– Ты подобен гиене, пожирающей во время изобилия падали своих детенышей. Ты похож на термита, выгрызающего стены приютившего его жилища. Ты напоминаешь трусливого большого брата, бдящего из-за бздения за то, что кто-то услышит, учует или узреет его бздёхи и тем подорвет его авторитет, репутацию и сатисфакцию собственной неполноценности, неполнозубости и кривоносости.
Паутинки, снующие по воздуху камеры в разных направлениях, склонениях и преклонениях вспыхнули утренним пожаром. Для всех, кроме тебя, это означало, что близится проверка и подъем.
– Пожалуй, надо тебе повидать тюремного Папу.
С этими словами Пахан хозобоза переметнулся в тень, ушел в сумрак и начал своё, непостижимое для самого себя, странствие по отражениям собственной внутренней реальности.
Сразу после этого розовые нефритовые пластины полуоткрытой двери в хату рассыпались под ударами обсидиановых томагавков, бумерангов, изготовленных из ископаемых баобабов и выстрелами из пневматических подземных винтовок. Вслед за грохотом и разрушениями в камеру влетели три вертухая. Один проверяющий, на грифоне, а два его помощника на неповоротливых гиппогрифах. Помощники раскидывали ленты лилового серпантина, что означало наступление субботы, дня наладок и чрезмерных приобретений.
Притворявшиеся спящими зеки-хозобозники повыскакивали из кроватей и, привычным взмахом мачете превратив одеяла в пончо, прикрыли ими свою наготу, полноту и суету.
Медбрат, не испытывающий ни смятения, ни потребности угождать, поднял тебя с постели и поставил в общий ряд осужденных. Он же, по приказу вертухаев, поднял в приветствии свою и твою правую руку. Проверяющий поставил тебе и остальным зекам счетный штамп коричневой флуоресцентной краской и, сравнив результат с показаниями, записанными на его предплечье, остался доволен. Все вертухаи тщательно делали вид, что не замечают отсутствия твоего соседа справа, что его руку держит Пахан хозобоза, как не замечали и самого Пахана хозобоза который, едва проверка завершилась, шмыгнул к раскуроченной двери и притворился, что только что вошел.
– Общение – важнейшая из физиологических функций, что нам дана! Именно общение делает из нас не лысых петухов, василисков или стегозавров, а общественных животных!
Арестанты были уже готовы приняться за привычную вакханалию, но Пахан хозобоза властным жестом, свистом и топотом пресек эти поползновения, как внезапно упавшее дерево перекрывает бурный водопад, заставляя протоку искать обходные пути или так обрушивается поколебленная взрывом горнодобытчиков скала, преграждая единственный выход из пещеры, где располагался склад динамита. Зеки были вынуждены ограничиться привычным онанизмом своих, подставляемых и представляемых членов.
– Многие из наших братьев, не удостоенных столь пристального внимания горячо любимой администрации, райминистрации и владык очистилища, проводят дни свои в невозмутимом невежестве относительно своей судьбы, судеб соседей по камерам и подельников. Мало того, практически все они не знают за какие прегрешения, преступления и наказания оказались в этих добросчастных стенах!
Если бы ты был таким же, как окружавшие тебя зеки, ты бы тоже, наверное, загалдел, забил в ладоши и замотал головами. Но ты лишил себя этой возможности и постоянно стоял безличным памятником не самому себе, а кому-то, кто мог бы попасть в твоё тело, но не успел во время оказаться в нужном месте. Но он бы не смог разобрать слова Пахана хозобоза на составляющие, производные и логарифмы по натуральному, трансцендентному и мнимому основанию. Он бы принял выступление Пахана за чистую монету, новенькую купюру и негашеную марку, не усомнившись в подлинности такого знака расплаты, заплаты и кары. Ты же, стоя промеж беснующихся от восторга, упоения и восхищения осужденных, не принимал этих речей вовсе.
– Наша почетная обязанность, священный долг и возвышенная необходимость дать нашим страдающим от неведения, преследований и недоедания братьям еще больше правды, сведений и связей!
Ведомые Паханом хозобоза арестанты, в сопровождении нескольких охранников, по случаю субботы ряженых в шутовские костюмы, венецианские маски и ковбойские сапоги из кожи макроцыплинариев, инкрустированных, костями, зубами и амулетами, чинно потянулись на тюремный двор. На свежем воздухе сразу закипела работа, пуская пузыри, брызги и распространяя выносимое зловоние. Одни арестанты приспособились распускать одеяла, одеяния и наряды на нити, бахрому и очереди. Третьи, словно усердные ткачики, нашедшие залежи конского волоса или программируемые крутильные станки на гусеничном ходу, плели из них канаты, не забывая пропускать по центру, краям и боковинам красные, синие и черные нити. Пятые и седьмые, попеременно залезая один другому на плечи, головы и спины, строили из себя живые лестницы, по которым карабкались девятые, прикрепляющие канаты так, чтобы каждое окно каждой камеры оказалось привязано ко всем оставшимся окнам. Некоторые, то ли особо усердные, то ли особо уставшие, то ли особо отставшие в умственном, физическом и метафизическом развитии индивиды, делали по привязи на разных концах одного и того же окна.
Пока шло преобразование двора в путаницу канатов, нарядные вертухаи, размахивая харалужными, савроматскими и пламенеющими мечами, с протазанами, гвизармами и бердышами на перевесах, на перевязях и в голых руках, бегали между зеками, играя в прятки, используя арестантов как прикрытия. Некоторым осужденным в процессе игрищ снесли головы, плечи и лопатки, но тут же находился сосед, который чиркал огненным, ледяным или терракотовым пальцем по остаткам одеяла, затем по линии разреза и невзначай порубленные хозобозники обретали прежние цвет, форму и размеры. Устав, вертухаи побросали амуницию, реквизит и бутафорию прямо на чертополох, репей и верблюжью колючку, в изобилии, в клумбах и в фонтанах росшие по всему двору, и задумались над новым развлечением, как философичный осел, не видя разницы между охапкой сена и ее отражением в зеркале выбирает с какой из них начать свой ужин, или поляризованный фотон, встретив потенциальную яму, высчитывает вероятность туннелирования сквозь, возвращения назад или попадания в нее. Их новым развлечением оказался ты.
Ты недвижимо стоял там, где тебя оставил медбрат, уже резво карабкающийся по оконным решеткам и передающий за мзду сообщения из одной хаты в другую. Ты бы не удивился, если бы узнал, что платой за транспортировку информации медбрат выбрал слова, вырезая каждое четвертое, кастрируя каждое третье и цензурируя каждое второе.
Охранники, потрясая полотнами двуручных пил, шелка и электрических железных, стальных и медных дорог, обступили тебя, преследуя свои бесстыжие, фривольные и неконтролируемые желания, как волшебный коршун, залетев слишком далеко в открытый океан, на пределе сил гонится за лебедью-оборотнем или зайчик от часов монотонно вяжущей многометровый шарф бабушки ищет глаза читающего напротив неё пассажира. Без лишних рассусоливаний, заминок и разминки они повалили тебя на мураву и, расстегнув ширинки, распустив мотни и приподняв килты, вывалили на тебя все шесть своих щетинистых, морщинистых и узловатых пенисов.
Ты покоился на спине, как павший от паразониума неграмотного сотника Архимед, как Боромир, утыканный стрелами орков, как раненый при Аустерлице молодой русский граф, и в глазах твоих отражались, вместо великих полководцев, исполненного долга или гениальных геометрических прозрений, лишь приниженные своей легкодоступностью члены вертухаев. Если бы ты обращал внимание на происходящее с тобой, то ты бы, наверное, принялся вырываться из рук, что не держали тебя, из стен, что не ограничивали твоей свободы и из мира, который хотел, но не мог стать для тебя ареной битвы. Но ты лежал смиренно, расслабленно и бездыханно, а очи твои, не отрываясь, созерцали лишь твой гибельный плод – твою грядущую в вечность книгу, что изничтожит лживые тела своих прочитателей.
Призывно, противно и похотливо хохоча, вертухаи водили своими срамными удами по твоему лицу, тыкаясь, словно стволами аркебуз, кулеврин или пищалей в твои губы, щеки и подбородок, а их отверстые жерла мочеиспускательных каналов, проток и рукавов точили, резали и фрезеровали слизь, хламидий и бледные, загорелые и обгоревшие спирохеты. Предварительные ласки завершились очень быстро, едва лингамы набухли, ощерив доселе скрытые в складках кожи, корост и бородавок прободные язвы, откуда столетия назад вывалились вживлённые под кожу шары из гранита, базальта и асбеста, в которые вставлялись фигурные, атлетические и декоративные штанги, гантели и гири, куда продевались сделанные из козьего пуха, свиных хвостов и колонковых вибриссов усики, бакенбарды и бородки клинышком, призванные возбуждать простаты, сложнаты и клатраты насилуемых ими врагов, зеков и прочих захваченных в заведомо неравных схватках контрибуций. Декларируя, делегируя и профанируя искусства камасутры, домостроя и Книги перемен, уроков и ответов, вертухаи приблизили к твоим ресницам на верхнем, нижнем и третьем веке уздечки, попоны и сёдла своих возбуждённых членов так, чтобы те щекоча, доставляли владельцам гениталий наивысшее наслаждение, усладу и помутнение рассудка.
Вскоре, не выдержав сладостной пытки, прекрасного терзания и безбожного страдания, выпавшего их членам, закаленные в сечах со слабейшими, в избиениях младенцев и битвах с тростником воины одновременно эякулировали, покрыв маской из комковатой, с синими кровяными прожилками и красными антителами спермы твоё лицо. Твоё тело, уже съевшее собаку, тапира и мангуста на таких экзекуциях, отреагировало сразу, автоматически и без излишней в данной ситуации рефлексии. Пока твоя кожа на лице, теле и ступнях лихорадочно впитывала соки тестикул вертухаев, как, давясь и кашляя, поедает содержимое третьей миски вечно голодный кокер, или как впитывает последние капли вина из бурдюка заплутавшего бедуина песок миража, казавшийся заветным оазисом, внимание твоей печени, сила твоих почек и воля твоего желудка принудили охранников изливать на тебя непрекращающиеся потоки спермы. Их яички, звеня, словно рождественские колокольчики на дуге первого утреннего трамвая или спрятавшиеся в трещинах коры бадьяна звонкокрылые цикады, перерабатывали белки, жиры и аминокислоты тел, одежд и атрибутов служения вертухаев в льющееся стеной семя. Твое тело кушало его всеми своими порами, дырками и ответвлениями, а сперма, иссушая своих производителей, прибывала, накрывая твоё тело с ногами, грудью и головой, так, что вскоре ты оказался в постоянно мелеющем бассейне, наполненном молочно-белой жидкостью, а от охранников не осталось ничего, даже головок их пенисов, даже сапог, даже травы, личинок и перегноя, на которых стояли их титановые подошвы.
Хозобозники, всецело поглощенные курированием, гусированием и индюшированием межкамерной торговли, наваривая, напаривая и нажаривая на ней огромные, не помещающиеся в наплечные торбы, горбы и сумы суммы, проценты и дивиденды, проигнорировали инцидент с вертухаями. И лишь слуга своего кабинета, словно хищный крот из засады бдит за перемещениями бидона бортника, чтобы, улучив момент прогрызть днище и полакомиться запретной сладостью или снежный козырек на гребне горы прислушивается к самым тихим звукам, чтобы уничтожить их источник, кинувшись на него неуправляемой лавиной, наблюдая в окуляры перископа, телескопа и монокль за происходившим на тюремном дворе, нажал на кнопку, повернул ручку и перещелкнул тумблер. В следующее мгновение во дворе появилась рота вертухаев специального обозначения, назначения и применения, вооруженная четырехствольными парабеллумами, шестиствольными автоматами Калашникова-Браунинга-Кольта и восьмиствольными пулеметами с разрывными, трассирующими и безоболочечными серебряными пулями. Специально обученные, наученные и науськанные охранники сразу же открыли шквальный, грозовой и буранный огонь по тюремным окнам. Раскаленные от трения о воздух, эфир и физический, химический и термодинамический вакуумы снаряды разрывали столь долго и тщательно культивируемые канаты, рикошетировали от стен, решеток и затылков бегущих в панике, мешках и пакетах на головах осужденных. Спустя мгновение, второе и третье нити, лишенные привязок, связок и развязок спланировали на хозобозников, спутав их, как стреноживают коня-производителя, чтобы он не ускакал в соседний штат улучшать племя соседнего табуна или как падает манна небесная, покрывая все несъедобным тающим под лучами военных прожекторов ковром.
Копошащиеся, ворочающиеся и ёрзающие в хитросплетениях канатиков зеки вместе с тобой образовали гигантский клубок, из которого торчали, выпрастывались и выпирали выступающие, декларирующие и читающие стихи части тел арестантов, а вертухаи, завершив стрельбу, демонстрацию силы, умения и подчинения, и выполнив высокопоставленную миссию, ухватились за концы веревок и, не разбирая, кто виноват, что делать и куда идти, потащили зеков на обед, будто косяк костлявых рыб, попавших в сети утонувшего из-за алкоголизма браконьера или как разрозненные и расколотые детали от конструктора Лего, оказавшиеся в пылесборнике при генеральной уборке.
Один ты не участвовал в фуршете, позволяя хозобозникам снимать с тебя урожай вермишели, корнишонов и ванили. Даже если бы твое тело и захотело приобщиться к банкету, ошейник цирюльника, проросший своими ветвящимися остриями в твою шею, отделившими глотку от горла, спинной мозг от головного и сушунму от вишуддхи не позволил бы ему этого сделать. Поэтому ты лежал на столе, как шевелящая суставчатыми плавниками, хвостами и жабрами латимерия, ожидающая вскрытия, что опрокинет надуманные законы эволюции, или как кусок каррарского мрамора, подготовленного для того, чтобы к нему приделали лишние куски, и появилась очередная бездарная опора для фуникулёра, ощущая лишь то, как множатся коннотации, обрастают смежными смыслами лексикоды и нарастает синтагматическая кольчуга в твоей книге, предназначенной для смертоубийства тех, кто отринет ее ради спасения в сытости, праздности и бездеятельности.
– Кто же он, Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин, с которым сам Папа запретил не только говорить, но и общаться?
Медбрат, выбирая из складок твоей одежды артишоки, опресноки и воки-токи, обращался с этим вопросом к какому-то всецело увлеченному поеданием жареной саранчи, маринованных петушиных гребешков и языков неоперившихся птенцов певчего дрозда в кляре, клире и клистире хозобознику. Тот, думая что-то своё, лишь мычал в ответ мелодии из «Волшебной флейты», «Аиды» и «Энеиды».
– Забавный мужик, этот Содом Капустин: болтает языком, а разговаривает телом. Он движется не перемещаясь, а стоит сразу в нескольких местах и огромных затрат. Он возвышается, прилагая усилия, чтобы пасть забвения укрыла его за своими зубьями. Его колени гнутся лишь когда он делает шаг назад. Его глаза бесчувственны к свету, но он ориентируется только по нему. Кто же он?
Когда бы ты пришел в тюремные залы по другой своей воле, ты бы, возможно, и оценил наблюдательность медбрата, как коновал рассматривая сломанную бабку призового скакуна, решает, достоин тот лечения, скотобойни или и так похромает, таская повозки с сеном для более фартовых рысаков или легкоплавкий проводок в предохранителе, уже подточенный избыточной силой тока, выбирает между дальнейшей работой или отправкой на помойку. Но на гребне этого пузыря интерферирующего времени тебе не было, ни дела, ни пробела, ни пробоя до прозрений, подозрений и воззрений одного из бесчисленных медбратьев, одинаковых, как самые мелкие горошины из последнего мешка горохосортировочного агрегата или охлажденные до комнатной температуры нейтроны, в облаке самопроизвольно уплотняющегося нейтронного газа.
– Удивительный дед, этот Содом Капустин: волосы его бороды кончаются во всех камерах, а борода у него не растёт. Он никогда не открывал рта, но его клыки вгрызаются в кадыки всех, кто умеет его различать. Он находится теми, кто прекратил поиск и так далеко, что его не могут увидеть фотоэлектронные мегаусилители орбитальных станций. Его клетки – как квазары нашего детства, делятся только в уме, не признавая цифр и бумаги, и их сияние делает черное белым, а белое просто перестаёт быть. Его страдания неисчислимы даже с помощью интегрирования образных приближений к асимптотической кривой к трехзубчатой циклоиде, но он выносит их, как сор из избы-читальни. Кто же он?
Наевшиеся хозобозники, ковыряя в зубах вилками для рыбы, устриц и медвежатины, отрыгивая воздух, лишнее и кислые, щелочные и прокисшие желудочные соки, начали собираться на послеобеденный отдых. Они складывали мебель, скручивали ковры, разбирали светильники, выпивая по мере, которую представляли лишь приблизительно, ориентировочно на вчерашнее состояние курса валют, и с горем, ненастьем и вилами, которыми Сивилла писала на полях доказательства теоремы Ферма, содержавшееся в них оливковое, просяное и солнечное масла, уксус и эссенции с запахами имбиря, муската и эстрагона. Медбрат, вынуждено принимающий позицию едока, поторопился завершить, занавесить и захватить в плен уходящие от него мысли.
– Потешный пацан, этот Содом Капустин: мы продаём его мочу как панацею, а ее никто не собирает. Его уши законопачены корками серы и сургучом с тринадцатью печатями Соломона, но он реагирует на любой шум, и слышит каждое столкновение фотонов. Его намерения – тайна, спрятанная в кевларовом сейфе под толщами вознесшейся Атлантиды, но все декламируют их наизусть. Его никто не боится и никто не уважает, его никто не хочет и никто не терпит, его никто не ждёт и никто не выпроваживает, но все боятся его ухода, поскольку он заберет с собой всех, кого нет, и оставит тех, кто был, но там, где их не будет, все боятся его прихода, поскольку он отнимет характер и отдаст его обратно тем, кто от него отрекся, все боятся его пребывания, поскольку он смешивает сон утренний и сон вечерний, а день привносит в сон ночной. Кто же он?
Пока медбрат дожевывал макароны, слова и язык, охранники, кривляясь, танцуя и выделывая коленца, локотки и раковые шейки, занавесили непроницаемыми гардинами, портьерами и жалюзи створчатые, сводчатые и витражные окна, эркеры и балконы трапезной. И в наступившей темноте в залу плавно, как богомол, схвативший стрекозу-стрелку и пожирающий ее в молитвенном экстазе, спускается к основанию куста таволги, дабы там завершить свой путь или смерч, размеренно крутящийся, казалось бы на месте, а на самом деле взрывающий пласты перегноя и асфальта и уносящий их в заоблачные выси, чтобы потом обрушить каменным дождем на немогущие убежать кораллы на атоллах, вкатилась тележка, доверху набитая разномастными телевизорами. Хозобозники, гикая, свистя и толкаясь, стали разбирать экзотические приспособления.
Когда бы ты пожелал посмотреть эти телевизоры, то ты бы обнаружил, что настроены они только на два канала: одни, формой, текстурой и размерами идентичные возбужденному пенису, показывали только возбужденный пенис, идеально вписывающийся в фаллообразный экран. Другие, созданные в виде прохода между двумя полушариями, показывали темноту в обрамлении выбритых ягодиц. Устройство тех и других не отличалось эргономичностью, стилем и дизайном: направляющая катушка, с торчащими во все и некоторые другие стороны проводками, ручка-держалка, провод, сочетавший в себе антенну, силовой кабель и подключение к спутниковым телеметрическим сигналам, и собственно, трубку, дырку и выпуклость.
Но тебя не касались эти игрища и ты, бездумный, бездомный и безудержный, стоял посреди этого Вавилона, не реагируя на то, что кто-то, скорее всего медбрат, надел тебе на пенис телезадницу, а кто-то другой, вряд ли то был медбрат, вставил в твой анус трубку телечлена.
Резвясь, смеясь и испражняясь, хозобозники забавлялись сверкающими в темноте электронными игрушками, обменивались сияющими членами, перекидывались звенящими друг о друга задницами. Зеки, как пугливые, но любознательные кенгуру, нашедшие полупорожнюю пластиковую бутылку с лимонадом или пинбольный шарик, попавший между двумя пружинящими пластинами, набирающий бонусные очки от каждого соударения, исследовали попавшими им в руки бытовыми приборами полифункционального применения все выпуклости, выступы и рельефности всех доступных тел, все впадины, вогнутости и провалы тел, доступных меньше.
Водящий тебя медбрат, употребляя три своих правых руки на ублажение себя, две своих левых руки на попытки удовлетворить безличного тебя, и третью левую руку для мастурбации случайного, ненамеренного и прохожего соседа, все больше распалялся, распадался и рассеивался в глубинах ставшего безбрежным космическим пространством с цефеидами, пульсарами и переменными звездами пенисов и задниц или недрами желудка аксолотля, в котором поселились колонии светящихся бактерий в форме тех же лингамов и жоп трапезного зала. Увлекаемые за пролетающей мимо них оболочкой мерного, многомерного и безмерного времени, зеки, постепенно доводя, доходя и доделывая себя до экстаза, эйфории и наинизшего восторга, стали эякулировать, извергая своё семя в подметные тележопы. В те же минуты индивидуальные каналы, транслировавшиеся на телепенисы, так же стали показывать исходящие спермой лингамы.
Если бы ты куда-то смотрел, то ты бы заметил, что находящиеся вне тел арестантов телевизионные приставные гениталии кончают не только текущими по внутренней их поверхности изображениями спермы, но и выбрасывают наружу их эктоплазменные двойники, тройники и разветвители. И, как только находящийся в твоём анусе телечлен исторг первые капли изображенной спермы, твоё тело принялось являть свой неподконтрольный, необузданный и неуловимый норов. Не со всем, со всеми и со сторонними сторонами, направлениями и тенденциями разобравшись в ситуации, оно захватило то, что было творением магнитных волн, бурунов и пены. Вместо привычной спермы оно завладело спермой электронной и, не понимая разницы, ризницы и тризны, привычно всосало в себя все, что могло проявлять электрическую активность. Твое тело проникло в провода, в распределительные подстанции, в дизельные, масляные, угольные, газовые генераторы, в генераторы на водной, воздушной и мышечной тяге, в ёмкости, заводи и затоны. Трансформируя электроны и позитроны в бозоны, пионы и розы с именем, без имени, анонимные, аномальные и состоящие из семи кварков, парков и подарков, твоё тело разом обесточило, обесправило и обездолило весь тюремный комплекс, погрузив его во мрак, боль и отчаяние всеведения.
В полголоса, в полжеста и в полвзгляда обвиняя всех окружающих, берущих в плен и выскакивающих из засады в срыве телесеанса, хозобозники плелись, вязались и сваливались в свою камеру. Медбрат, положивший тебя в предназначенную тебе койку, тут же куда-то недалеко как-то нелегко и с кем-то несладким удалился, а ты остался лежать, неприкрытый, неприкаянный и нераскаянный.
Паутинки, снующие по воздуху камеры в разных направлениях, склонениях и преклонениях вспыхнули утренним пожаром. Для всех, кроме тебя, это означало, что близится проверка и подъем.
– Пожалуй, надо тебе повидать тюремного Папу.
С этими словами Пахан хозобоза переметнулся в тень, ушел в сумрак и начал своё, непостижимое для самого себя, странствие по отражениям собственной внутренней реальности.
Сразу после этого розовые нефритовые пластины полуоткрытой двери в хату рассыпались под ударами обсидиановых томагавков, бумерангов, изготовленных из ископаемых баобабов и выстрелами из пневматических подземных винтовок. Вслед за грохотом и разрушениями в камеру влетели три вертухая. Один проверяющий, на грифоне, а два его помощника на неповоротливых гиппогрифах. Помощники раскидывали ленты лилового серпантина, что означало наступление субботы, дня наладок и чрезмерных приобретений.
Притворявшиеся спящими зеки-хозобозники повыскакивали из кроватей и, привычным взмахом мачете превратив одеяла в пончо, прикрыли ими свою наготу, полноту и суету.
Медбрат, не испытывающий ни смятения, ни потребности угождать, поднял тебя с постели и поставил в общий ряд осужденных. Он же, по приказу вертухаев, поднял в приветствии свою и твою правую руку. Проверяющий поставил тебе и остальным зекам счетный штамп коричневой флуоресцентной краской и, сравнив результат с показаниями, записанными на его предплечье, остался доволен. Все вертухаи тщательно делали вид, что не замечают отсутствия твоего соседа справа, что его руку держит Пахан хозобоза, как не замечали и самого Пахана хозобоза который, едва проверка завершилась, шмыгнул к раскуроченной двери и притворился, что только что вошел.
Думается, ты надолго запомнил события этого дня?
Пахан хозобоза гоголем, чомгой и цаплей прошелся между рядами зеков, наматывая на себя мишуру субботнего утра. У окна он остановился, и одно его плечо несло на себе выдранный с корнями знак коварства, а на другом сидел черный попугай, путешествующий между желтыми, бирюзовыми и зелеными лучами свойств, пространств и характеристик.– Общение – важнейшая из физиологических функций, что нам дана! Именно общение делает из нас не лысых петухов, василисков или стегозавров, а общественных животных!
Арестанты были уже готовы приняться за привычную вакханалию, но Пахан хозобоза властным жестом, свистом и топотом пресек эти поползновения, как внезапно упавшее дерево перекрывает бурный водопад, заставляя протоку искать обходные пути или так обрушивается поколебленная взрывом горнодобытчиков скала, преграждая единственный выход из пещеры, где располагался склад динамита. Зеки были вынуждены ограничиться привычным онанизмом своих, подставляемых и представляемых членов.
– Многие из наших братьев, не удостоенных столь пристального внимания горячо любимой администрации, райминистрации и владык очистилища, проводят дни свои в невозмутимом невежестве относительно своей судьбы, судеб соседей по камерам и подельников. Мало того, практически все они не знают за какие прегрешения, преступления и наказания оказались в этих добросчастных стенах!
Если бы ты был таким же, как окружавшие тебя зеки, ты бы тоже, наверное, загалдел, забил в ладоши и замотал головами. Но ты лишил себя этой возможности и постоянно стоял безличным памятником не самому себе, а кому-то, кто мог бы попасть в твоё тело, но не успел во время оказаться в нужном месте. Но он бы не смог разобрать слова Пахана хозобоза на составляющие, производные и логарифмы по натуральному, трансцендентному и мнимому основанию. Он бы принял выступление Пахана за чистую монету, новенькую купюру и негашеную марку, не усомнившись в подлинности такого знака расплаты, заплаты и кары. Ты же, стоя промеж беснующихся от восторга, упоения и восхищения осужденных, не принимал этих речей вовсе.
– Наша почетная обязанность, священный долг и возвышенная необходимость дать нашим страдающим от неведения, преследований и недоедания братьям еще больше правды, сведений и связей!
Ведомые Паханом хозобоза арестанты, в сопровождении нескольких охранников, по случаю субботы ряженых в шутовские костюмы, венецианские маски и ковбойские сапоги из кожи макроцыплинариев, инкрустированных, костями, зубами и амулетами, чинно потянулись на тюремный двор. На свежем воздухе сразу закипела работа, пуская пузыри, брызги и распространяя выносимое зловоние. Одни арестанты приспособились распускать одеяла, одеяния и наряды на нити, бахрому и очереди. Третьи, словно усердные ткачики, нашедшие залежи конского волоса или программируемые крутильные станки на гусеничном ходу, плели из них канаты, не забывая пропускать по центру, краям и боковинам красные, синие и черные нити. Пятые и седьмые, попеременно залезая один другому на плечи, головы и спины, строили из себя живые лестницы, по которым карабкались девятые, прикрепляющие канаты так, чтобы каждое окно каждой камеры оказалось привязано ко всем оставшимся окнам. Некоторые, то ли особо усердные, то ли особо уставшие, то ли особо отставшие в умственном, физическом и метафизическом развитии индивиды, делали по привязи на разных концах одного и того же окна.
Пока шло преобразование двора в путаницу канатов, нарядные вертухаи, размахивая харалужными, савроматскими и пламенеющими мечами, с протазанами, гвизармами и бердышами на перевесах, на перевязях и в голых руках, бегали между зеками, играя в прятки, используя арестантов как прикрытия. Некоторым осужденным в процессе игрищ снесли головы, плечи и лопатки, но тут же находился сосед, который чиркал огненным, ледяным или терракотовым пальцем по остаткам одеяла, затем по линии разреза и невзначай порубленные хозобозники обретали прежние цвет, форму и размеры. Устав, вертухаи побросали амуницию, реквизит и бутафорию прямо на чертополох, репей и верблюжью колючку, в изобилии, в клумбах и в фонтанах росшие по всему двору, и задумались над новым развлечением, как философичный осел, не видя разницы между охапкой сена и ее отражением в зеркале выбирает с какой из них начать свой ужин, или поляризованный фотон, встретив потенциальную яму, высчитывает вероятность туннелирования сквозь, возвращения назад или попадания в нее. Их новым развлечением оказался ты.
Ты недвижимо стоял там, где тебя оставил медбрат, уже резво карабкающийся по оконным решеткам и передающий за мзду сообщения из одной хаты в другую. Ты бы не удивился, если бы узнал, что платой за транспортировку информации медбрат выбрал слова, вырезая каждое четвертое, кастрируя каждое третье и цензурируя каждое второе.
Охранники, потрясая полотнами двуручных пил, шелка и электрических железных, стальных и медных дорог, обступили тебя, преследуя свои бесстыжие, фривольные и неконтролируемые желания, как волшебный коршун, залетев слишком далеко в открытый океан, на пределе сил гонится за лебедью-оборотнем или зайчик от часов монотонно вяжущей многометровый шарф бабушки ищет глаза читающего напротив неё пассажира. Без лишних рассусоливаний, заминок и разминки они повалили тебя на мураву и, расстегнув ширинки, распустив мотни и приподняв килты, вывалили на тебя все шесть своих щетинистых, морщинистых и узловатых пенисов.
Ты покоился на спине, как павший от паразониума неграмотного сотника Архимед, как Боромир, утыканный стрелами орков, как раненый при Аустерлице молодой русский граф, и в глазах твоих отражались, вместо великих полководцев, исполненного долга или гениальных геометрических прозрений, лишь приниженные своей легкодоступностью члены вертухаев. Если бы ты обращал внимание на происходящее с тобой, то ты бы, наверное, принялся вырываться из рук, что не держали тебя, из стен, что не ограничивали твоей свободы и из мира, который хотел, но не мог стать для тебя ареной битвы. Но ты лежал смиренно, расслабленно и бездыханно, а очи твои, не отрываясь, созерцали лишь твой гибельный плод – твою грядущую в вечность книгу, что изничтожит лживые тела своих прочитателей.
Призывно, противно и похотливо хохоча, вертухаи водили своими срамными удами по твоему лицу, тыкаясь, словно стволами аркебуз, кулеврин или пищалей в твои губы, щеки и подбородок, а их отверстые жерла мочеиспускательных каналов, проток и рукавов точили, резали и фрезеровали слизь, хламидий и бледные, загорелые и обгоревшие спирохеты. Предварительные ласки завершились очень быстро, едва лингамы набухли, ощерив доселе скрытые в складках кожи, корост и бородавок прободные язвы, откуда столетия назад вывалились вживлённые под кожу шары из гранита, базальта и асбеста, в которые вставлялись фигурные, атлетические и декоративные штанги, гантели и гири, куда продевались сделанные из козьего пуха, свиных хвостов и колонковых вибриссов усики, бакенбарды и бородки клинышком, призванные возбуждать простаты, сложнаты и клатраты насилуемых ими врагов, зеков и прочих захваченных в заведомо неравных схватках контрибуций. Декларируя, делегируя и профанируя искусства камасутры, домостроя и Книги перемен, уроков и ответов, вертухаи приблизили к твоим ресницам на верхнем, нижнем и третьем веке уздечки, попоны и сёдла своих возбуждённых членов так, чтобы те щекоча, доставляли владельцам гениталий наивысшее наслаждение, усладу и помутнение рассудка.
Вскоре, не выдержав сладостной пытки, прекрасного терзания и безбожного страдания, выпавшего их членам, закаленные в сечах со слабейшими, в избиениях младенцев и битвах с тростником воины одновременно эякулировали, покрыв маской из комковатой, с синими кровяными прожилками и красными антителами спермы твоё лицо. Твоё тело, уже съевшее собаку, тапира и мангуста на таких экзекуциях, отреагировало сразу, автоматически и без излишней в данной ситуации рефлексии. Пока твоя кожа на лице, теле и ступнях лихорадочно впитывала соки тестикул вертухаев, как, давясь и кашляя, поедает содержимое третьей миски вечно голодный кокер, или как впитывает последние капли вина из бурдюка заплутавшего бедуина песок миража, казавшийся заветным оазисом, внимание твоей печени, сила твоих почек и воля твоего желудка принудили охранников изливать на тебя непрекращающиеся потоки спермы. Их яички, звеня, словно рождественские колокольчики на дуге первого утреннего трамвая или спрятавшиеся в трещинах коры бадьяна звонкокрылые цикады, перерабатывали белки, жиры и аминокислоты тел, одежд и атрибутов служения вертухаев в льющееся стеной семя. Твое тело кушало его всеми своими порами, дырками и ответвлениями, а сперма, иссушая своих производителей, прибывала, накрывая твоё тело с ногами, грудью и головой, так, что вскоре ты оказался в постоянно мелеющем бассейне, наполненном молочно-белой жидкостью, а от охранников не осталось ничего, даже головок их пенисов, даже сапог, даже травы, личинок и перегноя, на которых стояли их титановые подошвы.
Хозобозники, всецело поглощенные курированием, гусированием и индюшированием межкамерной торговли, наваривая, напаривая и нажаривая на ней огромные, не помещающиеся в наплечные торбы, горбы и сумы суммы, проценты и дивиденды, проигнорировали инцидент с вертухаями. И лишь слуга своего кабинета, словно хищный крот из засады бдит за перемещениями бидона бортника, чтобы, улучив момент прогрызть днище и полакомиться запретной сладостью или снежный козырек на гребне горы прислушивается к самым тихим звукам, чтобы уничтожить их источник, кинувшись на него неуправляемой лавиной, наблюдая в окуляры перископа, телескопа и монокль за происходившим на тюремном дворе, нажал на кнопку, повернул ручку и перещелкнул тумблер. В следующее мгновение во дворе появилась рота вертухаев специального обозначения, назначения и применения, вооруженная четырехствольными парабеллумами, шестиствольными автоматами Калашникова-Браунинга-Кольта и восьмиствольными пулеметами с разрывными, трассирующими и безоболочечными серебряными пулями. Специально обученные, наученные и науськанные охранники сразу же открыли шквальный, грозовой и буранный огонь по тюремным окнам. Раскаленные от трения о воздух, эфир и физический, химический и термодинамический вакуумы снаряды разрывали столь долго и тщательно культивируемые канаты, рикошетировали от стен, решеток и затылков бегущих в панике, мешках и пакетах на головах осужденных. Спустя мгновение, второе и третье нити, лишенные привязок, связок и развязок спланировали на хозобозников, спутав их, как стреноживают коня-производителя, чтобы он не ускакал в соседний штат улучшать племя соседнего табуна или как падает манна небесная, покрывая все несъедобным тающим под лучами военных прожекторов ковром.
Копошащиеся, ворочающиеся и ёрзающие в хитросплетениях канатиков зеки вместе с тобой образовали гигантский клубок, из которого торчали, выпрастывались и выпирали выступающие, декларирующие и читающие стихи части тел арестантов, а вертухаи, завершив стрельбу, демонстрацию силы, умения и подчинения, и выполнив высокопоставленную миссию, ухватились за концы веревок и, не разбирая, кто виноват, что делать и куда идти, потащили зеков на обед, будто косяк костлявых рыб, попавших в сети утонувшего из-за алкоголизма браконьера или как разрозненные и расколотые детали от конструктора Лего, оказавшиеся в пылесборнике при генеральной уборке.
Похоже, у тебя не было причин, чтобы запамятовать то, что случилось после?
Едва колтун с зеками, что тащили вертухаи на мхорагах и десятиплавниковых электрических, магнитных и гравитационных угрях пересек порог трапезного зала, канатики, опутавшие арестантов, под воздействием атмосферы, гипносферы и Агасфера стали превращаться в пасту, спагетти и макароны с дырками, корками и колобками. Осужденные, радостно, ослепленно и оскопленно барахтаясь в завалах свалившейся, свалявшейся и сварившейся пищи, как пронырливые жуки-навозники на дымящейся коровьей лепешке, торопящиеся отхватить лучший кусок из заведомо равных, или мятущиеся пылинки в набрякшем облаке, сталкиваясь и расставаясь, образуют зародыши острошипых градин, принялись поедать то, что несколько метров назад было их путами, веригами и колодками. Раскачиваясь в гамаках, шезлонгах и креслах-качалках, стучалках и визжалках, хозобозники обирали с себя, соседей ближних, дальних и едва знакомых, с живых, живых не полностью и тех, кого называли «тот парень», витушки, вертушки и побрякушки, нашпигованные кетчупом, майонезом, соевым, джутовым и кунжутовым соусами, и запихивали их в свои рты, ноздри и уши, успевая всеми своими шестью руками наполнять ендовы, братины и макитры пивом, квасом и квамом и одним глотком опустошать их.Один ты не участвовал в фуршете, позволяя хозобозникам снимать с тебя урожай вермишели, корнишонов и ванили. Даже если бы твое тело и захотело приобщиться к банкету, ошейник цирюльника, проросший своими ветвящимися остриями в твою шею, отделившими глотку от горла, спинной мозг от головного и сушунму от вишуддхи не позволил бы ему этого сделать. Поэтому ты лежал на столе, как шевелящая суставчатыми плавниками, хвостами и жабрами латимерия, ожидающая вскрытия, что опрокинет надуманные законы эволюции, или как кусок каррарского мрамора, подготовленного для того, чтобы к нему приделали лишние куски, и появилась очередная бездарная опора для фуникулёра, ощущая лишь то, как множатся коннотации, обрастают смежными смыслами лексикоды и нарастает синтагматическая кольчуга в твоей книге, предназначенной для смертоубийства тех, кто отринет ее ради спасения в сытости, праздности и бездеятельности.
– Кто же он, Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин, с которым сам Папа запретил не только говорить, но и общаться?
Медбрат, выбирая из складок твоей одежды артишоки, опресноки и воки-токи, обращался с этим вопросом к какому-то всецело увлеченному поеданием жареной саранчи, маринованных петушиных гребешков и языков неоперившихся птенцов певчего дрозда в кляре, клире и клистире хозобознику. Тот, думая что-то своё, лишь мычал в ответ мелодии из «Волшебной флейты», «Аиды» и «Энеиды».
– Забавный мужик, этот Содом Капустин: болтает языком, а разговаривает телом. Он движется не перемещаясь, а стоит сразу в нескольких местах и огромных затрат. Он возвышается, прилагая усилия, чтобы пасть забвения укрыла его за своими зубьями. Его колени гнутся лишь когда он делает шаг назад. Его глаза бесчувственны к свету, но он ориентируется только по нему. Кто же он?
Когда бы ты пришел в тюремные залы по другой своей воле, ты бы, возможно, и оценил наблюдательность медбрата, как коновал рассматривая сломанную бабку призового скакуна, решает, достоин тот лечения, скотобойни или и так похромает, таская повозки с сеном для более фартовых рысаков или легкоплавкий проводок в предохранителе, уже подточенный избыточной силой тока, выбирает между дальнейшей работой или отправкой на помойку. Но на гребне этого пузыря интерферирующего времени тебе не было, ни дела, ни пробела, ни пробоя до прозрений, подозрений и воззрений одного из бесчисленных медбратьев, одинаковых, как самые мелкие горошины из последнего мешка горохосортировочного агрегата или охлажденные до комнатной температуры нейтроны, в облаке самопроизвольно уплотняющегося нейтронного газа.
– Удивительный дед, этот Содом Капустин: волосы его бороды кончаются во всех камерах, а борода у него не растёт. Он никогда не открывал рта, но его клыки вгрызаются в кадыки всех, кто умеет его различать. Он находится теми, кто прекратил поиск и так далеко, что его не могут увидеть фотоэлектронные мегаусилители орбитальных станций. Его клетки – как квазары нашего детства, делятся только в уме, не признавая цифр и бумаги, и их сияние делает черное белым, а белое просто перестаёт быть. Его страдания неисчислимы даже с помощью интегрирования образных приближений к асимптотической кривой к трехзубчатой циклоиде, но он выносит их, как сор из избы-читальни. Кто же он?
Наевшиеся хозобозники, ковыряя в зубах вилками для рыбы, устриц и медвежатины, отрыгивая воздух, лишнее и кислые, щелочные и прокисшие желудочные соки, начали собираться на послеобеденный отдых. Они складывали мебель, скручивали ковры, разбирали светильники, выпивая по мере, которую представляли лишь приблизительно, ориентировочно на вчерашнее состояние курса валют, и с горем, ненастьем и вилами, которыми Сивилла писала на полях доказательства теоремы Ферма, содержавшееся в них оливковое, просяное и солнечное масла, уксус и эссенции с запахами имбиря, муската и эстрагона. Медбрат, вынуждено принимающий позицию едока, поторопился завершить, занавесить и захватить в плен уходящие от него мысли.
– Потешный пацан, этот Содом Капустин: мы продаём его мочу как панацею, а ее никто не собирает. Его уши законопачены корками серы и сургучом с тринадцатью печатями Соломона, но он реагирует на любой шум, и слышит каждое столкновение фотонов. Его намерения – тайна, спрятанная в кевларовом сейфе под толщами вознесшейся Атлантиды, но все декламируют их наизусть. Его никто не боится и никто не уважает, его никто не хочет и никто не терпит, его никто не ждёт и никто не выпроваживает, но все боятся его ухода, поскольку он заберет с собой всех, кого нет, и оставит тех, кто был, но там, где их не будет, все боятся его прихода, поскольку он отнимет характер и отдаст его обратно тем, кто от него отрекся, все боятся его пребывания, поскольку он смешивает сон утренний и сон вечерний, а день привносит в сон ночной. Кто же он?
Пока медбрат дожевывал макароны, слова и язык, охранники, кривляясь, танцуя и выделывая коленца, локотки и раковые шейки, занавесили непроницаемыми гардинами, портьерами и жалюзи створчатые, сводчатые и витражные окна, эркеры и балконы трапезной. И в наступившей темноте в залу плавно, как богомол, схвативший стрекозу-стрелку и пожирающий ее в молитвенном экстазе, спускается к основанию куста таволги, дабы там завершить свой путь или смерч, размеренно крутящийся, казалось бы на месте, а на самом деле взрывающий пласты перегноя и асфальта и уносящий их в заоблачные выси, чтобы потом обрушить каменным дождем на немогущие убежать кораллы на атоллах, вкатилась тележка, доверху набитая разномастными телевизорами. Хозобозники, гикая, свистя и толкаясь, стали разбирать экзотические приспособления.
Когда бы ты пожелал посмотреть эти телевизоры, то ты бы обнаружил, что настроены они только на два канала: одни, формой, текстурой и размерами идентичные возбужденному пенису, показывали только возбужденный пенис, идеально вписывающийся в фаллообразный экран. Другие, созданные в виде прохода между двумя полушариями, показывали темноту в обрамлении выбритых ягодиц. Устройство тех и других не отличалось эргономичностью, стилем и дизайном: направляющая катушка, с торчащими во все и некоторые другие стороны проводками, ручка-держалка, провод, сочетавший в себе антенну, силовой кабель и подключение к спутниковым телеметрическим сигналам, и собственно, трубку, дырку и выпуклость.
Но тебя не касались эти игрища и ты, бездумный, бездомный и безудержный, стоял посреди этого Вавилона, не реагируя на то, что кто-то, скорее всего медбрат, надел тебе на пенис телезадницу, а кто-то другой, вряд ли то был медбрат, вставил в твой анус трубку телечлена.
Резвясь, смеясь и испражняясь, хозобозники забавлялись сверкающими в темноте электронными игрушками, обменивались сияющими членами, перекидывались звенящими друг о друга задницами. Зеки, как пугливые, но любознательные кенгуру, нашедшие полупорожнюю пластиковую бутылку с лимонадом или пинбольный шарик, попавший между двумя пружинящими пластинами, набирающий бонусные очки от каждого соударения, исследовали попавшими им в руки бытовыми приборами полифункционального применения все выпуклости, выступы и рельефности всех доступных тел, все впадины, вогнутости и провалы тел, доступных меньше.
Водящий тебя медбрат, употребляя три своих правых руки на ублажение себя, две своих левых руки на попытки удовлетворить безличного тебя, и третью левую руку для мастурбации случайного, ненамеренного и прохожего соседа, все больше распалялся, распадался и рассеивался в глубинах ставшего безбрежным космическим пространством с цефеидами, пульсарами и переменными звездами пенисов и задниц или недрами желудка аксолотля, в котором поселились колонии светящихся бактерий в форме тех же лингамов и жоп трапезного зала. Увлекаемые за пролетающей мимо них оболочкой мерного, многомерного и безмерного времени, зеки, постепенно доводя, доходя и доделывая себя до экстаза, эйфории и наинизшего восторга, стали эякулировать, извергая своё семя в подметные тележопы. В те же минуты индивидуальные каналы, транслировавшиеся на телепенисы, так же стали показывать исходящие спермой лингамы.
Если бы ты куда-то смотрел, то ты бы заметил, что находящиеся вне тел арестантов телевизионные приставные гениталии кончают не только текущими по внутренней их поверхности изображениями спермы, но и выбрасывают наружу их эктоплазменные двойники, тройники и разветвители. И, как только находящийся в твоём анусе телечлен исторг первые капли изображенной спермы, твоё тело принялось являть свой неподконтрольный, необузданный и неуловимый норов. Не со всем, со всеми и со сторонними сторонами, направлениями и тенденциями разобравшись в ситуации, оно захватило то, что было творением магнитных волн, бурунов и пены. Вместо привычной спермы оно завладело спермой электронной и, не понимая разницы, ризницы и тризны, привычно всосало в себя все, что могло проявлять электрическую активность. Твое тело проникло в провода, в распределительные подстанции, в дизельные, масляные, угольные, газовые генераторы, в генераторы на водной, воздушной и мышечной тяге, в ёмкости, заводи и затоны. Трансформируя электроны и позитроны в бозоны, пионы и розы с именем, без имени, анонимные, аномальные и состоящие из семи кварков, парков и подарков, твоё тело разом обесточило, обесправило и обездолило весь тюремный комплекс, погрузив его во мрак, боль и отчаяние всеведения.
Да, что творилось за этими событиями навек вошло в твои мозги!
Задиристые, надиристые и придиристые вертухаи, скинув шутовские колпаки, короны и лавровые венцы, как трудолюбивые муравьи-листорезы, обнаружившие в сельве цветущий рододендрон, лезут на самую его вершину, чтобы с нее начать опустошение дерева, или валун из пустыни Небраска, презирая силы тяготения, взбирается на крутой склон холма, принялись карабкаться по стенам, дабы сорвать занавеси, застящие дневное светило. Одно за вторым, второе за полуторным, а третье за три четверти пятым, прикрывающие окна гобелены, ковры и паласы валились вниз и зеки, кто ликуя, кто кручинясь, горюнясь и крутоярясь, кто беспокойно озираясь, складывали переставшие работать телевизоры в корзинки, кузовки и плетенки, и скидывали, не заботясь о цельности, работоспособности и функциональности этих приспособлений, в ванну, наполненную смесью жидких электролитов, диэлектриков и полупроводников.В полголоса, в полжеста и в полвзгляда обвиняя всех окружающих, берущих в плен и выскакивающих из засады в срыве телесеанса, хозобозники плелись, вязались и сваливались в свою камеру. Медбрат, положивший тебя в предназначенную тебе койку, тут же куда-то недалеко как-то нелегко и с кем-то несладким удалился, а ты остался лежать, неприкрытый, неприкаянный и нераскаянный.