить - твоё право. Подумай только о том, что не всегда нужны доказательства. Это же не теорема из учебника по геометрии. Здесь другое важно - чего ты сам больше хочешь? Чтобы это оказалось правдой или красивой сказкой? Тут, видишь ли, дело такое. Надо иметь смелость поверить правде, которую нельзя потрогать, пощупать, доказать как теорему, да и все вокруг могут твердить, что это лишь красивые байки.
Я молчал. Что тут можно было сказать? "Ты ещё обнимешь маму..." Залитый солнцем луг, ветер треплет седые головки одуванчиков, и облетает невесомый пух, а я... Я бегу по этому явившемуся из моих снов лугу, и впереди, на невысоком холме, уже показались две фигуры, и обмирает сердце от сумасшедшей надежды и страха, что вот добегу сейчас, домчусь - а это окажутся не они.
- Ладно, Лёша, - скрипнув пружинами, поднялся с койки Григорий Николаевич. - Пойду я, а ты ложись, поспи. Потом ещё поговорим.
Я и в самом деле пошёл в городской парк. Там оказалось весьма людно, при входе бойко торговала мороженным хлопотливая тётка, от пруда доносился жизнеутверждающий детский визг, где-то вдали слышалось стуканье футбольного мяча. А что самое ценное - здесь было полно скамеек, тени и возможности наслаждаться всем этим до вечерних моих визитов. Я решил пойти на Заполынную часам к восьми, когда уж точно все окажутся дома. Расчёт был простым - раз уж у них, у Званцевых, огород, то самое время поливать - ещё не темно, но уже спала жара.
Похоже, сегодня у них возникнут проблемы с поливом.
В принципе, нужно было бы сходить в местное отделение, показать ксиву и предупредить, чтобы в случае чего не удивлялись вызову. Но это именно что "в случае". А если такового не будет? Мне и самому хотелось верить, что никакого оккультизма не окажется. В конце концов, по внутренней нашей статистике, шестьдесят процентов сигналов - ложные. Об этом, конечно, особо вслух не говорят, но имеют в виду при работе с первичными информаторами. Так что светиться раньше времени не стоит не случайно мне намекал на это начальник. А я уже немного научился понимать его намёки. Как, например, два года назад, в липоградском деле. Именно тогда он, искоса поглядывая на меня, хмыкнул: "Ну что, Лёша, становимся помаленьку профессионалами, а?" Хотя профессионализм заключался всего лишь в двух мелких деталях. Не стал связываться с местной экспертизой, а вдобавок, изобразив служебное рвение, приставил своих ребят к епархиальному секретарю - усиленная вроде бы охрана. Точнее, конвой. Именно так и подумал наивный отец Симеон, и его возмущённые докладные дезориентирвали кого следует. Взяли мы их тогда, Рыцарей, весь выводок.
Думал ли я десять лет назад, чем придётся заниматься? Так вот и не сбылась детская мечта - не стал я программистом, не писал компьютерных игр. В другие игры пришлось играть - и мне самому, и стране. Как-то быстро всё тогда пошло. Пока я дрался с Голошубовской кодлой и привыкал к неласковой интернатской жизни, интересные дела творились во внешнем мире. В ноябре взорвалась Полянская АЭС, облако, конечно, не утянулось в арктические пустыни, как писали правительственные газеты, а энергично расползлось по центральным областям, убивая и без того полумёртвую землю. Много грязи вылезло тогда на свет Божий, и правительство засветилось уже окончательно. Утекающие за рубеж деньги, мафиозные связи избранников народных и прочая проза - всё это оказалось ещё цветочками.
А вот когда нашли в Богом забытом Аламском спецхране архив Вершителей - тогда уже пошли ягодки. Руководство Державного Фронта настояло на досрочных выборах - и правительству пришлось, скрепя сердца, пойти на это, иначе северные округа двинули бы танки на Столицу, и все понимали - решись они на это, люди бросали бы под гусеницы купленные у спекулянтов гвоздики. А потом... Ну куда они, Вершители и их прихвостни, думали сбежать от Возмездия? Границы перекрыли немедленно, едва оглашены были итоги выборов. Войска не колебались - все понимали, что так больше жить нельзя, сыты демократией по горло, и если не вспомним о корнях наших - вымрем как мамонты. А точнее - истребят нас Вершители точно в прериях бизонов. Программу геноцида, всю как есть, без малейших купюр, опубликовали сперва в "Народном гласе", потом уж и в других газетах. Слава Богу, успели, в последний момент успели. Продержись у власти плутократы ещё хотя бы года полтора-два - и страну можно было бы стереть с мировой карты. А взамен написать: "Кладбище". Или "Осторожно - радиоактивная зона".
Конечно, были поначалу и эксцессы. Бульдозерами сносили коммерческие палатки, превращая в безобразный хлам зарубежное шмотьё. Торговцев - били, говорят, многих забили насмерть. Но Державный Фронт, естественно, сумел обуздать стихию. И когда спустя полгода после выборов в Преображенском соборе венчался на царство Государь, все поняли это, наконец, та власть, которая и впрямь от Бога. Та, которую тайком, боясь произнести вслух, ждали и при красных, и при плутократах. Та, которая родная своему народу. Власть, которая не колеблясь вычистила из страны всю эту накипь - торгашей, бандитов, еретиков. Власть, которая вернула народу его веру.
И это тоже было непросто. И внутри Церкви оказалось немало людюшек недостойных, а то и прямых пособников Вершителей. И лишь когда новый, назначенный Государем патриарх твердой рукой повёл церковный корабль, когда пришлось сменить едва ли не половину епископов, проверить чуть ли не каждого приходского иерея - только тогда удалось вздохнуть свободно. Но и то - тёмное наступление сменилось тёмной обороной, и пришлось создавать Управление Защиты Веры - иначе бесовская сила неминуемо взяла бы реванш.
А за интернатскими стенами все эти крутые дела были не так уж видны. Многое, правда, изменилось. Убрали прежнего директора - зарвавшегося вора, любителя приглашать старшеклассниц в свой кабинет и вести с ними долгие беседы о нравственности. Дверь он во время таких бесед на всякий случай запирал изнутри. На его место пришёл Аркадий Максимович, мужик хоть и вспыльчивый, но прямой и честный. При нём, кстати сказать, Голошубовская компашка притихла, и сильно притихла. А Григория Николаевича сделали замом директора по религиозному воспитанию. Тот поначалу отказывался, говорил, что к такому не готов, но по благословению своего духовника всё же взялся за это дело. И взялся рьяно. Открылся лекторий, приходил батюшка из храма Покрова Богородицы, вёл огласительные беседы. Григорий Николаевич настоял, чтобы ходили лишь те, кто хочет, силой чтобы никого не загоняли. Да и не пришлось бы загонять - от интернатской скуки ещё и не за такое ухватишься.
Именно в том году, в мае 98-го, я принял крещение. Мы с Серёжкой были одними из первых, глядя на нас, и другие потянулись. Жизнь стала куда интереснее, в интернат пришли работать новые люди, совсем не те, что раньше - не крикливые воспитатели, изображающие педагогическую активность. Люди, которые любили нас - изломанных судьбой ребятишек.
Сбывались потихоньку те ночные слова Григория Николаевича.
Мы часто говорили с ним, и, странное дело, хоть и был он вдвое старше, и заместитель директора, и так далее, а чувствовал я себя с ним легко и спокойно, точно с мальчишкойровесником. Хотя, пожалуй, это и не совсем так. Никогда я не распустил бы сопли при сверстнике, а он - он был единственным человеком, при котором я не стеснялся своих слёз. А слёзы - были, и не раз.
И потом, когда мне исполнилось шестнадцать, и пришла пора прощаться с интернатом... Тогда он и предложил мне поступать в Училище при Управлении Защиты Веры.
- Понимаешь, Лёшка, - говорил он, барабаня тонкими пальцами по столу, - защищать веру должны только добрые люди. Иначе это будет не защита, а новая охранка. Там, в Управлении, это, слава Богу, понимают. Не случайно отказались брать к себе бывших комитетчиков, хотя у тех и опыт, и связи... Нельзя нам повторять прежние ошибки. Так что смотри сам, но... Ты ведь и имя своё носишь не случайно. Алексей - защитник. А защищать можно лишь чистыми руками.
Я не особо долго раздумывал. Новая жизнь вставала вокруг, на обломках жестокой прежней эпохи, жизнь честная и добрая. А доброта - я прекрасно понимал это - вещь хрупкая. Её нельзя дать в обиду тем злым силам, что не исчезли никуда - лишь затаились по крысиным норам, готовые в любой момент подняться и оплести страну кровавой паутиной. А компьютеры, детская моя мечта - что ж, ради открывшейся мне веры можно ими и пожертвовать.
Григорий Николаевич написал мне рекомендацию, и пошли курсантские будни... На каникулы мне, в общем, некуда было податься, и я приезжал в интернат - к Григорию Николаевичу и Серёжке. Серёжка был младше меня на полтора года, и я не раз уговаривал его после школы поступать к нам в Училище. Но он лишь вежливо кивал - хотелось ему совсем другого, ему хотелось писать книжки. Тогда я про себя усмехался, думал - повзрослеет и забросит это дело, но нет, не забросил. Сейчас ему двадцать три, а уже печатается в литературных журналах, в прошлом году вышел у него сборник рассказов...
Что же до Григория Николаевича, то он неожиданно для многих вдруг поступил в духовную семинарию, на заочное отделение. Меня это, правда, не удивило - он давно ещё говорил мне, что думает об этом, но никак не может решиться. Что ж, значит, переломил себя. Хотя я тогда подумал, что одним священником больше, одним меньше - невелика разница, а с пацанами у него здорово получается, и ребятам вряд ли будет лучше, когда он уйдёт из интерната. Но вслух говорить не стал - зачем расстраивать друга?
Незаметно как-то пролетели пять лет занятий. Появилось много новых друзей, впрочем, кое-каких врагов я умудрился нажить и там. А потом - выпуск, присвоили мне звание младшего поручика, откомандировали сперва в Светлый Яр, но спустя год вернули в Столицу. Григорий Николаевич закончил семинарию, но там возникли у него какие-то сложности, и сана ему не дали. О том, что же именно случилось, он не говорил. Лишь улыбался грустно и предлагал ещё чаю. Так что пришлось ему возвращаться в интернат. Не сказать, чтобы он слишком сильно жалел об этом.
Глава 6. Психодинамика в сарае.
Когда я пришёл на Заполынную, было ещё довольно светло. Правда, рыжий солнечный шар уже укатился за изломанную черту горизонта, и воздух заметно посвежел, появилась в нём некая особая прозрачность, что бывает в сумерках после такого вот раскалённого дня. Все расстояния чуть удлинились, контуры предметов сделались чётче, и самые далёкие звуки слышались так же ясно, как и ближние - грохот уносящегося в столицу товарняка служил басовым аккомпанементом к назойливым птичьим трелям, шум от невидимой глазу автострады наслаивался на музыкальную мешанину - радио свиристело в каждом доме, а окна, по случаю жары, открыты настежь. И как это местное население не боится комариных полчищ?
Искать дом Званцевых мне не пришлось - старуха Кузьминична описала его более чем подробно. Я поначалу прошёлся под окнами - так, радио работает, детский плач слышится - отлично, значит, не придётся целоваться с замком. Был бы на месте ещё и юный оккультист... Впрочем, оставалось надеялся на лучшее.
Осмотревшись, я понял, как удобнее проникнуть на Званцевский огород, раз уж по мистическим делам положено ходить между грядок. И, выждав момент, когда поблизости никого не оказалось, скользнул на территорию предполагаемого противника и начал осторожно пробираться к дому между свежеполитыми огуречными грядками. Едва заметный ветерок шевелил высокие стебли укропа, белели между тёмных, изрядно смахивавщих на лопухи листьев пузатые кабачки. Будто исполинские яйца ископаемой птицы Рух.
Идти было непросто - грядки разделялись лишь узенькими тропками, и приходилось исхитряться, дабы не задеть какой овощ. Зачем устраивать Званцевым лишние проблемы? Им и так многое предстоит.
Наконец я добрался до задней веранды и негромко постучал по стеклу, как учила Кузьминична. Три быстрых стука, четыре медленных. Конспираторы... Естественно, пришлось барабанить и не раз, и не два, пока не послышались в доме торопливые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге обнаружилась высокая, не старая ещё женщина в каком-то неаппетитного вида домашнем халате. Неухоженные, с тусклым отливом волосы свисали неровными прядями - наверное, я вторгся как раз в момент причёсывания.
Несколько секунд она глядела на меня изучающе, потом осведомилась:
- Тебе чего?
- Да вот, - кашлянул я, - Званцева мне нужна, Вера Матвеевна.
- Ну, я это, - кивнула женщина. - Что дальше?
- Я с поклоном к вам от Матвея Андреевича, - в горле у меня чуть булькнуло, - ну, и со своей просьбой.
Женщина недоверчиво глядела на меня, что-то про себя решая.
- Вы нездешний, видно?
- Да вот, проездом я. Такие, значит, дела, - я сам не заметил, как вошёл в роль простого парня-радиомонтажника Лёхи Бурьянова. - Мне тут, понимаете, посоветовали.
- Кто посоветовал-то? - неприветливо поинтересовалась Вера Матвеевна.
- Да старушка одна, Елена Кузьминична, знаете, наверное...
Что-то отразилось на лице женщины, то ли досада, то ли обрывок какого-то надоедливого воспоминания.
- Ладно, чего на пороге стоять, - наконец решилась она. - Проходите в дом, там и потолкуем.
- И то дело, - шумно обрадовался я. - А то здесь, на улице, комары заели. Прямо упыри, а не комары.
И мы прошли в дом.
Впрочем, дальше веранды Вера Матвеевна меня не пустила. Щёлкнула выключателем - и оголённая лампочка налилась тусклым рыжеватым сиянием. Взору моему предстали необъятных размеров шкаф, не действующая, судя по всеобщему запустению, газовая плита, круглый стол с подпиленной ножкой - это у них, видать, местный стиль: столы калечить. Тем более, осколок старины, сейчас такой редко где и встретишь. Громоздились друг на друга несколько помоечного вида ящиков, пара раскладных стульев, когда-то роскошное, а ныне весьма изодранное кресло...
- Ну, в чём дело-то ваше? - не дав даже толком оглядеться, приступила ко мне Вера Матвеевна.
- Присесть можно? - поинтересовался я. И зря. Не успел маску напялить, так она уже сползает. Пролетарий Лёха Бурьянов плюхнулся бы на первое попавшееся седалище без всяких вопросов. Ладно, авось пронесёт.
- Садитесь, - женщина кивнула на стулья. - Только осторожно, поломанные они слегка.
- Ничего, авось меня выдержат, - хмыкнул я, осторожно устраиваясь на подозрительно всхлипнувшей мебели. - В общем, беда у меня, - начал я пересказывать дежурную легенду. - Сын вот уже почти год как пропал, Санька. Какая-то мразь со двора увела, искали, конечно, полиция, то-сё - да без толку... Ну, короче, тут я проездом в Заозёрск, пару дней перекантоваться пришлось, вот, бабку встретил на базаре, она, значит, и посоветовала к вам обратиться. Может, сказала, пацан ваш и чего сумеет.
- Бабка, значит, - краем губ усмехнулась Вера Матвеевна. - Она жалостивая, бабка. Добрая... Посоветовала, значит, обратиться...
- Нет, ну какие дела, - вскинулся радиомонтажник Бурьянов. - Это ж понятно, не за так, тут всё путём. Вот, возьмите, - я протянул ей туго набитый конвертик.
Она, помедлив, осторожно взяла его и кивнув: "Подождите, я скоро", скрылась в недрах дома. Я приступил к ожиданию.
Сейчас она, видимо, считает деньги. В таких делах главное - не увлечься, не переложить бумажек. Лучше показаться скупым, нежели подозрительно щедрым. Да и мне не след казёнными суммами разбрасываться. Не последнее же это дело, а финансовый наш директор, Павел Юрьевич, прижимист. Но, периодически сдавая ему излишки, можно растопить и начфиновское сердце.
- Ну ладно, - возвестила появившаяся на пороге Вера Матвеевна. Устрою я вам, чего просите. Но, сами понимаете, гарантий никаких. Получится, не получится - как Бог даст.
- Оно понятно, - кашлянул я. - Никаких обид, всё путём.
- Идите за мной, - сказала женщина и отворила внешнюю дверь.
Мы вышли в огород, над которым, в незаметно опутившихся сумерках, вились белые клочья тумана, и направились к темневшнму вдалеке сараю. Я шёл осторожно, стараясь ступать след в след Вере Матвеевне. Оно и понятно - радиомонтажник Бурьянов должен быть неуклюж, страдать куриной слепотой и вообще изрядно нервничать. Это поручик Бурьянов умеет бесшумно скрадываться в темноте, ориентироваться по еле слышным шорохам и стрелять навскидку. А радиомонтажник ничего такого не умеет, он парень безобидный. Ничего, недолго осталось мне им быть.
Распахнув скрипучую дверь сарая, она щёлкнула выключателем. Забавно - здешняя лампочка оказалась куда ярче, чем на веранде.
- Подождите здесь, - велела Вера Матвеевна. - Сейчас он к вам подойдёт.
Она быстро, уверенной походкой зашагала к дому, а я, примостившись на колченогий табурет, принялся ждать.
Вокруг лампочки крутилась всякая ночная живность - мотыльки, мошки, жучки какие-то, и странные тени то и дело падали на некрашенные брёвна стен. В глубине сарая до самого верха громоздились сложенные в поленницу мелкие плашки дров, в дальнем углу торчали лопаты и тяпки, а на усыпанном опилками и стружками полу в беспорядке раскиданы были доски, брезентовые рукавицы и гнутые строительные гвозди. Сиротливо жался возле двери помятый игрушечный грузовик, распаявшийся электрический чайник уставился на меня кривым носиком, словно хотел что-то сказать.
Здесь, кстати, было довольно прохладно. Тоненькая моя рубашка, днём казавшая едва ли не боярской шубой, сейчас совсем не грела, и по коже мало-помалу начинали бегать мурашки. Зябкость расползалась повсюду, и проникала сквозь кожу внутрь, в самую глубину. Мне вдруг захотелось встать и уйти, незаметно проскочить огородом на улицу, а там, уже не таясь, направить стопы к Никитичу. Где-то по пути, в безлюдном каком-нибудь уголке, вытащить кремовую мыльницу передатчика, набрать положенный код - и переслать успокоительный рапорт в Столицу. Оккультизм не подтвердился, источник пребывает в старческом маразме, оснований для беспокойства нет. И все дела. Проверять меня не станут, не столь уж серьёзная ситуация, да и верят в Управлении поручику Бурьянову.
Только вот есть ещё такая штука - присяга называется. Не просто так мы, первый выпуск Училища, в Покровском соборе целовали крест. И не для того благославлял тогда нас владыка Пафнутий, чтобы сейчас я, раб Божий Алексий, огородами бежал с поля боя. Пускай даже это поле полуразвалившийся сарай. Ведь если мальчишка в самом деле оккультист... В таком случае нам, Управлению, придётся драться уже не с ребёнком, нет - с оседлавшим его злым духом. И сбежать сейчас - лишь порадовать беса.
Скрипнула тихонько дверь, и чья-то фигурка осторожно прошмыгнула внутрь. Я поднял глаза.
На пороге стоял он - тот самый вчерашний пацан с пустыря, выручавший свой мяч из цепких лап Фёдора Никитича. Белобрысая голова сейчас, при электрическом свете, казалась чуть рыжеватой, а пятна ягодного сока на футболке - наоборот, почти чёрными.
- Здрастьте, - пробормотал он, скользнув по мне настороженными серыми глазами. - Мамка сказала, у вас дело ко мне.
- Привет, - благожелательно кивнул я, поднимаясь с табурета, тут случай такой, мне сказали, только ты сможешь помочь.
- А я вас, кажется, узнал, - протянул пацан, усевшись напротив на дубовый чурбачок. - Вы вчера с этими были, с дядей Федей и дядей Сёмой. Мячик мне ещё пасанули, да?
Спустя несколько секунд чья-то худенькая фигурка проскользнула в раскрытую дверь палаты, птичьими осторожными шажками, стараясь ни на кого не глядеть, добралась до соседней койки и немедленно закрылась одеялом с головой. Серёжка! Вот, значит, кто вызвал дежурного воспитателя! Теперь ему будет...
- Мне повторить? - каким-то слишком уж спокойным тоном осведомился Григорий Николаевич. - Или по-другому будем общаться?
Повторять ему не пришлось. Те же Дрон с Коляном суетливо принялись развязывать полотенца.
- Оденься, - повернувшись ко мне, сказал воспитатель. Помолчав, добавил. - Пойдём, поговорим.
В ответ я только промычал, лишь пару секунд спустя догадавшись вытащить изо рта слюнявый носок.
Я поднялся с лавочки. Не сидеть же так до вечера, в самом деле. Раскисну ещё, как снеговик в тропиках. Надо куда-то пойти. Город, что ли, ещё посмотреть. Кажется, я в парке здешнем не был. Тоже ведь достижение цивилизации, вполне достойное моих глаз. Или вообще доковылять до вокзальной площади, сесть в первый же автобус и уехать до конца? А что там, за дальним изгибом тропы? Но потом ведь обратно переться, да и времени, если подумать, не такое уж обилие. Не заметишь, как пролетит оно - и сгустятся над раскалённым городом спасительные сумерки.
Тогда, в тоскливую октябрьскую ночь, время тоже незаметно просочилось, растаяло в сырой заоконной тьме. Мы сидели с Григорием Николаевичем в пустой палате изолятора и молчали. Почему-то воспитатель не стал зажигать света.
Потом, совершенно для меня неожидано, плечи мои вдруг мелко затряслись, и я заревел точно дошколёнок. Горячие, едкие слёзы ползли по щекам, я не стирал их. В интернате это случилось впервые - до него я плакал лишь в больнице, в те самые жуткие дни, когда пришёл в сознание, и оказалось, что всё это правда - горящий "Гепард", и нет уже ни мамы, ни отца, а впереди - клубящаяся гнилыми туманами безнадёжность.
- Такие дела, Лёша, - негромко заговорил Григорий Николаевич. Ты не стыдись слёз, это, знаешь, на самом деле очень много - слёзы. Их только дураки стесняются.
Я ничего не ответил. Не хотелось мне отвечать, да и непросто это было - говорить с человеком, который видел тебя, растянутого на кровати, голого, с пупырчатой от страха кожей.
- Ты пойми, - продолжал Григорий Николаевич, - стыдиться тебе нечего. Вот этим деятелям, Голошубову и его холуям, им, по идее, должно бы. Правда, я сомневаюсь, что они знакомы с этим чувством. Но что касается тебя - теперь всё в твоих руках...
Я вопросительно глянул на него.
- Они, понимаешь, надеялись тебя сломать. Вот этим страхом сломать, а потом достаточно напомнить про сегодняшнюю ночь - и можно помыкать тобой как левой ноге вздумается. Тебе хотелось бы такого?
- Ещё чего, - прошептал я, отводя взгляд.
- Само собой. Теперь ты должен дать им понять, что можешь пересилить страх. Тогда они сами начнут бояться.
- Ну да, скажете, - хмыкнул я в темноту. - Чего им меня бояться, если они мощные и драться умеют, а я...
- Сегодня утром, как я слышал, ты сделал одного такого... мощного. И не помогла ему ни сила, ни приемы. Просто надо решиться идти до конца в таких делах. Конечно, морду набьют, и не один раз набьют, но иначе не получится. Тут, знаешь, другое тяжелее. Не озлобиться на весь белый свет, не замкнуться в своём панцире.
- А если опять так, как сейчас, - я судорожно сглотнул. - Опять вот так разложат, только никто им не помешает... Это вам не побитая морда... Тогда что?
Григорий Николаевич помолчал. Потом встал, не спеша подошёл к окну, по которому с бездумным упрямством ползли почти незаметные в темноте струйки дождя.
- Мне кажется, Лёша, другого раза не будет. Эта компания, они не столь уж глупые. Если не получилось сходу, и увидят они, что ты способен за себя постоять... Они понимают, если тебе уже нечего будет терять, ты станешь по-настоящему опасен. Поверь, я это на своей шкуре испытал.
- Но почему? - сглотнул я скопившуюся во рту слюну. - Почему эти гады творят что хотят, и ничего им за это не бывает? Почему вы, взрослые, ничего не делаете?
- Трудно всё это, Лёша, - хмуро отозвался Григорий Николаевич. Мы ведь мало что можем на самом деле. Понимаешь, система такая. Не приставить же к каждому такому Ваське по воспитателю с дубинкой. Нет людей, нет средств, правительство думает о только про то, как хапнуть больше и за границу валюту перевести. А всякие там школы, больницы, интернаты - для них это мусор. Дай Бог, власть сменится, тогда, может, и пойдёт что-то. А пока - держись, не распускай сопли. Прорвёмся. Всё будет хорошо.
Я скомкал потными пальцами подол майки.
- Вы думаете, я из-за этих козлов ревел? Поэтому, думаете? Для кого-то, может, и будет хорошо, а для меня уже нет. Для меня уже всё кончено. Вы же про меня ничего не знаете, а говорите...
Григорий Николаевич положил мне руку на плечо. Ладонь у него оказалась сухая и тёплая.
- Да знаю я, Лёша, знаю. И не буду всяких утешений говорить, что время лечит, что горе забудется и всё такое. Не забудешь ты. С этой болью тебе ещё жить и жить. Но знаешь... Можно вот думать о себе, о тоске своей, тысячу раз всё это пережёвывать. А можно - о том, чтобы твоим маме и папе было сейчас хорошо. И тогда нужно совсем по-другому жить.
Я удивлённо уставился на него.
- Да, парень. Я не знаю твоих взглядов, но ты меня всё-таки послушай. Я, видишь ли, человек православный. А вера наша говорит, что для Бога мёртвых нет. У Бога все живы. Погибли твои родители - а что это значит? Тела их здесь остались, сгорели тела, а души - те в иной мир перешли. Там у них своя жизнь, и, кто знает, вдруг им сейчас лучше, чем было на земле? Оттуда они, может быть, видят всё, что здесь творится. Вот сейчас видят нас с тобой, как мы тут сидим и говорим. И не надо своей тоской их огорчать. Разлука ваша временная. Я верю, что ты с ними когда-нибудь встретишься. Мёртвые воскреснут, и ты ещё обнимешь маму. Вот тогда всё действительно будет хорошо. А пока - нужно жить так, чтобы стать достойным этой встречи.
- Откуда вы знаете, что это правда? - помолчав, хмуро отозвался я. - Это же просто красивая сказка, а на самом деле ничего там нет!
- Лёша, я тебя не агитирую, - тихо ответил Григорий Николаевич. Я просто сказал, что обо всём этом думаю. Выходит, мне соврать надо было? Верить или не верить - твоё право. Подумай только о том, что не всегда нужны доказательства. Это же не теорема из учебника по геометрии. Здесь другое важно - чего ты сам больше хочешь? Чтобы это оказалось правдой или красивой сказкой? Тут, видишь ли, дело такое. Надо иметь смелость поверить правде, которую нельзя потрогать, пощупать, доказать как теорему, да и все вокруг могут твердить, что это лишь красивые байки.
Я молчал. Что тут можно было сказать? "Ты ещё обнимешь маму..." Залитый солнцем луг, ветер треплет седые головки одуванчиков, и облетает невесомый пух, а я... Я бегу по этому явившемуся из моих снов лугу, и впереди, на невысоком холме, уже показались две фигуры, и обмирает сердце от сумасшедшей надежды и страха, что вот добегу сейчас, домчусь - а это окажутся не они.
- Ладно, Лёша, - скрипнув пружинами, поднялся с койки Григорий Николаевич. - Пойду я, а ты ложись, поспи. Потом ещё поговорим.
Я и в самом деле пошёл в городской парк. Там оказалось весьма людно, при входе бойко торговала мороженным хлопотливая тётка, от пруда доносился жизнеутверждающий детский визг, где-то вдали слышалось стуканье футбольного мяча. А что самое ценное - здесь было полно скамеек, тени и возможности наслаждаться всем этим до вечерних моих визитов. Я решил пойти на Заполынную часам к восьми, когда уж точно все окажутся дома. Расчёт был простым - раз уж у них, у Званцевых, огород, то самое время поливать - ещё не темно, но уже спала жара.
Похоже, сегодня у них возникнут проблемы с поливом.
В принципе, нужно было бы сходить в местное отделение, показать ксиву и предупредить, чтобы в случае чего не удивлялись вызову. Но это именно что "в случае". А если такового не будет? Мне и самому хотелось верить, что никакого оккультизма не окажется. В конце концов, по внутренней нашей статистике, шестьдесят процентов сигналов - ложные. Об этом, конечно, особо вслух не говорят, но имеют в виду при работе с первичными информаторами. Так что светиться раньше времени не стоит не случайно мне намекал на это начальник. А я уже немного научился понимать его намёки. Как, например, два года назад, в липоградском деле. Именно тогда он, искоса поглядывая на меня, хмыкнул: "Ну что, Лёша, становимся помаленьку профессионалами, а?" Хотя профессионализм заключался всего лишь в двух мелких деталях. Не стал связываться с местной экспертизой, а вдобавок, изобразив служебное рвение, приставил своих ребят к епархиальному секретарю - усиленная вроде бы охрана. Точнее, конвой. Именно так и подумал наивный отец Симеон, и его возмущённые докладные дезориентирвали кого следует. Взяли мы их тогда, Рыцарей, весь выводок.
Думал ли я десять лет назад, чем придётся заниматься? Так вот и не сбылась детская мечта - не стал я программистом, не писал компьютерных игр. В другие игры пришлось играть - и мне самому, и стране. Как-то быстро всё тогда пошло. Пока я дрался с Голошубовской кодлой и привыкал к неласковой интернатской жизни, интересные дела творились во внешнем мире. В ноябре взорвалась Полянская АЭС, облако, конечно, не утянулось в арктические пустыни, как писали правительственные газеты, а энергично расползлось по центральным областям, убивая и без того полумёртвую землю. Много грязи вылезло тогда на свет Божий, и правительство засветилось уже окончательно. Утекающие за рубеж деньги, мафиозные связи избранников народных и прочая проза - всё это оказалось ещё цветочками.
А вот когда нашли в Богом забытом Аламском спецхране архив Вершителей - тогда уже пошли ягодки. Руководство Державного Фронта настояло на досрочных выборах - и правительству пришлось, скрепя сердца, пойти на это, иначе северные округа двинули бы танки на Столицу, и все понимали - решись они на это, люди бросали бы под гусеницы купленные у спекулянтов гвоздики. А потом... Ну куда они, Вершители и их прихвостни, думали сбежать от Возмездия? Границы перекрыли немедленно, едва оглашены были итоги выборов. Войска не колебались - все понимали, что так больше жить нельзя, сыты демократией по горло, и если не вспомним о корнях наших - вымрем как мамонты. А точнее - истребят нас Вершители точно в прериях бизонов. Программу геноцида, всю как есть, без малейших купюр, опубликовали сперва в "Народном гласе", потом уж и в других газетах. Слава Богу, успели, в последний момент успели. Продержись у власти плутократы ещё хотя бы года полтора-два - и страну можно было бы стереть с мировой карты. А взамен написать: "Кладбище". Или "Осторожно - радиоактивная зона".
Конечно, были поначалу и эксцессы. Бульдозерами сносили коммерческие палатки, превращая в безобразный хлам зарубежное шмотьё. Торговцев - били, говорят, многих забили насмерть. Но Державный Фронт, естественно, сумел обуздать стихию. И когда спустя полгода после выборов в Преображенском соборе венчался на царство Государь, все поняли это, наконец, та власть, которая и впрямь от Бога. Та, которую тайком, боясь произнести вслух, ждали и при красных, и при плутократах. Та, которая родная своему народу. Власть, которая не колеблясь вычистила из страны всю эту накипь - торгашей, бандитов, еретиков. Власть, которая вернула народу его веру.
И это тоже было непросто. И внутри Церкви оказалось немало людюшек недостойных, а то и прямых пособников Вершителей. И лишь когда новый, назначенный Государем патриарх твердой рукой повёл церковный корабль, когда пришлось сменить едва ли не половину епископов, проверить чуть ли не каждого приходского иерея - только тогда удалось вздохнуть свободно. Но и то - тёмное наступление сменилось тёмной обороной, и пришлось создавать Управление Защиты Веры - иначе бесовская сила неминуемо взяла бы реванш.
А за интернатскими стенами все эти крутые дела были не так уж видны. Многое, правда, изменилось. Убрали прежнего директора - зарвавшегося вора, любителя приглашать старшеклассниц в свой кабинет и вести с ними долгие беседы о нравственности. Дверь он во время таких бесед на всякий случай запирал изнутри. На его место пришёл Аркадий Максимович, мужик хоть и вспыльчивый, но прямой и честный. При нём, кстати сказать, Голошубовская компашка притихла, и сильно притихла. А Григория Николаевича сделали замом директора по религиозному воспитанию. Тот поначалу отказывался, говорил, что к такому не готов, но по благословению своего духовника всё же взялся за это дело. И взялся рьяно. Открылся лекторий, приходил батюшка из храма Покрова Богородицы, вёл огласительные беседы. Григорий Николаевич настоял, чтобы ходили лишь те, кто хочет, силой чтобы никого не загоняли. Да и не пришлось бы загонять - от интернатской скуки ещё и не за такое ухватишься.
Именно в том году, в мае 98-го, я принял крещение. Мы с Серёжкой были одними из первых, глядя на нас, и другие потянулись. Жизнь стала куда интереснее, в интернат пришли работать новые люди, совсем не те, что раньше - не крикливые воспитатели, изображающие педагогическую активность. Люди, которые любили нас - изломанных судьбой ребятишек.
Сбывались потихоньку те ночные слова Григория Николаевича.
Мы часто говорили с ним, и, странное дело, хоть и был он вдвое старше, и заместитель директора, и так далее, а чувствовал я себя с ним легко и спокойно, точно с мальчишкойровесником. Хотя, пожалуй, это и не совсем так. Никогда я не распустил бы сопли при сверстнике, а он - он был единственным человеком, при котором я не стеснялся своих слёз. А слёзы - были, и не раз.
И потом, когда мне исполнилось шестнадцать, и пришла пора прощаться с интернатом... Тогда он и предложил мне поступать в Училище при Управлении Защиты Веры.
- Понимаешь, Лёшка, - говорил он, барабаня тонкими пальцами по столу, - защищать веру должны только добрые люди. Иначе это будет не защита, а новая охранка. Там, в Управлении, это, слава Богу, понимают. Не случайно отказались брать к себе бывших комитетчиков, хотя у тех и опыт, и связи... Нельзя нам повторять прежние ошибки. Так что смотри сам, но... Ты ведь и имя своё носишь не случайно. Алексей - защитник. А защищать можно лишь чистыми руками.
Я не особо долго раздумывал. Новая жизнь вставала вокруг, на обломках жестокой прежней эпохи, жизнь честная и добрая. А доброта - я прекрасно понимал это - вещь хрупкая. Её нельзя дать в обиду тем злым силам, что не исчезли никуда - лишь затаились по крысиным норам, готовые в любой момент подняться и оплести страну кровавой паутиной. А компьютеры, детская моя мечта - что ж, ради открывшейся мне веры можно ими и пожертвовать.
Григорий Николаевич написал мне рекомендацию, и пошли курсантские будни... На каникулы мне, в общем, некуда было податься, и я приезжал в интернат - к Григорию Николаевичу и Серёжке. Серёжка был младше меня на полтора года, и я не раз уговаривал его после школы поступать к нам в Училище. Но он лишь вежливо кивал - хотелось ему совсем другого, ему хотелось писать книжки. Тогда я про себя усмехался, думал - повзрослеет и забросит это дело, но нет, не забросил. Сейчас ему двадцать три, а уже печатается в литературных журналах, в прошлом году вышел у него сборник рассказов...
Что же до Григория Николаевича, то он неожиданно для многих вдруг поступил в духовную семинарию, на заочное отделение. Меня это, правда, не удивило - он давно ещё говорил мне, что думает об этом, но никак не может решиться. Что ж, значит, переломил себя. Хотя я тогда подумал, что одним священником больше, одним меньше - невелика разница, а с пацанами у него здорово получается, и ребятам вряд ли будет лучше, когда он уйдёт из интерната. Но вслух говорить не стал - зачем расстраивать друга?
Незаметно как-то пролетели пять лет занятий. Появилось много новых друзей, впрочем, кое-каких врагов я умудрился нажить и там. А потом - выпуск, присвоили мне звание младшего поручика, откомандировали сперва в Светлый Яр, но спустя год вернули в Столицу. Григорий Николаевич закончил семинарию, но там возникли у него какие-то сложности, и сана ему не дали. О том, что же именно случилось, он не говорил. Лишь улыбался грустно и предлагал ещё чаю. Так что пришлось ему возвращаться в интернат. Не сказать, чтобы он слишком сильно жалел об этом.
Глава 6. Психодинамика в сарае.
Когда я пришёл на Заполынную, было ещё довольно светло. Правда, рыжий солнечный шар уже укатился за изломанную черту горизонта, и воздух заметно посвежел, появилась в нём некая особая прозрачность, что бывает в сумерках после такого вот раскалённого дня. Все расстояния чуть удлинились, контуры предметов сделались чётче, и самые далёкие звуки слышались так же ясно, как и ближние - грохот уносящегося в столицу товарняка служил басовым аккомпанементом к назойливым птичьим трелям, шум от невидимой глазу автострады наслаивался на музыкальную мешанину - радио свиристело в каждом доме, а окна, по случаю жары, открыты настежь. И как это местное население не боится комариных полчищ?
Искать дом Званцевых мне не пришлось - старуха Кузьминична описала его более чем подробно. Я поначалу прошёлся под окнами - так, радио работает, детский плач слышится - отлично, значит, не придётся целоваться с замком. Был бы на месте ещё и юный оккультист... Впрочем, оставалось надеялся на лучшее.
Осмотревшись, я понял, как удобнее проникнуть на Званцевский огород, раз уж по мистическим делам положено ходить между грядок. И, выждав момент, когда поблизости никого не оказалось, скользнул на территорию предполагаемого противника и начал осторожно пробираться к дому между свежеполитыми огуречными грядками. Едва заметный ветерок шевелил высокие стебли укропа, белели между тёмных, изрядно смахивавщих на лопухи листьев пузатые кабачки. Будто исполинские яйца ископаемой птицы Рух.
Идти было непросто - грядки разделялись лишь узенькими тропками, и приходилось исхитряться, дабы не задеть какой овощ. Зачем устраивать Званцевым лишние проблемы? Им и так многое предстоит.
Наконец я добрался до задней веранды и негромко постучал по стеклу, как учила Кузьминична. Три быстрых стука, четыре медленных. Конспираторы... Естественно, пришлось барабанить и не раз, и не два, пока не послышались в доме торопливые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге обнаружилась высокая, не старая ещё женщина в каком-то неаппетитного вида домашнем халате. Неухоженные, с тусклым отливом волосы свисали неровными прядями - наверное, я вторгся как раз в момент причёсывания.
Несколько секунд она глядела на меня изучающе, потом осведомилась:
- Тебе чего?
- Да вот, - кашлянул я, - Званцева мне нужна, Вера Матвеевна.
- Ну, я это, - кивнула женщина. - Что дальше?
- Я с поклоном к вам от Матвея Андреевича, - в горле у меня чуть булькнуло, - ну, и со своей просьбой.
Женщина недоверчиво глядела на меня, что-то про себя решая.
- Вы нездешний, видно?
- Да вот, проездом я. Такие, значит, дела, - я сам не заметил, как вошёл в роль простого парня-радиомонтажника Лёхи Бурьянова. - Мне тут, понимаете, посоветовали.
- Кто посоветовал-то? - неприветливо поинтересовалась Вера Матвеевна.
- Да старушка одна, Елена Кузьминична, знаете, наверное...
Что-то отразилось на лице женщины, то ли досада, то ли обрывок какого-то надоедливого воспоминания.
- Ладно, чего на пороге стоять, - наконец решилась она. - Проходите в дом, там и потолкуем.
- И то дело, - шумно обрадовался я. - А то здесь, на улице, комары заели. Прямо упыри, а не комары.
И мы прошли в дом.
Впрочем, дальше веранды Вера Матвеевна меня не пустила. Щёлкнула выключателем - и оголённая лампочка налилась тусклым рыжеватым сиянием. Взору моему предстали необъятных размеров шкаф, не действующая, судя по всеобщему запустению, газовая плита, круглый стол с подпиленной ножкой - это у них, видать, местный стиль: столы калечить. Тем более, осколок старины, сейчас такой редко где и встретишь. Громоздились друг на друга несколько помоечного вида ящиков, пара раскладных стульев, когда-то роскошное, а ныне весьма изодранное кресло...
- Ну, в чём дело-то ваше? - не дав даже толком оглядеться, приступила ко мне Вера Матвеевна.
- Присесть можно? - поинтересовался я. И зря. Не успел маску напялить, так она уже сползает. Пролетарий Лёха Бурьянов плюхнулся бы на первое попавшееся седалище без всяких вопросов. Ладно, авось пронесёт.
- Садитесь, - женщина кивнула на стулья. - Только осторожно, поломанные они слегка.
- Ничего, авось меня выдержат, - хмыкнул я, осторожно устраиваясь на подозрительно всхлипнувшей мебели. - В общем, беда у меня, - начал я пересказывать дежурную легенду. - Сын вот уже почти год как пропал, Санька. Какая-то мразь со двора увела, искали, конечно, полиция, то-сё - да без толку... Ну, короче, тут я проездом в Заозёрск, пару дней перекантоваться пришлось, вот, бабку встретил на базаре, она, значит, и посоветовала к вам обратиться. Может, сказала, пацан ваш и чего сумеет.
- Бабка, значит, - краем губ усмехнулась Вера Матвеевна. - Она жалостивая, бабка. Добрая... Посоветовала, значит, обратиться...
- Нет, ну какие дела, - вскинулся радиомонтажник Бурьянов. - Это ж понятно, не за так, тут всё путём. Вот, возьмите, - я протянул ей туго набитый конвертик.
Она, помедлив, осторожно взяла его и кивнув: "Подождите, я скоро", скрылась в недрах дома. Я приступил к ожиданию.
Сейчас она, видимо, считает деньги. В таких делах главное - не увлечься, не переложить бумажек. Лучше показаться скупым, нежели подозрительно щедрым. Да и мне не след казёнными суммами разбрасываться. Не последнее же это дело, а финансовый наш директор, Павел Юрьевич, прижимист. Но, периодически сдавая ему излишки, можно растопить и начфиновское сердце.
- Ну ладно, - возвестила появившаяся на пороге Вера Матвеевна. Устрою я вам, чего просите. Но, сами понимаете, гарантий никаких. Получится, не получится - как Бог даст.
- Оно понятно, - кашлянул я. - Никаких обид, всё путём.
- Идите за мной, - сказала женщина и отворила внешнюю дверь.
Мы вышли в огород, над которым, в незаметно опутившихся сумерках, вились белые клочья тумана, и направились к темневшнму вдалеке сараю. Я шёл осторожно, стараясь ступать след в след Вере Матвеевне. Оно и понятно - радиомонтажник Бурьянов должен быть неуклюж, страдать куриной слепотой и вообще изрядно нервничать. Это поручик Бурьянов умеет бесшумно скрадываться в темноте, ориентироваться по еле слышным шорохам и стрелять навскидку. А радиомонтажник ничего такого не умеет, он парень безобидный. Ничего, недолго осталось мне им быть.
Распахнув скрипучую дверь сарая, она щёлкнула выключателем. Забавно - здешняя лампочка оказалась куда ярче, чем на веранде.
- Подождите здесь, - велела Вера Матвеевна. - Сейчас он к вам подойдёт.
Она быстро, уверенной походкой зашагала к дому, а я, примостившись на колченогий табурет, принялся ждать.
Вокруг лампочки крутилась всякая ночная живность - мотыльки, мошки, жучки какие-то, и странные тени то и дело падали на некрашенные брёвна стен. В глубине сарая до самого верха громоздились сложенные в поленницу мелкие плашки дров, в дальнем углу торчали лопаты и тяпки, а на усыпанном опилками и стружками полу в беспорядке раскиданы были доски, брезентовые рукавицы и гнутые строительные гвозди. Сиротливо жался возле двери помятый игрушечный грузовик, распаявшийся электрический чайник уставился на меня кривым носиком, словно хотел что-то сказать.
Здесь, кстати, было довольно прохладно. Тоненькая моя рубашка, днём казавшая едва ли не боярской шубой, сейчас совсем не грела, и по коже мало-помалу начинали бегать мурашки. Зябкость расползалась повсюду, и проникала сквозь кожу внутрь, в самую глубину. Мне вдруг захотелось встать и уйти, незаметно проскочить огородом на улицу, а там, уже не таясь, направить стопы к Никитичу. Где-то по пути, в безлюдном каком-нибудь уголке, вытащить кремовую мыльницу передатчика, набрать положенный код - и переслать успокоительный рапорт в Столицу. Оккультизм не подтвердился, источник пребывает в старческом маразме, оснований для беспокойства нет. И все дела. Проверять меня не станут, не столь уж серьёзная ситуация, да и верят в Управлении поручику Бурьянову.
Только вот есть ещё такая штука - присяга называется. Не просто так мы, первый выпуск Училища, в Покровском соборе целовали крест. И не для того благославлял тогда нас владыка Пафнутий, чтобы сейчас я, раб Божий Алексий, огородами бежал с поля боя. Пускай даже это поле полуразвалившийся сарай. Ведь если мальчишка в самом деле оккультист... В таком случае нам, Управлению, придётся драться уже не с ребёнком, нет - с оседлавшим его злым духом. И сбежать сейчас - лишь порадовать беса.
Скрипнула тихонько дверь, и чья-то фигурка осторожно прошмыгнула внутрь. Я поднял глаза.
На пороге стоял он - тот самый вчерашний пацан с пустыря, выручавший свой мяч из цепких лап Фёдора Никитича. Белобрысая голова сейчас, при электрическом свете, казалась чуть рыжеватой, а пятна ягодного сока на футболке - наоборот, почти чёрными.
- Здрастьте, - пробормотал он, скользнув по мне настороженными серыми глазами. - Мамка сказала, у вас дело ко мне.
- Привет, - благожелательно кивнул я, поднимаясь с табурета, тут случай такой, мне сказали, только ты сможешь помочь.
- А я вас, кажется, узнал, - протянул пацан, усевшись напротив на дубовый чурбачок. - Вы вчера с этими были, с дядей Федей и дядей Сёмой. Мячик мне ещё пасанули, да?