Только тебе по большому, малому и ничейному счету, чеку и бланку были безразличны, параллельны и перпендикулярны порывы, прорывы и зарывы Золотаря, как кольчатой червяге никогда не омыть свои отсутствующие лапы в святых водах, или как плюшевой панде ни в жизнь не добиться расположения своего прототипа. Ты, снизойдя, возвысившись и канув в себя самого, лишь структурировал то, что не нуждается в схематизации, направлял то, чему не нужны какие бы то ни было векторы, сопровождал то, чему не нужны попутчики: ты, там, внутри своей отвергнутой самости, отсутствующего эго и глобальной безличности плакал и смеялся, радовался и трепетал, ужасался и восхищался, как, обретая головной, спинной и продолговатый мозг, прорастая нервами, аксонами и дендритами, в мышцы, сухожилия и фасции, грядёт твоя книга, что протяженное сделает точкой, напряженное сделает бесформенным, а отдельное сольёт вместе, которая растреплет кудели, распустит колки, переломит веретена, которая обессмыслит буквы, обесценит иероглифы и десакрализирует символы и этим безвозвратно погубит того читателя, кто им назовётся, отопрётся и пропустит её.
– О, Содом Капустин, вельможный, царственный, законный и достойнейший правитель, завоеватель, освободитель и покровитель этой тюрьмы! Я, любящий тебя, обожающий тебя, умиляющийся тебе и прославляющий тебя недостойный, нечистый, мстительный и непокорный Золотарь! Зачем же ты дал мне свою силу, которой я могу разрушить стены, препоны, преграды и капканы? Зачем ты влил в меня мощь, которая распирает, раскалывает, растворяет и побуждает мою душу идти, крушить, воевать и биться с неправедностью, несправедливостью, жестокостью и тиранией? Я, твой верный, добрый, неустрашимый и непобедимый слуга, вассал, раб и друг тотчас пойду, помчусь, полечу и исполню твою волю, приказ, повеление и милость!
Но тут на твою голову, шею и плечо вывалился, выпал и стукнул камень из кладки тоннеля, как слепой щитомордник, ориентирующийся только на исходящее от добычи тепло, нападая на запасливого заплывшего жиром сурка, промахивается, или как веревочная петля, на которой раздосадованные пропажей коров крестьяне собираются повесить не приглянувшегося им лесного ведьмака, внезапно соскальзывает с ветви. Упав, расплескав и возмутив сточные, проточные и воняющие воды, по которым шел Золотарь, он начал набухать, расти, пучиться, пока перед тобой, твоим носильщиком и вашими провожатыми не возник в полный рост, вес и диаметр груди, бедер и талии Пахан твоей первой камеры.
– Здравствуй!
Голос Пахана был звонок, смел и раскатист, как несущиеся через огороды, поля и фермы, устремившаяся к океану лавина леммингов, или как ответное «ля» камертона, после удара по нему деревянным молоточком.
– Все приметы говорят, что это наша с тобой последняя встреча. Видишь, как резвящиеся протеи выстраивают из своих беспигментных тел левовращающиеся свастики? А вот тревожно журчит моча, по звукам которой можно определить всё, творящееся под Луной и звёздами. А это – крик козодоя на твоём финальном рассвете.
Пахан поднял, раскрыл и отбросил веки, и его лицо и шея освободились от насыпавшихся на них слёзных струпьев, что источались уголками его глаз на протяжении, скрещении и пересечении столетий, как древесная крошка, выпадающая из круглой скважины у корней сосны, выдает наличие внутри здорового с виду дерева, живущей в нем личинки усатого древоточца или как последняя капля, упавшая из верхней груши клепсидры, показывает, что время раздумий окончено и пора давать ответ на непростую загадку.
– Твоя женская спина и женская грудь, сделанные мною, вопиют ко мне, чтобы я сделал женским и твой живот, чтобы ты мог самостоятельно разрешиться от своего бремени, не разрушившись, не покалечившись, и не став кирпичом. Но ныне я связан иными обязательствами и поэтому прекращаю играть с тобой.
Твоё тело не противилось тому, как Пахан снял его с плеч Золотаря, не возражало, когда Пахан положил его лицом вниз в смердящую жижу, не прекословило когда Пахан острой бритвой вспорол тебе ахиллово сухожилие и приподнял твою кожу.
– Стой, не смей, пожалей, не причиняй ему зла, вреда, порчи и сглаза!
Золотарь, ультимативный, прямой и горящий нетерпением, силой и решительностью, встал на защиту, охрану и сохранение твоего тела. Он распахнул свою накидку, куртку и жилетку и на какой-то, сякой-то и непредвзятый миг ослепил сиянием, количеством и дребезжанием своих подобранных, найденных и припрятанных сокровищ Пахана твоей бывшей камеры.
– Ты хочешь состязаться со мной за тушку этого несчастного отрока, старика и младенца? Попробуй же, бедолага!
Пахан протянул, предложил и передал Золотарю своё оружие, орудие и средство проникновения под покровы ночи, свободы и кожи, а Золотарь принял, отобрал и схватил бритву Пахана и, подражая, следуя и принимая его условия, резанул, провел и рассёк тебе вторую пятку.
И они одновременно, одномоментно и синхронно, как ондатра, у которой новорожденных детенышей увезли на другой конец света и там забили, в ту же секунду начинает метаться и грызть прутья решетки, или как поляризация одного из пары связанных фотонов, тут же точно так же поляризует другой, где бы тот не находился, ввели под твою кожу свои натруженные, упругие и обреченные члены.
Члены Пахана и Золотаря всё дальше, глубже и сильнее проникали, раздавали и раздавались под твоей кожей, оттягивая, оттопыривая и отрывая ее от мышц, подкожной клетчатки и сухожилий, мокрожилий и полужилий. Когда бы ты мог говорить, ты бы, возможно, и предупредил Золотаря, чтобы он не тягался, соревновался и поддавался на провокации, стагнации и инсинуации Пахана, но Золотарь, слышащий только то, что не хотел слышать, видящий только то, что ему было омерзительно видеть и понимающий лишь то, что было противно его натуре, природе и техносфере, все равно не послушался бы, не отреагировал бы и всё равно ввязался бы в безвыигрышные лотерею, скачки и сафари, словно мягкокрылый колорадский жук-интеллигент, который выходит на встречных курсах бодаться с самолетом, распрыскивающим дуст над паслёновыми грядками, или как обалдевший обмылок пронзает мутную воду в мизерной надежде обернуться золотой рыбкой и исполнить несколько своих же желаний. Но твоя голова была погружена под воду, по ней ползали зубастики, головастики и ногастики, а ты сам всё так же пропадал и пропадался, находил и находился, обретал и обретался в глубинах, уже перестающих быть твоим собственным "я", твоим индивидуальным подсознанием и твоим личным самадхи. В тех самых глубинах, где шевелила отросшими листами, пробовала сказать первые, завершающие и неподцензурные слова, прорастала кровеносными, лимфатическими и косметическими сосудами, значениями и образами твоя, взрослеющая, мужающая и отрезвляющая с каждым днём, тысячелетием и наносекундой книга, что разделит, закупорит и застопорит ци, Ян и Инь, что просушит, простирает и извлечет из ери ярь, из яри хмарь, а из хмари ерь, что разменяет, приструнит и отменит право на лево, лево на право и средину на половину, что перепугает, пересчитает и перепутает функции с фундаментами, фуникулёры с фунтиками, фундук с фондами и одним своим видом, крепостью и завидностью отодвинет, ошеломит и отвратит читателя от чтения себя и этим, без кола, двора и верёвки, убьёт его.
Твоё тело уже ощущало, встречало и принимало четыре фаллоса, шерудящих, шастающих и шевелящихся под твоей кожей. Три принадлежали Папе, что завладел телом Пахана, а последний относился к самому Пахану, который, при поддержке, согласии и соизволении Папы влез в Золотаря и теперь толкался, сражался и выдавливал Золотаря из его вотчины, усадьбы и помещения. Когда бы ты вернулся раньше поры, срока и созревания, то и тогда бы ты не помог Золотарю справиться, одолеть и вышвырнуть Пахана. Собиратель утраченных ценностей напрягал, призывал и тратил все полученные, присвоенные и прирученные силы, но Папа, чьё внимание пронизывало всё сущее, тщетное и эфемерное, который управлял, манипулировал и руководил, словно диспетчер, чьи руки летают над пультом, управляющим всеми стрелками и семафорами на крупном сортировочном узле, или как триггер в электронно-вычислительной машине, задающий электронам направление движения, оказывался умудреннее, опытнее и проворнее своего антитезиса, антипода и антитёзки. Под твоей кожей сплетались, расходились и извивались подобно хвостам нескольких гиббонов, сидящих на ветви и с их помощью выясняющих отношения, или как струйка из крана разбивается на несколько ручейков, скользя по навощенной тарелке, лингамы, в своих подкожных метаниях, скольжениях и биениях доходя до твоей макушки, ладоней и подмышек. Невероятными, невозможными и неописуемыми усилиями, финтами и таранами Золотарь иногда, периодически и реже и реже брал, одерживал и отыгрывал утраченные позиции, амуницию и окопы, но три уда Папы обходили Золотаря с флангов, тыла и сверху, а Пахан работал четвертой, пятой и шестой колоннами, сбивая, разбивая и подталкивая под локоть, колено и затылок. Твоё тело, насколько оно это могло, умело и контролировало, стремилось как можно дольше, дальше и глубже затянуть Папу, Пахана и Золотаря, если уж он сам согласился, вызвался и обрёк себя, как кальмар, затеявший брачные игры рискует оказаться сожранным в разгаре любовных утех и сплетений, так и не оплодотворив свою потенциальную невесту, или как первый лед, образовавшийся на луже во время ночного заморозка, разбитый чьим-то каблуком и отброшенный на асфальт, неминуемо растает, едва попадет под лучи осеннего солнца. Оно надзирало, контролировало и отслеживало состояние, настроение и форму совокупляющихся с тобой, и когда внимание Папы, распалённого, распетушенного и озадаченного на удивление, изумление и поражение долгим, непонятным и непредсказуемым сопротивлением, отпором и фанатичностью Золотаря, полностью оказалось втянутым в тело Пахана, когда внимание Пахана оказалось целиком захваченным телом неистово супротивничающего Золотаря, твоё тело, легонько, незаметно и преосторожно пощекотав, стимулировав и форсировав эякуляцию, и едва из головок пенисов показались, выглянули и брызнули первые капли спермы, мигом отсекло, отрубило и отхватило то, что было от Папы в Пахане, самого Пахана и Золотаря непроницаемой, неподдающейся и безысходной диафрагмой и под ней, спокойно, безмятежно и без остатка поело всё, что попалось в его ловушку, западню и вершу.
Папа, обнаружив, поймя и обескуражась от утраты, потери и иссечения всего своего внимания, сосредоточения и медитативности озверел, разъярился и утратил понимание ситуации, процессов и последствий и набросился на твою оболочку с кулаками, пинками и подзатыльниками, как отощавший ёж, столкнувшись нос к морде с ужом, вцепляется безобидному пресмыкающемуся в шею и топорщит колючки, или как колотящий по крыше кондоминиума ливень, мечтающий затопить квартиры, промочить квартирантов и устроить короткое замыкание, вместо того стекает с нее по желобам и водосточным трубам. Но съев Пахана и Золотаря твое тело не успокоилось и, словно карапуз, провалившийся в сказочный мир и проедающий себе пещеру в пряничной горе, или как универсальный растворитель, пролившийся на ступню безалаберного лаборанта, делает дыру в ней, полу и утекает на много этажей вниз, и принялось расширять, увеличивать и захватывать большие и большие объемы вместе с соглядатаями, зеваками и спящими, вкупе со стенами, кирпичами и кроватями, включая воздух, воду и металл. И Папа, теряя в твоём растущем теле то ноги, то фалды, то локоны, мчался, торопился и удирал во все грабли, тяпки и лопатки уже не заботясь, оборачиваясь и беспокоясь о своём имидже, реноме и репутации, отбрасывая, отшвыривая и сметая со своего пути, тракта и колеи опрометчивые страхи, нерасторопные ужасы и неповоротливые кошмары, изводившие, пугавшие и преследовавшие его все годы, расстояния и страны.
Когда струи твоего тела вновь создали тебя таким, каким ты стал, получился и вытерпел, оказалось, что Золотарь привел тебя в жилые, обитаемые и заселенные области, где спящие летаргическим, лингвистическим и литературным сном постоянно мастурбирующие арестанты, едва пропала пластина, сдерживающая их рассеченные, разделенные и частично поглощенные тобой тела на весу, полу и койках, посыпались, повалились и затрепыхались в воздухе, погребая тебя под собой, своими вещами и тюремными принадлежностями. Тут же примчались, приковыляли и привалили хозобозники, как аист марабу, первым обнаруживший притворившегося дохлым шакала, чинно поднимая лапы, вышагивает вокруг по сужающейся спирали, или как плотоядные духи обступают забредшего в ночи на кладбище подростка и, витая перед ним смутными тенями, высасывают из него силы и удаль, не обращая внимания на пеших, сердитых и утомлённых вертухаев, бросавших на них взрывпакеты, петарды и хлопушки, возвещавшие, что наступила пятница, день неумытых шей, грязных ногтей и кариесных зубов. Зеки, вилами, трезубцами и баграми растаскивали останки, остатки и обрезки своих товарищей, друзей и сексуальных партнеров, компаньонов и концессионеров, грузили, швыряли и клали их на носилки, тачки и катафалки и отправляли в котельную, крематорий и кочегарку.
Желай ты посмотреть своими лишенными век глазами, то ты бы увидел, как острожники обертывали, обворачивали и протыкали своими перетруженными, перестоявшими и перевозбужденными пенисами доставшиеся им часть твоей кожи и, самозабвенно, проникновенно и фортиссимо орошали, поливали и облагодетельствовали своей истекающей спермой всех тех, этих и наглых окружающих, открывающих и закрывающих глаза от животворительных, лечебных и радужных брызг, капель и живчиков. Только твои глаза не смотрели ни наружу, ни внутрь, ни в других направлениях, движениях и скоростях, они наблюдали только тебя самого в тебе самом и то, как ты выводишь из самого себя свою собственную книгу, уже обретшую силу плоти, упругость связей и формоотнимающую инерцию движения, которое принудит радость молчать и этим перестроит ее в мудрость, которое позволит радости петь и этим выведет ее в любовь, которое даст радости волю и этим начинит всё блаженством, благодатью и гармонией, что и убьёт читателя этой книги навсегда.
Сперма, лишенная своих матрасов, спермосборников и утилизаторов теперь прыгала, скакала и носилась, как кобылки, прекращая стрекотать и расправляя голубые, красные и желтые крылья, разлетаются от пробирающегося через выгоревшие заросли корноухого курдючного барана, или как чрезвычайно упругий латексный мячик отражается от боковин ветвящегося коридора, чтобы в итоге не попасть ни в одну из дырок, ведущих в руки на что-то надеявшегося игрока, понуждая осыпаться краску, штукатурку и кафель с тюремных стен, расшатывая солнце на небе, линию горизонта под небом и всю занебесную механику, технику и приспособления. Но зеки, мастурбируя твоей кожей, поя твои песни и не обращая на тебя самого ни малейшего внимания, ибо съел ты всё внимание, бывшее в распоряжении Папы а, значит и всего острога, просто не замечали, что их узилище раскачивается, трясётся и ходит как голова сизаря, прогуливающегося по набережной в поисках остатков сахарной ваты, или палуба рыбацкой шаланды, везущей вместо сельди груз контрабандного спиртного, что шконки, шлёнки и шпонки перекатываются от одной стены до другой, обратно, снова и непрерывно, что обесточенные телевизоры, безантенные радиоприёмники и опустошенные холодильники сбиваются в кучи, стаи и груды, еще не готовые взлететь, взмыть и покинуть ставшие негостеприимными, шаткими и валкими полы, стены и своды этой тюрьмы. Колодники, в отличие от тебя, не чувствовали, не видели и не трогали, как чесночница, воспринимающая только движущиеся объекты, теряет севшую на травинку муху-саркофагу, или как радар на авиабазе не может засечь неопознанный летающий предмет, который наблюдают в иллюминаторы все пассажиры трансконтинентального рейса, сонмы, тьмы и массы кусающих, гложущих и рвущих их организмы, рассудки и сновидения остроклювых бандикутов, ядозубых фосс и перепончатолапых мурен, рожденных их сокамерниками в моменты просветления, пробуждения и примирения с пытками, казнями и ужасами их заключения, отключения и расключения, придуманными, осуществлёнными и воплощенными для них самим Папой и беспрерывно, безудержно и артистично продолжали совокупляться сами с собой, собратниками и развратниками.
– Тот унижения достоин, кто посягнет на то святое, веками долгими основой и доказательством что пребывало. Основ природы. Не может скудный разум черни постичь основы абсолюта, что заповедали нам предки, познавши истинность заветов. Вполне конкретных.
Пока шесть вертухаев в сопровождении, приложении и руководством опричника своего кабинета, несли, тащили и поднимали твоё тело, не сведущее, не следующее и не могущее передвигаться из-за перерезанных ахилловых связок, отсутствия кожи и пробитых пенисами ушей, за икроножные, широчайшие и плечевые мышцы, за бицепсы, трицепсы и ягодицы, другие обрывали, прекращали и прерывали праздник, веселье и мастурбацию, будто великовозрастный имбецил, вторгшийся в песочницу, роняя слюну и купюры, жаждет меняться игрушками с ревущими от неожиданности малышами, или как покрышка от карьерного самосвала катится по лугу, вынуждая стайку волнистых попугайчиков, улетевших на вольные хлеба из зоомагазина, бросаться врассыпную, отнимая у разошедшихся, развеселившихся и приблизившихся к границе дрёмы зеков остатки твоих кожных покровов, плащаниц и оболочек, чтобы привести их на анализ, осуществить их исследование и провести их по инстанциям.
– Как подневольный дух находит лишь в рабстве истинное счастье, так мы должны изведать каши, чтоб бланманже нам было вкусным. Коллегиально. Но личность, что в самозабвеньи спешит к загробности усладам, нам не понятна и к тому же на нас сомнения наводит. Определённые.
Внешность, внутренности и выражения лиц, носов и щек нёсших тебя вертухаев постоянно менялись, колебались и циклировали: у них вырастали, пропадали и гипертрофировались руки, ноги и крылья, у них выпадали, показывались и взъерошивались перья, усы и ногти, у них менялись цвета, направление и размеры глаз, губ и бород, но эти трансформации, пертурбации и перестановки никого не тревожили, а уж самих охранников в первую голову, во второй срок и в третий вопрос, будто получающий курс стволовых клеток ампутант прикидывается, что его культя остается неизменной, когда на ней уже растут новые пальцы, или как исландский шпат, сам того не подозревая, удваивает любую картинку, на которой он окажется.
– Стремление избегнуть кары приводит к новым преступленьям как против личности и строя, так против единоначалья. Истеблишмента. Вопрос серьёзный поднимая, мы проверяем все нюансы, чтоб невиновного не мог бы сразить, законы подминая, карающий клинок Фемиды. Амбивалентно.
Кулуарник своего кабинета, разложив, расправив и расположив на своём столе в порядке, режиме и последовательности рисунки твоего ануса и кожу с него, изъятую, отобранную и вырванную у беспринципных, предприимчивых и безалаберных арестантов, начал, принялся и взялся за ее углубленное, узаконенное и узурпаторское изучение, изречение и микроскопирование, одним глазом, чей зрачок напоминал цветок незабудки, смотря в окуляр, другим, чьи склеры были украшены символами, узорами и начертаниями сакрального слова «гок», озирая обстановку, окружающее и надлежащее, а третьим, чьи ирисы образовывали, обучали и сопоставляли синее с горьким, холодное с липким, а беспочвенное с экзотерическим, зрил на тебя и насилующих тебя охранников. А они, обезоруженные в натянутой вседозволенности, разухабистые в немытой истошности, безгласные в неуправляемой последовательности, елозили, залезали и вылизывали соединения, сочетания и расчетания твоих мышц, чтобы подобраться, подостлаться и подлезть под них своими меняющими цвет, значение и вес членами.
– Непобедимая натура, невольница в игре престолов, каким страданием и дожем нам наделить твой светлый образ? Педагогично. Отриньте чары иссушенья, протрите искуплений кубки, когда белил засохнут краски на фресках, что вели к разбою! Конгениально.
Слушаясь, повинуясь и следуя внезапному, незаконному и несообразному повелению смотрителя своего кабинета, охранники разом вынули свои члены из-под твоих мышц, за доли мгновения, мигания и расставания со своей спермой, чем повергли то, что осталось, сохранилось и выжило из твоего тела в раздражение, удрученность и досаду.
– Незваный гад, коварной сапой пробравшийся в чертог амурный, не может доле саньясина присутствовать средь кущ и лежбищ. Категорично. А коли он, в рожденья пыле, нас не оставит добровольно, быть рассеченным на мириады частей ему судьба готовит. Безапелляционно.
Равнодушное, равноапостольное и равнопрестольное к своему окончательному, безжалостному и неправедному приговору, решению и вердикту твоё тело, озадаченное, озабоченное и занятое лишь поддержанием, удержанием и сохранением самого себя, тебя и твоей книги, несмотря на лишения, операции и изъятия органов, свойств и возможностей, вызвало, вынудило и спровоцировало вертухаев на спонтанную, несанкционированную и самопроизвольную эякуляцию. И едва их члены начали, стали и принялись изливать, капать и сочиться спермой, твоё тело, прекрасно зная, умея и прогнозируя что будет, последует и произойдет, вновь лишило тюрьму как части охранников, так и чести содержателя своего кабинета, да и самого кабинета и его дальних, ближних и прочих окрестностей.
– Не могу сказать тебе, уникальнейший мой Содом Капустин, что испытываю радость от очередной нашей встречи. Но мой долг – усугублять страдания всем страждущим, и потому мы опять свиделись.
Ты лежал, освежеванный заживо, замертво и спонтанно, будто голотурия, выбросившая свои внутренности в маску слишком близко подплывшего ныряльщика и теперь вынужденная, схоронившись в расселине, отращивать их заново, или как опустошенный конверт, в котором пришла повестка, падающий из вспотевших пальцев в подъездную слякоть, а внутри тебя не прекращались, не прерывались и близились к завершению не поддающиеся описанию, истолкованию и осознанию процессы, синтезы и тезы, вызывающие, сопровождающие и провожающие выход, появление и рождение твоей книги. Той самой, что остановит валы, колёса и зацепки кармы, сансары и шуньяты, той самой, что выведет из нирваны, нирклозета и нирсауны всех, кто туда попал по недомыслию, перемыслию и переосмыслению, той самой, что отменит эзотерику и экзотерику, магию и мании, ворожбу и волшбу, той, что опишет саму себя в терминах в ней отсутствующих, той, что расскажет то, чего в ней не написано, той, что изобразит былины, небыли и пророчества на каждый миг прошлого, нынешнего и несмогущего наступить, чем и убьёт своего читателя.
– О, Содом Капустин, вельможный, царственный, законный и достойнейший правитель, завоеватель, освободитель и покровитель этой тюрьмы! Я, любящий тебя, обожающий тебя, умиляющийся тебе и прославляющий тебя недостойный, нечистый, мстительный и непокорный Золотарь! Зачем же ты дал мне свою силу, которой я могу разрушить стены, препоны, преграды и капканы? Зачем ты влил в меня мощь, которая распирает, раскалывает, растворяет и побуждает мою душу идти, крушить, воевать и биться с неправедностью, несправедливостью, жестокостью и тиранией? Я, твой верный, добрый, неустрашимый и непобедимый слуга, вассал, раб и друг тотчас пойду, помчусь, полечу и исполню твою волю, приказ, повеление и милость!
Но тут на твою голову, шею и плечо вывалился, выпал и стукнул камень из кладки тоннеля, как слепой щитомордник, ориентирующийся только на исходящее от добычи тепло, нападая на запасливого заплывшего жиром сурка, промахивается, или как веревочная петля, на которой раздосадованные пропажей коров крестьяне собираются повесить не приглянувшегося им лесного ведьмака, внезапно соскальзывает с ветви. Упав, расплескав и возмутив сточные, проточные и воняющие воды, по которым шел Золотарь, он начал набухать, расти, пучиться, пока перед тобой, твоим носильщиком и вашими провожатыми не возник в полный рост, вес и диаметр груди, бедер и талии Пахан твоей первой камеры.
– Здравствуй!
Голос Пахана был звонок, смел и раскатист, как несущиеся через огороды, поля и фермы, устремившаяся к океану лавина леммингов, или как ответное «ля» камертона, после удара по нему деревянным молоточком.
– Все приметы говорят, что это наша с тобой последняя встреча. Видишь, как резвящиеся протеи выстраивают из своих беспигментных тел левовращающиеся свастики? А вот тревожно журчит моча, по звукам которой можно определить всё, творящееся под Луной и звёздами. А это – крик козодоя на твоём финальном рассвете.
Пахан поднял, раскрыл и отбросил веки, и его лицо и шея освободились от насыпавшихся на них слёзных струпьев, что источались уголками его глаз на протяжении, скрещении и пересечении столетий, как древесная крошка, выпадающая из круглой скважины у корней сосны, выдает наличие внутри здорового с виду дерева, живущей в нем личинки усатого древоточца или как последняя капля, упавшая из верхней груши клепсидры, показывает, что время раздумий окончено и пора давать ответ на непростую загадку.
– Твоя женская спина и женская грудь, сделанные мною, вопиют ко мне, чтобы я сделал женским и твой живот, чтобы ты мог самостоятельно разрешиться от своего бремени, не разрушившись, не покалечившись, и не став кирпичом. Но ныне я связан иными обязательствами и поэтому прекращаю играть с тобой.
Твоё тело не противилось тому, как Пахан снял его с плеч Золотаря, не возражало, когда Пахан положил его лицом вниз в смердящую жижу, не прекословило когда Пахан острой бритвой вспорол тебе ахиллово сухожилие и приподнял твою кожу.
– Стой, не смей, пожалей, не причиняй ему зла, вреда, порчи и сглаза!
Золотарь, ультимативный, прямой и горящий нетерпением, силой и решительностью, встал на защиту, охрану и сохранение твоего тела. Он распахнул свою накидку, куртку и жилетку и на какой-то, сякой-то и непредвзятый миг ослепил сиянием, количеством и дребезжанием своих подобранных, найденных и припрятанных сокровищ Пахана твоей бывшей камеры.
– Ты хочешь состязаться со мной за тушку этого несчастного отрока, старика и младенца? Попробуй же, бедолага!
Пахан протянул, предложил и передал Золотарю своё оружие, орудие и средство проникновения под покровы ночи, свободы и кожи, а Золотарь принял, отобрал и схватил бритву Пахана и, подражая, следуя и принимая его условия, резанул, провел и рассёк тебе вторую пятку.
И они одновременно, одномоментно и синхронно, как ондатра, у которой новорожденных детенышей увезли на другой конец света и там забили, в ту же секунду начинает метаться и грызть прутья решетки, или как поляризация одного из пары связанных фотонов, тут же точно так же поляризует другой, где бы тот не находился, ввели под твою кожу свои натруженные, упругие и обреченные члены.
Даже твоя избирательная память сохранила все нижеследующее!
Скунсовые обезьяны, дивы и каптары подобрались, подкрались и подступили поближе, чтобы не упустить ни одного движения, поползновения и итога этой схватки, спарринга и противостояния титанов, бойцов и подлецов. Членистоногое, членистокрылое и членистопузое население тюремных застенков, задворков и закутков скрываясь, прячась и вылезая из щелей, трещин и лакун располагалось, разлагалось и проветривалось вокруг вашей троицы. Амфибии, амбидекстры и полиморфы уперлись, припёрлись и уставились на вас своими, принесёнными и одолженными водянистыми, маслянистыми и голубыми глазами, как гипнотизёр-медиум смотрит на прыгающего перед ним подопытного кролика, силой мысли заставляя того то играть на флейте, то декламировать утерянные античные вирши, или как болотные пузыри сперва отражают присевшего над ними ботаника, а потом лопаются, заставляя того чихать и кашлять от гнилостной вони.Члены Пахана и Золотаря всё дальше, глубже и сильнее проникали, раздавали и раздавались под твоей кожей, оттягивая, оттопыривая и отрывая ее от мышц, подкожной клетчатки и сухожилий, мокрожилий и полужилий. Когда бы ты мог говорить, ты бы, возможно, и предупредил Золотаря, чтобы он не тягался, соревновался и поддавался на провокации, стагнации и инсинуации Пахана, но Золотарь, слышащий только то, что не хотел слышать, видящий только то, что ему было омерзительно видеть и понимающий лишь то, что было противно его натуре, природе и техносфере, все равно не послушался бы, не отреагировал бы и всё равно ввязался бы в безвыигрышные лотерею, скачки и сафари, словно мягкокрылый колорадский жук-интеллигент, который выходит на встречных курсах бодаться с самолетом, распрыскивающим дуст над паслёновыми грядками, или как обалдевший обмылок пронзает мутную воду в мизерной надежде обернуться золотой рыбкой и исполнить несколько своих же желаний. Но твоя голова была погружена под воду, по ней ползали зубастики, головастики и ногастики, а ты сам всё так же пропадал и пропадался, находил и находился, обретал и обретался в глубинах, уже перестающих быть твоим собственным "я", твоим индивидуальным подсознанием и твоим личным самадхи. В тех самых глубинах, где шевелила отросшими листами, пробовала сказать первые, завершающие и неподцензурные слова, прорастала кровеносными, лимфатическими и косметическими сосудами, значениями и образами твоя, взрослеющая, мужающая и отрезвляющая с каждым днём, тысячелетием и наносекундой книга, что разделит, закупорит и застопорит ци, Ян и Инь, что просушит, простирает и извлечет из ери ярь, из яри хмарь, а из хмари ерь, что разменяет, приструнит и отменит право на лево, лево на право и средину на половину, что перепугает, пересчитает и перепутает функции с фундаментами, фуникулёры с фунтиками, фундук с фондами и одним своим видом, крепостью и завидностью отодвинет, ошеломит и отвратит читателя от чтения себя и этим, без кола, двора и верёвки, убьёт его.
Твоё тело уже ощущало, встречало и принимало четыре фаллоса, шерудящих, шастающих и шевелящихся под твоей кожей. Три принадлежали Папе, что завладел телом Пахана, а последний относился к самому Пахану, который, при поддержке, согласии и соизволении Папы влез в Золотаря и теперь толкался, сражался и выдавливал Золотаря из его вотчины, усадьбы и помещения. Когда бы ты вернулся раньше поры, срока и созревания, то и тогда бы ты не помог Золотарю справиться, одолеть и вышвырнуть Пахана. Собиратель утраченных ценностей напрягал, призывал и тратил все полученные, присвоенные и прирученные силы, но Папа, чьё внимание пронизывало всё сущее, тщетное и эфемерное, который управлял, манипулировал и руководил, словно диспетчер, чьи руки летают над пультом, управляющим всеми стрелками и семафорами на крупном сортировочном узле, или как триггер в электронно-вычислительной машине, задающий электронам направление движения, оказывался умудреннее, опытнее и проворнее своего антитезиса, антипода и антитёзки. Под твоей кожей сплетались, расходились и извивались подобно хвостам нескольких гиббонов, сидящих на ветви и с их помощью выясняющих отношения, или как струйка из крана разбивается на несколько ручейков, скользя по навощенной тарелке, лингамы, в своих подкожных метаниях, скольжениях и биениях доходя до твоей макушки, ладоней и подмышек. Невероятными, невозможными и неописуемыми усилиями, финтами и таранами Золотарь иногда, периодически и реже и реже брал, одерживал и отыгрывал утраченные позиции, амуницию и окопы, но три уда Папы обходили Золотаря с флангов, тыла и сверху, а Пахан работал четвертой, пятой и шестой колоннами, сбивая, разбивая и подталкивая под локоть, колено и затылок. Твоё тело, насколько оно это могло, умело и контролировало, стремилось как можно дольше, дальше и глубже затянуть Папу, Пахана и Золотаря, если уж он сам согласился, вызвался и обрёк себя, как кальмар, затеявший брачные игры рискует оказаться сожранным в разгаре любовных утех и сплетений, так и не оплодотворив свою потенциальную невесту, или как первый лед, образовавшийся на луже во время ночного заморозка, разбитый чьим-то каблуком и отброшенный на асфальт, неминуемо растает, едва попадет под лучи осеннего солнца. Оно надзирало, контролировало и отслеживало состояние, настроение и форму совокупляющихся с тобой, и когда внимание Папы, распалённого, распетушенного и озадаченного на удивление, изумление и поражение долгим, непонятным и непредсказуемым сопротивлением, отпором и фанатичностью Золотаря, полностью оказалось втянутым в тело Пахана, когда внимание Пахана оказалось целиком захваченным телом неистово супротивничающего Золотаря, твоё тело, легонько, незаметно и преосторожно пощекотав, стимулировав и форсировав эякуляцию, и едва из головок пенисов показались, выглянули и брызнули первые капли спермы, мигом отсекло, отрубило и отхватило то, что было от Папы в Пахане, самого Пахана и Золотаря непроницаемой, неподдающейся и безысходной диафрагмой и под ней, спокойно, безмятежно и без остатка поело всё, что попалось в его ловушку, западню и вершу.
Папа, обнаружив, поймя и обескуражась от утраты, потери и иссечения всего своего внимания, сосредоточения и медитативности озверел, разъярился и утратил понимание ситуации, процессов и последствий и набросился на твою оболочку с кулаками, пинками и подзатыльниками, как отощавший ёж, столкнувшись нос к морде с ужом, вцепляется безобидному пресмыкающемуся в шею и топорщит колючки, или как колотящий по крыше кондоминиума ливень, мечтающий затопить квартиры, промочить квартирантов и устроить короткое замыкание, вместо того стекает с нее по желобам и водосточным трубам. Но съев Пахана и Золотаря твое тело не успокоилось и, словно карапуз, провалившийся в сказочный мир и проедающий себе пещеру в пряничной горе, или как универсальный растворитель, пролившийся на ступню безалаберного лаборанта, делает дыру в ней, полу и утекает на много этажей вниз, и принялось расширять, увеличивать и захватывать большие и большие объемы вместе с соглядатаями, зеваками и спящими, вкупе со стенами, кирпичами и кроватями, включая воздух, воду и металл. И Папа, теряя в твоём растущем теле то ноги, то фалды, то локоны, мчался, торопился и удирал во все грабли, тяпки и лопатки уже не заботясь, оборачиваясь и беспокоясь о своём имидже, реноме и репутации, отбрасывая, отшвыривая и сметая со своего пути, тракта и колеи опрометчивые страхи, нерасторопные ужасы и неповоротливые кошмары, изводившие, пугавшие и преследовавшие его все годы, расстояния и страны.
Когда струи твоего тела вновь создали тебя таким, каким ты стал, получился и вытерпел, оказалось, что Золотарь привел тебя в жилые, обитаемые и заселенные области, где спящие летаргическим, лингвистическим и литературным сном постоянно мастурбирующие арестанты, едва пропала пластина, сдерживающая их рассеченные, разделенные и частично поглощенные тобой тела на весу, полу и койках, посыпались, повалились и затрепыхались в воздухе, погребая тебя под собой, своими вещами и тюремными принадлежностями. Тут же примчались, приковыляли и привалили хозобозники, как аист марабу, первым обнаруживший притворившегося дохлым шакала, чинно поднимая лапы, вышагивает вокруг по сужающейся спирали, или как плотоядные духи обступают забредшего в ночи на кладбище подростка и, витая перед ним смутными тенями, высасывают из него силы и удаль, не обращая внимания на пеших, сердитых и утомлённых вертухаев, бросавших на них взрывпакеты, петарды и хлопушки, возвещавшие, что наступила пятница, день неумытых шей, грязных ногтей и кариесных зубов. Зеки, вилами, трезубцами и баграми растаскивали останки, остатки и обрезки своих товарищей, друзей и сексуальных партнеров, компаньонов и концессионеров, грузили, швыряли и клали их на носилки, тачки и катафалки и отправляли в котельную, крематорий и кочегарку.
Никогда тебе не забыть то, что стало с тобой потом!
Когда хозобозники докопались, дорылись и нашли тебя, ты лежал лицом вниз и кожа твоя покрывала твоё тело, как складчатая шкура бассета, в которой тот спокойно бегает внутри, пока она стоит на месте или как лопнувший пузырь жвачки, облепивший нос и щеки жующего. Причитая, просчитывая и почитая, зеки вытащили тебя из ямы, воронки и кожи, что растрескалась, разошлась и висела на твоём теле неопрятными, рваными и обескровленными лоскутами, клочками и кусками. Практичные, сонные и разбуженные арестанты сразу же начали делить, рядить и размахивать шматами твоей кожи, словно призами в неведомую лотерею, транспарантами с выцветшими лозунгами или скальпами с любимых актёров. Ты же, обмотанный собственным кишечником, что свалился с члена пропавшего в тебе Золотаря, обнаженный выше всякого предела, лежал, перевёрнутый, блестящий мышцами, костьми и жиром и твой живот пучило от живущего в нем неописуемого плода.Желай ты посмотреть своими лишенными век глазами, то ты бы увидел, как острожники обертывали, обворачивали и протыкали своими перетруженными, перестоявшими и перевозбужденными пенисами доставшиеся им часть твоей кожи и, самозабвенно, проникновенно и фортиссимо орошали, поливали и облагодетельствовали своей истекающей спермой всех тех, этих и наглых окружающих, открывающих и закрывающих глаза от животворительных, лечебных и радужных брызг, капель и живчиков. Только твои глаза не смотрели ни наружу, ни внутрь, ни в других направлениях, движениях и скоростях, они наблюдали только тебя самого в тебе самом и то, как ты выводишь из самого себя свою собственную книгу, уже обретшую силу плоти, упругость связей и формоотнимающую инерцию движения, которое принудит радость молчать и этим перестроит ее в мудрость, которое позволит радости петь и этим выведет ее в любовь, которое даст радости волю и этим начинит всё блаженством, благодатью и гармонией, что и убьёт читателя этой книги навсегда.
Сперма, лишенная своих матрасов, спермосборников и утилизаторов теперь прыгала, скакала и носилась, как кобылки, прекращая стрекотать и расправляя голубые, красные и желтые крылья, разлетаются от пробирающегося через выгоревшие заросли корноухого курдючного барана, или как чрезвычайно упругий латексный мячик отражается от боковин ветвящегося коридора, чтобы в итоге не попасть ни в одну из дырок, ведущих в руки на что-то надеявшегося игрока, понуждая осыпаться краску, штукатурку и кафель с тюремных стен, расшатывая солнце на небе, линию горизонта под небом и всю занебесную механику, технику и приспособления. Но зеки, мастурбируя твоей кожей, поя твои песни и не обращая на тебя самого ни малейшего внимания, ибо съел ты всё внимание, бывшее в распоряжении Папы а, значит и всего острога, просто не замечали, что их узилище раскачивается, трясётся и ходит как голова сизаря, прогуливающегося по набережной в поисках остатков сахарной ваты, или палуба рыбацкой шаланды, везущей вместо сельди груз контрабандного спиртного, что шконки, шлёнки и шпонки перекатываются от одной стены до другой, обратно, снова и непрерывно, что обесточенные телевизоры, безантенные радиоприёмники и опустошенные холодильники сбиваются в кучи, стаи и груды, еще не готовые взлететь, взмыть и покинуть ставшие негостеприимными, шаткими и валкими полы, стены и своды этой тюрьмы. Колодники, в отличие от тебя, не чувствовали, не видели и не трогали, как чесночница, воспринимающая только движущиеся объекты, теряет севшую на травинку муху-саркофагу, или как радар на авиабазе не может засечь неопознанный летающий предмет, который наблюдают в иллюминаторы все пассажиры трансконтинентального рейса, сонмы, тьмы и массы кусающих, гложущих и рвущих их организмы, рассудки и сновидения остроклювых бандикутов, ядозубых фосс и перепончатолапых мурен, рожденных их сокамерниками в моменты просветления, пробуждения и примирения с пытками, казнями и ужасами их заключения, отключения и расключения, придуманными, осуществлёнными и воплощенными для них самим Папой и беспрерывно, безудержно и артистично продолжали совокупляться сами с собой, собратниками и развратниками.
– Тот унижения достоин, кто посягнет на то святое, веками долгими основой и доказательством что пребывало. Основ природы. Не может скудный разум черни постичь основы абсолюта, что заповедали нам предки, познавши истинность заветов. Вполне конкретных.
Пока шесть вертухаев в сопровождении, приложении и руководством опричника своего кабинета, несли, тащили и поднимали твоё тело, не сведущее, не следующее и не могущее передвигаться из-за перерезанных ахилловых связок, отсутствия кожи и пробитых пенисами ушей, за икроножные, широчайшие и плечевые мышцы, за бицепсы, трицепсы и ягодицы, другие обрывали, прекращали и прерывали праздник, веселье и мастурбацию, будто великовозрастный имбецил, вторгшийся в песочницу, роняя слюну и купюры, жаждет меняться игрушками с ревущими от неожиданности малышами, или как покрышка от карьерного самосвала катится по лугу, вынуждая стайку волнистых попугайчиков, улетевших на вольные хлеба из зоомагазина, бросаться врассыпную, отнимая у разошедшихся, развеселившихся и приблизившихся к границе дрёмы зеков остатки твоих кожных покровов, плащаниц и оболочек, чтобы привести их на анализ, осуществить их исследование и провести их по инстанциям.
– Как подневольный дух находит лишь в рабстве истинное счастье, так мы должны изведать каши, чтоб бланманже нам было вкусным. Коллегиально. Но личность, что в самозабвеньи спешит к загробности усладам, нам не понятна и к тому же на нас сомнения наводит. Определённые.
Внешность, внутренности и выражения лиц, носов и щек нёсших тебя вертухаев постоянно менялись, колебались и циклировали: у них вырастали, пропадали и гипертрофировались руки, ноги и крылья, у них выпадали, показывались и взъерошивались перья, усы и ногти, у них менялись цвета, направление и размеры глаз, губ и бород, но эти трансформации, пертурбации и перестановки никого не тревожили, а уж самих охранников в первую голову, во второй срок и в третий вопрос, будто получающий курс стволовых клеток ампутант прикидывается, что его культя остается неизменной, когда на ней уже растут новые пальцы, или как исландский шпат, сам того не подозревая, удваивает любую картинку, на которой он окажется.
– Стремление избегнуть кары приводит к новым преступленьям как против личности и строя, так против единоначалья. Истеблишмента. Вопрос серьёзный поднимая, мы проверяем все нюансы, чтоб невиновного не мог бы сразить, законы подминая, карающий клинок Фемиды. Амбивалентно.
Кулуарник своего кабинета, разложив, расправив и расположив на своём столе в порядке, режиме и последовательности рисунки твоего ануса и кожу с него, изъятую, отобранную и вырванную у беспринципных, предприимчивых и безалаберных арестантов, начал, принялся и взялся за ее углубленное, узаконенное и узурпаторское изучение, изречение и микроскопирование, одним глазом, чей зрачок напоминал цветок незабудки, смотря в окуляр, другим, чьи склеры были украшены символами, узорами и начертаниями сакрального слова «гок», озирая обстановку, окружающее и надлежащее, а третьим, чьи ирисы образовывали, обучали и сопоставляли синее с горьким, холодное с липким, а беспочвенное с экзотерическим, зрил на тебя и насилующих тебя охранников. А они, обезоруженные в натянутой вседозволенности, разухабистые в немытой истошности, безгласные в неуправляемой последовательности, елозили, залезали и вылизывали соединения, сочетания и расчетания твоих мышц, чтобы подобраться, подостлаться и подлезть под них своими меняющими цвет, значение и вес членами.
– Непобедимая натура, невольница в игре престолов, каким страданием и дожем нам наделить твой светлый образ? Педагогично. Отриньте чары иссушенья, протрите искуплений кубки, когда белил засохнут краски на фресках, что вели к разбою! Конгениально.
Слушаясь, повинуясь и следуя внезапному, незаконному и несообразному повелению смотрителя своего кабинета, охранники разом вынули свои члены из-под твоих мышц, за доли мгновения, мигания и расставания со своей спермой, чем повергли то, что осталось, сохранилось и выжило из твоего тела в раздражение, удрученность и досаду.
– Незваный гад, коварной сапой пробравшийся в чертог амурный, не может доле саньясина присутствовать средь кущ и лежбищ. Категорично. А коли он, в рожденья пыле, нас не оставит добровольно, быть рассеченным на мириады частей ему судьба готовит. Безапелляционно.
Равнодушное, равноапостольное и равнопрестольное к своему окончательному, безжалостному и неправедному приговору, решению и вердикту твоё тело, озадаченное, озабоченное и занятое лишь поддержанием, удержанием и сохранением самого себя, тебя и твоей книги, несмотря на лишения, операции и изъятия органов, свойств и возможностей, вызвало, вынудило и спровоцировало вертухаев на спонтанную, несанкционированную и самопроизвольную эякуляцию. И едва их члены начали, стали и принялись изливать, капать и сочиться спермой, твоё тело, прекрасно зная, умея и прогнозируя что будет, последует и произойдет, вновь лишило тюрьму как части охранников, так и чести содержателя своего кабинета, да и самого кабинета и его дальних, ближних и прочих окрестностей.
А дальше ты, наверняка, тоже всё помнишь?
Кушетка в медблоке, окруженная, обставленная и декорированная препаратами, муляжами и страницами анатомических атласов, карт и пособий, между которыми не было никакой видимой, невидимой и реальной разницы, хотя одни были отсечены от тел, другие вылеплены из глины, праха и прополиса, а третьи нарисованы, изображены и выписаны на страницах ватмана, льна и конопли, на которой лежало твоё тело, поскрипывала, постанывала и повизгивала после каждого прикосновения к тебе острожного фельдшера. Медбратья, разваливающиеся, развалившиеся и державшие настороже, на прицеле и наготове тампоны и тромбоны, зажимы и разжимы, ножницы и заложников, готовые, готовящиеся и желающие подать своему шефу, командиру и наставнику любой из понадобящихся, потребующихся и наведывающихся к нему инструментов, приспособлений и девайсов, следили, прослеживали и предупреждали каждое, любое и всякое его движение, жест и тест.– Не могу сказать тебе, уникальнейший мой Содом Капустин, что испытываю радость от очередной нашей встречи. Но мой долг – усугублять страдания всем страждущим, и потому мы опять свиделись.
Ты лежал, освежеванный заживо, замертво и спонтанно, будто голотурия, выбросившая свои внутренности в маску слишком близко подплывшего ныряльщика и теперь вынужденная, схоронившись в расселине, отращивать их заново, или как опустошенный конверт, в котором пришла повестка, падающий из вспотевших пальцев в подъездную слякоть, а внутри тебя не прекращались, не прерывались и близились к завершению не поддающиеся описанию, истолкованию и осознанию процессы, синтезы и тезы, вызывающие, сопровождающие и провожающие выход, появление и рождение твоей книги. Той самой, что остановит валы, колёса и зацепки кармы, сансары и шуньяты, той самой, что выведет из нирваны, нирклозета и нирсауны всех, кто туда попал по недомыслию, перемыслию и переосмыслению, той самой, что отменит эзотерику и экзотерику, магию и мании, ворожбу и волшбу, той, что опишет саму себя в терминах в ней отсутствующих, той, что расскажет то, чего в ней не написано, той, что изобразит былины, небыли и пророчества на каждый миг прошлого, нынешнего и несмогущего наступить, чем и убьёт своего читателя.