– Все готовься отбивать поганых, – говорил князь Остей, обходя стены. – Стрелять боле не надобно, эдак лишь себя подставите под татарские стрелы. Жди, когда поставят лестницы и полезут наверх, а тогда вали на них каменья да поливай смолой и кипятком! Лестницы отпихивай шестами либо, коли собьешь с них людей, – тяни крючьями к себе, на стену!
Остей годами был еще совсем молод, и на Руси его не знали, а потому, несмотря на свою личную храбрость и воинское умение, он особого доверия москвичам не внушал. Из своих бояр и воевод никого на стенах не было, – почти все они либо ушли с войском Дмитрия, либо покинули город до начала осады, – а те немногие, что остались в Москве, видя мятежное настроение горожан, предпочитали отсиживаться по домам. Поэтому, хотя князь Остей и был объявлен набольшим воеводой, – на деле начальство над городом оказалось в руках слободских старост и сотских да тех.бывалых воинов, которые в этот грозный час оказались в Москве и сумели показать себя знающими дело и толковыми распорядителями. Наибольшим же уважением всех московских низов пользовался Юрий Сапожник, – славный воин, в Куликовской битве потерявший руку, когда заслонил собою раненого великого князя.
Волею событий оказавшись сейчас головой народного движения, Юрий не мешал распоряжаться князю Остею, покуда находил его действия правильными. Но в душе он считал, что москвичи и сами, – без помощи этого литовского князька, – сумеют удержать Москву до подхода государя с войском, а потому со своей стороны руководил обороной и отдавал приказания, будто бы Остея тут и не было. Последний сразу это заметил и хотел было осадить Юрку, но когда увидел, с какой готовностью повинуется ему весь этот мятежный и полупьяный люд, – почел за лучшее смолчать и не вызывать в столь ответственную минуту лишних осложнений.
– Заряжай тюфяки, – говорил Юрка, – да нацеливай их на поганские ватаги с лестницами, поколе они не подошли под стены. Энто им не лук и не самострел, – такого гостинца они еще отродясь не пробовали. Небось от одного грому басурманская душа паром выйдет!
Несколько минут спустя первую пушку изготовили к бою, но пока горел запальный фитиль, полусотня татар, на которую она была наведена, продвинулась далеко вперед, и каменное ядро, со злым урчанием прорезав воздух, шлепнулось позади нее, не причинив никому вреда. Однако громоподобный выстрел произвел среди татар замешательство, – они внезапно остановились, и это позволило из второго тюфяка выпалить удачней: ядро угодило в самую гущу людей, разнесло в щепы лестницу, которую они несли, и убило несколько человек. Почти сейчас же, изрыгая черный дым и пламя, со стены рявкнули еще две пушки, попадания которых тоже были удачны. *
Видя, что в рядах ордынцев происходит смятение, стоявшие на стене москвичи разразились восторженными криками. Но к великому их разочарованию татарские воины, понукаемые своими начальниками, бросились не назад, а вперед и, прежде чем пушкари снова зарядили орудия, – успели подбежать так близко, что стрелять по ним уже было нельзя. И тотчас орда пошла на приступ. В то время как вся ее главная сила, прихлынув к стенам и поставив лестницы, с устрашающим воем полезла наверх, – искуснейшие "татарские стрелки, стоя чуть поодаль, метко били из луков по бойницам и по верху стены, едва там кто-нибудь показывался.
Защитники города, – среди которых только очень немногие имели кольчуги и шлемы, – десятками падали под вражескими стрелами, но приступ отбивали дружно, не жалея себя. На лезущих по лестницам ордынцев со стены посыпались камни, полилась кипящая смола. Но в то время как одни падали вниз с переломанными костями или с воплями корчились под стеной от жестоких ожогов, – другие сейчас же заступали их место н упрямо лезли наверх.
Наиболее яростный приступ осаждающие вели с восточной стороны, где стены были ниже и где нетрудно было перебраться через ров, вода в котором в это время года почти совсем пересыхала.
Вот, между Никольской и Собакиной башнями, приставив две лестницы рядом, в затылок полезли по ним татары, прикрывая головы круглыми коваными щитами. Верхним оставалось до края стены уже рукой подать, когда вдруг над заборалом показалось тяжелое, поднятое за два конца бревно и рухнуло вниз, как муравьев сметая поганых с обеих лестниц. Одна из них при этом была поломана в куски, другая уцелела; накинув крючья, осажденные потянули ее наверх, но под градом татарских стрел сразу же должны были выпустить. И снова по ней полезли ордынцы. Дав время переднему подняться почти до самого заборала, – выступил из-за укрытия бородатый мужик в лаптях и в рубахе-распояске, обеими руками держа над головой тяжелый камень. Но в тот же миг впилась ему в грудь метко пущенная снизу стрела, падая, мужик выронил камень, который, стукнувшись о край стены, пошел в сторону и шлепнулся в ров, никого не задев. И, наддав побыстрей, первый татарин с победным криком ступил на стену кремля.
– Погоди еще радоваться, басурманское рыло! – крикнул Игнашка Постник, ткнув его в живот шестом, которым он приготовился отпихивать лестницу. Скорчившись от удара и не удержавшись на краю стены, ордынец кулем полетел вниз, сбивая в своем падении всех поднимавшихся за ним товарищей.
Сбросив со стены татарина, Игнашка удовлетворенно выругался и глянул по сторонам. Слева, шагах в пяти от него, два взлохмаченных и обливающихся потом монаха, с завязанными на животах полами ряс, навалившись на шест с рогулиной на конце, напрягали все силы, чтобы опрокинуть приставленную снаружи лестницу, на которой находилось че-
ловек шесть татар. Верхняя ее ступень, захваченная развилкой шеста, уже отделилась аршина на полтора от стены, – лестница стояла почти отвесно, – казалось, еще усилие, и она" опрокинется. Но снизу ее крепко держало несколько стоявших на земле ордынцев, сопротивление которых монахи тщетно силились преодолеть. Подскочив к ним и поплевав на руки, Игнашка уперся и своим шестом.
– А ну, святые отцы, наддай еще трошки! Раз, два, навались!!
Наперли дружно, и лестница, став прямо, как свеча, замерла на миг в равновесии и во всю длину рухнула на землю, прихлопнув посыпавшихся с нее людей.
На вершине стены всюду шла боевая страда, – москвичи, слобожане и иноки окрестных монастырей стойко и мужественно отбивали натиск орды. Ими почти никто не руководил, – каждый сам понимал, что надо делать, и видел – где он всего нужнее. Падал у бойницы сраженный стрелою воин, и тотчас кто-нибудь оттаскивал его в сторону, а сам становился на место убитого; кричали от заборала, что татары приставили новую лестницу и лезут наверх, и сейчас же от котлов бежали туда люди с ведрами кипятку или горячей смолы; звал кто-либо поблизости на подмогу,~и все свободные сами спешили на зов, не ожидая на то приказания начальства.
Особенно жестокая схватка шла у Фроловских ворот, в которые гулко бил подведенный татарами таран, в то время как справа и слева от них, по множеству приставленных лестниц, ордынцы, не считаясь с потерями, яростно штурмовали стену. Видя, что именно отсюда осаждающие рассчитывают ворваться в город, к Фроловой башне поспешил.Сам князь Остей. Но здесь уже распоряжался Юрка Сапожник.
– Не суетись попусту, – поучал он, – суетней вы не себе, а поганым поможете! От кажной кучи становись цепками и передавай каменья с рук на руки передним, чтобы те "Только и знали что глушить басурманов по башкам! Эдак будет спорее и лучше, нежели каждому до кучи и в обрат с камеиюкой бегать. Тако же и ведра от котлов подавай, а порожние ворочай взад!
– Да ты, дурило, почто льешь кипятщо на тех, что стоят под стеной? – через минуту кричал он уже в другом месте. – Ведь она, кипятня-то, до их долетит уже вовсе остылая, – им это как Божья роса! Ты их смолой поливай, она
и внизу припечет так, что будь здоров! А кипятней полощи в рыло тому, кто близко!
Видя, что тут ему делать нечего, Остей поднялся на башню над воротами, в которые мерно, через равные промежутки времени, бил тяжелый таран, с насаженной на него железной балдой. Ворота пока не поддавались, но было очевидно, что они долго не выдержат, а таран и раскачивавшие его воины были защищены столь прочным дубовым навесом, что его не могли проломить даже самые тяжелые камни. Поджечь его тоже не удавалось, потому что сверху он был покрыт слоем свежесодранных лошадиных шкур.
Таран надо было обезвредить как можно скорее. Но как это сделать? Остей понимал, что вылазка в такой момент невозможна: едва будут открыты ворота, татары хлынут в них всею своей массой и уже не дадут затворить их. Не зная, что предпринять, князь оглянулся по сторонам, и взгляд его внезапно остановился на массивном зубце стены, который возвышался как раз над тараном. Он был сложен из трех громадных каменных плит, крепко связанных известью, и весил не меньше пятидесяти пудов. Перед такой тяжестью не устоит никакая крыша!
– Десять человек с ломами сюда! – крикнул он стоявшим внизу.
Несколько минут спустя отделенный от стены зубец с грохотом рухнул вниз, подняв тучу пыли. Когда она рассеялась, по стене прокатился радостный крик: навес был разнесен в щепы, таран перебит пополам, из-под обломков со стонами и воплями выползали искалеченные люди.
Ворота были пока спасены, но вокруг них продолжалась яростная битва. Неся огромные потери от неприятельских стрел, осажденные шестами опрокидывали лестницы, сбивали с них татар камнями и бревнами, валили на них горящие охапки соломы, поливали кипятком и смолой. Только немногим ордынцам удавалось добраться до верху и ступить на стену, но таких сейчас же сталкивали вниз копьями или шестами, даже не давая времени обнажить саблю.
Более трех часов длился этот первый приступ, и защитники города были уже близки к изнеможению, когда вдруг в татарском стане затрубили трубы, и обессиленная орда, провожаемая пушечными выстрелами, отхлынула от кремлевских стен.
ГЛАВА 21
ГЛАВА 22
Остей годами был еще совсем молод, и на Руси его не знали, а потому, несмотря на свою личную храбрость и воинское умение, он особого доверия москвичам не внушал. Из своих бояр и воевод никого на стенах не было, – почти все они либо ушли с войском Дмитрия, либо покинули город до начала осады, – а те немногие, что остались в Москве, видя мятежное настроение горожан, предпочитали отсиживаться по домам. Поэтому, хотя князь Остей и был объявлен набольшим воеводой, – на деле начальство над городом оказалось в руках слободских старост и сотских да тех.бывалых воинов, которые в этот грозный час оказались в Москве и сумели показать себя знающими дело и толковыми распорядителями. Наибольшим же уважением всех московских низов пользовался Юрий Сапожник, – славный воин, в Куликовской битве потерявший руку, когда заслонил собою раненого великого князя.
Волею событий оказавшись сейчас головой народного движения, Юрий не мешал распоряжаться князю Остею, покуда находил его действия правильными. Но в душе он считал, что москвичи и сами, – без помощи этого литовского князька, – сумеют удержать Москву до подхода государя с войском, а потому со своей стороны руководил обороной и отдавал приказания, будто бы Остея тут и не было. Последний сразу это заметил и хотел было осадить Юрку, но когда увидел, с какой готовностью повинуется ему весь этот мятежный и полупьяный люд, – почел за лучшее смолчать и не вызывать в столь ответственную минуту лишних осложнений.
– Заряжай тюфяки, – говорил Юрка, – да нацеливай их на поганские ватаги с лестницами, поколе они не подошли под стены. Энто им не лук и не самострел, – такого гостинца они еще отродясь не пробовали. Небось от одного грому басурманская душа паром выйдет!
Несколько минут спустя первую пушку изготовили к бою, но пока горел запальный фитиль, полусотня татар, на которую она была наведена, продвинулась далеко вперед, и каменное ядро, со злым урчанием прорезав воздух, шлепнулось позади нее, не причинив никому вреда. Однако громоподобный выстрел произвел среди татар замешательство, – они внезапно остановились, и это позволило из второго тюфяка выпалить удачней: ядро угодило в самую гущу людей, разнесло в щепы лестницу, которую они несли, и убило несколько человек. Почти сейчас же, изрыгая черный дым и пламя, со стены рявкнули еще две пушки, попадания которых тоже были удачны. *
Видя, что в рядах ордынцев происходит смятение, стоявшие на стене москвичи разразились восторженными криками. Но к великому их разочарованию татарские воины, понукаемые своими начальниками, бросились не назад, а вперед и, прежде чем пушкари снова зарядили орудия, – успели подбежать так близко, что стрелять по ним уже было нельзя. И тотчас орда пошла на приступ. В то время как вся ее главная сила, прихлынув к стенам и поставив лестницы, с устрашающим воем полезла наверх, – искуснейшие "татарские стрелки, стоя чуть поодаль, метко били из луков по бойницам и по верху стены, едва там кто-нибудь показывался.
Защитники города, – среди которых только очень немногие имели кольчуги и шлемы, – десятками падали под вражескими стрелами, но приступ отбивали дружно, не жалея себя. На лезущих по лестницам ордынцев со стены посыпались камни, полилась кипящая смола. Но в то время как одни падали вниз с переломанными костями или с воплями корчились под стеной от жестоких ожогов, – другие сейчас же заступали их место н упрямо лезли наверх.
Наиболее яростный приступ осаждающие вели с восточной стороны, где стены были ниже и где нетрудно было перебраться через ров, вода в котором в это время года почти совсем пересыхала.
Вот, между Никольской и Собакиной башнями, приставив две лестницы рядом, в затылок полезли по ним татары, прикрывая головы круглыми коваными щитами. Верхним оставалось до края стены уже рукой подать, когда вдруг над заборалом показалось тяжелое, поднятое за два конца бревно и рухнуло вниз, как муравьев сметая поганых с обеих лестниц. Одна из них при этом была поломана в куски, другая уцелела; накинув крючья, осажденные потянули ее наверх, но под градом татарских стрел сразу же должны были выпустить. И снова по ней полезли ордынцы. Дав время переднему подняться почти до самого заборала, – выступил из-за укрытия бородатый мужик в лаптях и в рубахе-распояске, обеими руками держа над головой тяжелый камень. Но в тот же миг впилась ему в грудь метко пущенная снизу стрела, падая, мужик выронил камень, который, стукнувшись о край стены, пошел в сторону и шлепнулся в ров, никого не задев. И, наддав побыстрей, первый татарин с победным криком ступил на стену кремля.
– Погоди еще радоваться, басурманское рыло! – крикнул Игнашка Постник, ткнув его в живот шестом, которым он приготовился отпихивать лестницу. Скорчившись от удара и не удержавшись на краю стены, ордынец кулем полетел вниз, сбивая в своем падении всех поднимавшихся за ним товарищей.
Сбросив со стены татарина, Игнашка удовлетворенно выругался и глянул по сторонам. Слева, шагах в пяти от него, два взлохмаченных и обливающихся потом монаха, с завязанными на животах полами ряс, навалившись на шест с рогулиной на конце, напрягали все силы, чтобы опрокинуть приставленную снаружи лестницу, на которой находилось че-
ловек шесть татар. Верхняя ее ступень, захваченная развилкой шеста, уже отделилась аршина на полтора от стены, – лестница стояла почти отвесно, – казалось, еще усилие, и она" опрокинется. Но снизу ее крепко держало несколько стоявших на земле ордынцев, сопротивление которых монахи тщетно силились преодолеть. Подскочив к ним и поплевав на руки, Игнашка уперся и своим шестом.
– А ну, святые отцы, наддай еще трошки! Раз, два, навались!!
Наперли дружно, и лестница, став прямо, как свеча, замерла на миг в равновесии и во всю длину рухнула на землю, прихлопнув посыпавшихся с нее людей.
На вершине стены всюду шла боевая страда, – москвичи, слобожане и иноки окрестных монастырей стойко и мужественно отбивали натиск орды. Ими почти никто не руководил, – каждый сам понимал, что надо делать, и видел – где он всего нужнее. Падал у бойницы сраженный стрелою воин, и тотчас кто-нибудь оттаскивал его в сторону, а сам становился на место убитого; кричали от заборала, что татары приставили новую лестницу и лезут наверх, и сейчас же от котлов бежали туда люди с ведрами кипятку или горячей смолы; звал кто-либо поблизости на подмогу,~и все свободные сами спешили на зов, не ожидая на то приказания начальства.
Особенно жестокая схватка шла у Фроловских ворот, в которые гулко бил подведенный татарами таран, в то время как справа и слева от них, по множеству приставленных лестниц, ордынцы, не считаясь с потерями, яростно штурмовали стену. Видя, что именно отсюда осаждающие рассчитывают ворваться в город, к Фроловой башне поспешил.Сам князь Остей. Но здесь уже распоряжался Юрка Сапожник.
– Не суетись попусту, – поучал он, – суетней вы не себе, а поганым поможете! От кажной кучи становись цепками и передавай каменья с рук на руки передним, чтобы те "Только и знали что глушить басурманов по башкам! Эдак будет спорее и лучше, нежели каждому до кучи и в обрат с камеиюкой бегать. Тако же и ведра от котлов подавай, а порожние ворочай взад!
– Да ты, дурило, почто льешь кипятщо на тех, что стоят под стеной? – через минуту кричал он уже в другом месте. – Ведь она, кипятня-то, до их долетит уже вовсе остылая, – им это как Божья роса! Ты их смолой поливай, она
и внизу припечет так, что будь здоров! А кипятней полощи в рыло тому, кто близко!
Видя, что тут ему делать нечего, Остей поднялся на башню над воротами, в которые мерно, через равные промежутки времени, бил тяжелый таран, с насаженной на него железной балдой. Ворота пока не поддавались, но было очевидно, что они долго не выдержат, а таран и раскачивавшие его воины были защищены столь прочным дубовым навесом, что его не могли проломить даже самые тяжелые камни. Поджечь его тоже не удавалось, потому что сверху он был покрыт слоем свежесодранных лошадиных шкур.
Таран надо было обезвредить как можно скорее. Но как это сделать? Остей понимал, что вылазка в такой момент невозможна: едва будут открыты ворота, татары хлынут в них всею своей массой и уже не дадут затворить их. Не зная, что предпринять, князь оглянулся по сторонам, и взгляд его внезапно остановился на массивном зубце стены, который возвышался как раз над тараном. Он был сложен из трех громадных каменных плит, крепко связанных известью, и весил не меньше пятидесяти пудов. Перед такой тяжестью не устоит никакая крыша!
– Десять человек с ломами сюда! – крикнул он стоявшим внизу.
Несколько минут спустя отделенный от стены зубец с грохотом рухнул вниз, подняв тучу пыли. Когда она рассеялась, по стене прокатился радостный крик: навес был разнесен в щепы, таран перебит пополам, из-под обломков со стонами и воплями выползали искалеченные люди.
Ворота были пока спасены, но вокруг них продолжалась яростная битва. Неся огромные потери от неприятельских стрел, осажденные шестами опрокидывали лестницы, сбивали с них татар камнями и бревнами, валили на них горящие охапки соломы, поливали кипятком и смолой. Только немногим ордынцам удавалось добраться до верху и ступить на стену, но таких сейчас же сталкивали вниз копьями или шестами, даже не давая времени обнажить саблю.
Более трех часов длился этот первый приступ, и защитники города были уже близки к изнеможению, когда вдруг в татарском стане затрубили трубы, и обессиленная орда, провожаемая пушечными выстрелами, отхлынула от кремлевских стен.
ГЛАВА 21
Гражанин же один, именем Адам, москвитянин суконник, иже стояху над враты Фроловскыми, приметив татарина знатна и славна, еже бе сын некоего князя ордынского, и напяв самострел, испусти внезапу стрелу на него и уязви его в сердце его гневливое и смерть ему нанесе. Се же бе печаль великая всем татарам, и сам царь Тохта-мыш много тужаху о нем.
Повесть «О московском взятии от царя Тохтамыша», неизвестного автора начала XV столетия
Дав отдых истомленным бойцам, старшины сейчас же послали на стены тех, кто не принимал участия в сражении, и женщин, чтобы убрали убитых и раненых да возобновили наверху запасы камней, смолы и воды. Эта предусмотрительность оказалась не лишней, ибо к вечеру татары повторили приступ. Как и первый, он закончился для них полной неудачей.
На следующий день они подвезли катапульты и баллистыи с утра метали в город тяжелые камни и толстые как колья, окованные железом стрелы, к которым иногда подвязывали пучки горящей пакли. Это последнее было всего опасней: деревянные постройки, с тесовыми или соломенными крышами, воспламенялись легко, и пожар среди них распространялся с необыкновенной быстротой. Но пожилые люди хорошр помнили, что на их веку, – за какие-нибудь тридцать пять последних лет, – Москва выгорала уже пять раз почти дотла, и потому горожан не нужно было призывать к особой бдительности: от мала до велика, все сами глядели в оба и дружно гасили огонь, едва лишь он занимался где-либо от татарской стрелы.
Но обстрел продолжался недолго: часа через два осаждающие вынуждены были прекратить его потому, что по дальности и точности стрельбы их орудия не могли состязаться со стоявшими на стене тюфяками. Московские пушкари скоро приловчились и начали разбивать татарские катапульты и баллисты одну за другой. Переставить их ближе к стенам, где они были бы в безопасности от русских
Самострел – арбалет, усовершенствованный лук, с прикладом и со спусковым приспособлением для тетивы.
Катапульта – метательное орудие, устроенное по принципу арбалета, но большой величины и укрепленное на особом станке. Тетива, скрученная из толстых жил или кишок, натягивалась здесь особым воротом или усилиями десятка человек. Это орудие на расстояние до 400 метров метало стрелы толпщною в 10-15 см и до сажени длиной. Могло быть.приспособлено и для метания камней. Б а л ли с т а – орудие с оттяжным приспособлением, метавшее камни весом более десятка пудов.
ядер, не имело смысла, так как они могли стрелять только под небольшими углами возвышения, и потому, потеряв из них около половины, Тохтамыш приказал увезти остальные с поля.
Татары вообще не любили штурмовать неприятельских крепостей и, если позволяло время, предпочитали брать их измором. Они располагались становищем вокруг города, грабили все его окрестности, а затем выпускали своих коней на пастбища и жили обычной жизнью татарского кочевья, спокойно ожидая, когда голод заставит осажденных сдаться. Посмеиваясь, они говорили: «Наши овцы заперты в хлеву. Придет время, – мы войдем туда и пострижем их».
Но у Тохтамыша времени не было. Его беспокоило то, что князь Дмитрий с войском ушел из своей столицы неизвестно куда, – он мог внезапно нагрянуть каждую ночь, и в этом случае орда очутилась бы между двух огней. И потому, торопясь овладеть Москвой, хан и в этот день дважды посылал войско на приступ, но оба раза татары были отбиты с большим уроном.
Однако и осажденным эти два дня стоили не дешево. Сотни людей – и притом самых отважных и умелых, – были убиты; Троицкое подворье, Чудов монастырь и дома бежавших бояр едва вмещали всех тяжело раненных; пороху к тюфякам оставалось на несколько выстрелов, смола была израсходована вся, да и пищевых запасов для множества скопившихся в городе людей надолго хватить не могло. В их расходованье надо было соблюдать крайнюю бережливость, но об этом мало кто думал, а когда к ней призывал князь Остей, – ему отвечали, что ежели скоро подойдет великий государь с войском, беречь запасы ни к чему, а коли он замешкает, татары все равно всех перебьют, так уж лучше помирать сытыми. Вдобавок, несмотря на предельное напряжение днем, ночами многие продолжали перепиваться, – благо в боярских погребах медов и вин было вдосталь, – и это еще более ослабляло силы города, уже подорванные громадными потерями.
Не имея достаточно авторитета и не располагая ткакой-либо силой, чтобы образумить этот беспечный и буйный народ, но понимая, что это необходимо сделать в интересах защиты Москвы, – =– князь Остей просил Юрия Сапожника повлиять на людей и прежде всего запретить ночные попойки. Но Юрка лишь безнадежно махнул своей единственной рукой. – – В чем ином, а в этом они меня все одно не послуха-
ют, – сказал он. – Да чего и пробовать? Днем они бьются с погаными отменно, не жалея себя, чай, ты сам это видел. Русский человек здоров, не то что литвин, он все выдюжит. Так нехай себе ночью пьют, – с похмелья только злее будут на стенах!
Утром, едва рассвело, старосты и сотские, в ожидании нового приступа, начали поднимать спавший на площадях и на улицах народ и сгонять его на стены. Многие, после ночной гульбы, повиновались не сразу, но другие безжалостно пинали их под бока, и вскоре все уже находились на своих местах. Но в татарском стане царило спокойствие и не было заметно никаких приготовлений к штурму.
Только часа через два после восхода солнца, заметив, очевидно, что на стенах стоит много праздных людей, – от орды отделились в разных местах десятки вооруженных луками всадников, которые, рассыпавшись вокруг города, принялись метко поражать стрелами всех, кто неосторожно показывался из-за укрытий. Со стен им почти не отвечали: надо было беречь стрелы, а татары держались довольно далеко и все* время находились в движении. Лишь самым искусным стрелкам было дозволено стрелять по тем ордынцам, которые подъезжали ближе и представляли собой хорошую цель.
Особенно удачливым из таких стрелков оказался в это утро московский купец Адам Суконник. Из своего тяжелого заморского самострела, – с которым не раз хаживал на медведя, – он уже сразил троих татар, когда вдруг заметил, что прямо к Фроловским воротам, – над которыми он стоял в окружении нескольких бойцов дивившихся его искусству, – приближается богато одетый всадник. Немного поотстав, за ним скакал второй, с треххвостым бунчуком в руке. Но на этого ни сам Адам, ни другие в охотничьем азарте не обратили никакого внимания.
– Гляди, конь-то у него какой! – сказал один из стоявших сбоку. – Не конь, а лебедь! Богатый, должно быть, басурман?
– Да и по рылу видать, что не из простых свиней, – сказал другой. – А ну, Адам Родионыч, покажи-ка ему, как Мартын свалился под тын!
– На ем кольчуга, стрела ее не возьмет, – заметил Иг-нашка Постник, тоже находившийся тут. – Бей в горло либо в глаз!
– Моя стрела не возьмет кольчугу? – обиделся Адам. – А на-кось", погляди! – и, – подняв самострел, он тщательно прицелился в татарина, в этот миг осадившего коня по ту сторону рва.
– Не стрелять! – крикнул князь Остей, выбегая из башни. – Это, никак, посол ханский!
Но было уже поздно: в это самое мгновенье Адам спустил тетиву, и татарин, схватившись обеими руками за грудь, в которую глубоко вошла метко пущенная стрела, запрокинулся и упал с седла.
Когда раненого Рустема, – ибо это его поразила стрела Адама Суконника, – принесли в шатер великого хана и ханский лекарь, едва взглянув на него, сказал, что рана смертельна, – Тохтамыш был вне себя от скорби и гнева. Он любил племянника едва ли не больше, чем своих собственных сыновей, которых у него было уже семеро, причем, – к тайному огорчению отца, – ни один из них не обнаруживал особых дарований, военных или государственных. К тому же он чувствовал свою тяжкую вину перед Карач-мурзой: зачем было посылать Рустема на переговоры с этими коварными и стреляющими в послов урусами, когда можно было послать любого другого князя?
– Да будет мне свидетелем великий Аллах! – вскричал Тохтамыш. – Москва дорого заплатит за это! За каждую каплю твоей крови я отниму жизнь у одного неверного!
– Не надо, великий хан, – с трудом выговорил Рустем. – Они не знали, что я твой посол… Я не успел им сказать…
– А разве они были слепы и не видели твоего бунчука? Теперь они сами виноваты в том, что их ждет! Посылая тебя, я хотел дать им пощаду, но Аллах поразил их безумием, и они убили тебя! Если нельзя взять Москву силой, я возьму ее хитростью и прикажу перебить в ней всех, до последнего человека!
– Позволь мне вести орду на приступ и отомстить за него, отец! – сказал старший сын Тохтамыша, Джелал ад-Дин, закадычный друг Рустема. – Я возьму город и своей рукой вырву сердце у того, чья стрела поразила его!
Хан хотел что-то ответить, но не успел, ибо.в это мгновение увидел, что лицо Рустема внезапно и быстро начало покрываться восковою бледностью смерти. Тонкая змейка крови показалась из угла его рта и, причудливо извиваясь, поползла на подушку.
– Рустем! – крикнул Тохтамыш, склоняясь над умирающим и крепко стиснув его молодеющую руку. Он думал, что все уже кончено, но последняя искра жизни еще теплилась в Рустеме.
– Отцу скажи, – еле внятно прошептал он, не открывая глаз, – Аллах внес последнюю поправку…
Повесть «О московском взятии от царя Тохтамыша», неизвестного автора начала XV столетия
Дав отдых истомленным бойцам, старшины сейчас же послали на стены тех, кто не принимал участия в сражении, и женщин, чтобы убрали убитых и раненых да возобновили наверху запасы камней, смолы и воды. Эта предусмотрительность оказалась не лишней, ибо к вечеру татары повторили приступ. Как и первый, он закончился для них полной неудачей.
На следующий день они подвезли катапульты и баллистыи с утра метали в город тяжелые камни и толстые как колья, окованные железом стрелы, к которым иногда подвязывали пучки горящей пакли. Это последнее было всего опасней: деревянные постройки, с тесовыми или соломенными крышами, воспламенялись легко, и пожар среди них распространялся с необыкновенной быстротой. Но пожилые люди хорошр помнили, что на их веку, – за какие-нибудь тридцать пять последних лет, – Москва выгорала уже пять раз почти дотла, и потому горожан не нужно было призывать к особой бдительности: от мала до велика, все сами глядели в оба и дружно гасили огонь, едва лишь он занимался где-либо от татарской стрелы.
Но обстрел продолжался недолго: часа через два осаждающие вынуждены были прекратить его потому, что по дальности и точности стрельбы их орудия не могли состязаться со стоявшими на стене тюфяками. Московские пушкари скоро приловчились и начали разбивать татарские катапульты и баллисты одну за другой. Переставить их ближе к стенам, где они были бы в безопасности от русских
Самострел – арбалет, усовершенствованный лук, с прикладом и со спусковым приспособлением для тетивы.
Катапульта – метательное орудие, устроенное по принципу арбалета, но большой величины и укрепленное на особом станке. Тетива, скрученная из толстых жил или кишок, натягивалась здесь особым воротом или усилиями десятка человек. Это орудие на расстояние до 400 метров метало стрелы толпщною в 10-15 см и до сажени длиной. Могло быть.приспособлено и для метания камней. Б а л ли с т а – орудие с оттяжным приспособлением, метавшее камни весом более десятка пудов.
ядер, не имело смысла, так как они могли стрелять только под небольшими углами возвышения, и потому, потеряв из них около половины, Тохтамыш приказал увезти остальные с поля.
Татары вообще не любили штурмовать неприятельских крепостей и, если позволяло время, предпочитали брать их измором. Они располагались становищем вокруг города, грабили все его окрестности, а затем выпускали своих коней на пастбища и жили обычной жизнью татарского кочевья, спокойно ожидая, когда голод заставит осажденных сдаться. Посмеиваясь, они говорили: «Наши овцы заперты в хлеву. Придет время, – мы войдем туда и пострижем их».
Но у Тохтамыша времени не было. Его беспокоило то, что князь Дмитрий с войском ушел из своей столицы неизвестно куда, – он мог внезапно нагрянуть каждую ночь, и в этом случае орда очутилась бы между двух огней. И потому, торопясь овладеть Москвой, хан и в этот день дважды посылал войско на приступ, но оба раза татары были отбиты с большим уроном.
Однако и осажденным эти два дня стоили не дешево. Сотни людей – и притом самых отважных и умелых, – были убиты; Троицкое подворье, Чудов монастырь и дома бежавших бояр едва вмещали всех тяжело раненных; пороху к тюфякам оставалось на несколько выстрелов, смола была израсходована вся, да и пищевых запасов для множества скопившихся в городе людей надолго хватить не могло. В их расходованье надо было соблюдать крайнюю бережливость, но об этом мало кто думал, а когда к ней призывал князь Остей, – ему отвечали, что ежели скоро подойдет великий государь с войском, беречь запасы ни к чему, а коли он замешкает, татары все равно всех перебьют, так уж лучше помирать сытыми. Вдобавок, несмотря на предельное напряжение днем, ночами многие продолжали перепиваться, – благо в боярских погребах медов и вин было вдосталь, – и это еще более ослабляло силы города, уже подорванные громадными потерями.
Не имея достаточно авторитета и не располагая ткакой-либо силой, чтобы образумить этот беспечный и буйный народ, но понимая, что это необходимо сделать в интересах защиты Москвы, – =– князь Остей просил Юрия Сапожника повлиять на людей и прежде всего запретить ночные попойки. Но Юрка лишь безнадежно махнул своей единственной рукой. – – В чем ином, а в этом они меня все одно не послуха-
ют, – сказал он. – Да чего и пробовать? Днем они бьются с погаными отменно, не жалея себя, чай, ты сам это видел. Русский человек здоров, не то что литвин, он все выдюжит. Так нехай себе ночью пьют, – с похмелья только злее будут на стенах!
Утром, едва рассвело, старосты и сотские, в ожидании нового приступа, начали поднимать спавший на площадях и на улицах народ и сгонять его на стены. Многие, после ночной гульбы, повиновались не сразу, но другие безжалостно пинали их под бока, и вскоре все уже находились на своих местах. Но в татарском стане царило спокойствие и не было заметно никаких приготовлений к штурму.
Только часа через два после восхода солнца, заметив, очевидно, что на стенах стоит много праздных людей, – от орды отделились в разных местах десятки вооруженных луками всадников, которые, рассыпавшись вокруг города, принялись метко поражать стрелами всех, кто неосторожно показывался из-за укрытий. Со стен им почти не отвечали: надо было беречь стрелы, а татары держались довольно далеко и все* время находились в движении. Лишь самым искусным стрелкам было дозволено стрелять по тем ордынцам, которые подъезжали ближе и представляли собой хорошую цель.
Особенно удачливым из таких стрелков оказался в это утро московский купец Адам Суконник. Из своего тяжелого заморского самострела, – с которым не раз хаживал на медведя, – он уже сразил троих татар, когда вдруг заметил, что прямо к Фроловским воротам, – над которыми он стоял в окружении нескольких бойцов дивившихся его искусству, – приближается богато одетый всадник. Немного поотстав, за ним скакал второй, с треххвостым бунчуком в руке. Но на этого ни сам Адам, ни другие в охотничьем азарте не обратили никакого внимания.
– Гляди, конь-то у него какой! – сказал один из стоявших сбоку. – Не конь, а лебедь! Богатый, должно быть, басурман?
– Да и по рылу видать, что не из простых свиней, – сказал другой. – А ну, Адам Родионыч, покажи-ка ему, как Мартын свалился под тын!
– На ем кольчуга, стрела ее не возьмет, – заметил Иг-нашка Постник, тоже находившийся тут. – Бей в горло либо в глаз!
– Моя стрела не возьмет кольчугу? – обиделся Адам. – А на-кось", погляди! – и, – подняв самострел, он тщательно прицелился в татарина, в этот миг осадившего коня по ту сторону рва.
– Не стрелять! – крикнул князь Остей, выбегая из башни. – Это, никак, посол ханский!
Но было уже поздно: в это самое мгновенье Адам спустил тетиву, и татарин, схватившись обеими руками за грудь, в которую глубоко вошла метко пущенная стрела, запрокинулся и упал с седла.
Когда раненого Рустема, – ибо это его поразила стрела Адама Суконника, – принесли в шатер великого хана и ханский лекарь, едва взглянув на него, сказал, что рана смертельна, – Тохтамыш был вне себя от скорби и гнева. Он любил племянника едва ли не больше, чем своих собственных сыновей, которых у него было уже семеро, причем, – к тайному огорчению отца, – ни один из них не обнаруживал особых дарований, военных или государственных. К тому же он чувствовал свою тяжкую вину перед Карач-мурзой: зачем было посылать Рустема на переговоры с этими коварными и стреляющими в послов урусами, когда можно было послать любого другого князя?
– Да будет мне свидетелем великий Аллах! – вскричал Тохтамыш. – Москва дорого заплатит за это! За каждую каплю твоей крови я отниму жизнь у одного неверного!
– Не надо, великий хан, – с трудом выговорил Рустем. – Они не знали, что я твой посол… Я не успел им сказать…
– А разве они были слепы и не видели твоего бунчука? Теперь они сами виноваты в том, что их ждет! Посылая тебя, я хотел дать им пощаду, но Аллах поразил их безумием, и они убили тебя! Если нельзя взять Москву силой, я возьму ее хитростью и прикажу перебить в ней всех, до последнего человека!
– Позволь мне вести орду на приступ и отомстить за него, отец! – сказал старший сын Тохтамыша, Джелал ад-Дин, закадычный друг Рустема. – Я возьму город и своей рукой вырву сердце у того, чья стрела поразила его!
Хан хотел что-то ответить, но не успел, ибо.в это мгновение увидел, что лицо Рустема внезапно и быстро начало покрываться восковою бледностью смерти. Тонкая змейка крови показалась из угла его рта и, причудливо извиваясь, поползла на подушку.
– Рустем! – крикнул Тохтамыш, склоняясь над умирающим и крепко стиснув его молодеющую руку. Он думал, что все уже кончено, но последняя искра жизни еще теплилась в Рустеме.
– Отцу скажи, – еле внятно прошептал он, не открывая глаз, – Аллах внес последнюю поправку…
ГЛАВА 22
И два князя Суждальские, Василей да Семен, сынове князя великого Дмитрея Констянтиновичя Суждальокого, приидоша под град и глаголаху: «Царь вас, людей своих, хощет жаловати любовию и миром, токмо изыдите ему в сретение с честию и с дары. Нам же имите веру, мы 60 князя есмы христьянски вам то глаголе и правду даем на том.
•Вологодская летопись
Едва Рустем испустил последний вздох, хан Тохтамыш снова бросил орду на штурм города, повелевая взять его, чего бы это ни стоило. Этот приступ был самым страшным из всех. Несколько часов кряду ордынцы, не считаясь с потерями, волна за волной, накатывали на стены и лезли наверх. Но москвичи отбивались мужественно и стойко выдерживали этот исступленный натиск до наступления ночи, пока темнота не заставила татар прекратить его.
На следующий день, двадцать шестого августа, с утра все было тихо и спокойно, – даже татарские лучники не стреляли по людям, которые показывались на укреплениях. Осажденные не замедлили этим воспользоваться, чтобы похоронить своих убитых и поднять на стены все, что еще могло служить для отражения следующего приступа.
В час дня к Фроловским воротам, в сопровождении нескольких татарских военачальников, приблизились Нижегородские князья Семен и Василий. Как шурьев великого государя Дмитрия Ивановича, их в Москве хорошо знали, а потому оба они, оставив своих спутников по ту сторону рва, смело подъехали вплотную.
– Эй, на воротах! – крикнул князь Семен. – А ну, кликните сюда вашу старшину! Есть к вам слово от великого хана.
– Сказывай! – ответил князь Остей, появляясь на краю стены, быстро заполнившейся москвичами. – Я в городе набольший воевода, а иная старшина, почитай, тоже вся здесь и тебя услышит!
– Ладно, коли так, слушайте: великий хан велел вам сказать…
– Погоди! – перебил его со стены чей-то зычный голос. – Ты нам, допрежь того, скажи, – сами-то вы что средь поганых делаете? И как попали в ханские послы?
– Идучи Нижегородскими землями, взяли нас татары заложниками да и возят с собой, – не сморгнув ответил князь Семен. – А в послы хан Тохтамыш нарядил нас потому, вестимо, что мы с вами без толмачей беседовать можем и, стало быть, лечге договоримся.
– Добро, говори теперь, чего хочет твой хан?
– Хан наказал вас, москвичей, спросить: ужели мыслите вы, затворившись во граде своем, без князя и без войска, выстоять супротив целой орды? Ведь все равно она вас не ныне, так завтра сломит, и примете вы напрасную гибель. А потому великий хан, вас жалеючи, повелел вам сказать: пришел он войною на князя Дмитрея, дабы поучить его за строптивость, вам же он зла не хочет и готов вас миловать, коли сами вы не станете лезть на рожон. Ищет он токмо того, чтобы вы отворили ему ворота и встретили его, великого хана и царя вашего, с покорностью и с хлебом-солью. Он сам, без войска, – только с вельможами своими и с малым числом нукеров, – въедет в Москву, дабы на нее поглядеть и показаться народу, а после того уйдет отселева со всею ордой, не причинив ни вам, ни городу вашему никакой обиды.
– Ишь, чего захотел хан! – крикнул со стены Игнашка Постник. – Нехай глядит на Москву издаля, а в город мы его не пустим, – небось не дурнее его!
– Коли добром не пустите, он сказал: повелит взять Москву силою и тогда пощады никому не будет. Вот и выбирайте, что вам милее!
– Не пужай, выстоим с Божьей помощью, доколе подойдет государь наш с войском! А тогда хану вашему то самое будет, что и Мамаю было!
– Ну, ежели вы столь сильны, давай вам Бог, – промолвил князь Василий Нижегородский. – Мы, вестимо, душою с вами, а не с басурманами. Только глядите, не просчитайтесь, ибо помощи вам ниоткуда не будет: вы, должно быть, того не знаете, что тут, под Москвой, стоит только половина Тохтамышевой орды, а другая ее половина гонится полунощными землями за князем Дмитрием Ивановичем, который от нее подался в Вологду, а ныне, сказывают, ладится уходить оттуда на Белоозеро.
– Не может такого быть! – крикнул сверху Юрка Сапожник. – Нешто мы не знаем своего государя? Не побег бы он от орды, особливо без битвы!
– Битва ему была близ Костромы, только побили его
татары, и теперь он уходит от них с остатним войском.
– А не лукавишь ты, княже? – спросил со стены архи-мандрит Симеон Спасский. – Может, научили тебя татары так говорить, дабы пали мы духом и положили оружие? Не бери греха на душу, ведь русский ты человек, как и мы, и Господь тебе не простит такого!.
– Да что ты, отче,, мыслишь, на мне креста нету? – притворно возмутился князь Василий. – Истинно сказал я вам то, о чем вот уже два дня только и говорят в татарском, стане. Сам я, вестимо, того не видел, однако думаю, что ордынские гонцы своего хана обманывать бы не-посмели.
Ложь Нижегородских князей звучала столь, убедительно и правдоподобно, что почти все москвичи ей поверили. С минуту со стены доносился лишь невнятный гул голосов, потом князь Остей крикнул вниз:.
– Пождите, послы, – сейчас промеж собою потолкуем и тогда дадим вам ответ! —
– Ладно, пождем, коли недолго. Да и чего тут много толковать-то? Дело и младенцам ясное: надобно вам покориться, покуда хан милостив, – тем только и спасете себя и Москву от погибели!
– Ну, братья, как, – сами станем решать дело али кликнем народ на вече? – спросдл архимандрит Симеон у стоявших вокруг людей.
– Вече хорошо сбирать, когда есть время на споры да на разговоры, – угрюмо промолвил один из слободских старост, – а ныне иное: ханские послы стоят за воротами и дожидают ответа.
– Это истина! – крикнул кто-то из толпы. – Здеся налицо и князь-воевода, и оба московские архимандриты, и почти вся иная старшина. Нехай они, – лучшие люди наши, – вырешат дело промеж собой, а мы на том станем, что они скажут!
– Тому и быть! – поддержали другие. – С вечем и до завтрева дело не сдвинется! Пущай старшина решает!
– Добро, братья, – сказал архимандрит Симеон, – так оно и впрямь лучше будет, а потому с Божьим благословением приступим. Говори, княже, что мыслишь ты?
•Вологодская летопись
Едва Рустем испустил последний вздох, хан Тохтамыш снова бросил орду на штурм города, повелевая взять его, чего бы это ни стоило. Этот приступ был самым страшным из всех. Несколько часов кряду ордынцы, не считаясь с потерями, волна за волной, накатывали на стены и лезли наверх. Но москвичи отбивались мужественно и стойко выдерживали этот исступленный натиск до наступления ночи, пока темнота не заставила татар прекратить его.
На следующий день, двадцать шестого августа, с утра все было тихо и спокойно, – даже татарские лучники не стреляли по людям, которые показывались на укреплениях. Осажденные не замедлили этим воспользоваться, чтобы похоронить своих убитых и поднять на стены все, что еще могло служить для отражения следующего приступа.
В час дня к Фроловским воротам, в сопровождении нескольких татарских военачальников, приблизились Нижегородские князья Семен и Василий. Как шурьев великого государя Дмитрия Ивановича, их в Москве хорошо знали, а потому оба они, оставив своих спутников по ту сторону рва, смело подъехали вплотную.
– Эй, на воротах! – крикнул князь Семен. – А ну, кликните сюда вашу старшину! Есть к вам слово от великого хана.
– Сказывай! – ответил князь Остей, появляясь на краю стены, быстро заполнившейся москвичами. – Я в городе набольший воевода, а иная старшина, почитай, тоже вся здесь и тебя услышит!
– Ладно, коли так, слушайте: великий хан велел вам сказать…
– Погоди! – перебил его со стены чей-то зычный голос. – Ты нам, допрежь того, скажи, – сами-то вы что средь поганых делаете? И как попали в ханские послы?
– Идучи Нижегородскими землями, взяли нас татары заложниками да и возят с собой, – не сморгнув ответил князь Семен. – А в послы хан Тохтамыш нарядил нас потому, вестимо, что мы с вами без толмачей беседовать можем и, стало быть, лечге договоримся.
– Добро, говори теперь, чего хочет твой хан?
– Хан наказал вас, москвичей, спросить: ужели мыслите вы, затворившись во граде своем, без князя и без войска, выстоять супротив целой орды? Ведь все равно она вас не ныне, так завтра сломит, и примете вы напрасную гибель. А потому великий хан, вас жалеючи, повелел вам сказать: пришел он войною на князя Дмитрея, дабы поучить его за строптивость, вам же он зла не хочет и готов вас миловать, коли сами вы не станете лезть на рожон. Ищет он токмо того, чтобы вы отворили ему ворота и встретили его, великого хана и царя вашего, с покорностью и с хлебом-солью. Он сам, без войска, – только с вельможами своими и с малым числом нукеров, – въедет в Москву, дабы на нее поглядеть и показаться народу, а после того уйдет отселева со всею ордой, не причинив ни вам, ни городу вашему никакой обиды.
– Ишь, чего захотел хан! – крикнул со стены Игнашка Постник. – Нехай глядит на Москву издаля, а в город мы его не пустим, – небось не дурнее его!
– Коли добром не пустите, он сказал: повелит взять Москву силою и тогда пощады никому не будет. Вот и выбирайте, что вам милее!
– Не пужай, выстоим с Божьей помощью, доколе подойдет государь наш с войском! А тогда хану вашему то самое будет, что и Мамаю было!
– Ну, ежели вы столь сильны, давай вам Бог, – промолвил князь Василий Нижегородский. – Мы, вестимо, душою с вами, а не с басурманами. Только глядите, не просчитайтесь, ибо помощи вам ниоткуда не будет: вы, должно быть, того не знаете, что тут, под Москвой, стоит только половина Тохтамышевой орды, а другая ее половина гонится полунощными землями за князем Дмитрием Ивановичем, который от нее подался в Вологду, а ныне, сказывают, ладится уходить оттуда на Белоозеро.
– Не может такого быть! – крикнул сверху Юрка Сапожник. – Нешто мы не знаем своего государя? Не побег бы он от орды, особливо без битвы!
– Битва ему была близ Костромы, только побили его
татары, и теперь он уходит от них с остатним войском.
– А не лукавишь ты, княже? – спросил со стены архи-мандрит Симеон Спасский. – Может, научили тебя татары так говорить, дабы пали мы духом и положили оружие? Не бери греха на душу, ведь русский ты человек, как и мы, и Господь тебе не простит такого!.
– Да что ты, отче,, мыслишь, на мне креста нету? – притворно возмутился князь Василий. – Истинно сказал я вам то, о чем вот уже два дня только и говорят в татарском, стане. Сам я, вестимо, того не видел, однако думаю, что ордынские гонцы своего хана обманывать бы не-посмели.
Ложь Нижегородских князей звучала столь, убедительно и правдоподобно, что почти все москвичи ей поверили. С минуту со стены доносился лишь невнятный гул голосов, потом князь Остей крикнул вниз:.
– Пождите, послы, – сейчас промеж собою потолкуем и тогда дадим вам ответ! —
– Ладно, пождем, коли недолго. Да и чего тут много толковать-то? Дело и младенцам ясное: надобно вам покориться, покуда хан милостив, – тем только и спасете себя и Москву от погибели!
– Ну, братья, как, – сами станем решать дело али кликнем народ на вече? – спросдл архимандрит Симеон у стоявших вокруг людей.
– Вече хорошо сбирать, когда есть время на споры да на разговоры, – угрюмо промолвил один из слободских старост, – а ныне иное: ханские послы стоят за воротами и дожидают ответа.
– Это истина! – крикнул кто-то из толпы. – Здеся налицо и князь-воевода, и оба московские архимандриты, и почти вся иная старшина. Нехай они, – лучшие люди наши, – вырешат дело промеж собой, а мы на том станем, что они скажут!
– Тому и быть! – поддержали другие. – С вечем и до завтрева дело не сдвинется! Пущай старшина решает!
– Добро, братья, – сказал архимандрит Симеон, – так оно и впрямь лучше будет, а потому с Божьим благословением приступим. Говори, княже, что мыслишь ты?