Вначале татары надеялись, что им удастся уйти вплавь через Непрядву, и потому всею своей массой хлынули к ней. Пробиться к реке им удалось без всякого труда, потому что все русское войско оказалось позади них. Но крутой и покрытый непролазными зарослями ежевики берег почти не оставлял возможности спуститься к воде. Едва ордынцы начали прорубать в колючих зарослях проходы, – сзади на них обрушились подоспевшие части Большого полка, а сбоку, стараясь отрезать их от реки, ударили ростовцы князя Андрея Федоровича.
Поняв, что осуществить в таких условиях переправу невозможно, – татары теперь решили пробиваться из окружения тем же путем, которым в него попали. Стремительно вырвавшись из готовых сомкнуться клещей, они бросились назад, к Смолке, где путь им преграждала только небольшая часть Засадного полка, не ушедшая в преследованье Мамая. Сплотив вокруг себя всех находившихся тут бойцов, князь Серпуховский, не ожидая удара, двинулся навстречу татарам.
Они дрались с отчаяньем обреченных, но и русские, окрыленные победой, стояли крепко, и тут завязалась жестокая сеча. В ней нашел свою смерть храбрый воевода, князь Юрий Мещерский; сам Владимир Андреевич, – поспевавший всюду, где татары начинали одолевать, – вскоре был окружен с небольшим числом воинов и бился из последних сил, уже не чая спасения.
Казалось, – еще минута, и татары прорвутся, но подоспели сюда бойцы из других полков, – все, кто находился поближе. Выручая князя Владимира, сложили тут свои головы подскакавшие одними из первых московские воеводы Иван Родионович Квашня и Андрей Серкизов, сын ордынского царевича. Вскоре татар взяли в крепкое кольцо, и, полчаса спустя, все они были изрублены.
Великая битва закончилась. Русь славила победу!
И князь Владимир Андреевич приказал трубить отбой.
ГЛАВА 15
:
Часть вторая
ГЛАВА 16
Поняв, что осуществить в таких условиях переправу невозможно, – татары теперь решили пробиваться из окружения тем же путем, которым в него попали. Стремительно вырвавшись из готовых сомкнуться клещей, они бросились назад, к Смолке, где путь им преграждала только небольшая часть Засадного полка, не ушедшая в преследованье Мамая. Сплотив вокруг себя всех находившихся тут бойцов, князь Серпуховский, не ожидая удара, двинулся навстречу татарам.
Они дрались с отчаяньем обреченных, но и русские, окрыленные победой, стояли крепко, и тут завязалась жестокая сеча. В ней нашел свою смерть храбрый воевода, князь Юрий Мещерский; сам Владимир Андреевич, – поспевавший всюду, где татары начинали одолевать, – вскоре был окружен с небольшим числом воинов и бился из последних сил, уже не чая спасения.
Казалось, – еще минута, и татары прорвутся, но подоспели сюда бойцы из других полков, – все, кто находился поближе. Выручая князя Владимира, сложили тут свои головы подскакавшие одними из первых московские воеводы Иван Родионович Квашня и Андрей Серкизов, сын ордынского царевича. Вскоре татар взяли в крепкое кольцо, и, полчаса спустя, все они были изрублены.
Великая битва закончилась. Русь славила победу!
И князь Владимир Андреевич приказал трубить отбой.
ГЛАВА 15
Князь же великий Дмитрей Ивановичь с братом своим, князем Володимером, став на костех татарских и многия воеводы и воины русския похвалите и честную Матерь Божью Богородицю крепко прославише. И стояще за Доном восемь дней, доколе же христиан схорониша, а нечестивых оставиша зверем на расхищение и после приехал Богом хранимый в стольный и великий град свой Москву.
Новгородская летопись
Солнце, уже спустившееся в полнеба, но еще яркое, золотою искорью лучилось на помятых доспехах Серпуховского князя, сидевшего на коне под государевым стягом. К подножию бугра отовсюду стекались люди. Оставшиеся в живых воеводы и воины из разных полков, переполненные радостью победы и сохраненной жизни, тут же на поле, над телами десятков тысяч павших, обнимали друг друга, возглашая славу. Но невесел был князь Владимир Андреевич, и чем больше вглядывался он в лица подходивших, тем становился мрачнее.
– Еще погодите радоваться, – сурово промолвил он. – Государь-то наш где? Коли жив он и цел, неужто бы досе не объявился?
Победные крики разом стихли. Люди, минуту назад ликовавшие, теперь переглядывались с тревогой и страхом: только сейчас все заметили, что великого князя нет среди них.
– Кто и где его последним видел? – спросил князь Владимир.
– Был я с ним рядом, когда ссек он голову татарину, убившему боярина Бренка, – сказал Васюк Сухоборец. – А после меня от него отхинули.
– Я его и после видел, – промолвил десятник Гридя Хрулец, – уже когда стал подаваться назад наш Левый полк. Был он здрав и рубился с татарами крепко.
Нашлись и другие, в разное время видевшие Дмитрия Ивановича в сражении. Но последним из всех оказался молодой князь Степан Новосильский.
– Уже когда сеча к концу близилась, – сказал он, – увидел я великого князя недалече от Смолки. Пеший, бился он палицей с двумя басурманами, и не мог я ему пособить, ибо в тот самый миг наскочили на меня четверо, и сам я не ведаю, как жив остался.
– Стало быть, там и надобно его искать, – молвил князь Владимир, съезжая с бугра. – А ну, братья, все на поиск,
может, Господь даст, жив он еще. Веди, Степан Романович, где его видел!
Когда,выехали на то место, где начинал битву полк Левой руки, кто-то из идущих впереди воинов не своим голосом крикнул:
– Господи, за что покарал нас?! Вот он лежит, наш свет государь, уже холодный!
Владимир покачнулся в седле, будто стрела татарская ударила его в грудь, закрыл ладонью глаза. Но князь Роман Прозоровский огрел плетью коня, рванулся вперед. Минуту спустя все облегченно вздохнули, услышав его голос:
– Слава Христу, братья, не он это, а князь Иван Федорович!
Владимир Андреевич подъехал и глянул вниз: перед ним, раскинув руки крестом, лежал в залитых кровью доспехах князь Иван Белозерский. Лицом он и при жизни был похож на Дмитрия, смерть же еще увеличила это сходство. Чуть поодаль лежал и отец его, князь Федор Романович, иссеченный саблями, а близ него князь Андрей Андомский и двое Белозерских княжичей, из коих старшему не минуло и восемнадцати лет.
– Упокой, Господи, светлые души их со святыми Русской земли, – крестясь, промолвил Владимир. – Ищите же теперь государя, да на тех, что лежат в богатых доспехах, глядеть нет нужды: Дмитрий Иванович был в простой кольчуге и в шишаке.
Кругом было навалено столько трупов, что всем пришлось спешиться. Выйдя на берег Смолки, к тому месту, где князь Новосильский видел Дмитрия, люди рассыпались по кустам, с тревогою заглядывая в лица убитых. Искали долго и уже стали отчаиваться, когда дети боярские Федор Сабур и Григорий Хлопищев набрели на великого князя. В изорванной и окровавленной кольчуге он лежал под деревом, без сознания, но еще был жив.
Принесли в шлеме студеной воды из речки, плеснули князю в лицо, еще и еще. Наконец он вздохнул, невнятно забормотал что-то, пошевелил рукою и открыл глаза.
– Слава Христу и-Пресвятой Богородице! Сжалился Господь над Русью! Жив государь наш! – пронеслось в толпе, и радостная весть, передаваясь из уст в уста, в короткое время облетела огромное поле, возвращая воинам радость победы и вновь исторгая из многих тысяч грудей ликующие крики.
Дмитрий был ранен легко, – сломили его усталость и
потеря крови. Все же он не вышел из битвы до конца и, только когда татары побежали с поля, прилег на траву отдохнуть и тут впал в забытье.
Очнувшись теперь, он сел, взял из рук Сабура шлем с остатками воды и жадно их выпил до капли. Затем поднялся на ноги и, чувствуя, что хмелеет от бьющей из сердца радости, обнял Серпуховского князя, а за ним и других стоявших вокруг людей.
– Ну, родные, спаси вас Христос, – говорил он. – С великою вас победою! Славно вы бились все, воистину не оскудела богатырями Святая Русь! День нынешний и безмерная доблесть ваша живы будут в потомках, доколе стоит Русская земля. А с таким народом как не стоять ей вовеки!
– Слава тебе, великий государь! Слава тебе, отец наш! Да живет и крепнет Святая Русь! – кричали вокруг.
– А за татарами пошла ли погоня? – возвращаясь к делам, спросил Дмитрий, едва улеглась немного эта волна восторга.
– Погнался за ними Волынский князь и с ним, почитай, тысяч сорок воев, – ответил Владимир Андреевич.
– То добро. Надобно их так проводить, чтобы на Русь и дорогу забыли. А теперь хочу павших почтить и, покуда еще не смерклось, объехать поле. Коня мне дайте!
– Возьми моего, государь, а я себе другого сыщу, – сказал князь Федор Елецкий, передавая Дмитрию повод своего белого жеребца.
– Ты бы сперва рану свою обмыл, Дмитрей Иванович, а то долго ли до греха? – промолвил Владимир Андреевич, помогая великому князю сесть в седло.
– Это можно, – согласился Дмитрий. – Заедем по пути в мой шатер, заодно и переоблакусь.
День, зачатый в крови, клонился к вечеру; чернея, дли-нились тени, заходящее солнце озаряло красноватым светом Куликово поле, усеянное телами павших. Дмитрий и прежде знал, что войско его понесло громадные потери, но только сейчас, объезжая с уцелевшими воеводами поле битвы, постиг он, какою ценой заплатила Русь за победу.
Два часа уже едут они по скошенной Смертью ниве, и всюду, доколе глаз достает, лежат сраженные витязи. Тесно сомкнула ряды свей мертвая рать, – конь едва находит, куда ступить, а местами тела громоздятся высокими грудами; стелются низом тяжкие стоны тех, в ком еще не угасла жизнь, – от них холодеет сердце, и кажется, будто это плачет земля; вьются над трупами стаи крикливого воронья, летают с места на место, вспуганные воинами, выносящими с поля раненых. Напилась земля кровью, как весенним дождем, и долго еще будет роситься скорбящая Русь слезами…
У бугра, где зыбился на ветру привязанный к копью черный стяг, весь иссеченный вражьими саблями, но до конца выстоявший тут под страшным натиском орды, великий князь остановился. Убитых в этом месте воевод уже успели извлечь из сонмища мертвых тел и положить в ряд, под знаменем.
Медленно сняв с головы шлем, Дмитрий перекрестился отяжелевшей от внезапной слабости рукой и повел глазами по безжизненным, ранами освященным лицам. Вот перед ним, на последнем смотру, вытянулись товарищи по многим славным походам, лучшие друзья и верные слуги: Миша Бренко, коего с детства любил как брата, свояк Микула и дядя его Тимофей Вельяминов, старый окольничий Иван Кутузов, оба Валуевича, бесстрашный Андрей Шуба и гордость русского войска – богатырь Григорий Капустин. Тут и славный воевода Семен Мелик, – давно уже ставший почитать за обиду всякое напоминание о том, что был он когда-то рыцарь фон Мельк, – и другой пришлец из чужой земли, Иван Драница, жизнь положивший за приемную мать свою, за святую и ласковую Русь; юные совсем Родион Ржевский и Брянские княжичи Глеб и Роман, а с ними рядом – доблестный инок Ослябя, близ которого положили и племянника его убитого, юношу Якова.
– Прими, Боже, в царствие Твое и в жизнь вечную верных сынов православной Руси, за Родину убиенных, – снова перекрестился Дмитрий и отер ладонью сползавшие по щекам слезы. Потом, обратись к своим спутникам, добавил:
– Всех этих и других воевод, смерть приявших, завтра же везти в Москву, там похороним их с великою честью. А простых воинов с утра начнем предавать христианскому погребению тут, на поле. И сам я здесь останусь, доколе не провожу в могилу последнего.
Выехав к берегу Смолки, великий князь отыскал то место, где был он ранен и упал с коня. Седой воевода Лаврентий Клинков лежал еще здесь, с залитым кровью лицом и со стрелой, торчащей в глазнице. Глядя на него, Дмитрий помолился коротко и сказал, обращаясь к сопровождавшим его князьям:
– За меня смерть принял… Мне бы тут лежать, кабы не он и не друг его Мартос Погож. А этот жив ли?
– Здесь я, государь, – отозвался Мартос, находившийся при Брянском князе, в свите Дмитрия.
– Ну, выезжай сюда! – И когда Мартос приблизился, Дмитрий обнял его и сказал: – Много я ныне потерял друзей, но, Господь даст, будут новые. Хочешь служить мне?
– Я бы с радостью, государь… коли князь мой меня отпустит.
– Уступи его мне, Дмитрей Ольгердович, – обратился Дмитрий к Брянскому князю. – Ведь не зря его Бог привел мне на помощь, когда я уже и не чаял в живых остаться.
– Он в своей судьбе волен, Дмитрей Иванович. Я же себе за честь приму, коли мой верный дружинник будет взыскан твоею особой милостью.
– Ну, вот и добро, спаси тебя Христос, княже. Коли позволишь, и этого старого витязя, за меня жизнь отдавшего, велю отвезти в Москву и с честью похоронить в Кремле, вкупе с моими воеводами. А тебя, – обратился он к Марто-су, – жалую своим окольничим, на место ныне убиенного Ивана Кутузова.
Проехав еще шагов двести, увидели на земле, среди нагро-можденья татарских трупов, иссеченные тела воевод Ивана Квашни и Андрея Серкизова. Князь Владимир Андреевич сошел с коня, поклонился праху их земно и поцеловал покойников.
– Меня спасая, приняли венец мученический, – пояснил он Дмитрию, глядевшему на него. Потом, обращаясь к своему стремянному, сыну боярскому Арцыбашеву, добавил: – Вели сей же час их вынести отсель и обмыть. Тела обрядить в лучшие мои одежды и везти в Москву, к семьям их, о коих попечение на себя приемлю.
Уже когда тронулись дальше, все увидели, что великий князь, отъехав чуть в сторону, стоит, склонив непокрытую голову и глядя вниз: перед ним лежал на траве боярин Иван Ахметович. В груди старого царевича торчала татарская стрела, пробившая сердце. Лицо было спокойно и благостно.
– Сыскал-таки кончину, какую чаял, – с ласковой грустью промолвил Дмитрий. – Отведи же ему, Господи, место достойное в Твоем светлом раю, среди славных и чистых сердцем!
Потомки царевича Серкиза носят фамилию Старковых.
Утром возвратился из погони князь Боброк. Воины его иссекли тысячи бежавших татар, – особенно много при их переправе через реку Красивую Мечу, за которую русские уже их не преследовали. Добыча была огромна: в руки победителей попал шатер Мамая, со всем его великолепным убранством, шатры и имущество других татарских князей, все кибитки и повозки орды, множество лошадей, скота и оружия.
Весь день отпевали убитых и хоронили их в обширных братских могилах, но к ночи успели предать земле лишь малую часть. Вечером боярин Михаила Челяднин, ведавший счет павшим, доложил великому князю Дмитрию:
– Убиенных у нас, государь, князей тридцать четыре, а больших воевод и бояр московских сорок, да и иных городов, и земель русских близ пяти сот, да двадцать семь литовских. Воинов же схоронили сегодня двенадцать тысяч и три ста. И ежели постольку хоронить каждодневно будем, – станет мертвых еще ден на семь либо на восемь. А татар полегло в поле много больше. Ужели и их закапывать велишь?
– Где там! – махнул рукою Дмитрий. – Оставить зверям да воронью на расхищение!
Вскоре стало известно, что великий князь Ягайло, со всем литовским войском, в день битвы находился в тридцати верстах от Куликова поля, но, узнав о победе Дмитрия, в тот же час повернул назад и уходит так быстро, словно за ним гонятся по пятам.
Восемь дней хоронили убитых русских воинов и едва сумели закончить: десятки тысяч разбросанных по полю татарских трупов начали разлагаться, отравляя воздух невыносимым смрадом.
Семнадцатого сентября, когда погребение было завершено, Дмитрий повел свое войско назад в Москву и вступил в Рязанскую землю. Великий князь Олег Иванович, опасаясь жестокой расправы за свое вероломство, вместе с семьей бежал в Литву. Но рязанский народ встретил Дмитрия вос-
Позже Дмитрий Донской приказал поставить на месте этого погребения церковь Рождества Пресвятой Богородицы, и было постановлено ежегодно, в Дмитриеву субботу, совершать поминовение павших на Куликовом поле, «доколе стоять будет Русская земля». В 1848 г. на Красном холме, там, где во время битвы стоял шатер Мамая, был воздвигнут памятник павшим в этой битве.
торженно, а бояре вышли ему навстречу с хлебом-солью, моля не гневаться и пощадить Рязанщину.
Дмитрий внял их мольбам и ограничился тем, что посадил в Рязани своих наместников, а войску московскому повелел: «Рязанскою землею идучи, ни единому волосу не коснуться».
Москва встретила победителей колокольным звоном и всенародным ликованием. И хотя в каждой почти семье было кого оплакивать, Русь расцветала великою радостью: разбита поганая Орда, полтора столетия тяжким гнетом давившая Русскую землю и еще так недавно казавшаяся непобедимой. В обычном своем смирении и скромности, забывая о собственном неоценимом вкладе в дело этой победы, – народ видел в ней неоплатную заслугу своего государя, великого князя Дмитрия, которого нарек Донским, а главного его сподвижника, князя Владимира Серпуховского – Храбрым.
В эти дни бурного национального подъема и опьянения великой победой все хотели думать, что татарское иго сброшено полностью и навеки. Но это оказалось не так: в дряхлеющей империи Чингисидов, кроме Мамаевой орды, были и другие, еще достаточно мощные силы, власть которых над Русью, хотя и в очень ослабленной форме, продержалась еще целое столетие.
Да и сам Мамай не считал свое дело окончательно проигранным: возвратившись в Орду, он тотчас принялся собирать новое войско на Дмитрия, но хан Тохтамыш воспользовался благоприятной для себя обстановкой и сейчас же выступил против него.
Битва произошла на той самой реке Калке, где татары когда-то нанесли первое поражение русским князьям, и в ней Мамай был разбит наголову. Все его темники передались Тохтамышу, а сам он бежал в Кафу. Владевшие ею генуэзцы, – недавние союзники Мамая, – согласились его принять, но это убежище оказалось весьма ненадежным: Кафа жила,
В следующем году, подписав с Дмитрием договор, в котором он признавал себя его «молодшим братом», отказался от союза с Литвой и сделал Москве некоторые территориальные уступки, – Олег Иванович возвратился на свое княжение в Рязань.
В течение долгого времени в этих прозваниях не было строгого разделения: Дмитрия часто называли Храбрым, а Владимира Серпуховского Донским. Только значительно позже они закрепились окончательно.
Новгородская летопись
Солнце, уже спустившееся в полнеба, но еще яркое, золотою искорью лучилось на помятых доспехах Серпуховского князя, сидевшего на коне под государевым стягом. К подножию бугра отовсюду стекались люди. Оставшиеся в живых воеводы и воины из разных полков, переполненные радостью победы и сохраненной жизни, тут же на поле, над телами десятков тысяч павших, обнимали друг друга, возглашая славу. Но невесел был князь Владимир Андреевич, и чем больше вглядывался он в лица подходивших, тем становился мрачнее.
– Еще погодите радоваться, – сурово промолвил он. – Государь-то наш где? Коли жив он и цел, неужто бы досе не объявился?
Победные крики разом стихли. Люди, минуту назад ликовавшие, теперь переглядывались с тревогой и страхом: только сейчас все заметили, что великого князя нет среди них.
– Кто и где его последним видел? – спросил князь Владимир.
– Был я с ним рядом, когда ссек он голову татарину, убившему боярина Бренка, – сказал Васюк Сухоборец. – А после меня от него отхинули.
– Я его и после видел, – промолвил десятник Гридя Хрулец, – уже когда стал подаваться назад наш Левый полк. Был он здрав и рубился с татарами крепко.
Нашлись и другие, в разное время видевшие Дмитрия Ивановича в сражении. Но последним из всех оказался молодой князь Степан Новосильский.
– Уже когда сеча к концу близилась, – сказал он, – увидел я великого князя недалече от Смолки. Пеший, бился он палицей с двумя басурманами, и не мог я ему пособить, ибо в тот самый миг наскочили на меня четверо, и сам я не ведаю, как жив остался.
– Стало быть, там и надобно его искать, – молвил князь Владимир, съезжая с бугра. – А ну, братья, все на поиск,
может, Господь даст, жив он еще. Веди, Степан Романович, где его видел!
Когда,выехали на то место, где начинал битву полк Левой руки, кто-то из идущих впереди воинов не своим голосом крикнул:
– Господи, за что покарал нас?! Вот он лежит, наш свет государь, уже холодный!
Владимир покачнулся в седле, будто стрела татарская ударила его в грудь, закрыл ладонью глаза. Но князь Роман Прозоровский огрел плетью коня, рванулся вперед. Минуту спустя все облегченно вздохнули, услышав его голос:
– Слава Христу, братья, не он это, а князь Иван Федорович!
Владимир Андреевич подъехал и глянул вниз: перед ним, раскинув руки крестом, лежал в залитых кровью доспехах князь Иван Белозерский. Лицом он и при жизни был похож на Дмитрия, смерть же еще увеличила это сходство. Чуть поодаль лежал и отец его, князь Федор Романович, иссеченный саблями, а близ него князь Андрей Андомский и двое Белозерских княжичей, из коих старшему не минуло и восемнадцати лет.
– Упокой, Господи, светлые души их со святыми Русской земли, – крестясь, промолвил Владимир. – Ищите же теперь государя, да на тех, что лежат в богатых доспехах, глядеть нет нужды: Дмитрий Иванович был в простой кольчуге и в шишаке.
Кругом было навалено столько трупов, что всем пришлось спешиться. Выйдя на берег Смолки, к тому месту, где князь Новосильский видел Дмитрия, люди рассыпались по кустам, с тревогою заглядывая в лица убитых. Искали долго и уже стали отчаиваться, когда дети боярские Федор Сабур и Григорий Хлопищев набрели на великого князя. В изорванной и окровавленной кольчуге он лежал под деревом, без сознания, но еще был жив.
Принесли в шлеме студеной воды из речки, плеснули князю в лицо, еще и еще. Наконец он вздохнул, невнятно забормотал что-то, пошевелил рукою и открыл глаза.
– Слава Христу и-Пресвятой Богородице! Сжалился Господь над Русью! Жив государь наш! – пронеслось в толпе, и радостная весть, передаваясь из уст в уста, в короткое время облетела огромное поле, возвращая воинам радость победы и вновь исторгая из многих тысяч грудей ликующие крики.
Дмитрий был ранен легко, – сломили его усталость и
потеря крови. Все же он не вышел из битвы до конца и, только когда татары побежали с поля, прилег на траву отдохнуть и тут впал в забытье.
Очнувшись теперь, он сел, взял из рук Сабура шлем с остатками воды и жадно их выпил до капли. Затем поднялся на ноги и, чувствуя, что хмелеет от бьющей из сердца радости, обнял Серпуховского князя, а за ним и других стоявших вокруг людей.
– Ну, родные, спаси вас Христос, – говорил он. – С великою вас победою! Славно вы бились все, воистину не оскудела богатырями Святая Русь! День нынешний и безмерная доблесть ваша живы будут в потомках, доколе стоит Русская земля. А с таким народом как не стоять ей вовеки!
– Слава тебе, великий государь! Слава тебе, отец наш! Да живет и крепнет Святая Русь! – кричали вокруг.
– А за татарами пошла ли погоня? – возвращаясь к делам, спросил Дмитрий, едва улеглась немного эта волна восторга.
– Погнался за ними Волынский князь и с ним, почитай, тысяч сорок воев, – ответил Владимир Андреевич.
– То добро. Надобно их так проводить, чтобы на Русь и дорогу забыли. А теперь хочу павших почтить и, покуда еще не смерклось, объехать поле. Коня мне дайте!
– Возьми моего, государь, а я себе другого сыщу, – сказал князь Федор Елецкий, передавая Дмитрию повод своего белого жеребца.
– Ты бы сперва рану свою обмыл, Дмитрей Иванович, а то долго ли до греха? – промолвил Владимир Андреевич, помогая великому князю сесть в седло.
– Это можно, – согласился Дмитрий. – Заедем по пути в мой шатер, заодно и переоблакусь.
День, зачатый в крови, клонился к вечеру; чернея, дли-нились тени, заходящее солнце озаряло красноватым светом Куликово поле, усеянное телами павших. Дмитрий и прежде знал, что войско его понесло громадные потери, но только сейчас, объезжая с уцелевшими воеводами поле битвы, постиг он, какою ценой заплатила Русь за победу.
Два часа уже едут они по скошенной Смертью ниве, и всюду, доколе глаз достает, лежат сраженные витязи. Тесно сомкнула ряды свей мертвая рать, – конь едва находит, куда ступить, а местами тела громоздятся высокими грудами; стелются низом тяжкие стоны тех, в ком еще не угасла жизнь, – от них холодеет сердце, и кажется, будто это плачет земля; вьются над трупами стаи крикливого воронья, летают с места на место, вспуганные воинами, выносящими с поля раненых. Напилась земля кровью, как весенним дождем, и долго еще будет роситься скорбящая Русь слезами…
У бугра, где зыбился на ветру привязанный к копью черный стяг, весь иссеченный вражьими саблями, но до конца выстоявший тут под страшным натиском орды, великий князь остановился. Убитых в этом месте воевод уже успели извлечь из сонмища мертвых тел и положить в ряд, под знаменем.
Медленно сняв с головы шлем, Дмитрий перекрестился отяжелевшей от внезапной слабости рукой и повел глазами по безжизненным, ранами освященным лицам. Вот перед ним, на последнем смотру, вытянулись товарищи по многим славным походам, лучшие друзья и верные слуги: Миша Бренко, коего с детства любил как брата, свояк Микула и дядя его Тимофей Вельяминов, старый окольничий Иван Кутузов, оба Валуевича, бесстрашный Андрей Шуба и гордость русского войска – богатырь Григорий Капустин. Тут и славный воевода Семен Мелик, – давно уже ставший почитать за обиду всякое напоминание о том, что был он когда-то рыцарь фон Мельк, – и другой пришлец из чужой земли, Иван Драница, жизнь положивший за приемную мать свою, за святую и ласковую Русь; юные совсем Родион Ржевский и Брянские княжичи Глеб и Роман, а с ними рядом – доблестный инок Ослябя, близ которого положили и племянника его убитого, юношу Якова.
– Прими, Боже, в царствие Твое и в жизнь вечную верных сынов православной Руси, за Родину убиенных, – снова перекрестился Дмитрий и отер ладонью сползавшие по щекам слезы. Потом, обратись к своим спутникам, добавил:
– Всех этих и других воевод, смерть приявших, завтра же везти в Москву, там похороним их с великою честью. А простых воинов с утра начнем предавать христианскому погребению тут, на поле. И сам я здесь останусь, доколе не провожу в могилу последнего.
Выехав к берегу Смолки, великий князь отыскал то место, где был он ранен и упал с коня. Седой воевода Лаврентий Клинков лежал еще здесь, с залитым кровью лицом и со стрелой, торчащей в глазнице. Глядя на него, Дмитрий помолился коротко и сказал, обращаясь к сопровождавшим его князьям:
– За меня смерть принял… Мне бы тут лежать, кабы не он и не друг его Мартос Погож. А этот жив ли?
– Здесь я, государь, – отозвался Мартос, находившийся при Брянском князе, в свите Дмитрия.
– Ну, выезжай сюда! – И когда Мартос приблизился, Дмитрий обнял его и сказал: – Много я ныне потерял друзей, но, Господь даст, будут новые. Хочешь служить мне?
– Я бы с радостью, государь… коли князь мой меня отпустит.
– Уступи его мне, Дмитрей Ольгердович, – обратился Дмитрий к Брянскому князю. – Ведь не зря его Бог привел мне на помощь, когда я уже и не чаял в живых остаться.
– Он в своей судьбе волен, Дмитрей Иванович. Я же себе за честь приму, коли мой верный дружинник будет взыскан твоею особой милостью.
– Ну, вот и добро, спаси тебя Христос, княже. Коли позволишь, и этого старого витязя, за меня жизнь отдавшего, велю отвезти в Москву и с честью похоронить в Кремле, вкупе с моими воеводами. А тебя, – обратился он к Марто-су, – жалую своим окольничим, на место ныне убиенного Ивана Кутузова.
Проехав еще шагов двести, увидели на земле, среди нагро-можденья татарских трупов, иссеченные тела воевод Ивана Квашни и Андрея Серкизова. Князь Владимир Андреевич сошел с коня, поклонился праху их земно и поцеловал покойников.
– Меня спасая, приняли венец мученический, – пояснил он Дмитрию, глядевшему на него. Потом, обращаясь к своему стремянному, сыну боярскому Арцыбашеву, добавил: – Вели сей же час их вынести отсель и обмыть. Тела обрядить в лучшие мои одежды и везти в Москву, к семьям их, о коих попечение на себя приемлю.
Уже когда тронулись дальше, все увидели, что великий князь, отъехав чуть в сторону, стоит, склонив непокрытую голову и глядя вниз: перед ним лежал на траве боярин Иван Ахметович. В груди старого царевича торчала татарская стрела, пробившая сердце. Лицо было спокойно и благостно.
– Сыскал-таки кончину, какую чаял, – с ласковой грустью промолвил Дмитрий. – Отведи же ему, Господи, место достойное в Твоем светлом раю, среди славных и чистых сердцем!
Потомки царевича Серкиза носят фамилию Старковых.
Утром возвратился из погони князь Боброк. Воины его иссекли тысячи бежавших татар, – особенно много при их переправе через реку Красивую Мечу, за которую русские уже их не преследовали. Добыча была огромна: в руки победителей попал шатер Мамая, со всем его великолепным убранством, шатры и имущество других татарских князей, все кибитки и повозки орды, множество лошадей, скота и оружия.
Весь день отпевали убитых и хоронили их в обширных братских могилах, но к ночи успели предать земле лишь малую часть. Вечером боярин Михаила Челяднин, ведавший счет павшим, доложил великому князю Дмитрию:
– Убиенных у нас, государь, князей тридцать четыре, а больших воевод и бояр московских сорок, да и иных городов, и земель русских близ пяти сот, да двадцать семь литовских. Воинов же схоронили сегодня двенадцать тысяч и три ста. И ежели постольку хоронить каждодневно будем, – станет мертвых еще ден на семь либо на восемь. А татар полегло в поле много больше. Ужели и их закапывать велишь?
– Где там! – махнул рукою Дмитрий. – Оставить зверям да воронью на расхищение!
Вскоре стало известно, что великий князь Ягайло, со всем литовским войском, в день битвы находился в тридцати верстах от Куликова поля, но, узнав о победе Дмитрия, в тот же час повернул назад и уходит так быстро, словно за ним гонятся по пятам.
Восемь дней хоронили убитых русских воинов и едва сумели закончить: десятки тысяч разбросанных по полю татарских трупов начали разлагаться, отравляя воздух невыносимым смрадом.
Семнадцатого сентября, когда погребение было завершено, Дмитрий повел свое войско назад в Москву и вступил в Рязанскую землю. Великий князь Олег Иванович, опасаясь жестокой расправы за свое вероломство, вместе с семьей бежал в Литву. Но рязанский народ встретил Дмитрия вос-
Позже Дмитрий Донской приказал поставить на месте этого погребения церковь Рождества Пресвятой Богородицы, и было постановлено ежегодно, в Дмитриеву субботу, совершать поминовение павших на Куликовом поле, «доколе стоять будет Русская земля». В 1848 г. на Красном холме, там, где во время битвы стоял шатер Мамая, был воздвигнут памятник павшим в этой битве.
торженно, а бояре вышли ему навстречу с хлебом-солью, моля не гневаться и пощадить Рязанщину.
Дмитрий внял их мольбам и ограничился тем, что посадил в Рязани своих наместников, а войску московскому повелел: «Рязанскою землею идучи, ни единому волосу не коснуться».
Москва встретила победителей колокольным звоном и всенародным ликованием. И хотя в каждой почти семье было кого оплакивать, Русь расцветала великою радостью: разбита поганая Орда, полтора столетия тяжким гнетом давившая Русскую землю и еще так недавно казавшаяся непобедимой. В обычном своем смирении и скромности, забывая о собственном неоценимом вкладе в дело этой победы, – народ видел в ней неоплатную заслугу своего государя, великого князя Дмитрия, которого нарек Донским, а главного его сподвижника, князя Владимира Серпуховского – Храбрым.
В эти дни бурного национального подъема и опьянения великой победой все хотели думать, что татарское иго сброшено полностью и навеки. Но это оказалось не так: в дряхлеющей империи Чингисидов, кроме Мамаевой орды, были и другие, еще достаточно мощные силы, власть которых над Русью, хотя и в очень ослабленной форме, продержалась еще целое столетие.
Да и сам Мамай не считал свое дело окончательно проигранным: возвратившись в Орду, он тотчас принялся собирать новое войско на Дмитрия, но хан Тохтамыш воспользовался благоприятной для себя обстановкой и сейчас же выступил против него.
Битва произошла на той самой реке Калке, где татары когда-то нанесли первое поражение русским князьям, и в ней Мамай был разбит наголову. Все его темники передались Тохтамышу, а сам он бежал в Кафу. Владевшие ею генуэзцы, – недавние союзники Мамая, – согласились его принять, но это убежище оказалось весьма ненадежным: Кафа жила,
В следующем году, подписав с Дмитрием договор, в котором он признавал себя его «молодшим братом», отказался от союза с Литвой и сделал Москве некоторые территориальные уступки, – Олег Иванович возвратился на свое княжение в Рязань.
В течение долгого времени в этих прозваниях не было строгого разделения: Дмитрия часто называли Храбрым, а Владимира Серпуховского Донским. Только значительно позже они закрепились окончательно.
:
главным образом, торговлей с Ордой, и, видя, что в ней прочно воцарился Тохтамыш, генуэзцы предательски убили Мамая. Это им принесло двойную выгоду: они снискали расположение Тохтамыша и в то же время овладели несметными сокровищами Мамая, – итогами двадцатилетнего ограбления Руси, – которые он привез с собою в Кафу.
Одолев последнего соперника и сделавшись единым повелителем Золотой и Белой Орды, Тохтамыш тотчас уведомил об этом всех русских князей. Прибыл его посол и в Москву. В выражениях вежливых и даже дружелюбных новый великий хан извещал князя Дмитрия Ивановича, что он уничтожил их общего врага, самозваного хана Мамая, и, приняв верховную власть над всем улусом Джучи, ожидает к себе должного повиновения.
Ослабленная потерями на Куликовом поле, Русь не была сейчас в состоянии выдержать новую войну со столь сильным противником. Скрепя сердце Дмитрий принял ханского посла «с честью» и отправил Тохтамышу богатые дары.
В русских летописях с этого времени термин «Золотая Орда» начинает исчезать и появляется новый: «Большая Орда».
Одолев последнего соперника и сделавшись единым повелителем Золотой и Белой Орды, Тохтамыш тотчас уведомил об этом всех русских князей. Прибыл его посол и в Москву. В выражениях вежливых и даже дружелюбных новый великий хан извещал князя Дмитрия Ивановича, что он уничтожил их общего врага, самозваного хана Мамая, и, приняв верховную власть над всем улусом Джучи, ожидает к себе должного повиновения.
Ослабленная потерями на Куликовом поле, Русь не была сейчас в состоянии выдержать новую войну со столь сильным противником. Скрепя сердце Дмитрий принял ханского посла «с честью» и отправил Тохтамышу богатые дары.
В русских летописях с этого времени термин «Золотая Орда» начинает исчезать и появляется новый: «Большая Орда».
Часть вторая
ЧАША ГОРЕЧИ
ГЛАВА 16
В лето 6889 царь Тохтамыш послал посла своего к великому князю Дмитрею Иванович», зовущи его в Орду, царевича некоего Ак-хозю, а с ним дружины семь сот татаринов. И дошедши Нижнего Но-вагорода, возвратися тот царевич вспять, а на Москву не дерзнул идти, но посла неких своих товарищев не во мнози дружине.
Московская летопись
Одержав победу над Мамаем и объединив под своей властью оба татарских государства, Тохтамыш сразу положил конец ханским усобицам и разрухе, четверть века изнурявшим всесильную прежде Орду. Ни один из улусных властителей не мог больше помышлять о какой-либо борьбе или о соперничестве с ним…
Из всего необъятного улуса Джучи лишь Хорезм не подчинился Тохтамышу и сохранял пока независимость. Но эта независимость была только видимой, ибо там почти открыто распоряжался Тимур. Хорезмшах Юсуф Суфи, – сын умершего в 1372 году Хуссейна, – после нескольких крайне неудачных для него вооруженных столкновений понял, что он не в состоянии воевать со столь могущественным соседом, а потому, чтобы возможно дольше сохранить за собой престол и* уберечь свою страну от напрасных разорений, – превратился в покорного исполнителя воли Тимура.
Все это хорошо знал Тохтамыш и потому, со своей стороны, на Хорезм пока не посягал. Он отнюдь не собирался уступить кому-либо эту богатейшую страну, – прежде входившую в состав Золотой Орды, – но раньше чем приступить к действиям, которые могли повлечь за собой войну с Тимуром, ему нужно было хорошо укрепить свои собственные силы и, прежде всего, добиться полной покорности Руси, – что было нелегко после ее блестящей победы над татарами, на Куликовом поле.
Правда, великий князь Московский с честью принял его послов и прислал богатые подарки, но о том, – продолжает ли он считать себя татарским данником, не сказал ни слова и дани пока не присылал. Ордынцы же, по тем или иным делам ездившие на Русь, привозили оттуда плохие вести. Их встречали совсем не так, как прежде: никто не обнаруживал
перед ними былого страха или хотя бы уважения, но, наоборот, – им говорили дерзкие речи, открыто насмехались, а бывало, и били. И потому Тохтамыш решил, не останавливаясь перед крутыми мерами, навести на Руси порядок и обеспечить себя от возможных неожиданностей со стороны Московского князя, который, судя по всему, совершенно перестал считаться с Ордой.
Ставку свою Тохтамыш держал теперь в Сарае-Берке. Сюда же перевез из Ургенча свою семью и неотлучно находившийся при нем Карач-мурза-оглан. Собственно, перевозить ему пришлось только жену, так как оба сына его уже служили в войске. Свое боевое крещение они получили в битве с Мамаем, на реке Калке, где семнадцатилетний Рустем отличился такой распорядительностью и столь беспримерной отвагой, что Тохтамыш тут же поставил его тысячником и с той поры относился к своему старшему племяннику с исключительным благоволением.
Милостями был осыпан и Карач-мурза: в числе четырех знатнейших ордынских царевичей он был назначен в состав ханского дивана, ему был подарен дворец в Сарае, а к улусу его присоединены обширные земли, до самого Иртыша, с городами Чамга-Турой, Бицик-Турой и Искером, что превращало Карач-мурзу в одного из самых крупных владетельных князей Орды. В его подчинении находилось несколько ту-менов войска, хотя Тохтамыш чаще пользовался им не как военачальником, а как доверенным лицом для исполнения особо важных дипломатических поручений.
Летом 1381 года у Тохтамыша как раз возникла надобность отправить посла к Московскому князю Дмитрию, которого он решил вызвать в Сарай, чтобы тут потребовать у него повиновения и дани. Вначале он хотел поручить это посольство Карач-мурзе, но, поразмыслив, раздумал: посол должен был по пути нагнать страху на чересчур осмелевший русский народ и беспощадно карать за малейшее проявление
Диван – постоянный верховный совет при великом хане, ведавший важнейшими государственными делами. В Золотой Орде был введен ханом Узбеком и состоял из четырех членов, из которых каждый имел свои определенные функции. По нынешней терминологии это были министры: военный (беглер-бей), внутренних дел (везир), иностранных дел и финансов.
Чамга-Тура – нынешняя Тюмень, Бацик-Тура – Тобольск. И с к е р – город, стоявший недалеко от Тобольска, позже он был столицей сибирских ханов.
Многие географические названия этой области и поныне сохраняют память об этом, напр., – гора Карачи, озеро Карачинское, урочище Карачин, возвышенность Кичик-Карачи и др.
непочтительности к татарам, а приехав в Москву, – разговаривать с Дмитрием так, как говорили с русскими князьями послы Бату-хана. Карач-мурза не годился для этого как по своему характеру, так и по дружественному отношению к Руси и к князю Дмитрию, которого он от Тохтамыша никогда не скрывал, – а потому послом в Москву был отправлен царевич Ак-ходжа, – человек, как казалось великому хану, для этой цели вполне подходящий. Для большей внушительности его сопровождало несколько других ордынских, князей и отряд отборных нукеров, численностью в семьсот человек. По повелению Тохтамыша Ак-ходжа-оглан, прежде чем явиться в Москву, должен был посетить Рязанского и Нижегородского князей, владения которых граничили с Ордой, и под угрозой опустошения их земель потребовать безоговорочного подчинения воле великого хана, даже в случае его войны с Московским князем.
Въехав в Рязанскую землю, ханский посол сразу заметил, что население встречных сел и деревень настроено по отношению к татарам явно неприязненно. Русские крестьяне, видя многочисленность ордынского отряда, внешне держали себя пристойно и почти ничего, к чему можно было бы придраться, себе не позволяли, но глядели угрюмо и зло, на все вопросы отвечали незнанием, повиновались медленно и с явной неохотой.
По пути отстегав кое-кого плетью и приказав своим нукерам сжечь одну деревню, где, при въезде ханского посла, люди стояли в шапках, а на приказание снять их ответили, что «ноне Русь перед поганымишапки не ломает», – Ак-ходжа, сильно раздраженный всем этим, доехал до Рязани и сейчас же потребовал к себе великого князя.
Олег Иванович явился тотчас. Он всего месяц тому назад возвратился на свое княжение, признав себя «молодшим братом» Московского князя и поклявшись «руку его ворогов впредь не держать». Но в то же время он панически боялся татар, чуть ли не ежегодно подвергавших его вотчину жестоким опустошениям, и этот почти суеверный страх перед Ордой был главной причиной всех его политических ошибок, столько зла причинивших Русской земле. Даже теперь, после Куликовской битвы, он не верил в то, что Москва способна успешно защищать Русь от татарских нашествий, а так как его княжество лежало на пути этих нашествий первым, —
Слово «поганый» означало тогда «язычник», как и латинское слово «ра^апиз», от которого оно происходит.
Олег Иванович не хотел рисковать. Он покорно принял разнос от ханского посла, оправдывался как мог и поклялся «всегда быть его пресветлому величеству, хану Тохтамышу, преданным слугой».
Московская летопись
Одержав победу над Мамаем и объединив под своей властью оба татарских государства, Тохтамыш сразу положил конец ханским усобицам и разрухе, четверть века изнурявшим всесильную прежде Орду. Ни один из улусных властителей не мог больше помышлять о какой-либо борьбе или о соперничестве с ним…
Из всего необъятного улуса Джучи лишь Хорезм не подчинился Тохтамышу и сохранял пока независимость. Но эта независимость была только видимой, ибо там почти открыто распоряжался Тимур. Хорезмшах Юсуф Суфи, – сын умершего в 1372 году Хуссейна, – после нескольких крайне неудачных для него вооруженных столкновений понял, что он не в состоянии воевать со столь могущественным соседом, а потому, чтобы возможно дольше сохранить за собой престол и* уберечь свою страну от напрасных разорений, – превратился в покорного исполнителя воли Тимура.
Все это хорошо знал Тохтамыш и потому, со своей стороны, на Хорезм пока не посягал. Он отнюдь не собирался уступить кому-либо эту богатейшую страну, – прежде входившую в состав Золотой Орды, – но раньше чем приступить к действиям, которые могли повлечь за собой войну с Тимуром, ему нужно было хорошо укрепить свои собственные силы и, прежде всего, добиться полной покорности Руси, – что было нелегко после ее блестящей победы над татарами, на Куликовом поле.
Правда, великий князь Московский с честью принял его послов и прислал богатые подарки, но о том, – продолжает ли он считать себя татарским данником, не сказал ни слова и дани пока не присылал. Ордынцы же, по тем или иным делам ездившие на Русь, привозили оттуда плохие вести. Их встречали совсем не так, как прежде: никто не обнаруживал
перед ними былого страха или хотя бы уважения, но, наоборот, – им говорили дерзкие речи, открыто насмехались, а бывало, и били. И потому Тохтамыш решил, не останавливаясь перед крутыми мерами, навести на Руси порядок и обеспечить себя от возможных неожиданностей со стороны Московского князя, который, судя по всему, совершенно перестал считаться с Ордой.
Ставку свою Тохтамыш держал теперь в Сарае-Берке. Сюда же перевез из Ургенча свою семью и неотлучно находившийся при нем Карач-мурза-оглан. Собственно, перевозить ему пришлось только жену, так как оба сына его уже служили в войске. Свое боевое крещение они получили в битве с Мамаем, на реке Калке, где семнадцатилетний Рустем отличился такой распорядительностью и столь беспримерной отвагой, что Тохтамыш тут же поставил его тысячником и с той поры относился к своему старшему племяннику с исключительным благоволением.
Милостями был осыпан и Карач-мурза: в числе четырех знатнейших ордынских царевичей он был назначен в состав ханского дивана, ему был подарен дворец в Сарае, а к улусу его присоединены обширные земли, до самого Иртыша, с городами Чамга-Турой, Бицик-Турой и Искером, что превращало Карач-мурзу в одного из самых крупных владетельных князей Орды. В его подчинении находилось несколько ту-менов войска, хотя Тохтамыш чаще пользовался им не как военачальником, а как доверенным лицом для исполнения особо важных дипломатических поручений.
Летом 1381 года у Тохтамыша как раз возникла надобность отправить посла к Московскому князю Дмитрию, которого он решил вызвать в Сарай, чтобы тут потребовать у него повиновения и дани. Вначале он хотел поручить это посольство Карач-мурзе, но, поразмыслив, раздумал: посол должен был по пути нагнать страху на чересчур осмелевший русский народ и беспощадно карать за малейшее проявление
Диван – постоянный верховный совет при великом хане, ведавший важнейшими государственными делами. В Золотой Орде был введен ханом Узбеком и состоял из четырех членов, из которых каждый имел свои определенные функции. По нынешней терминологии это были министры: военный (беглер-бей), внутренних дел (везир), иностранных дел и финансов.
Чамга-Тура – нынешняя Тюмень, Бацик-Тура – Тобольск. И с к е р – город, стоявший недалеко от Тобольска, позже он был столицей сибирских ханов.
Многие географические названия этой области и поныне сохраняют память об этом, напр., – гора Карачи, озеро Карачинское, урочище Карачин, возвышенность Кичик-Карачи и др.
непочтительности к татарам, а приехав в Москву, – разговаривать с Дмитрием так, как говорили с русскими князьями послы Бату-хана. Карач-мурза не годился для этого как по своему характеру, так и по дружественному отношению к Руси и к князю Дмитрию, которого он от Тохтамыша никогда не скрывал, – а потому послом в Москву был отправлен царевич Ак-ходжа, – человек, как казалось великому хану, для этой цели вполне подходящий. Для большей внушительности его сопровождало несколько других ордынских, князей и отряд отборных нукеров, численностью в семьсот человек. По повелению Тохтамыша Ак-ходжа-оглан, прежде чем явиться в Москву, должен был посетить Рязанского и Нижегородского князей, владения которых граничили с Ордой, и под угрозой опустошения их земель потребовать безоговорочного подчинения воле великого хана, даже в случае его войны с Московским князем.
Въехав в Рязанскую землю, ханский посол сразу заметил, что население встречных сел и деревень настроено по отношению к татарам явно неприязненно. Русские крестьяне, видя многочисленность ордынского отряда, внешне держали себя пристойно и почти ничего, к чему можно было бы придраться, себе не позволяли, но глядели угрюмо и зло, на все вопросы отвечали незнанием, повиновались медленно и с явной неохотой.
По пути отстегав кое-кого плетью и приказав своим нукерам сжечь одну деревню, где, при въезде ханского посла, люди стояли в шапках, а на приказание снять их ответили, что «ноне Русь перед поганымишапки не ломает», – Ак-ходжа, сильно раздраженный всем этим, доехал до Рязани и сейчас же потребовал к себе великого князя.
Олег Иванович явился тотчас. Он всего месяц тому назад возвратился на свое княжение, признав себя «молодшим братом» Московского князя и поклявшись «руку его ворогов впредь не держать». Но в то же время он панически боялся татар, чуть ли не ежегодно подвергавших его вотчину жестоким опустошениям, и этот почти суеверный страх перед Ордой был главной причиной всех его политических ошибок, столько зла причинивших Русской земле. Даже теперь, после Куликовской битвы, он не верил в то, что Москва способна успешно защищать Русь от татарских нашествий, а так как его княжество лежало на пути этих нашествий первым, —
Слово «поганый» означало тогда «язычник», как и латинское слово «ра^апиз», от которого оно происходит.
Олег Иванович не хотел рисковать. Он покорно принял разнос от ханского посла, оправдывался как мог и поклялся «всегда быть его пресветлому величеству, хану Тохтамышу, преданным слугой».