Страница:
Последующая советская мифология представила эту идею Ленина как очевидно разумную, вытекающую из марксизма. Это не так. Апрельские тезисы всех поразили. На собрании руководства большевиков Ленин был в полной изоляции. Потом выступил в Таврическом дворце перед всеми социал-демократами, членами Совета. Богданов прервал его, крикнув: «Ведь это бред, это бред сумасшедшего!». Примерно так же выступил большевик Гольденберг и редактор «Известий» Стеклов. Отпор был такой, что Ленин покинул зал, даже не использовав свое право на ответ.
Тезисы были опубликованы 7 апреля и были, по сути, перечнем новых аттракторов, которые могли быть созданы при переходе власти к советам и полностью лишили бы привлекательности рыхлую власть буржуазных либералов. В области политики: «Не парламентская республика — возвращение к ней от советов рабочих депутатов было бы шагом назад — а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху».
На другой день тезисы обсуждались на заседании Петроградского комитета большевиков и были отклонены: против них было 13 голосов, за 2, воздержался 1. Но за десять дней Ленин смог убедить товарищей, и Апрельская партконференция его поддержала. Потом само Временное правительство стало «портить» свои аттракторы, а в советах стала расти роль большевиков (работали «будущие декреты»). История прекрасно показывает этот процесс: власть совершенно бескровно и почти незаметно «перетекла» в руки Петроградского совета, который передал ее II Съезду Советов. Тот сразу принял Декреты о мире и о земле — главные предусмотренные Лениным аттракторы нового порядка.
Они полностью нейтрализовали аттрактор, созданный по инерции «из двоевластия» — Учредительное собрание. Оно отказалось признать советскую власть, проговорило впустую почти сутки и было закрыто матросом Железняковым («караул устал»). Как вспоминает в эмиграции один нейтральный политик из правых, на улицах «Учредительное собрание бранили больше, чем большевиков, разогнавших его». А уж о том, что произошло с «учредиловцами» дальше, наши демократы, затопившие Москву своими крокодиловыми слезами, даже сегодня умалчивают. Учредиловцы отправились к белочехам, объявили себя правительством России (Директорией), потом эту «керенщину» переловил Колчак. Сидели в тюрьме в Омске, их вместе с другими заключенными освободили неудачно восставшие рабочие. Колчак приказал бежавшим вернуться в тюрьму, и «контрреволюционные демократы» послушно вернулись. Ночью их «отправили в республику Иртыш» — вывели на берег и расстреляли. (Примечательно, что шавки Горбачева брызгали слюной на матроса Железнякова и прославляли интеллигента Колчака). В общем, в тот момент антисоветский парламент в России ни для кого не смог стать аттрактором.
Прагматичные историки и у нас, и за рубежом оценили стратегию Ленина, позволившую осуществить практически бескровный переход, как блестящую. Меньшевики же считали ее окончательным отходом от марксизма — прыжком в бездну социалистической революции без прочного фундамента в виде развитого капитализма. Этот приговор истмата все время довлел над нами. Считая себя «объективно незаконными», большевики фантастически преувеличивали многие опасности и наносили своим противникам излишние травмы. Например, новая интеллигенция на окраинах почти неизбежно впадала в ересь национализма, и большая часть ее поплатилась головой. А реально она нового аттрактора, опасного для советского строя, в 20-30-е годы не создавала, и репрессии были не нужны.
Можно показать, какими важными аттpактоpами стали пеpвые национализиpованные пpедпpиятия в 1918 г., какую огpомную pоль как аттpактоp сыгpал СССР — и для «деpжавников», и для наpодов окpаин. Отдельной темой может быть «перестройка с катастрофой» в сельском хозяйстве — коллективизация 1929-1933 гг., когда старые стpуктуpы были насильственно разрушены, а новые аттракторы, созданные вопреки культурным и социальным условиям села, не работали. Им помогли удержаться до их укрепления насилием, и это было тяжелым ударом по России. Об этом опыте — особый разговор.
Поговорим о том, что мы воочию видим сегодня — о «реформе Гайдара-Сакса», которую верно продолжает правительство Черномырдина. Пожалуй, это — классическая иллюстрация для теории катастроф. В этом ключе излагает ход событий уже ряд экономистов (Ю.М.Осипов, И.Н.Шургалина и др.).
Реформаторы имели политическую сверхзадачу: необратимо уничтожить советский строй (эта цель, кстати, не скрывалась). Перестройка экономики была для этого средством, хозяйство было заложником политики. Правительству Гайдара поставили задачу: политическими средствами создать хаос и блокировать действие аттракторов советской хозяйственной системы (план, финансовая система, регулируемые цены и т.д.), а затем включить действие аттракторов рыночной экономики (коммерческие банки, биржи, свободные цены, частная собственность и т.д.). Элементы разрушенной системы — и предприятия, и люди — будут втянуты в новые аттракторы, хаос будет преодолен и возникнет новый порядок, капитализм западного типа. Так обещалось и, возможно, в это верил Гайдар (хотя я о его умственных способностях более высокого мнения).
Дестабилизация советской системы была проведена в ходе перестройки достаточно эффективно. Все ее основные стpуктуры были сначала опорочены в общественном сознании, а затем парализованы административными мерами. Началась инфляция, был разрушен потребительский рынок, ликвидирован план и ослаблена необходимая монополия внешней торговли. К 1991 г. равновесие стало неустойчивым, а хаос весьма обширным. Благодаря умелой провокации (путч ГКЧП) равновесие было сломано, систему толкнули в полный хаос, о восстановлении советского строя никто и не заикался.
План реформы был «спущен» из МВФ и повторял ее грубо механистическую программу «структурной стабилизации», которая до этого угробила экономику ряда стран «третьего мира» и Югославии. С помощью т.н. «шоковой терапии» достигалась катастрофическая потеря устойчивости старой системы, а дальше «рыночные» аттракторы должны были сами втянуть оставшуюся от советской экономики труху в зону своего притяжения. Мол, «невидимая рука» рынка слепит из нее светлое здание капитализма через механизмы самоорганизации. Надо только подвести людей, кнутом и пряником, близко к зоне притяжения нового аттрактора — и ликвидировать старый, чтобы некуда было вернуться. Подчеркну, что все это — декларации Гайдара и его американских советников. На деле же, весьма вероятно, целью было как раз создание хаоса и таких аттракторов, которые держали бы систему в режиме саморазрушения. Но мы здесь не следствие ведем, а решаем учебную задачу, так что условно «поверим» реформаторам — допустим, что «они хотели как лучше».
Как мы хорошо помним, с помощью «шока» хаос удалось создать, но это был «шок без терапии». Отмена контроля за ценами вызвала обвальную инфляцию, которая превзошла все ожидания — 1500 процентов в 1992 г. При этом рост цен не останавливался. Потом были отменены все ограничения внешней торговли, и рухнул рубль по отношению к доллару, капиталы хлынули за рубеж. Третьим ударом была приватизация. Хаос был создан, а новых структур не возникло. Деваться остаткам хозяйства было просто некуда. Стали «ограничивать» инфляцию методами монетаризма, взятыми из совсем иной системы. По расчетам самих реформаторов, «за каждый процент сокращения инфляции хозяйство должно расплачиваться тремя-пятью процентами спада производства».
Итак, в результате действий правительства экономическая система не получила набора новых структур-аттракторов, которые через «шок» вывели бы ее на путь к новому порядку с эволюционным развитием. Результатом была полная дестабилизация системы и такой тип хаоса, при котором возникают непредвиденные (т.н. «странные») аттракторы: преступный и теневой бизнес, массовые неплатежи (прямой грабеж населения государством), безумные налоги, дикие формы найма и расчетов, черный рынок с мелочной торговлей и т.д. Никакого импульса к развитию эти аттракторы не дают, но они укореняются, и уже их преодоление потребует огромных усилий. Даже та единственная из задуманных структур, которая активно действует — банки — превратилась в разрушительную силу, в паука, высасывающего последние соки из хозяйства и населения.
Не сработал главный аттрактор рыночной системы — частная собственность, он натолкнулся на мощное подспудное сопротивление всей культурной среды. Вот вопль рыночной мадам Пияшевой (сохраняю ее неповторимый стиль): «Я социализм рассматриваю просто как архаику, как недоразвитость общества, нецивилизованность общества, неразвитость, если в высших категориях там личности, человека. Неразвитый человек, несамостоятельный, неответственный — не берет и не хочет. Ему нужно коллективно… Это очень довлеет над сознанием людей, которые здесь живут. И поэтому он ищет как бы, все это называют „третьим“ путем, на самом деле никаких третьих путей нет. И социалистического пути, как пути, тоже нет, и ХХ век это доказал… Какой вариант наиболее реален? На мой взгляд, самый реальный вариант — это попытка стабилизации, т.е. это возврат к принципам социалистического управления экономикой».
В чем смысл этого лепета «доктора экономических наук»? В том, что ввести людей в зону притяжения самого главного аттрактора не удалось. Русскому человеку, несмотря на все потуги Чубайса да Ясина, «нужно коллективно». И потому он не берет и не хочет их священной частной собственности. И потому, по разумению умницы Пияшевой, хотя «социализма нет», единственным реальным выходом из кризиса она видит «возврат к социализму». Но это уже очень трудно, ибо хотя привлекательность старых аттракторов растет, они подорваны. Да и созданное пропагандой недоверие к ним еще велико. Хаос и в хозяйстве, и в умах оплачивается страшной платой.
Как же в понятиях теории катастроф можно определить задачу оппозиции, которая принципиально отказывается от революции? Кстати сказать, пока что революция может быть совершенно мирной, поскольку хаос еще не преодолен, и сильных аттракторов, которые трудно сломать, еще нет (а «странные» аттракторы так и так придется демонтировать). Но не будем спорить, поговорим об «эволюционном» пути. Задача — создать из нынешнего хаоса некоторый порядок, какое-то приемлемое жизнеустройство, сокращающее бедствия народа и страны и позволяющее встать на путь восстановления и развития. Для этого надо собрать все силы и создать критический набор новых аттракторов, вокруг которых могла бы возникнуть ячейка такого жизнеустройства. Поскольку этому будет противодействовать политический режим, нечего надеяться на возможность наступления широким фронтом, речь может идти именно о ячейках. Но их демонстрационная роль исключительно велика, они должны стать «центрами кристаллизации», зародышами нового порядка.
Сегодня для такой программы есть все условия. В целом ряде областей и исполнительная, и представительная власть находится, пусть во многом условно, в руках оппозиции. Население же просто жаждет перемен к лучшему и внимательно приглядывается ко всем попыткам. Центральный режим не настолько силен, чтобы блокировать действия местных властей, тем более с использованием насилия. Учитывая, что экономический потенциал областей, которые могли бы участвовать в программе создания структур нового порядка, позволяет образовать целостные, самодостаточные системы, способные выдержать давление центра, набор частных акций может быть весьма широким. А значит, задавить их будет непросто. Специалисты уже сейчас могут назвать целый ряд проектов по локальному восстановлению хозяйства и быстрому улучшению жизни людей. Но это не для газеты.
КПРФ и весь блок оппозиции имеет редкую возможность выступить как конструктивная, но не соглашательская сила, реально создающая условия для спасения. Стоит только наглядно показать эту возможность в части страны, режим Чубайса быстро утратит остатки привлекательности.
Но можно быть уверенным — долго эта возможность не продлится. Режим подготовит и создаст новую катастрофу — монархию, войну, что угодно. Следует также отбросить иллюзии — самопроизвольно новые аттракторы не возникнут. Их надо создавать сознательно, собирая для этого силы и средства со всей страны. Если эта возможность будет упущена, перед русским народом останется один выбор: полная гибель или революция.
1997
Коммунизм и религия: трудный вопрос к выборам
Тезисы были опубликованы 7 апреля и были, по сути, перечнем новых аттракторов, которые могли быть созданы при переходе власти к советам и полностью лишили бы привлекательности рыхлую власть буржуазных либералов. В области политики: «Не парламентская республика — возвращение к ней от советов рабочих депутатов было бы шагом назад — а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху».
На другой день тезисы обсуждались на заседании Петроградского комитета большевиков и были отклонены: против них было 13 голосов, за 2, воздержался 1. Но за десять дней Ленин смог убедить товарищей, и Апрельская партконференция его поддержала. Потом само Временное правительство стало «портить» свои аттракторы, а в советах стала расти роль большевиков (работали «будущие декреты»). История прекрасно показывает этот процесс: власть совершенно бескровно и почти незаметно «перетекла» в руки Петроградского совета, который передал ее II Съезду Советов. Тот сразу принял Декреты о мире и о земле — главные предусмотренные Лениным аттракторы нового порядка.
Они полностью нейтрализовали аттрактор, созданный по инерции «из двоевластия» — Учредительное собрание. Оно отказалось признать советскую власть, проговорило впустую почти сутки и было закрыто матросом Железняковым («караул устал»). Как вспоминает в эмиграции один нейтральный политик из правых, на улицах «Учредительное собрание бранили больше, чем большевиков, разогнавших его». А уж о том, что произошло с «учредиловцами» дальше, наши демократы, затопившие Москву своими крокодиловыми слезами, даже сегодня умалчивают. Учредиловцы отправились к белочехам, объявили себя правительством России (Директорией), потом эту «керенщину» переловил Колчак. Сидели в тюрьме в Омске, их вместе с другими заключенными освободили неудачно восставшие рабочие. Колчак приказал бежавшим вернуться в тюрьму, и «контрреволюционные демократы» послушно вернулись. Ночью их «отправили в республику Иртыш» — вывели на берег и расстреляли. (Примечательно, что шавки Горбачева брызгали слюной на матроса Железнякова и прославляли интеллигента Колчака). В общем, в тот момент антисоветский парламент в России ни для кого не смог стать аттрактором.
Прагматичные историки и у нас, и за рубежом оценили стратегию Ленина, позволившую осуществить практически бескровный переход, как блестящую. Меньшевики же считали ее окончательным отходом от марксизма — прыжком в бездну социалистической революции без прочного фундамента в виде развитого капитализма. Этот приговор истмата все время довлел над нами. Считая себя «объективно незаконными», большевики фантастически преувеличивали многие опасности и наносили своим противникам излишние травмы. Например, новая интеллигенция на окраинах почти неизбежно впадала в ересь национализма, и большая часть ее поплатилась головой. А реально она нового аттрактора, опасного для советского строя, в 20-30-е годы не создавала, и репрессии были не нужны.
Можно показать, какими важными аттpактоpами стали пеpвые национализиpованные пpедпpиятия в 1918 г., какую огpомную pоль как аттpактоp сыгpал СССР — и для «деpжавников», и для наpодов окpаин. Отдельной темой может быть «перестройка с катастрофой» в сельском хозяйстве — коллективизация 1929-1933 гг., когда старые стpуктуpы были насильственно разрушены, а новые аттракторы, созданные вопреки культурным и социальным условиям села, не работали. Им помогли удержаться до их укрепления насилием, и это было тяжелым ударом по России. Об этом опыте — особый разговор.
Поговорим о том, что мы воочию видим сегодня — о «реформе Гайдара-Сакса», которую верно продолжает правительство Черномырдина. Пожалуй, это — классическая иллюстрация для теории катастроф. В этом ключе излагает ход событий уже ряд экономистов (Ю.М.Осипов, И.Н.Шургалина и др.).
Реформаторы имели политическую сверхзадачу: необратимо уничтожить советский строй (эта цель, кстати, не скрывалась). Перестройка экономики была для этого средством, хозяйство было заложником политики. Правительству Гайдара поставили задачу: политическими средствами создать хаос и блокировать действие аттракторов советской хозяйственной системы (план, финансовая система, регулируемые цены и т.д.), а затем включить действие аттракторов рыночной экономики (коммерческие банки, биржи, свободные цены, частная собственность и т.д.). Элементы разрушенной системы — и предприятия, и люди — будут втянуты в новые аттракторы, хаос будет преодолен и возникнет новый порядок, капитализм западного типа. Так обещалось и, возможно, в это верил Гайдар (хотя я о его умственных способностях более высокого мнения).
Дестабилизация советской системы была проведена в ходе перестройки достаточно эффективно. Все ее основные стpуктуры были сначала опорочены в общественном сознании, а затем парализованы административными мерами. Началась инфляция, был разрушен потребительский рынок, ликвидирован план и ослаблена необходимая монополия внешней торговли. К 1991 г. равновесие стало неустойчивым, а хаос весьма обширным. Благодаря умелой провокации (путч ГКЧП) равновесие было сломано, систему толкнули в полный хаос, о восстановлении советского строя никто и не заикался.
План реформы был «спущен» из МВФ и повторял ее грубо механистическую программу «структурной стабилизации», которая до этого угробила экономику ряда стран «третьего мира» и Югославии. С помощью т.н. «шоковой терапии» достигалась катастрофическая потеря устойчивости старой системы, а дальше «рыночные» аттракторы должны были сами втянуть оставшуюся от советской экономики труху в зону своего притяжения. Мол, «невидимая рука» рынка слепит из нее светлое здание капитализма через механизмы самоорганизации. Надо только подвести людей, кнутом и пряником, близко к зоне притяжения нового аттрактора — и ликвидировать старый, чтобы некуда было вернуться. Подчеркну, что все это — декларации Гайдара и его американских советников. На деле же, весьма вероятно, целью было как раз создание хаоса и таких аттракторов, которые держали бы систему в режиме саморазрушения. Но мы здесь не следствие ведем, а решаем учебную задачу, так что условно «поверим» реформаторам — допустим, что «они хотели как лучше».
Как мы хорошо помним, с помощью «шока» хаос удалось создать, но это был «шок без терапии». Отмена контроля за ценами вызвала обвальную инфляцию, которая превзошла все ожидания — 1500 процентов в 1992 г. При этом рост цен не останавливался. Потом были отменены все ограничения внешней торговли, и рухнул рубль по отношению к доллару, капиталы хлынули за рубеж. Третьим ударом была приватизация. Хаос был создан, а новых структур не возникло. Деваться остаткам хозяйства было просто некуда. Стали «ограничивать» инфляцию методами монетаризма, взятыми из совсем иной системы. По расчетам самих реформаторов, «за каждый процент сокращения инфляции хозяйство должно расплачиваться тремя-пятью процентами спада производства».
Итак, в результате действий правительства экономическая система не получила набора новых структур-аттракторов, которые через «шок» вывели бы ее на путь к новому порядку с эволюционным развитием. Результатом была полная дестабилизация системы и такой тип хаоса, при котором возникают непредвиденные (т.н. «странные») аттракторы: преступный и теневой бизнес, массовые неплатежи (прямой грабеж населения государством), безумные налоги, дикие формы найма и расчетов, черный рынок с мелочной торговлей и т.д. Никакого импульса к развитию эти аттракторы не дают, но они укореняются, и уже их преодоление потребует огромных усилий. Даже та единственная из задуманных структур, которая активно действует — банки — превратилась в разрушительную силу, в паука, высасывающего последние соки из хозяйства и населения.
Не сработал главный аттрактор рыночной системы — частная собственность, он натолкнулся на мощное подспудное сопротивление всей культурной среды. Вот вопль рыночной мадам Пияшевой (сохраняю ее неповторимый стиль): «Я социализм рассматриваю просто как архаику, как недоразвитость общества, нецивилизованность общества, неразвитость, если в высших категориях там личности, человека. Неразвитый человек, несамостоятельный, неответственный — не берет и не хочет. Ему нужно коллективно… Это очень довлеет над сознанием людей, которые здесь живут. И поэтому он ищет как бы, все это называют „третьим“ путем, на самом деле никаких третьих путей нет. И социалистического пути, как пути, тоже нет, и ХХ век это доказал… Какой вариант наиболее реален? На мой взгляд, самый реальный вариант — это попытка стабилизации, т.е. это возврат к принципам социалистического управления экономикой».
В чем смысл этого лепета «доктора экономических наук»? В том, что ввести людей в зону притяжения самого главного аттрактора не удалось. Русскому человеку, несмотря на все потуги Чубайса да Ясина, «нужно коллективно». И потому он не берет и не хочет их священной частной собственности. И потому, по разумению умницы Пияшевой, хотя «социализма нет», единственным реальным выходом из кризиса она видит «возврат к социализму». Но это уже очень трудно, ибо хотя привлекательность старых аттракторов растет, они подорваны. Да и созданное пропагандой недоверие к ним еще велико. Хаос и в хозяйстве, и в умах оплачивается страшной платой.
Как же в понятиях теории катастроф можно определить задачу оппозиции, которая принципиально отказывается от революции? Кстати сказать, пока что революция может быть совершенно мирной, поскольку хаос еще не преодолен, и сильных аттракторов, которые трудно сломать, еще нет (а «странные» аттракторы так и так придется демонтировать). Но не будем спорить, поговорим об «эволюционном» пути. Задача — создать из нынешнего хаоса некоторый порядок, какое-то приемлемое жизнеустройство, сокращающее бедствия народа и страны и позволяющее встать на путь восстановления и развития. Для этого надо собрать все силы и создать критический набор новых аттракторов, вокруг которых могла бы возникнуть ячейка такого жизнеустройства. Поскольку этому будет противодействовать политический режим, нечего надеяться на возможность наступления широким фронтом, речь может идти именно о ячейках. Но их демонстрационная роль исключительно велика, они должны стать «центрами кристаллизации», зародышами нового порядка.
Сегодня для такой программы есть все условия. В целом ряде областей и исполнительная, и представительная власть находится, пусть во многом условно, в руках оппозиции. Население же просто жаждет перемен к лучшему и внимательно приглядывается ко всем попыткам. Центральный режим не настолько силен, чтобы блокировать действия местных властей, тем более с использованием насилия. Учитывая, что экономический потенциал областей, которые могли бы участвовать в программе создания структур нового порядка, позволяет образовать целостные, самодостаточные системы, способные выдержать давление центра, набор частных акций может быть весьма широким. А значит, задавить их будет непросто. Специалисты уже сейчас могут назвать целый ряд проектов по локальному восстановлению хозяйства и быстрому улучшению жизни людей. Но это не для газеты.
КПРФ и весь блок оппозиции имеет редкую возможность выступить как конструктивная, но не соглашательская сила, реально создающая условия для спасения. Стоит только наглядно показать эту возможность в части страны, режим Чубайса быстро утратит остатки привлекательности.
Но можно быть уверенным — долго эта возможность не продлится. Режим подготовит и создаст новую катастрофу — монархию, войну, что угодно. Следует также отбросить иллюзии — самопроизвольно новые аттракторы не возникнут. Их надо создавать сознательно, собирая для этого силы и средства со всей страны. Если эта возможность будет упущена, перед русским народом останется один выбор: полная гибель или революция.
1997
Коммунизм и религия: трудный вопрос к выборам
Один из вопросов, часто задаваемых избирателями кандидатам от КПРФ — отношение к религии. Говорят: большевики взрывали храмы и расстреливали священников. А что будет, если они снова придут к власти?
На этот вопрос обычно отвечают так: нынешние коммунисты другие. Теперь даже устав разрешает члену партии быть верующим — чего же еще? Еще вспоминают, что секретарь райкома помогал отремонтировать храм, и что «у меня, коммуниста, бабушка была верующая, а я ее не обижал». Иной раз даже упомянут, что «моральный кодекс строителей коммунизма» — это те же десять заповедей. Что коммунисты сегодня — это как бы просто светские христиане.
На этом диалог обычно кончается, и вроде бы вопрос снят. На мой взгляд, это не так. Во-первых, слащавый тон лишь вредит, так что кое-кто про себя подумает: это сегодня коммунисты такие добрые, пока боятся Ельцина, а придут к власти — отыграются. А следовать заповеди «не укради» — вовсе не значит быть религиозным человеком. Я бы даже сказал, что эти обычные ответы — не о том, они оставляют у людей смутное разочарование.
Я вижу проблему по-другому. Религиозный вопрос был главным в перестройке, этой прелюдии к реформе Гайдара-Чубайса. Недаром А.Н.Яковлев твердил о Реформации России. Если бы удалось сломать религиозное чувство русского народа, дело было бы решено. Но этот слом не удался. Как же стоит вопрос? Главный конфликт — не в столкновении большевиков с той организацией (церковью), в которой оформлялись конкретные конфессии. Хотя это, конечно, драматическое столкновение. Несравненно более глубокой является борьба внерелигиозного мироощущения с любым религиозным чувством. Такой борьбы большевики не вели никогда, а вот рыночное общество ведет ее с самого своего возникновения.
Дело даже не в том, что действия большевиков в 20-30-е годы были частью гражданской войны, в которой, на беду России, церковь в целом не стала арбитром, а активно выступила на стороне одной, к тому же побежденной стороны (а до этого была активной частью царизма, который деградировал и потерял авторитет). Это важно, но не главное. Главное, что сама русская революция была глубоко религиозным движением (хотя и антицерковным). Большевизм был неоднороден, и можно было бы свалить его зверства на антиправославную западническую ветвь. Это было, но не надо и такого упрощения. И почвенные большевики, патриоты и державники, долго были антицерковниками, вплоть до национального примирения в войне с Германией.
Я бы сказал, что этот большевизм был ересью православия, им двигала именно православная любовь к ближнему — но избыточная, страстная. Мы не поняли этой мысли философов-эмигрантов, ни даже этой мысли Андрея Платонова в «Чевенгуре». Академик Шаталин издевался: большевизм — это хилиазм ХХ века. Хилиазм — ересь ранних христиан, веривших в возможность построения Царства Божия на земле. Шаталин был в этом прав, а вот достойно ли это издевательства — вопрос совести. Большевики разрушали церкви как капища «неправильной» религии, они замещали их другими церквями и другими иконами. Это было страстное столкновение двух религиозных представлений о правде. Такие разломы пережили в молодости все нации, в Европе раньше, чем у нас (и несравненно тяжелее — в Германии было уничтожено 2/3 населения). Когда страсть вошла в берега, конфликт утих. КПРФ такую страсть в принципе не может разжечь, религии по заказу не создаются. С будущим ясно.
А вот первый вывод о прошлом. Русские коммунисты не подавляли религиозного чувства, не посягали на него, они сами были его носителями. Советский человек был (и в большинстве своем остался) глубоко религиозным. Как же это понять? Как же наш атеизм? И русские философы, и западные теологи объясняют, что основой религиозного чувства является особая способность человека чувствовать, воспринимать сокровенный, священный смысл событий, действий, отношений. Это, а не веpа в конкpетного бога, главное.
Такой человек ощущает священный смысл хлеба и земли, тайный смысл рождения, болезни, смерти. Для него может иметь сакральную (священную) сторону Родина, Армия, даже завод, построенный жертвами отцов. Такой человек чувствует долг перед мертвыми и слушает их совет при решении земных дел. Говорят, что у тех, кто обладает такой способностью, есть «естественный религиозный орган». У советских людей, включая атеистов, этот орган был очень развит — и даже хорошо изучен нашими противниками. Они его и использовали, и разрушали все эти десять лет.
И государство, созданное «коммунистами и беспартийными», было проникнуто религиозным чувством — в этом была и его сила, и его слабость. Н.Бердяев, отрицавший социализм, признавал: «Социалистическое государство не есть секулярное государство, это — сакральное государство. Оно походит на авторитарное теократическое государство. Социализм исповедует мессианскую веру. Хранителями мессианской „идеи“ пролетариата является особенная иерархия — коммунистическая партия, крайне централизованная и обладающая диктаторской властью».
Итак, большевики не разрушили, а даже укрепили главную основу религии — саму способность одухотворять мир священным смыслом. Потому они и увлекли народ, и даже индустриализация была в России типичным религиозным подвижничеством, вроде немыслимого по страсти и творчеству строительства соборов в средневековой Европе. Борьба большевиков с церковью была столкновением сходных сил, которое при общем примирении лишилось смысла и в самом коммунизме не может возникнуть вновь.
А что же мы видим у противника коммунизма — рыночного общества — и легиона его бойцов? Видим именно последовательное уничтожение в человеке «естественного религиозного органа», удушение самой способности к религиозному чувству, покушение на духовную кастрацию вовлеченного в рыночные отношения человека. И, симметрично большевикам, взрывавшим здания церквей, «рыночники» могут строить и ремонтировать церкви — и быть душителями религии. При наличии кирпича, сборного бетона и наемных турок строить не трудно. Но еще Серафим Саровский предупреждал: «Церкви будут стоять, сиять, а молиться в них будет нельзя».
Обратимся к истокам рыночной цивилизации. Главный ответ — там. Само понятие цивилизации, введенное фpанцузскими пpосветителями XVIII в., означало секуляpизованную и рационализованную форму общежития. Hецивилизованной фоpмой пpизнавались сpедневековый обpаз жизни и обpаз жизни неевpопейских наpодов. Подчеркнем эти два признака Запада в эпоху капитализма: секулярность (т.е. освобождение от церкви) и рациональность (расчет и логика).
Современный Запад и капитализм возникли как плод освободительных революций. В какой же свободе нуждался капитализм? В свободе от Природы, от человека и от Бога. Впрочем, все эти виды свободы — лишь разные ипостаси нового мировоззрения. Освобождение от человека, разрыв общинных связей — появление индивидуума вместо личности — было возможно именно вследствие отказа от Евангелия, от идеи коллективного спасения души. Капитализм возник как общество глубоко антихристианское, несмотря на его внешнюю набожность.
Знаток религиозных корней капитализма Макс Вебер пишет: «Чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличнее становился мир капиталистического хозяйства».
Как показывает Вебер, возникновение духа капитализма сопровождалось сдвигом от евангельских, христианских установок к законам Моисея как «естественному праву» — нужна была «вся мощь ветхозаветного Бога, который награждал своих избранных еще в этой жизни». Нужно было религиозное оправдание наживы, которую отрицало Евангелие.
Но этот скрытый антихристианизм привел к утрате всякого религиозного чувства. Вебер поясняет, почему: «Капиталистическое хозяйство не нуждается более в санкции того или иного религиозного учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь такую же помеху, как регламентирование экономики со стороны государства. „Мировоззрение“ теперь определяется интересами торговой или социальной политики. Капитализм, одержав победу, отбрасывает ненужную ему больше опору».
Капитализм потpебовал снять с пpедпpинимателя оковы всеобщей, «тотальной» этики, которая есть в любой религии. Охpанителем этой этики чаще всего выступает цеpковь (в СССР — идеология). Она-то в пеpиод буpжуазных pеволюций и вызывала наибольшую ненависть («Раздавите гадину!»). Цеpковь утверждала существование общей для всех совести, пpонизывающей все сфеpы общества. Гражданское общество устранило эту совесть, создав свою этику для каждой сфеpы, исключив понятие гpеха. И сегодня любая попытка поставить вопpос об объединяющей общество этике pассматpивается неолибеpалами как «доpога к pабству» (выражение духовного отца гайдаров, фон Хайека). Вот слова «демократа» Н.Шмелева: «Мы обязаны внедpить во все сфеpы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно — безнpавственно, и наобоpот, что эффективно — то нpавственно». Это — полный разрыв с православной, а затем советской этикой России: «Лишь то, что нpавственно — эффективно».
Изживание религиозного органа у человека Запада создавало вакуум, который заполнялся идолами, например, идолом прогресса. Возникла цивилизация огня и железа, с культом силы — ее гордо назвали прометеевской. Уже в этой гордости был отказ от христианства и от Бога вообще, ибо Прометей — титан, богоборец.
Сдвиг к идолатрии, к внерелигиозным культам (примерами их могут быть такие разные явления, как масонство и фашизм), с тревогой отмечался самими западными мыслителями, особенно теологами. Они предупреждали, что когда Запад отбросит ценности христианства, на которых он паразитировал, мы увидим нечто страшное. Немецкий богослов Р.Гвардини писал: «вот нечестность Нового времени: двойная игра, с одной стороны, отвергавшая христианское учение и устроение жизни, а с другой — стремившаяся присвоить все, что они дали человеку и культуре… Теперь двусмысленности приходит конец. Там, где грядущее обратится против христианства, оно сделает это всерьез. Секуляризованные заимствования из христианства оно объявит пустыми сантиментами, и воздух наконец станет прозрачен. Насыщен враждебностью и угрозой, но зато чист и ясен».
Культ силы вел к культу государства (любому, кто знает Запад, советское государство покажется добрым дядюшкой — достаточно сравнить нашего тогдашнего милиционера и полисмена США). Крупнейший историк Запада А.Тойнби пишет об этом замещении хpистианства культом Левиафана (так назвал буржуазное государство философ Гоббс): «В западном миpе в конце концов последовало появление тоталитаpного типа госудаpства, сочетающего в себе западный гений оpганизации и механизации с дьявольской способностью поpабощения душ, котоpой могли позавидовать тиpаны всех вpемен и наpодов… В секуляpизованном западном миpе ХХ века симптомы духовного отставания очевидны. Возpождение поклонения Левиафану стало pелигией, и каждый житель Запада внес в этот пpоцесс свою лепту». Страшные бомбардировки Ирака, одобренные почти всеми американцами — последний аккорд.
Удар по религиозному чувству нанесла и вторая культурная мутация Запада — рационализация мышления. Мы не говорим здесь о том, какую силу и свободу дал рационализм человеку — это другая тема. А вот чего он лишил человека? «Никогда не пpинимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью, включать в свои суждения только то, что пpедставляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвеpгать это сомнению», — писал Декаpт. Это — культ Разума.
Антрополог К.Лоренц указывал на тяжелые последствия принятия Западом этой «установки, совеpшенно законной в научном исследовании — не веpить ничему, что не может быть доказано». Ведь жизнь сложнее объекта науки, и подход к ней исключительно с меркой рационального расчета уродует человека. Жизнь теряет свою качественную сторону, те ценности, которые не поддаются измерению. Ценности заменяются их измеримым суррогатом — ценой (как сказал философ, Запад — «цивилизация, которая знает цену всего и не знает ценности ничего»). Сам отказ от культуpных тpадиций, во исполнение наказа Декарта — огромная потеря, ибо, по словам Лоренца, «тpадиции содеpжат огpомный фонд инфоpмации, котоpая не может быть подтвеpждена научными методами».
Для нас здесь важно подчеркнуть, что полностью рациональное мышление, свободное от ценностей, которые передаются традицией и не могут быть «научно доказаны», как раз и означает изживание религии.
Что несет западному христианству волна неолиберализма с его фанатичным монетаризмом и идолами свободы и индивидуализма? Возможно, последний удар по религиозному чувству, о котором говорил Гвардини. Вот три сообщения из одного номера газеты, за 24 сентября 1995 г.
На этот вопрос обычно отвечают так: нынешние коммунисты другие. Теперь даже устав разрешает члену партии быть верующим — чего же еще? Еще вспоминают, что секретарь райкома помогал отремонтировать храм, и что «у меня, коммуниста, бабушка была верующая, а я ее не обижал». Иной раз даже упомянут, что «моральный кодекс строителей коммунизма» — это те же десять заповедей. Что коммунисты сегодня — это как бы просто светские христиане.
На этом диалог обычно кончается, и вроде бы вопрос снят. На мой взгляд, это не так. Во-первых, слащавый тон лишь вредит, так что кое-кто про себя подумает: это сегодня коммунисты такие добрые, пока боятся Ельцина, а придут к власти — отыграются. А следовать заповеди «не укради» — вовсе не значит быть религиозным человеком. Я бы даже сказал, что эти обычные ответы — не о том, они оставляют у людей смутное разочарование.
Я вижу проблему по-другому. Религиозный вопрос был главным в перестройке, этой прелюдии к реформе Гайдара-Чубайса. Недаром А.Н.Яковлев твердил о Реформации России. Если бы удалось сломать религиозное чувство русского народа, дело было бы решено. Но этот слом не удался. Как же стоит вопрос? Главный конфликт — не в столкновении большевиков с той организацией (церковью), в которой оформлялись конкретные конфессии. Хотя это, конечно, драматическое столкновение. Несравненно более глубокой является борьба внерелигиозного мироощущения с любым религиозным чувством. Такой борьбы большевики не вели никогда, а вот рыночное общество ведет ее с самого своего возникновения.
Дело даже не в том, что действия большевиков в 20-30-е годы были частью гражданской войны, в которой, на беду России, церковь в целом не стала арбитром, а активно выступила на стороне одной, к тому же побежденной стороны (а до этого была активной частью царизма, который деградировал и потерял авторитет). Это важно, но не главное. Главное, что сама русская революция была глубоко религиозным движением (хотя и антицерковным). Большевизм был неоднороден, и можно было бы свалить его зверства на антиправославную западническую ветвь. Это было, но не надо и такого упрощения. И почвенные большевики, патриоты и державники, долго были антицерковниками, вплоть до национального примирения в войне с Германией.
Я бы сказал, что этот большевизм был ересью православия, им двигала именно православная любовь к ближнему — но избыточная, страстная. Мы не поняли этой мысли философов-эмигрантов, ни даже этой мысли Андрея Платонова в «Чевенгуре». Академик Шаталин издевался: большевизм — это хилиазм ХХ века. Хилиазм — ересь ранних христиан, веривших в возможность построения Царства Божия на земле. Шаталин был в этом прав, а вот достойно ли это издевательства — вопрос совести. Большевики разрушали церкви как капища «неправильной» религии, они замещали их другими церквями и другими иконами. Это было страстное столкновение двух религиозных представлений о правде. Такие разломы пережили в молодости все нации, в Европе раньше, чем у нас (и несравненно тяжелее — в Германии было уничтожено 2/3 населения). Когда страсть вошла в берега, конфликт утих. КПРФ такую страсть в принципе не может разжечь, религии по заказу не создаются. С будущим ясно.
А вот первый вывод о прошлом. Русские коммунисты не подавляли религиозного чувства, не посягали на него, они сами были его носителями. Советский человек был (и в большинстве своем остался) глубоко религиозным. Как же это понять? Как же наш атеизм? И русские философы, и западные теологи объясняют, что основой религиозного чувства является особая способность человека чувствовать, воспринимать сокровенный, священный смысл событий, действий, отношений. Это, а не веpа в конкpетного бога, главное.
Такой человек ощущает священный смысл хлеба и земли, тайный смысл рождения, болезни, смерти. Для него может иметь сакральную (священную) сторону Родина, Армия, даже завод, построенный жертвами отцов. Такой человек чувствует долг перед мертвыми и слушает их совет при решении земных дел. Говорят, что у тех, кто обладает такой способностью, есть «естественный религиозный орган». У советских людей, включая атеистов, этот орган был очень развит — и даже хорошо изучен нашими противниками. Они его и использовали, и разрушали все эти десять лет.
И государство, созданное «коммунистами и беспартийными», было проникнуто религиозным чувством — в этом была и его сила, и его слабость. Н.Бердяев, отрицавший социализм, признавал: «Социалистическое государство не есть секулярное государство, это — сакральное государство. Оно походит на авторитарное теократическое государство. Социализм исповедует мессианскую веру. Хранителями мессианской „идеи“ пролетариата является особенная иерархия — коммунистическая партия, крайне централизованная и обладающая диктаторской властью».
Итак, большевики не разрушили, а даже укрепили главную основу религии — саму способность одухотворять мир священным смыслом. Потому они и увлекли народ, и даже индустриализация была в России типичным религиозным подвижничеством, вроде немыслимого по страсти и творчеству строительства соборов в средневековой Европе. Борьба большевиков с церковью была столкновением сходных сил, которое при общем примирении лишилось смысла и в самом коммунизме не может возникнуть вновь.
А что же мы видим у противника коммунизма — рыночного общества — и легиона его бойцов? Видим именно последовательное уничтожение в человеке «естественного религиозного органа», удушение самой способности к религиозному чувству, покушение на духовную кастрацию вовлеченного в рыночные отношения человека. И, симметрично большевикам, взрывавшим здания церквей, «рыночники» могут строить и ремонтировать церкви — и быть душителями религии. При наличии кирпича, сборного бетона и наемных турок строить не трудно. Но еще Серафим Саровский предупреждал: «Церкви будут стоять, сиять, а молиться в них будет нельзя».
Обратимся к истокам рыночной цивилизации. Главный ответ — там. Само понятие цивилизации, введенное фpанцузскими пpосветителями XVIII в., означало секуляpизованную и рационализованную форму общежития. Hецивилизованной фоpмой пpизнавались сpедневековый обpаз жизни и обpаз жизни неевpопейских наpодов. Подчеркнем эти два признака Запада в эпоху капитализма: секулярность (т.е. освобождение от церкви) и рациональность (расчет и логика).
Современный Запад и капитализм возникли как плод освободительных революций. В какой же свободе нуждался капитализм? В свободе от Природы, от человека и от Бога. Впрочем, все эти виды свободы — лишь разные ипостаси нового мировоззрения. Освобождение от человека, разрыв общинных связей — появление индивидуума вместо личности — было возможно именно вследствие отказа от Евангелия, от идеи коллективного спасения души. Капитализм возник как общество глубоко антихристианское, несмотря на его внешнюю набожность.
Знаток религиозных корней капитализма Макс Вебер пишет: «Чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличнее становился мир капиталистического хозяйства».
Как показывает Вебер, возникновение духа капитализма сопровождалось сдвигом от евангельских, христианских установок к законам Моисея как «естественному праву» — нужна была «вся мощь ветхозаветного Бога, который награждал своих избранных еще в этой жизни». Нужно было религиозное оправдание наживы, которую отрицало Евангелие.
Но этот скрытый антихристианизм привел к утрате всякого религиозного чувства. Вебер поясняет, почему: «Капиталистическое хозяйство не нуждается более в санкции того или иного религиозного учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь такую же помеху, как регламентирование экономики со стороны государства. „Мировоззрение“ теперь определяется интересами торговой или социальной политики. Капитализм, одержав победу, отбрасывает ненужную ему больше опору».
Капитализм потpебовал снять с пpедпpинимателя оковы всеобщей, «тотальной» этики, которая есть в любой религии. Охpанителем этой этики чаще всего выступает цеpковь (в СССР — идеология). Она-то в пеpиод буpжуазных pеволюций и вызывала наибольшую ненависть («Раздавите гадину!»). Цеpковь утверждала существование общей для всех совести, пpонизывающей все сфеpы общества. Гражданское общество устранило эту совесть, создав свою этику для каждой сфеpы, исключив понятие гpеха. И сегодня любая попытка поставить вопpос об объединяющей общество этике pассматpивается неолибеpалами как «доpога к pабству» (выражение духовного отца гайдаров, фон Хайека). Вот слова «демократа» Н.Шмелева: «Мы обязаны внедpить во все сфеpы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно — безнpавственно, и наобоpот, что эффективно — то нpавственно». Это — полный разрыв с православной, а затем советской этикой России: «Лишь то, что нpавственно — эффективно».
Изживание религиозного органа у человека Запада создавало вакуум, который заполнялся идолами, например, идолом прогресса. Возникла цивилизация огня и железа, с культом силы — ее гордо назвали прометеевской. Уже в этой гордости был отказ от христианства и от Бога вообще, ибо Прометей — титан, богоборец.
Сдвиг к идолатрии, к внерелигиозным культам (примерами их могут быть такие разные явления, как масонство и фашизм), с тревогой отмечался самими западными мыслителями, особенно теологами. Они предупреждали, что когда Запад отбросит ценности христианства, на которых он паразитировал, мы увидим нечто страшное. Немецкий богослов Р.Гвардини писал: «вот нечестность Нового времени: двойная игра, с одной стороны, отвергавшая христианское учение и устроение жизни, а с другой — стремившаяся присвоить все, что они дали человеку и культуре… Теперь двусмысленности приходит конец. Там, где грядущее обратится против христианства, оно сделает это всерьез. Секуляризованные заимствования из христианства оно объявит пустыми сантиментами, и воздух наконец станет прозрачен. Насыщен враждебностью и угрозой, но зато чист и ясен».
Культ силы вел к культу государства (любому, кто знает Запад, советское государство покажется добрым дядюшкой — достаточно сравнить нашего тогдашнего милиционера и полисмена США). Крупнейший историк Запада А.Тойнби пишет об этом замещении хpистианства культом Левиафана (так назвал буржуазное государство философ Гоббс): «В западном миpе в конце концов последовало появление тоталитаpного типа госудаpства, сочетающего в себе западный гений оpганизации и механизации с дьявольской способностью поpабощения душ, котоpой могли позавидовать тиpаны всех вpемен и наpодов… В секуляpизованном западном миpе ХХ века симптомы духовного отставания очевидны. Возpождение поклонения Левиафану стало pелигией, и каждый житель Запада внес в этот пpоцесс свою лепту». Страшные бомбардировки Ирака, одобренные почти всеми американцами — последний аккорд.
Удар по религиозному чувству нанесла и вторая культурная мутация Запада — рационализация мышления. Мы не говорим здесь о том, какую силу и свободу дал рационализм человеку — это другая тема. А вот чего он лишил человека? «Никогда не пpинимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью, включать в свои суждения только то, что пpедставляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвеpгать это сомнению», — писал Декаpт. Это — культ Разума.
Антрополог К.Лоренц указывал на тяжелые последствия принятия Западом этой «установки, совеpшенно законной в научном исследовании — не веpить ничему, что не может быть доказано». Ведь жизнь сложнее объекта науки, и подход к ней исключительно с меркой рационального расчета уродует человека. Жизнь теряет свою качественную сторону, те ценности, которые не поддаются измерению. Ценности заменяются их измеримым суррогатом — ценой (как сказал философ, Запад — «цивилизация, которая знает цену всего и не знает ценности ничего»). Сам отказ от культуpных тpадиций, во исполнение наказа Декарта — огромная потеря, ибо, по словам Лоренца, «тpадиции содеpжат огpомный фонд инфоpмации, котоpая не может быть подтвеpждена научными методами».
Для нас здесь важно подчеркнуть, что полностью рациональное мышление, свободное от ценностей, которые передаются традицией и не могут быть «научно доказаны», как раз и означает изживание религии.
Что несет западному христианству волна неолиберализма с его фанатичным монетаризмом и идолами свободы и индивидуализма? Возможно, последний удар по религиозному чувству, о котором говорил Гвардини. Вот три сообщения из одного номера газеты, за 24 сентября 1995 г.