Каплан Виталий. Юг там, где солнце

   Фёдор Никитич смотрел на меня скучными глазами.
   - Хорошо тебя учили Лёша. Правильно всё говоришь. Я понимаю, надо такие дела заворчивать. Только вот как, Лёша? Ладно, виноват пацан, заигрался с опасными штучками, так объясните ему по-человечески. Ну, ёлкин корень, наказать надо, конечно, так спустили бы ему штаны, всыпали бы как следует, чтобы запомнил надолго - и всего делов. Так вы же его за решетку, и следствие, и всё такое, и срок ему забацаете.
   - Ну, между прочим, не в тюрьме, а в спецмонастыре. А это...
   - Один хрен, - перебил меня Никитич. - Как ни обзови, а решётка она и в Африке решётка. Так что поломал ты ему, Лёха, жизнь. И ему, и братишке, и мамке его. Жалко девку. Не старая ещё.
   - А вот кого мне не жалко, так это именно Веру свет Матвеевну, бросил я с досадой. - Вот она действительно сыну подгадила. Ведь такую коммерцию развернула... Конспираторша. С её подачи он и втянулся в оккультную практику.
   - Дура, конечно, - живо согласился Никитич. - А всё-таки подумай. Одна же остаётся, с малым ребятёнком. С фабрики, может, и попрут, дело-то громкое будет, зачем фабричному начальству на себя ответственность такую брать? Огородом же придётся жить, да разным случайным заработком. У нас не Столица, Лёша, у нас работу ой как непросто найти.
   - Ну, - протянул я, - того, что она на Мишкиных гаданиях поимела, ей, наверное, надолго хватит.
   - Вот именно что наверное, - кивнул старик. - Ты же её доходов не считал. Да и конфискация, пожалуй, будет. Как полагаешь?
   - Ну, дядя Федя, не я же дело поведу. Что я могу сказать? Моя работа мелкая - проверить факт и задержать, если подтвердится. Что я и сделал. Я же не следователь, я сыскарь. А следствие... им компетентные люди займутся. И не думай, у нас в Управлении не звери сидят. Всё как-нибудь образуется.
   - А... - безнадёжно махнул рукой Никитич, - знаю я эти прибаутки. Эх, не моя бы жалостливость...
   - Ты про что, Фёдор Никитич? - удивился я.
   - Да всё про то же. Я ведь, получается, всему виной. Адресок-то тебе бабкин дал, так ведь?
   - Ну, оно роли не играло, - улыбнулся я. - Адрес её мы с самого начала знали. Так что спи спокойно, ты в этом деле не засветился ни с какого боку.
   - Не понял ты меня, Лёха, - прищурившись, процедил сквозь зубы Никитич. - Думаешь, я о себе волнуюсь? Неприятностей боюсь, да? Так, выходит?
   Он помолчал, потом дряблым каким-то голосом продолжал:
   - Ну, может, и впрямь боюсь. Често уж тебе признаюсь. Не один же на свете, старуха, дети, внуки, то-сё... Но главное-то не в этом... Не по совести оно ведь получилось, Лёша. Стыдно мне, понимаешь?
   Я понимал.
   - Слушай, а может, ещё не поздно завернуть назад? - пришла ему вдруг в голову замечательная идея. - Ну, скажешь, мол, погорячился, поспешил, а на поверку, ничего серьёзного и нет. Бывает... А?
   Нет, не знаю, смеяться или плакать. Вот тебе и бывалый, многомудрый дядя Федя... Ничего-то он в ситуации не понял.
   - Поздно, Никитич. Рапорт я в Столицу послал, дело сделано, приедут за ним скоро. И вообще. Я, между прочим, присягу давал, это, по-твоему, что-нибудь значит, или как?
   - Чего уж тут не понять, - осклабился старик. - Присяга дело серьёзное. Ладно, давай спать, заполночь уже.
   Пронзительно пахло еловой смолой, мокрой хвоей и чем-то ещё непонятным - едва заметно, на пределе чувств, но всё-таки в животе мутило от странного этого запаха, и хотелось отшвырнуть куда подальше автомат, броситься ничком на холодную, пропитанную недельным дождём траву - а после тихо умереть под тёмно-серым, с неясным намёком на рассвет небом.
   Умирать я, разумеется, не стал, а вместо этого шепнул примостившемуся слева Илюхе Фёдорову команду - рассредоточиться, группами по двое окружая поляну, и он невидимо кивнул, уползая в насквозь мокрые заросли малины - передавать приказ по цепочке.
   Дождь лил всё так же угрюмо-сосредоточенно, словно выполняя некую важную, загадочного предназначения работу, которую больше некому и доверить, приходится самому шелестеть по дряблой листве, размывать слежавшуюся хвойную подстилку и гадкими ледяными струйками шарить у меня за воротом.
   И конечно, поднимался от размякшей земли удушливый грибной дух, и мне хотелось плакать, как будто сейчас тот день, да, собственно, так оно и было, глянув вниз, я обнаружил на себе серенькие тесные джинсы с покоробившейся заплаткой на левом колене, и понял, что надо бежать от шоссе вглубь леса, бежать, ни о чём не думая, потому что уже слышны становятся крики Голошубовской команды, их распалённое дыхание и нечеловеческий гогот.
   И я действительно кинулся было в тёмный провал леса, но зацепился за еловый корень и об него же и расплющил бы своё лицо - не сгруппируйся в последнюю секунду, приземлившись на согнутые в локтях руки. Тогда и утянулось наваждение, и вновь была на мне пятнистая камуфляжка, на груди болтался тупорылый автомат, и моё отделение окружало широкую, придавленную низким небом поляну.
   Оттуда несло горьковато-кислым дымом, и слышалась странная, монотонная музыка. Она казалась похожей сразу на все известные мелодии, и в то же время я не мог сказать, чтобы ноты сменяли друг друга. Да это, собственно, и музыкой трудно было назвать - скорее, некий хор подземных карликов вёл ритуальную песнь.
   Конечно, карлики - плод моего издёрганного воображения, там, на поляне, происходило нечто куда более гнусное. Там действительно совершался Большой Осенний Ритуал, и мне, к сожалению, известны были его гадкие подробности.
   Потом, в залитых люминисцентным светом камерах следственного изолятора, Рыцари окажутся жалкими перепуганными людишками, - или, напротив, спокойными, преисполненными какого-то весёлого презрения - но всё равно обычными подданными Великой Державы, простыми как таблица умножения.
   Но это потом, а сейчас они - нечто иное, они поворачивают реальность, к ним уже, судя по времени, сошла сила.
   Сейчас они опасны как никогда, но только сейчас их и можно брать, - таков один из неприятных парадоксов нашей профессии.
   Сейчас... Вот около раскидистого вяза сжались две тонкие фигурки - наверное, Игорёк Канер и Лёха Соколов. Метрах в двадцати от них замерли Копылов с Курилкиным, а ещё правее, почти уже у самого края поляны - Санька Пургин с Андрюшкой Гусевым. А дальше, ломаным кольцом я их, разумеется, не вижу, но знаю - другие, готовые мгновенно распрямиться, едва лишь я подам голос. Жаль, не воспользуешься рациями - но если уж Большой Осенний Ритуал, техника бесполезна, сколько её ни святи. Добро ещё, огнестрельное оружие действует. Хотя всё равно Рыцарей надо брать живыми.
   Сейчас... Я сам не понимал, почему медлю, ведь уже пора, но тем не менее застыл в тоскливой неподвижности, музыка обволакивала меня невидимой глазу липкой паутиной, и даже, как временами приходило мне в голову, - вплетала в себя. Тягучая, монотонная, такая же безнадёжно-серая, как этот мелкий дождик или прогибающееся от своего тёмного веса небо, она парализовала меня. И то же самое - я знал - происходило сейчас и с другими. Музыкальная шкатулка - вот как это называется на нашем профессиональном жаргоне. Слышать про неё приходилось, но лишь сейчас - вляпались.
   С каждой секундой музыка становилась всё тяжелее и противнее. И кроме того, затылком я чувствовал чей-то любопытный взгляд, хоть умом и понимал, что такого быть не может, чудится всякая хренотень, ведь Рыцари - вот они, впереди, на поляне, сгрудились возле синеватого костра. Но тем не менее взгляд буравил мне спину, и не ощущалось в нём даже и ненависти, а лишь - весёлый какой-то интерес.
   Не было сил обернуться.
   И всё-таки я обернулся. Резко дёрнулся, с кровью отдирая музыкальную паутину от кожи, собрав последние ошмётки воли, через "не могу", сквозь заросли цепкого страха, сквозь буреломы гнилых мыслей прорвался всё же, пролез.
   Или меня протащили...
   Впереди никого не оказалось - лишь давно не мытая, в бурых потёках стенка, по которой расползались бесформенной сетью ниточки трещин. Я почему-то сразу понял, что это - монастырская келья. Но только что-то в ней было не так.
   Потом стало ясно, что же именно. Здесь не обнаружилось ни одной иконы, видно, чья-то лапа давным-давно похозяйничала, оголяя стены.
   Впрочем, келья вообще зияла первобытной пустотой. Лишь воткнутый в медное кольцо возле низенькой двери, чадил догорающий факел. А в узком окне, ощерившимся пыльными остатками стекла, серел мокрый рассвет.
   Кажется, время ощутимо ускорилось.
   Над ухом у меня заполошно взвизгнул комар, я отмахнулся - и вдруг застыл, чувствуя, как холодный камень пола становится затягивающей трясиной. Потому что келья изменилась.
   Теперь здесь был низенький колченогий столик, а на нём - неправдоподобных размеров стальное блюдо с выщербленными краями.
   С блюда уставилась на меня пустым оловянным взглядом собачья голова - та самая, иссине-чёрная, в клочьях свалявшейся шерсти, и гнилая пасть вновь раззявилась, и змеился между жёлтых клыков распухший тёмный язык, облепленный сонными, с бронзоватым отливом мухами.
   Губы мои привычно дёрнулись, но я вдруг с тоскливым отчаянием сообразил, что не помню ни одной молитвы. Спасительные слова, точно обернувшись юркими тараканами, разбежались по пыльным углам.
   Единственная оставшаяся в голове мысль, точно подстреленная птица, билась о стенки черепной коробки: бежать! Немедленно бежать отсюда, пока не случилось того, о чём я, если и знал, то запрещал себе думать.
   И однако же я стоял, тупо глядя в бесцветные мёртвые глаза, и дождался-таки, идиот: бурый язык шевельнулся, челюсти сдвинулись, и плотную тишину разодрали царапающиеся слова:
   - А теперь грибочков покушай!
   Я сжался, понимая, что ещё одна её фраза - и придёт смерть. Нет, не стоит себе врать - нечто гораздо худшее. Заткнуть, заткнуть ухмыляющейся гадине пасть!
   И опять что-то изменилось. Неуловимо быстрое движение, мелькнувшая за окном тень - и запылённый футбольный мяч, выдавив острые осколки, ворвался в келью - прямо в оскаленную собачью глотку.
   Но резко сжались гнилые челюсти, клацнули зубы, и вот - мяча уже нет и в помине, а довольная тварь опять смотрит на меня. Только теперь в её глазах я заметил что-то новое - не то злость, не то страх.
   И ещё - смотрела она не столько на меня, сколько вперилась в правую мою руку, на которой что-то прерывисто бьётся - нет, не пульс, а компас налился вдруг свинцовой тяжестью - как только выдерживает кожаный ремешок! - и стрелка бешено вращается, точно пропеллер древнего самолета, но что самое странное, всё-таки это был не компас, а часы, круглый циферблат приблизился вдруг, став огромным, точно он вделан в грубые валуны Северной кремлёвской башни, и разразилсятаки серебрянным переливчатым боем. Колокол надрывался, гудел, рвал вокруг меня остатки ночной одури - и я разлепил слезящиеся глаза.
   Солнце заливало комнату, золотило прожилистое дерево стен, и плясала на полу рябь от колыхавшейся за окном берёзовой листвы.
   Где-то вдали бухал колокол - по всему видать, звонили к литургии.
   Храм, как это чаще всего бывает, внутри оказался гораздо просторнее, чем если глядеть с улицы. Точно открылись в нём неожиданные пространства, заполненные гулким прозрачным воздухом, в котором перемигиваются друг с другом беспокойные огоньки свечей. Плыл повсюду лёгкий, смолистый аромат ладана, и мне на какую-то секунду показалось, что я стою среди залитого полуденным солнцем старого соснового бора.
   Народу было не слишком много - оно и понятно, обычное воскресенье, не великий праздник. В основном - пожилые тётки, кое-кто с младенцами на руках, эти стоят поближе к Царским вратам, ожидая причастия. Малышня постарше, способная передвигаться самостоятельно, именно этим и занималась - детишки шныряли от иконы к иконе, протискиваясь между молящимися, точно между древесными стволами. Наверное, с их точки зрения сравнение с лесом куда как уместно. В общем, такая привычная храмовая обстановка - как всюду, будь то шумная, суетливая Столица или затянутая провинциальной ряской Тьму-Таракань.
   Рядом, у ослепительно-белой стенки, сидела на раскладном стульчике сосредоточенная старуха, едва заметно шевелила губами и мелко крестилась невпопад. Чем-то она неуловимо походила на тётю Варю, и мысли мои тут же перескочили в завтрашний день, когда я, оставив позади и поезд, и старенький помятый автобус, не спеша пройду по извилистой поселковой улице, толкну зелёную калитку, и та протяжно скрипнет, поворачиваясь на заржавленных петлях. Чуть больше суток осталось, думал я, мысленно подпевая хору.
   Тот не старался поразить воображение прихожан торжественным знаменным распевом, на клиросе, видимо, помнили, что "устроение важнее настроения" - и отчётливо вытягивали слова, лишь какой-то неуловимой интонацией подчёркивая особо важные места. Вот так же поют и у нас, в Покровском соборе. Будто и не уезжал я из Столицы ни в какой Барсов, будто сейчас, когда пропеты слова "всякое ныне житейское отложим попечение", распахнутся Царские врата, и выйдет наш старенький настоятель, отец Аркадий, испрашивая благословение у Господа на всех зде предстоящих и молящихся.
   Но вышел, конечно, не отец Аркадий - иллюзия схлынула, и я стоял всё-таки в соборе Петра и Павла, в изнывающем от жары городе Барсове. Впрочем, жара набирала сейчас силу там, за стенами, а в храме было даже слегка прохладно - точно дунул мне в лицо невидимый ветер.
   Из Царских врат вынесли похожую на копьё высокую свечу, и появился священник. Лет сорока, а может, и постарше, он был высок и светловолос. Длинная его борода, смахивающая на наконечник стрелы, чуть задиралась кверху, а глаза смотрели, как мне вдруг показалось, чуть растерянно.
   Это был, разумеется, отец Николай, о котором давеча говорила мне старуха Кузьминична. Странное дело, никогда раньше я не видел этого батюшку, но почему-то возникло у меня чувство, будто узнал его - как узнаёшь близкого человека, с которым не виделся много лет. Я сам не понял, с чего бы это.
   Служба меж тем шла своим привычным ходом, отзвучал евхаристический канон, окончилось причастие, а я всё думал - откуда же взялось узнавание? И лишь когда, в самом конце, после завершительного псалма, отец Николай вышел с крестом читать проповедь, я понял вдруг, кого же он мне всё это время напоминал. Григория Николаевича, кого же ещё! И хотя внешне ничуть они не были похожи, Григорий Николаевич темноволосый и щуплый, а этот - точно богатырь из былины, но сходство не вызывало у меня сомнений. Быть может, голосом, а вернее, манерой речи, они неуловимо смахивали друг на друга.
   Когда проповедь завершилась, и народ потянулся ко кресту, мне даже захотелось остаться - поговорить с ним. Непонятно, с чего вдруг возникло это желание. Да и о чём говорить? Не хотелось мне выдумывать искусственный повод, а естественного не находилось.
   Поцеловав старенький медный крест, я поймал на себе взгляд священника - быстрый и почему-то настороженный. Впрочем, неудивительно. Городок мелкий, появление незнакомого человека в храме - само по себе событие. Но не объяснять же ему, кто я и откуда. Да и что бы я ему сказал - легенду или правду?
   И то, и другое говорить в равной степени не хотелось.
   Глава 8. За чайничком.
   Я вышел из храма на площадь - и сразу же окунулся в пыльную, доводящую до бессильной злости жару. И время-то - одиннадцатый час, а кажется, будто заполдень - так печёт одуревшая звезда. Она, должно быть, перепутала наши северные края с экватором.
   А самое противное заключалось в том, что заняться мне было решительно нечем. Идти домой, на Старопетровскую? Так Никитич ещё спозаранку умотал по своим плотницким делам. Воскресенье ли, будни, ему сейчас поровну - заказчик ждёт. А в здешней глуши, как давеча втолковывал он мне, халтура на дороге не валяется. Нашёл чего - зубами вцепись и землю рой. Вот он и роет.
   И вся пустота бездонного дня, все его долгие предстоящие часы как-то вдруг сразу обрушились на меня - будто набросили на голову скучное, пропахшее клопами ватное одеяло. Уйма времени, которое надо убивать - а не хочется пачкать руки.
   Ничего другого мне не осталось, как направиться в городской парк. Как и вчера, посижу где-нибудь там в тени, книжку почитаю, а потом... Что-нибудь, наверное, будет и потом.
   Барсовский парк действительно оказался настоящим парком, не то что обозначаемые этим громким словом многочисленные чахлые скверики у нас в Столице. Видимо, в старину его творил какой-нибудь иностранный архитектор по заказу сиятельного графа. Тот, надо полагать, облизывался на западную культуру точно кот на сметану, вот и не пожалел презренного металла. Позднее, по всей вероятности, тряхнуло мошной и местное купечество - тоже, понимаешь, не лыком шиты, не пальцем деланы. Проходили тут народные гуляния, свадьбы, раскидывали свои полотнянные шатры заезжие циркачи.
   А ныне здесь имела место площадка с аттракционами (Никитич говорил, когда-то они работали), пара киосков, где продавали помятые вафельные стаканчики мороженного, редкие будочки с квасом и, разумеется, пивные ларьки, оплот цивилизации. Возле них было шумно и людно - ещё бы, воскресенье, законный выходной.
   Пива мне, вообще говоря, хотелось, но с другой стороны, незачем выходить в народ - наверняка не один Никитич в курсе вчерашних событий, городок маленький, новости расползаются как тараканы... Я направился дальше, к пруду. Оттуда доносился торжествующий детский визг, слышалась нестройная музыка - перекрывали друг друга разные станции. Что поделать, такой уж культурный обычай - раскинуться на пляже в обнимку с радиобубнилкой. С той, что изготовлена, быть может, руками старательного радиомонтажника Лёхи Бурьянова, имеющего квартиру, жену Ленку и кое-какие личные проблемы.
   Пруд имел внушительные размеры, назови его озером - не так уж и ошибёшься. Пологие берега, казалось, были смазаны плотным слоем загорающего населения, от воды летели брызги пополам с воплями, и всё это сдабривалось музыкальными приправами.
   Появилось и у меня желание бултыхнуться в тёплые гостеприимные волны, но по здравом рассуждении с этой идеей пришлось расстаться. Не подумал я в своё время, не сделал поправки на жару, на возможное наличие водоёма - вот и явился в славный город Барсов без плавок. А обойтись без оных не позволяла мне врождённая интеллигентность.
   Поэтому, отойдя подальше, я обнаружил искомую скамеечку и расположился там с книжкой. И вроде бы неплохая книжка, Чалов - автор интересный, хотя и с известными закидонами. Но видно, въехать в его роман мне пока не судьба. Ещё в пятницу я начал читать, в поезде, а одолел всего-то две первые главы. Не лезли мне в голову проблемы художника Черницкого и его многочисленных женщин. Прямо как в анекдоте - не до грибов, Петька. Не то настроение.
   Я не знал, как избавиться от угнездившейся внутри тягости, да и не понимал толком, откуда она взялась. Самое поганое состояние - болит, а неизвестно что. И где. И зачем. Одно ясно, надо потерпеть до завтра, а там, в Грибаково, все эти пиявки отвалятся сами собой.
   И тут моё самокопание было прервано звуками ну явно уж постороннего происхождения. Захлопнув книгу, я поднял голову.
   Впереди, в кустах бузины возле огораживающего парк забора, слышалась отчаянная возня. Чей-то тонкий крик, пыхтение, ломающимися голосами извергаемая матерщина.
   Ну вот и оно, мелкое воскресное приключение. Похоже, пора вмешиваться. Больше-то всё равно заняться нечем.
   Я ухватил сумку за болтающийся наплечный ремень и, стараясь не шуметь, двинулся к кустам.
   Картина была ясная.
   К забору прижимался острыми лопатками конопатый пацан. На вид ему я не дал бы больше двенадцати. Двое оболтусов допризывного возраста держали его за руки, а третий, мелкий шкет в канареечного цвета футболке, деловито шарил по карманам жертвы.
   - Ну что я вам сделал? Пустите меня, - тоскливо, ни на что уже не надеясь, подвывал ограбляемый пацан. Или, подумалось мне, правильнее сказать, грабящийся. - Не лезь, я всё про вас Петровичу скажу!
   Но, как я у кого-то когда-то вычитал, точно в землю ушёл его крик.
   - А кстати, на кой хрен именно Петрович? - поинтересовался я, раздвинув кусты. - Я, случаем, не могу его заменить?
   Парни дёрнулись.
   - Ты чё, мужик? С прибабахами?
   - Вот что, ребятишки, - хмыкнул я, разглядывая обстановку точно художник Черницкий очередную натурщицу. - У вас есть два варианта. Первый - это вы тихо-мирно летите отсюда. Только сперва верните мальчику содержимое карманов. Второй вариант напоминает первый, но с поправкой - вы ползёте, размазывая по щекам красные сопли. Всё вместе называется свободой выбора. Уяснили?
   - Шибко грамотный, в натуре, да? - вскинулся один из парней, на вид помощнее. В голосе его ощущалась известная доля неуверенности - я был несомненно старше и сильнее. Но очень уж не хотелось улепётывать, тем более, что численный перевес - на их стороне, а они - не какие-нибудь хухрики. Качки, крутые ребята.
   Григорий Николаевич в своё время про таких говорил: "И волком выть хочется, и хвост щенячий".
   - Ладно, друзья. Я так понял, что летать вы не собираетесь, ибо рождены ползать. Ну, сейчас отправитесь в нижнюю позицию.
   Отвесив легкий, воспитующий пинок мелкому шкетёнку, я аккуратно ухватил качков за локти и, не давая опомниться, столкнул их лбами. Потом раздёрнул - и вновь столкнул. Процедуру я повторил раза три, после чего, сунув каждому под рёбра, отшвырнул обоих на усыпанную гравием дорожку. Весь сеанс занял пару секунд секунды, но секунда - вещь относительная. Для них - мгновение, для поручика УЗВ - время достаточное, чтобы, как говаривал у нас в Училище капитан Васильев, инструктор рукопашного боя, и мировые проблемы решить, и чашечку кофе не спеша выпить.
   - Ну вот, дети, - обернулся я к извивающимся в пыли шпанятам, вы сами выбрали способ передвижения. Так что передвигайтесь, и побыстрее, потому что я могу и рассердиться.
   Как ни странно, эти гопнички местного разлива оказались весьма сообразительны. Шкетёнок - тот смылся мгновенно, унося на обтянутом выцветшими трениками заду отпечаток моей кроссовки. Впрочем, он ломанулся не столь уж далеко - вон, выглядывает из-за соснового ствола, ожидая решения старших.
   Старшие решили организованно отступить. Сделали они это неохотно, с натугой, бормоча в мой адрес кровавые угрозы. Но всё же догадались, что ожидало их в ином случае. Наверняка где-то у кого-то сохранился ещё телевизор с видеоприставкой, насмотрелись подпольных фильмов с единоборствами и непотребствами. Местная полиция, ясное дело, не чешется. Вроде бы как не такое уж и страшное нарушение. Хотя, между прочим, за подобные дела можно по закону и годик исправительного труда схлопотать. "Хранение, употребление и извлечение доходов из предметов разлагающей секулярной культуры", статья пятьсот восемьдесят вторая.
   Ладно, в течение ближайшего получаса побитые отроки явно не успеют собрать народное ополчение. Можно не напрягаться. Я повернулся к мальчишке. Тот, ещё не отлепившись от забора, смотрел на меня тревожно-восхищёнными глазами.
   - Ловко вы их, - протяжно выдохнул он, подбираясь поближе. - Это как называется, джиу-джитсу, да?
   - Это называется жизненный опыт. Ну, и некоторая наглость. Которую также называют вторым счастьем. Те, кому с первым не повезло. Впрочем, этих юношей я бы серьёзными противниками не назвал. Силы с такими не нужно, только некоторое знание механики. Ты бы и сам, между прочим, мог бы отмахаться. Держали-то они тебя по-идиотски, вырваться из таких захватов как нечего делать.
   - Ага, отмахаешься от них, - пацан взглянул на меня точно на скорбного умом. - Всё равно поймают, против них рыпнешься, так Дюха всю свою контору подымет. Никуда от них не денешься, отловят как лягушонка. И начнётся... Они же не просто отлупят, они мучить будут по-всякому.
   - А сегодня чего к тебе прискреблись? - участливо спросил я.
   - Да так. Думали деньгу сшибить, а у меня только мелочь была, на мороженное.
   - Кстати, об этом-то я и забыл, - хлопнул я себя по лбу. - Рановато мы с тобой их отпустили.
   - Это вы их отпустили, - уточнил мальчишка, осторожно изучая меня зеленоватыми, в светлых искорках глазами. - А они, Вовец с Шиблой, мне ещё припомнят. Теперь по ихней улице вечером и не пройдёшь, - вздохнул он.
   - Да, понимаю. Осложнения во внешней политике, - кивнул я, поправив сбившийся ремень сумки. - Трудно жить, когда всё время боишься. Я вот раньше тоже боялся.
   - А потом?
   - А потом надоело. Потому что накопился некоторый жизненный опыт. Ну да ладно, что мы всё о грустном? Тебя как звать-то?
   - Димка, - охотно сообщил пацан. - А вас? Что-то я вас не помню, вы с лесопилки, да?
   - Я вообще не здешний, - пришлось отрекомендоваться и мне. - Проездом у вас в городе, завтра вон Заозёрским поездом убываю. А зовут меня Алексей Юрьевич. Но лучше - просто Лёша.