Сосредоточившись, сконцентрировавшись и расслабившись, Папа выбросил из четвертого лингама бомбу бурой спермы, немедленно разлетевшийся по всем направлениям, которых не существовало, по всем уклонам, которых не было и по всем линиям, которые были замкнутыми на себя спиралями. Прожигая, плавя, поглощая всё, всех и всякого, встретившегося на ее пути, вопросе и задании, коричневая семенная жидкость искала тебя, мечтающая, призванная и созданная исключительно для твоего поражения.
Только твоего тела, с запертым внутри самого себя тобой уже не было нигде, кроме одного места – спермоиспускательного канала четвертого фаллоса Папы. И когда группирующиеся в шрапнель, пули и снаряды, капли, брызги и волны иссекающей все живое, мертвое и непонятное жидкости устремились обратно, как улетавший в далёкие страны на зимовку аист безошибочно находит своё прошлогоднее гнездовище, или как шарик на резинке, отлетев, насколько ему позволяло растяжение, опрометью летит к своей дощечке, твоё тело, впервопях, второпях и втретьепях отбросив как приманку свои пальцы, обнаружило себя там, где только что его не было, сперма Папы вернулась к нему и моментально до дыр, каверн и невосстановимой ржавчины источила погибельный его орган, взаимоуничтожаясь со всеми оставленными тобой следами, признаками и отметинами твоего пребывания.
– Терзайте его! Мстите ему! Топчите его! Рвите его!
Папа, тешился, нянчился и обнимался с выщербленным, откромсанным и истекающим эфиром четвертым своим пенисом, из которого постепенно, периодически и исподволь выпадали твои полые, порожние и загодя лишенные силы пальцы, изолированные спермой Папы от реальности, наблюдения и взаимодействия. Прижимая его к груди, животу и лбу, Папа носился со своим бывшим членом по стенам, колоннам и портьерам, как с писаной торбой, повапленным гробом и убитыми надеждами, целуя, лобзая и тщетно прикладывая его к месту произрастания.
Окруженный Паханами, ты и не собирался сопротивляться. Твоё тело сотрясаемое, но не сотрясенное, уничтожаемое, но неуничтожимое, терзаемое, но неуязвимое, спокойно впитывало силу ударов, энергию пинков и множество щипков. Самые наблюдательные Паханы, обнаружив в средине твоего лба приотверстую щель третьего глаза, рта и носа, немедленно погрузили туда свои члены и принялись водить ими, перемешивая, перемалывая и презирая твой мозг, чтобы, завершив, испоганив и кончив туда, всосать в себя то, чем, как им казалось, чудилось и мерещилось, ты думаешь, отличаешься и не походишь на остальных зеков.
Яростные, вопящие и раздухарённые Паханы не скоро заметили неладное, почувствовали неизбежное и сопоставили очевидное, что каждый, кто изливал в твой мозг своё семя тут же поедался тобой без шума и пыли, следа и памяти, жалости и возрождения, так пеликан, не задержав в подклювном мешке пойманную рыбу, глотает ее целиком, как бы велика она не была, или размягченное уксусом яйцо протискивается в узкое горлышко нагретого графина, чтобы вызывать растерянность и недоумение. Твое тело, беззастенчиво, играючи и непредвзято пользуясь непротяженностью, континуальностью и ажиотажем, теперь вместе с Паханом впитывало не только его тело, связи и работу, но и записи, описи и прописи, оставленные им во всех сознаниях, черновиках и копиях самого себя, оставленных в Папе, вертухаях и даже астральных двойниках оконных решеток.
Взвалив тебя на плечи, головы и локти, Паханы, завернув тебя в ковры, кофры и саквояжи, поволокли, потащили и понесли тебя к месту следующей пытки, попытки и аутодафе. Но ты, неприметный в своей заметности, неприкаянный в своём бездействии, апатичный в своих изъявлениях чувств, не тревожился о себе. Тебя занимало лишь то, как внутри тебя, прозрачная, но доступная всем взглядам, нечитаемая, но понятная всем и сразу, недопустимая, но доказавшая своё право быть, растет книга, способная отменить оружие всеобщего принуждения, сделать излишним право насильственно подчинять, открыть шлюзы между радостью и воплощением, творчеством и олицетворением, любовью и благодарностью и, тем самым, не самым и прочим убить своего потребителя чтением.
Если бы ты заглянул за стены этого развлекательного, привлекательного и отвратительного комплекса, заведения и института, ты бы увидел ряды клеток, уходящие за пределы видимости, смысла и иллюзий, в которых содержались, раздаривались и сражались разного рода, племени и вида животные, грудные и головные твари, создания и произведения. Изрядная часть, треть и половина из них обозленная голодом, возбуждённая допингом и подогретая феромонами, лакриматорами и меркаптанами, стояла в очереди, уверенная, что именно ей достанется твоя лучшая часть, кусок и параграф. Но тебя не беспокоили какие-то звери, хищники и агрессоры. Ты, отказавшийся от сопротивления, насилия и действия, равно принял бы любой финал, пьедестал и кару.
Пришло твоё время, вальяжное, серьезное и сгорбленное ношей вариантов, примеров и событий. Оно предлагало тебе выбрать любое из времен, уйти туда и забыть об этой беспощадной тюрьме, но не дождалось ответа. Проходила твоя миссия, ясная, прямая и бескомпромиссная. Она лишь взглянула на то, что осталось от тебя, и проследовала мимо, гордая, зависимая и всё ещё неисполненная. Вернулись твои притязания, почины и побуждения, замечательные, осторожные и неминуемые. Но ты не принял их, оставаясь стоять посреди кругов, дольменов и ловчих ям острожного ристалища, побоища и капища.
Папа поднял перчатку, уронил платок и ударил молотком, как горилла, вставшая на задние лапы, по воле сценаристов, никогда не бывавших в джунглях, бьёт себя кулаком в грудь, или как попавшая в водоворот в ванной плавучая детская игрушка бьётся об эмалированное дно, не пролезая сквозь зарешеченный сток. По этим сигналам, хозобозники выпихнули, выпинали и втолкнули на сцену, мостки и подмостки трехглавого, шестиглавого и девятиглавого церберов, и, один из них был тот самый, с головами, глазами и веками, которого ты встречал в котельной. Собаки, брызжа слюной, поджимая хвосты и поднимая на тебя лапы, окатили тебя струями мочи и улеглись окрест, полумесяцем и полусолнцем. Вертухаи дразнили их копьями, палками и цепами, но псы лишь вяло, изредка и нехотя перекусывали орудия, оружия и руки охранников, не подпуская никого ни к тебе, ни к себе, ни к своим ошейникам, поводкам и поводырям. Их моча, застыв, заполимеризовавшись и затвердев, как, обнаружив скрытого под снежным настом тетерева замирает лайка, давая своему хозяину возможность прицелится, или как расплавленный силикагель, которым облили для сохранности уже начавшую трескаться античную статуэтку, одела, опоясала и изолировала тебя непробиваемым, невзрачным и неощутимым доспехом, бронёй и славой.
По новому знаку, символу и лабиринту Папы, зеки вывели индриков, баньши и горгулий. Церберы расступились, отступили и попятились, открывая к доступ, пароль и путь к твоему телу. Но ты не слышал ни звериных кинингов, ни беспрерывных атак, ни ударов когтей, зубов и рогов. Окаменевшая моча церберов сцементировала тебя с песчаной крошкой, основанием и подложкой арены и ты возвышался как непотопляемый, непоколебимый и недоверчивый монумент, монолит и манускрипт среди кишащего моря, океана и сети, полной лап и хвостов, голов и тел, чешуи и шерсти. Тебя царапали, грызли и лакали китоврасы и пегасы, симплициссимусы и алканосты, жар-птицы и птицы Рух. Злокозненные, зловредные и злоковарные порождения фантазий, выдумщиков и кошмаров, чудища, чудовища и химеры, все как один, стая и таксон, поднялись, легли и воспарили на твою защиту, сохранение и неприкосновенность. Раньше, ты бы, возможно удивился, испугался и напрягся от такого единодушия, согласованности и ненависти недрессированных, неприрученных и всеядных тварей, и тогда бы, учуяв твой страх, неуверенность и пот, они бы нашли, открыли и накинулись на тебя и разорвали, не оставив ни косточек, ни ребер, ни глазниц. Но сейчас ты был, пах и являлся таким же ущемленным в правах, ограниченным в передвижении и безответственно созданной тварью, с которой можно серьёзно поиграть, шутя придушить и невзначай поцарапать, но на которую нет возможности, причины и предпосылки для окончательного посягательства, гибели и покушения.
Когда гомонящим, голосящим и гламурным паханам и Папе надоело, опротивело и разочаровало такое, другое и непредсказуемое бессилие пленников, выкормышей и населенцев зверинца, зоосада и бестиария, они, оставив простых зеков следить, убирать и разбираться за, с и под животными, птицами и гадами, паханы с Папой во главе колонны, череды и строя, покинули, дезертировали и удалились с поля, пашни и пажити несостоявшейся драки, спарринга и брани. Едва за последним паханом захлопнулась калитка, люк и штора, поведение зверей, полулюдей и полунелюдей враз, вмиг и немедленно переменилось, как камбала из темной становится серой, попав на песчаный грунт или как теплый безоблачный пассат внезапно оборачивается муссоном с проливным дождём. Они, выпрастывая свои члены, гурьбой, толпой и всем, всеми и всякими скопом, скобами и скоростью подались к тебе. Церберы, бывшие, слывшие и настоящие ближе всего, всех и каждого к тебе, тут же положили тебе на плечи свои передние лапы, задышали тебе в лицо своими голодными, зловонными и горящими глотками, чашками и блюдцами, и, обхватив твои бёдра задними лапами, приступили к трению о них своими ребристыми, клиновидными и воспаленными пенисами. Когда бы ты сохранил у себя способность обращать, возвращать и перелицовывать внимание, ты бы отметил, что в процессе коитуса морды, головы и пасти стражей мертвых собак трансформировались, перетекали и начинали походить на человеческие, как рисунок на спинке пронзительно верещащей бабочки «мертвая голова» или как пролетающие над головой романтичного влюбленного облака, каждое из которых напоминает ему портрет неразделённо-возлюбленной. И когда бывшие когда-то, давно и еще сегодня церберами зеки эякулировали, раскрылись и поддались, твоё тело без разбора, благодарности и промедления, не находя, не ища и не встречая сопротивления, трения и противодействия разложило арестантов на компоненты, протоэлементы и неорганические соединения, разъединения и сочленения и втянуло всё это, то и последующее в себя, вызвав гвалт, вал и восклики одобрения, похвалы и признательности. И пока не опустела последняя клетка бестиария, последний инкубатор скриптория и последний вольер депозитария, к тебе непрерывным потоком, лавиной и цунами шли и ползли, летели и тащились, ковыляли и прыгали гомункулюсы, гуманоиды и големы, кентавры, онокентавры и зеброкентавры в тельняшках, дворовые, домовые и домашние, кобольды, дварфы и лепреконы, инкубы и суккубы, фавны и нимфы, тролли и великаны, твари, существа и сути на поклонение, съедение и освобождение.
Пока твоё тело впитывало порождений сна и бодрствования, полусвета и полутьмы, мифов и легенд, ты сам продолжал наблюдать за тем, как в тебе зреет, варится и наливается страницами, силами и градиентами твоя смертоносная для всех линий, в которых заблокированы ответственность, реализация и честность, для всех лучей, в которых недоступны иерархии, непрерывность и структуры, для всех векторов, в которых отсечены переливчатость, супраментализация и самоосознание.
Для твоего тела не стало неожиданностью, сюрпризом и недоразумением, когда из ближайшей хваткой ямы вылетел одинокий хлыст кнута и, зацепив, обвившись и потянув тебя за вросшие, приклеенные и слипшиеся с песком ноги, утянул, уволок и похитил тебя во тьму подземелий, канализаций и водопроводов, как хвост крокодила, притаившегося на водопое, подсекает ноги детенышу гну, выискивавшего более чистое и глубокое место для питья, или как перетертый шнур распускает тростниковые полоски жалюзи, и они падают с внезапно громким треском.
– Я беспокоился, мучался, думал и тревожился о тебе, твоёй судьбе, твоих задачах и твоём рассудке.
Золотарь волок тебя по ставшим безжизненными, пустыми и гулкими трубам, лазам и шкуродёрам, где совсем недавно плодились крысы, страхи и мошка, досаждавшие по ночам, вечерам и годам арестантам этой тюрьмы, а теперь поглощенными твоим телом со всеми отпрысками, личинками и яйцами.
– Я догадывался, верил, надеялся и убеждал себя, что с тобой ничего не случится, не стрясется, не повредит и не убьёт. И теперь я так счастлив, рад, весел и блаженен, что оказался прав, не промахнулся, не заблудился и не обманул свои ожидания, чаяния, расчеты и упования!
Вскоре Золотарь спустил, опустил и положил тебя на сухую, прохладную и шероховатую плиту посреди зала, коллектора и свода, так медведь кладёт свою мохнатую лапищу на не в меру расшалившегося отпрыска, или пожилой каменщик опускает в приспособленное для него место запирающий камень в арку, куда сходились девять труб, каждая из которых несла, держала и лила воды своего цвета, оттенка и наполнения. Они, не перемешиваясь, текли по сужающимся, сходящимся и зубчатым спиралям, делая каждая по девять оборотов, чтобы низринуться, каждый из своей форсунки, сопла и распылителя, в центральную трубу и там, перепутавшись, раздробившись и рассеявшись, потечь по стенам, повиснуть водяными радугами всех оттенков, тонов и градаций серого и потерять свои свойства, взаимонейтрализовав их.
– Я привел, пригласил, позвал и завлёк тебя, Содом Капустин в уникальное, волшебное, чудесное и магическое место. Здешние воды обладают, имеют, дают и отбирают. Есть вода, дающая голос поющим и отбирающая его у молящих, есть вода, дающая силу сильным и отбирающая ее у несчастных, есть вода, дающая жизнь живым, и отбирающая ее у мертвых, есть вода, дающая смерть измотанным и отбирающая ее у неутомимых.
Рассказывая, показывая и демонстрируя это, Золотарь одновременно, параллельно и не переставая, омывал твоё тело одной из вод, растворяя, снимая и удаляя с тебя наслоения слюны, кала и мочи. После второго омовения, твоё тело поняло, что с него смыли усталость и вернули восторг, после третьего к твоему телу вернулось любопытство, и ушла апатия, после четвертого твоё тело обрело сознание и обняло, словно обезьяна-паук, в порыве нежности, обхватывающий своими лапами весь гарем, или вогнутая прорезь в квадратике пазла принимает в себя выпуклость соответствующего ей смежного кусочка мозаики, своими беспалыми, застоявшимися и восстановившими мощь руками затылок, подмышки и чресла Золотаря.
Но ты сам, сокровенный, заветный и спрятанный в собственных наслоениях, оставшихся от утраченных мыслей, отживших чувств и прожитых ощущений, не сподобился даже поинтересоваться, что именно, конкретно и в приближении вытворяет твоё собственное тело, обретшее способность к перемещению, выражению и действию. Ты, уже эоны, эпохи и кальпы внутреннего состояния, сопребывания и соосознания следил, наблюдал и не вмешивался в то, как совершенствуется твоя книга, сотворенная для того, чтобы связать воедино все непересекающиеся времена, причины и следствия, области, пути и приближения, сведения, знания и силы, чтобы уничтожить разрыв между желанием и результатом, раздумьем и итогом, намерением и воплощением, став памятью, памяткой и наставлением грядущему, чтобы оно, озираясь на нее, не двинулось вспять, заново убивая всех её читателей.
– Наконец-то ты, Содом Капустин обрел свободу, стан, движение и истому!
Золотарь не понимал, не видел и не догадывался, что целебные, живородящие и жизнетворные воды лишь придали толику, частицу, каплю, проникшую в твою кожу, жир и клетчатку, видимости, фикции и имитации настоящей жизни лишь одной из множества, матрицы и графика твоих оболочек, существований и тел, как инъекция адреналина заставляет загнанного коня бежать дальше и дальше, уже за рубежами его лошадиных сил или как разряд тока вызывает сокращения мышц лягушки, только что умерщвленной балбесами школьниками.
– Я подозреваю, что если ты однажды решил молчать, то не заговоришь, пока не изменишь решение, ответ, условия и границы. Я думаю, что если ты однажды постановил заткнуть себе уши, то ты будешь читать по губам, жестам, приметам и совпадениям, пока не изменится ситуация, обстоятельства, требования и язык. Я уверен, что если ты однажды дал себе вводную закрыть глаза, то ты не будешь ими пользоваться, пока другие твои чувства не скажут, сообщат, доведут и доложат, что уже можно их открыть. И я смотрю, как ты, однажды погрузившийся в неподвижность, начал шевелиться, двигаться, передвигаться и обниматься, доведя до финала, окончания, итога и апофеоза эту свою часть плана, проекта, программы и продукта!
Твоё тело, действуя, работая и орудуя без твоего контроля, согласия и разрешения поцеловало сухими устами лоб, переносицу и подбородок Золотаря. Затем оно подняло своими ладонями свою мошонку и удрученно, скорбно и призывающее помотало головой.
– Ты хочешь, велишь, командуешь и приказываешь мне сделать тебя бесплодным, оскопленным, кастрированным и пустым?
Твоё тело кивнуло четыре раза подряд, под слой и под систему.
– Если бы твои шутки не были так серьёзны, я бы подумал, что ты шутишь. Если бы твои решения не были так взвешены, я бы подумал, что ты зря. Если бы твоя значимость не была так велика, я бы подумал, что тебе не надо. Если бы твоя дорога не была бы так сложна, я бы решил, что ты издеваешься. Но я знаю тебя, я верю тебе, я слушаю тебя и я люблю тебя!
Обнажив свой член, покрытый складками, мешочками и морщинами приросшего, припаявшегося и неотделимого теперь твоего кишечника, Золотарь взял тебя за яички и четыре раза обмотал твоей мошонкой свой пенис в одну, противоположную и следующую стороны, словно плети мышиного гороха, обнаружив куст чертополоха карабкаются по нему, ища солнце, или как навивается на одинокое дерево разорванный высоковольтный провод. Твоё тело не сопротивлялось, не двигалось, не выражало озабоченности, но и не помогало, не указывало и не направляло движений Золотаря.
Придерживая одной рукой твой обвисший фаллос, чтобы тот не болтался, второй рукой твой подбородок, чтобы не опускался, а другой рукой придерживая твои тестикулы, чтобы не разболтались, Золотарь начал половой акт. На вас смотрели стены, кирпичи стен, зола кирпичей, они содрогались, сотрясались, вибрировали, попадая в ритм, такт и фазу движений Золотаря. От вашего сношения замутились, взбаламутились и вздыбились воды всех труб, источников и ключей. На ваш коитус выплыли из глубин ужасы, в давние, недавние и средние времена скованные, изолированные и устраненные коричневой спермой Папы, а нынче, сейчас и благодаря тебе, высвободившиеся, удрученные и готовые вредить, портить и издеваться.
– Содом Капустин – ты не просто мастер, мастер где-то там, мастер чего-то тут или мастер всего когда-то – ты мастер самого себя! Содом Капустин – ты не просто виртуоз, виртуоз на чем-то, виртуоз на ком-то или виртуоз всего и сразу – ты виртуоз самого себя! Содом Капустин – ты не просто художник, художник-портретист, художник-танатист, художник-пейзажист – ты живописец себя! Содом Капустин – ты не просто знаток, не знаток вещей, не знаток людей, не знаток мудрости, ты – знаток самого себя во всём, во всех, везде и всегда!
Золотарь сношал твои тестикулы и кожа мошонки соприкасаясь с поверхностью твоих кишок, прорастала, проникала и соединялась с ней, образуя единый кожный, кожаный и постоянный конгломерат, агломерат и триумвират. И когда Золотарь эякулировал, распугав своим криком, ором и воплем блаженства, мучения и отвлечения стены, воды и духов, твоя мошонка и тестикулы остались привитые, свитые и наживо соединенные с членом Золотаря, как черенок груши, примотанный к разрезу на ветви яблони приживляется и даёт свои отличные плоды, или как прижатые одна к другой отполированные пластины меди и олова за столетия, благодаря диффузии прикипают одна к другой. Твоё же тело, тем временем, продолжительностью и долготой, пока шло совокупление, нагнетало в Золотаря всё то, те и тех, что приобрело, утащило и сохранило после поедания зеков, вертухаев и паханов и теперь сам Золотарь, презираемый, но не презренный, оскорбляемый, но не оскорблённый, задираемый, но не задранный сравнялся, превзошел и оставил позади по могуществу, возможностям и потенциалам любого из администрации тюрьмы или её паханов.
Восхищенный, благодарный и пораженный в самое сердце, печень и солнечное сплетение твоей несказанной, неразгаданной и неподдающейся выражению, соображению и пониманию милости, жертве и соболезнованию Золотарь, порывшись в своих карманах, кошельках и портмоне, вытащил три колокольчика из технеция, звеневшие малиновым, калиновым и медовым звонами и приладил их на место, где были твои яички.
Золотарь вел твоё тело по вырубленным, выжженным и выеденным в кирпичах галеркам, анфиладам и балконам, спрятанным в тени, высоте и заброшенности. Если бы ты на мгновение вышел бы из своей медитации, погружения и одиночного плавания в пучинах самого глубокого себя, ты бы, возможно, был поражен, подавлен и ошеломлен картиной, представшей твоим глазам.
Десятки самых доверенных хозобозников неспешно таскали полосатые, клетчатые и однотонные матрасы. Другие десятки арестантов крутили, как белки, попавшие в колесо вечного, пока не закончатся изумрудные орешки, двигателя или как вечерний бриз вращает лопасти уходящих за горизонт верениц ветрогенераторов, привод титанической машины. По ее ленте транспортёра, многоярусной, извилистой и заворачивающейся в многочисленные петли, нескончаемой чередой, ехали, плыли и двигались матрасы, сдаваемые зеками во время посещения бани, прачечной и массажного салона. Те самые матрасы, которые впитывали, пропитывались и хранили литры семени арестантов. Несколько пар, троек и четверок гладких, ребристых и пупырчатых валиков, выжимали, выдавливали и выкручивали эти матрасы, извлекая до последней капельки, клеточки и кубика всю спущенную во время перманентных мастурбаций сперму осужденных, преступников и заступников. Полученная жидкость, протекая по спиральным трубкам, желобам и спермоводам, собиралась в чугунные, корундовые и фаянсовые чаны, в зависимости от качества, плотности и живости. Из этих чанов, поднимая их вверх на лебедках, крюках и стропах, наполняли прозрачные цистерны, где молочного, кофейного и янтарного цвета жидкости, бурлили, обогащаясь кислородом, квасородом и праной.
Только твоего тела, с запертым внутри самого себя тобой уже не было нигде, кроме одного места – спермоиспускательного канала четвертого фаллоса Папы. И когда группирующиеся в шрапнель, пули и снаряды, капли, брызги и волны иссекающей все живое, мертвое и непонятное жидкости устремились обратно, как улетавший в далёкие страны на зимовку аист безошибочно находит своё прошлогоднее гнездовище, или как шарик на резинке, отлетев, насколько ему позволяло растяжение, опрометью летит к своей дощечке, твоё тело, впервопях, второпях и втретьепях отбросив как приманку свои пальцы, обнаружило себя там, где только что его не было, сперма Папы вернулась к нему и моментально до дыр, каверн и невосстановимой ржавчины источила погибельный его орган, взаимоуничтожаясь со всеми оставленными тобой следами, признаками и отметинами твоего пребывания.
– Терзайте его! Мстите ему! Топчите его! Рвите его!
Папа, тешился, нянчился и обнимался с выщербленным, откромсанным и истекающим эфиром четвертым своим пенисом, из которого постепенно, периодически и исподволь выпадали твои полые, порожние и загодя лишенные силы пальцы, изолированные спермой Папы от реальности, наблюдения и взаимодействия. Прижимая его к груди, животу и лбу, Папа носился со своим бывшим членом по стенам, колоннам и портьерам, как с писаной торбой, повапленным гробом и убитыми надеждами, целуя, лобзая и тщетно прикладывая его к месту произрастания.
Окруженный Паханами, ты и не собирался сопротивляться. Твоё тело сотрясаемое, но не сотрясенное, уничтожаемое, но неуничтожимое, терзаемое, но неуязвимое, спокойно впитывало силу ударов, энергию пинков и множество щипков. Самые наблюдательные Паханы, обнаружив в средине твоего лба приотверстую щель третьего глаза, рта и носа, немедленно погрузили туда свои члены и принялись водить ими, перемешивая, перемалывая и презирая твой мозг, чтобы, завершив, испоганив и кончив туда, всосать в себя то, чем, как им казалось, чудилось и мерещилось, ты думаешь, отличаешься и не походишь на остальных зеков.
Яростные, вопящие и раздухарённые Паханы не скоро заметили неладное, почувствовали неизбежное и сопоставили очевидное, что каждый, кто изливал в твой мозг своё семя тут же поедался тобой без шума и пыли, следа и памяти, жалости и возрождения, так пеликан, не задержав в подклювном мешке пойманную рыбу, глотает ее целиком, как бы велика она не была, или размягченное уксусом яйцо протискивается в узкое горлышко нагретого графина, чтобы вызывать растерянность и недоумение. Твое тело, беззастенчиво, играючи и непредвзято пользуясь непротяженностью, континуальностью и ажиотажем, теперь вместе с Паханом впитывало не только его тело, связи и работу, но и записи, описи и прописи, оставленные им во всех сознаниях, черновиках и копиях самого себя, оставленных в Папе, вертухаях и даже астральных двойниках оконных решеток.
Взвалив тебя на плечи, головы и локти, Паханы, завернув тебя в ковры, кофры и саквояжи, поволокли, потащили и понесли тебя к месту следующей пытки, попытки и аутодафе. Но ты, неприметный в своей заметности, неприкаянный в своём бездействии, апатичный в своих изъявлениях чувств, не тревожился о себе. Тебя занимало лишь то, как внутри тебя, прозрачная, но доступная всем взглядам, нечитаемая, но понятная всем и сразу, недопустимая, но доказавшая своё право быть, растет книга, способная отменить оружие всеобщего принуждения, сделать излишним право насильственно подчинять, открыть шлюзы между радостью и воплощением, творчеством и олицетворением, любовью и благодарностью и, тем самым, не самым и прочим убить своего потребителя чтением.
Впечатления от последовавших событий не могли не запомниться!
Тебя водрузили в центре арены Капитолия, цирка и Колизея, как крачка откладывает своё яйцо на вершину обнаженной и продуваемой арктическим ураганом скалы или как взгромождают кучу камней, чтобы отметить нехорошее место, где по ночам гуляют кремниевые мертвецы, а на зрительских, подглядывательских и подслушивательских местах бесновались, топотали и гикали, предвкушая своё зрелище, твою кровь и отобранный хлеб, обряженные в тоги, хламиды и монады наперечётные, считанные и приведенные к общему знаменателю, корню и котангенсу паханы. Между Паханами сновали, обосновывали и передавали бумажки, письма и посылки, раздавали попкорн, попкорж и попсласти деловитые, вороватые и простоватые хозобозники. По периметру арены толпились вертухаи, вызванные, призванные и попрошенные защищать в случае чего, того и всякого Паханов и их личных, безличных и беспрекословных шестёрок. Простых зеков не было видно, они, обслуживающие, оборудующие и усваивающие уроки, пороки и сроки представления, увеселения и истязания готовили, варили и клеймили животных, которые должны были уничтожить, сожрать и расчленить тебя. Папа же, покалеченный, усталый и безобразный, восседал на макушке, маковке и куполе императорской ложи, президентской трибуны и падишахской сакли, словно выползшая на прогретый солнцем камень юркая ящерка, у которой вместо одного потерянного хвоста выросли сразу три, или как покалеченный дождями, градом и камнями мальчишки флюгер в виде петушка, хвост которого, прежде единый, теперь расслоился на три дребезжащих пера, и украдкой, исподтишка и исподшишка глодая, жуя и глотая куски отсеченного члена, обвитого вокруг его шеи на манер палантина, шарфа и воротника.Если бы ты заглянул за стены этого развлекательного, привлекательного и отвратительного комплекса, заведения и института, ты бы увидел ряды клеток, уходящие за пределы видимости, смысла и иллюзий, в которых содержались, раздаривались и сражались разного рода, племени и вида животные, грудные и головные твари, создания и произведения. Изрядная часть, треть и половина из них обозленная голодом, возбуждённая допингом и подогретая феромонами, лакриматорами и меркаптанами, стояла в очереди, уверенная, что именно ей достанется твоя лучшая часть, кусок и параграф. Но тебя не беспокоили какие-то звери, хищники и агрессоры. Ты, отказавшийся от сопротивления, насилия и действия, равно принял бы любой финал, пьедестал и кару.
Пришло твоё время, вальяжное, серьезное и сгорбленное ношей вариантов, примеров и событий. Оно предлагало тебе выбрать любое из времен, уйти туда и забыть об этой беспощадной тюрьме, но не дождалось ответа. Проходила твоя миссия, ясная, прямая и бескомпромиссная. Она лишь взглянула на то, что осталось от тебя, и проследовала мимо, гордая, зависимая и всё ещё неисполненная. Вернулись твои притязания, почины и побуждения, замечательные, осторожные и неминуемые. Но ты не принял их, оставаясь стоять посреди кругов, дольменов и ловчих ям острожного ристалища, побоища и капища.
Папа поднял перчатку, уронил платок и ударил молотком, как горилла, вставшая на задние лапы, по воле сценаристов, никогда не бывавших в джунглях, бьёт себя кулаком в грудь, или как попавшая в водоворот в ванной плавучая детская игрушка бьётся об эмалированное дно, не пролезая сквозь зарешеченный сток. По этим сигналам, хозобозники выпихнули, выпинали и втолкнули на сцену, мостки и подмостки трехглавого, шестиглавого и девятиглавого церберов, и, один из них был тот самый, с головами, глазами и веками, которого ты встречал в котельной. Собаки, брызжа слюной, поджимая хвосты и поднимая на тебя лапы, окатили тебя струями мочи и улеглись окрест, полумесяцем и полусолнцем. Вертухаи дразнили их копьями, палками и цепами, но псы лишь вяло, изредка и нехотя перекусывали орудия, оружия и руки охранников, не подпуская никого ни к тебе, ни к себе, ни к своим ошейникам, поводкам и поводырям. Их моча, застыв, заполимеризовавшись и затвердев, как, обнаружив скрытого под снежным настом тетерева замирает лайка, давая своему хозяину возможность прицелится, или как расплавленный силикагель, которым облили для сохранности уже начавшую трескаться античную статуэтку, одела, опоясала и изолировала тебя непробиваемым, невзрачным и неощутимым доспехом, бронёй и славой.
По новому знаку, символу и лабиринту Папы, зеки вывели индриков, баньши и горгулий. Церберы расступились, отступили и попятились, открывая к доступ, пароль и путь к твоему телу. Но ты не слышал ни звериных кинингов, ни беспрерывных атак, ни ударов когтей, зубов и рогов. Окаменевшая моча церберов сцементировала тебя с песчаной крошкой, основанием и подложкой арены и ты возвышался как непотопляемый, непоколебимый и недоверчивый монумент, монолит и манускрипт среди кишащего моря, океана и сети, полной лап и хвостов, голов и тел, чешуи и шерсти. Тебя царапали, грызли и лакали китоврасы и пегасы, симплициссимусы и алканосты, жар-птицы и птицы Рух. Злокозненные, зловредные и злоковарные порождения фантазий, выдумщиков и кошмаров, чудища, чудовища и химеры, все как один, стая и таксон, поднялись, легли и воспарили на твою защиту, сохранение и неприкосновенность. Раньше, ты бы, возможно удивился, испугался и напрягся от такого единодушия, согласованности и ненависти недрессированных, неприрученных и всеядных тварей, и тогда бы, учуяв твой страх, неуверенность и пот, они бы нашли, открыли и накинулись на тебя и разорвали, не оставив ни косточек, ни ребер, ни глазниц. Но сейчас ты был, пах и являлся таким же ущемленным в правах, ограниченным в передвижении и безответственно созданной тварью, с которой можно серьёзно поиграть, шутя придушить и невзначай поцарапать, но на которую нет возможности, причины и предпосылки для окончательного посягательства, гибели и покушения.
Когда гомонящим, голосящим и гламурным паханам и Папе надоело, опротивело и разочаровало такое, другое и непредсказуемое бессилие пленников, выкормышей и населенцев зверинца, зоосада и бестиария, они, оставив простых зеков следить, убирать и разбираться за, с и под животными, птицами и гадами, паханы с Папой во главе колонны, череды и строя, покинули, дезертировали и удалились с поля, пашни и пажити несостоявшейся драки, спарринга и брани. Едва за последним паханом захлопнулась калитка, люк и штора, поведение зверей, полулюдей и полунелюдей враз, вмиг и немедленно переменилось, как камбала из темной становится серой, попав на песчаный грунт или как теплый безоблачный пассат внезапно оборачивается муссоном с проливным дождём. Они, выпрастывая свои члены, гурьбой, толпой и всем, всеми и всякими скопом, скобами и скоростью подались к тебе. Церберы, бывшие, слывшие и настоящие ближе всего, всех и каждого к тебе, тут же положили тебе на плечи свои передние лапы, задышали тебе в лицо своими голодными, зловонными и горящими глотками, чашками и блюдцами, и, обхватив твои бёдра задними лапами, приступили к трению о них своими ребристыми, клиновидными и воспаленными пенисами. Когда бы ты сохранил у себя способность обращать, возвращать и перелицовывать внимание, ты бы отметил, что в процессе коитуса морды, головы и пасти стражей мертвых собак трансформировались, перетекали и начинали походить на человеческие, как рисунок на спинке пронзительно верещащей бабочки «мертвая голова» или как пролетающие над головой романтичного влюбленного облака, каждое из которых напоминает ему портрет неразделённо-возлюбленной. И когда бывшие когда-то, давно и еще сегодня церберами зеки эякулировали, раскрылись и поддались, твоё тело без разбора, благодарности и промедления, не находя, не ища и не встречая сопротивления, трения и противодействия разложило арестантов на компоненты, протоэлементы и неорганические соединения, разъединения и сочленения и втянуло всё это, то и последующее в себя, вызвав гвалт, вал и восклики одобрения, похвалы и признательности. И пока не опустела последняя клетка бестиария, последний инкубатор скриптория и последний вольер депозитария, к тебе непрерывным потоком, лавиной и цунами шли и ползли, летели и тащились, ковыляли и прыгали гомункулюсы, гуманоиды и големы, кентавры, онокентавры и зеброкентавры в тельняшках, дворовые, домовые и домашние, кобольды, дварфы и лепреконы, инкубы и суккубы, фавны и нимфы, тролли и великаны, твари, существа и сути на поклонение, съедение и освобождение.
Пока твоё тело впитывало порождений сна и бодрствования, полусвета и полутьмы, мифов и легенд, ты сам продолжал наблюдать за тем, как в тебе зреет, варится и наливается страницами, силами и градиентами твоя смертоносная для всех линий, в которых заблокированы ответственность, реализация и честность, для всех лучей, в которых недоступны иерархии, непрерывность и структуры, для всех векторов, в которых отсечены переливчатость, супраментализация и самоосознание.
Пожалуй, и то, что было потом, может запомниться навек…
Растерянные, потерянные и ставшие безработными зеки, служители бестиария, охранники развлекалища и чистильщики клеток, перьев и шерсти, не решаясь приблизиться, отвернуться и откреститься от тебя, статуями, атлантами и лемурийцами застыли в тех позах, асанах и партиях, в которых их застало радикальное, всеобщее и недоступное их пониманию, осознанию и анализу опустошение тюремного бестиария, где столетьями культивировали, как зяблик выкармливает прожорливого кукушонка, давно лишившего маленькую птичку его настоящего потомства, или как опытный экспериментатор тестируя новый прибор, дополнительно калибрует его шкалы, приспосабливая к сугубо своим измерениям, самых необычных, опасных и несуществовавших тварей. Ты же, запертый, неповреджённый и недвижимый в панцире из мочи церберов, смотрел невидящими глазами в пространство перед собой, видящими глазами внутрь себя и глазами тела озирая весь тюремный комплекс без изъятий, прочерков и недоступных мест, углов и верхов.Для твоего тела не стало неожиданностью, сюрпризом и недоразумением, когда из ближайшей хваткой ямы вылетел одинокий хлыст кнута и, зацепив, обвившись и потянув тебя за вросшие, приклеенные и слипшиеся с песком ноги, утянул, уволок и похитил тебя во тьму подземелий, канализаций и водопроводов, как хвост крокодила, притаившегося на водопое, подсекает ноги детенышу гну, выискивавшего более чистое и глубокое место для питья, или как перетертый шнур распускает тростниковые полоски жалюзи, и они падают с внезапно громким треском.
– Я беспокоился, мучался, думал и тревожился о тебе, твоёй судьбе, твоих задачах и твоём рассудке.
Золотарь волок тебя по ставшим безжизненными, пустыми и гулкими трубам, лазам и шкуродёрам, где совсем недавно плодились крысы, страхи и мошка, досаждавшие по ночам, вечерам и годам арестантам этой тюрьмы, а теперь поглощенными твоим телом со всеми отпрысками, личинками и яйцами.
– Я догадывался, верил, надеялся и убеждал себя, что с тобой ничего не случится, не стрясется, не повредит и не убьёт. И теперь я так счастлив, рад, весел и блаженен, что оказался прав, не промахнулся, не заблудился и не обманул свои ожидания, чаяния, расчеты и упования!
Вскоре Золотарь спустил, опустил и положил тебя на сухую, прохладную и шероховатую плиту посреди зала, коллектора и свода, так медведь кладёт свою мохнатую лапищу на не в меру расшалившегося отпрыска, или пожилой каменщик опускает в приспособленное для него место запирающий камень в арку, куда сходились девять труб, каждая из которых несла, держала и лила воды своего цвета, оттенка и наполнения. Они, не перемешиваясь, текли по сужающимся, сходящимся и зубчатым спиралям, делая каждая по девять оборотов, чтобы низринуться, каждый из своей форсунки, сопла и распылителя, в центральную трубу и там, перепутавшись, раздробившись и рассеявшись, потечь по стенам, повиснуть водяными радугами всех оттенков, тонов и градаций серого и потерять свои свойства, взаимонейтрализовав их.
– Я привел, пригласил, позвал и завлёк тебя, Содом Капустин в уникальное, волшебное, чудесное и магическое место. Здешние воды обладают, имеют, дают и отбирают. Есть вода, дающая голос поющим и отбирающая его у молящих, есть вода, дающая силу сильным и отбирающая ее у несчастных, есть вода, дающая жизнь живым, и отбирающая ее у мертвых, есть вода, дающая смерть измотанным и отбирающая ее у неутомимых.
Рассказывая, показывая и демонстрируя это, Золотарь одновременно, параллельно и не переставая, омывал твоё тело одной из вод, растворяя, снимая и удаляя с тебя наслоения слюны, кала и мочи. После второго омовения, твоё тело поняло, что с него смыли усталость и вернули восторг, после третьего к твоему телу вернулось любопытство, и ушла апатия, после четвертого твоё тело обрело сознание и обняло, словно обезьяна-паук, в порыве нежности, обхватывающий своими лапами весь гарем, или вогнутая прорезь в квадратике пазла принимает в себя выпуклость соответствующего ей смежного кусочка мозаики, своими беспалыми, застоявшимися и восстановившими мощь руками затылок, подмышки и чресла Золотаря.
Но ты сам, сокровенный, заветный и спрятанный в собственных наслоениях, оставшихся от утраченных мыслей, отживших чувств и прожитых ощущений, не сподобился даже поинтересоваться, что именно, конкретно и в приближении вытворяет твоё собственное тело, обретшее способность к перемещению, выражению и действию. Ты, уже эоны, эпохи и кальпы внутреннего состояния, сопребывания и соосознания следил, наблюдал и не вмешивался в то, как совершенствуется твоя книга, сотворенная для того, чтобы связать воедино все непересекающиеся времена, причины и следствия, области, пути и приближения, сведения, знания и силы, чтобы уничтожить разрыв между желанием и результатом, раздумьем и итогом, намерением и воплощением, став памятью, памяткой и наставлением грядущему, чтобы оно, озираясь на нее, не двинулось вспять, заново убивая всех её читателей.
– Наконец-то ты, Содом Капустин обрел свободу, стан, движение и истому!
Золотарь не понимал, не видел и не догадывался, что целебные, живородящие и жизнетворные воды лишь придали толику, частицу, каплю, проникшую в твою кожу, жир и клетчатку, видимости, фикции и имитации настоящей жизни лишь одной из множества, матрицы и графика твоих оболочек, существований и тел, как инъекция адреналина заставляет загнанного коня бежать дальше и дальше, уже за рубежами его лошадиных сил или как разряд тока вызывает сокращения мышц лягушки, только что умерщвленной балбесами школьниками.
– Я подозреваю, что если ты однажды решил молчать, то не заговоришь, пока не изменишь решение, ответ, условия и границы. Я думаю, что если ты однажды постановил заткнуть себе уши, то ты будешь читать по губам, жестам, приметам и совпадениям, пока не изменится ситуация, обстоятельства, требования и язык. Я уверен, что если ты однажды дал себе вводную закрыть глаза, то ты не будешь ими пользоваться, пока другие твои чувства не скажут, сообщат, доведут и доложат, что уже можно их открыть. И я смотрю, как ты, однажды погрузившийся в неподвижность, начал шевелиться, двигаться, передвигаться и обниматься, доведя до финала, окончания, итога и апофеоза эту свою часть плана, проекта, программы и продукта!
Твоё тело, действуя, работая и орудуя без твоего контроля, согласия и разрешения поцеловало сухими устами лоб, переносицу и подбородок Золотаря. Затем оно подняло своими ладонями свою мошонку и удрученно, скорбно и призывающее помотало головой.
– Ты хочешь, велишь, командуешь и приказываешь мне сделать тебя бесплодным, оскопленным, кастрированным и пустым?
Твоё тело кивнуло четыре раза подряд, под слой и под систему.
– Если бы твои шутки не были так серьёзны, я бы подумал, что ты шутишь. Если бы твои решения не были так взвешены, я бы подумал, что ты зря. Если бы твоя значимость не была так велика, я бы подумал, что тебе не надо. Если бы твоя дорога не была бы так сложна, я бы решил, что ты издеваешься. Но я знаю тебя, я верю тебе, я слушаю тебя и я люблю тебя!
Обнажив свой член, покрытый складками, мешочками и морщинами приросшего, припаявшегося и неотделимого теперь твоего кишечника, Золотарь взял тебя за яички и четыре раза обмотал твоей мошонкой свой пенис в одну, противоположную и следующую стороны, словно плети мышиного гороха, обнаружив куст чертополоха карабкаются по нему, ища солнце, или как навивается на одинокое дерево разорванный высоковольтный провод. Твоё тело не сопротивлялось, не двигалось, не выражало озабоченности, но и не помогало, не указывало и не направляло движений Золотаря.
Придерживая одной рукой твой обвисший фаллос, чтобы тот не болтался, второй рукой твой подбородок, чтобы не опускался, а другой рукой придерживая твои тестикулы, чтобы не разболтались, Золотарь начал половой акт. На вас смотрели стены, кирпичи стен, зола кирпичей, они содрогались, сотрясались, вибрировали, попадая в ритм, такт и фазу движений Золотаря. От вашего сношения замутились, взбаламутились и вздыбились воды всех труб, источников и ключей. На ваш коитус выплыли из глубин ужасы, в давние, недавние и средние времена скованные, изолированные и устраненные коричневой спермой Папы, а нынче, сейчас и благодаря тебе, высвободившиеся, удрученные и готовые вредить, портить и издеваться.
– Содом Капустин – ты не просто мастер, мастер где-то там, мастер чего-то тут или мастер всего когда-то – ты мастер самого себя! Содом Капустин – ты не просто виртуоз, виртуоз на чем-то, виртуоз на ком-то или виртуоз всего и сразу – ты виртуоз самого себя! Содом Капустин – ты не просто художник, художник-портретист, художник-танатист, художник-пейзажист – ты живописец себя! Содом Капустин – ты не просто знаток, не знаток вещей, не знаток людей, не знаток мудрости, ты – знаток самого себя во всём, во всех, везде и всегда!
Золотарь сношал твои тестикулы и кожа мошонки соприкасаясь с поверхностью твоих кишок, прорастала, проникала и соединялась с ней, образуя единый кожный, кожаный и постоянный конгломерат, агломерат и триумвират. И когда Золотарь эякулировал, распугав своим криком, ором и воплем блаженства, мучения и отвлечения стены, воды и духов, твоя мошонка и тестикулы остались привитые, свитые и наживо соединенные с членом Золотаря, как черенок груши, примотанный к разрезу на ветви яблони приживляется и даёт свои отличные плоды, или как прижатые одна к другой отполированные пластины меди и олова за столетия, благодаря диффузии прикипают одна к другой. Твоё же тело, тем временем, продолжительностью и долготой, пока шло совокупление, нагнетало в Золотаря всё то, те и тех, что приобрело, утащило и сохранило после поедания зеков, вертухаев и паханов и теперь сам Золотарь, презираемый, но не презренный, оскорбляемый, но не оскорблённый, задираемый, но не задранный сравнялся, превзошел и оставил позади по могуществу, возможностям и потенциалам любого из администрации тюрьмы или её паханов.
Восхищенный, благодарный и пораженный в самое сердце, печень и солнечное сплетение твоей несказанной, неразгаданной и неподдающейся выражению, соображению и пониманию милости, жертве и соболезнованию Золотарь, порывшись в своих карманах, кошельках и портмоне, вытащил три колокольчика из технеция, звеневшие малиновым, калиновым и медовым звонами и приладил их на место, где были твои яички.
Ты ведь не забудешь всё последующее?
Вышагивая тихо, осторожно и бесшумно, словно обутый в валенки як-производитель, которого уводит вор, пока облака прикрыли серп месяца, а пастухи пьют цзампу, или как падает из пипетки капля, которая, из-за малой высоты падения и поверхностного напряжения, не сливается с общим объемом, а скользит по водной глади, твоё тело, ведомое, провожаемое и сопровождаемое Золотарём, кралось, вышагивало и перемещалось по запутанным подземельям, подвалам и отвалам так осторожно, осмотрительно и острожно, что не звякал, не дребезжал и не шелохался ни один из колокольцев, заменивших твоему телу бубенцы, тестикулы и яички. Вскоре вы оказались в местах заповеданных, запрещенных и недоступных для простых арестантов.Золотарь вел твоё тело по вырубленным, выжженным и выеденным в кирпичах галеркам, анфиладам и балконам, спрятанным в тени, высоте и заброшенности. Если бы ты на мгновение вышел бы из своей медитации, погружения и одиночного плавания в пучинах самого глубокого себя, ты бы, возможно, был поражен, подавлен и ошеломлен картиной, представшей твоим глазам.
Десятки самых доверенных хозобозников неспешно таскали полосатые, клетчатые и однотонные матрасы. Другие десятки арестантов крутили, как белки, попавшие в колесо вечного, пока не закончатся изумрудные орешки, двигателя или как вечерний бриз вращает лопасти уходящих за горизонт верениц ветрогенераторов, привод титанической машины. По ее ленте транспортёра, многоярусной, извилистой и заворачивающейся в многочисленные петли, нескончаемой чередой, ехали, плыли и двигались матрасы, сдаваемые зеками во время посещения бани, прачечной и массажного салона. Те самые матрасы, которые впитывали, пропитывались и хранили литры семени арестантов. Несколько пар, троек и четверок гладких, ребристых и пупырчатых валиков, выжимали, выдавливали и выкручивали эти матрасы, извлекая до последней капельки, клеточки и кубика всю спущенную во время перманентных мастурбаций сперму осужденных, преступников и заступников. Полученная жидкость, протекая по спиральным трубкам, желобам и спермоводам, собиралась в чугунные, корундовые и фаянсовые чаны, в зависимости от качества, плотности и живости. Из этих чанов, поднимая их вверх на лебедках, крюках и стропах, наполняли прозрачные цистерны, где молочного, кофейного и янтарного цвета жидкости, бурлили, обогащаясь кислородом, квасородом и праной.