Страница:
— Нет, — сказал Олли, — я хочу получить от него ответ сегодня же ночью. Прямо сейчас.
Только теперь, когда Олли встал, Дивер ясно увидел, что парень смотрит совсем не на него. Нечто находившееся за спиной у Дивера приковало взгляд Олли. Дивер обернулся. Ярдах в пятнадцати от него, в тени деревьев, стоял Маршалл Ааль. Теперь, когда Дивер увидел его, Маршалл вышел из тени. На его лицо было страшно смотреть, оно выражало и горе, и гнев, и сожаление. Глядя на Маршалла, Дивер почувствовал к нему щемящую жалость, но в то же самое время он испытал и некоторый испуг.
— Я знал, что ты здесь, отец, — сказал Олли. — Я давно это знал. Я хотел, чтобы ты все это слышал.
«Ну какого черта я-то здесь делаю? — подумал Дивер. — Что от меня-то могло зависеть, если на самом деле Олли все время разговаривал с собственным отцом? За все это время я лишь утихомирил шерифа и двинул Олли в живот так, что его вывернуло наизнанку. Вот, собственно, и все, в чем я преуспел. Ну что ж, рад был услужить».
Не обращая на Дивера никакого внимания, они просто стояли и смотрели друг на друга. Дивер наконец решил, что ему здесь больше нечего делать. То, что сейчас происходило, не имело к Диверу Тигу никакого отношения. Это касалось лишь Маршалла и Олли, а Дивер не был членом их семьи. Во всяком случае, пока еще не был.
Он снова вернулся в сад, а затем подошел к грузовику. Там в полном одиночестве, прислонившись к капоту машины, стоял шериф.
— Где ты был, Тиг?
— Судья еще не приехал?
— Он приезжал и уже уехал. Я получил ордер.
— Печально слышать, — сказал Дивер.
— Девушка дома, в целости и сохранности, — сказал шериф. — Но она вас заложила.
У Дивера все внутри похолодело. «Она рассказала. И, наверное, еще приврала».
— Она говорит, что просто немного обнималась и целовалась, пока ты не пришел и не заставил ее уйти домой.
«Ну да, она приврала, но ничего страшного, это вполне невинная ложь, от которой никто не пострадает».
— Ну да, так оно и было, — подтвердил Дивер. — Вот только Олли не оценил моей помощи. Сейчас с ним беседует его отец, который пришел забрать его домой.
— Хорошо, — сказал шериф. — Сдается мне, что ничего страшного не случилось, да и судья не жаждет крови, ведь он верит всему, что скажет его ненаглядная доченька. В общем, сегодня ночью я не намерен воспользоваться этим ордером. И если завтра все будет нормально, то эти бродяги-актеры смогут сесть в свой фургон и отправиться в путь.
— И вы не будете сообщать об их плохом поведении? — спросил Дивер.
— Мне не о чем сообщать, — сказал шериф. Потом он изобразил на лице нечто вроде улыбки. — Черт, а ты был прав, Тиг. Они ведь тоже семья, и у них те же проблемы, что и у нас в Хэтчвилле. Думаю, у них там идет веселенький разговор, верно?
— Спасибо, шериф.
— Спокойной ночи, рейнджер, — с этими словами шериф ушел.
В следующий момент из своих палаток выбрались Скарлетт, Кэти и Тули. Они стояли рядом с Дивером, наблюдая, как шериф садится в свою машину и отъезжает.
— Спасибо тебе, — шепнула Скарлетт.
— Ты был в ударе, — сказал Тули.
— Да, — согласился Дивер. — А где мне поспать?
— Сегодня тепло, — сказал Тули, — и я буду спать в грузовике, так что если хочешь присоединяйся.
— Во всяком случае, это лучше, чем спать на земле, — сказал Дивер.
Когда он уже готовился ко сну, в лагерь вернулись Маршалл и Олли. Скарлетт вышла из палатки и, громко причитая по поводу поврежденного запястья, стала накладывать повязку на руку Олли. Дивер не стал покидать своего спального места и даже не встал, чтобы посмотреть на эту сцену. Он раскладывал свои постельные принадлежности, а потом встал и, прислонившись к борту грузовика, отделявшему сцену от зрительного зала, стал прислушиваться к обрывкам разговора, который доносился до его слуха. А слышно было почти все, так как Маршалл и Скарлетт привыкли говорить громко и вряд ли смогли бы разговаривать так, чтобы их не слышали во всей округе. Никто из них почти ничего не сказал по поводу обстоятельств, при которых Олли повредил запястье.
Впрочем, Дивер услышал и кое-что более значительное. Он услышал, как Маршалл сказал:
— Я думаю, что в следующий раз, когда мы будем ставить «Славу Америки», мне лучше сыграть роль Вашингтона. Ты ведь знаешь, как играть роли, которые сейчас играет Тули, не так ли, Олли? Пока Дивер с нами, он может следить за освещением, а ты можешь занять место на сцене. И пусть папа едет домой и отдыхает.
Дивер не слышал, что ему ответил Олли.
— Такие вопросы надо решать без суеты, — произнес Маршалл. — Но если ты твердо решил стать всадником сопровождения, то не думаю, что тебе нужно воспользоваться правом Дивера подать заявление. Думаю, что я смог бы написать письмо Ройалу, и ты получил бы хороший шанс.
И снова Олли ответил настолько тихо, что Дивер его не услышал.
— Я считаю, что с нашей стороны было бы неверно лишать Дивера возможности выбора. Тем более что мне уже давно пора написать Ройалу. Так что я в любом случае отправил бы ему письмо.
На этот раз ему ответила Скарлетт, и Дивер хорошо слышал ее голос:
— Ты можешь написать Ройалу все, что хочешь, Марш, но Парли и Донна смогут уйти на покой только в том случае, если Олли выйдет на сцену, а он сможет это сделать только в том случае, если Дивер будет следить за светом и звуком.
— Хорошо, перед тем как мы приедем в Моаб, я спрошу у Дивера, не хочет ли он остаться, — сказал Маршалл. — Поскольку он сейчас, вероятно, слышит наш разговор, у него будет масса времени, чтобы обдумать свой ответ.
Дивер улыбнулся и покачал головой. Они, конечно, знали, что он их слушает — эти актеры всегда чувствуют присутствие публики. В тот же самый момент Дивер решил, что, вероятно, он скажет «да». Конечно, первое время у него будут натянутые отношения с Олли. Отчасти они возникнут из-за того, что он намылил ему шею, но главным образом потому, что Олли имел дурные привычки в отношении местных девиц, и он, конечно, не мог исправиться всего за одну ночь. Олли мог с этим покончить, если бы ушел из семьи и стал всадником сопровождения. Тогда Дивер научил бы его верховой езде. А если бы Олли ушел, тогда Дасти пришлось бы играть роли более зрелых персонажей. Но вскоре он будет к этому готов, ведь судя по тому, как быстро он растет, у него вот-вот наступит ломка голоса.
Что касается взаимоотношений Дивера и Кэти, то они могли и не сложиться. В этом случае можно было воспользоваться тем, что право на подачу заявления имело силу в течение года. Все что угодно могло измениться. Но, в конечном счете все можно было уладить. Но самое значительное изменение произошло сегодня ночью, когда Маршалл решил играть роли пожилых персонажей, а главные роли отдать Тули. Это был важнейший поворот в жизни всей труппы. Такие перемены, как эта, осуществляются независимо от прочих событий. Неизвестно, как все сложится в будущем, но ясно как день, что прошлое уже не вернется.
Спустя некоторое время Дивер перестал ломать голову, разделся до нижнего белья и забрался в постель. Он попробовал закрыть глаза, но это не помогло ему быстро заснуть, поэтому он снова открыл их и стал смотреть на звезды. В этот момент он услышал шаги, доносившиеся со стороны передней части грузовика. Даже не взглянув в ту сторону, он понял, что это Кэти. Она приближалась к тому месту, где лежал Дивер, разложивший свое постельное белье на занавесе, который совсем недавно закрывал пирамиду.
— Ты в порядке, Дивер? — спросила Кэти.
— Я целый год не спал на такой мягкой постели, — сказал он.
— Я не об этом. Олли прихрамывает, и похоже, что у него немного повреждена рука. Я хотела узнать, все ли с тобой в порядке.
— Просто он пару раз упал.
В течение какого-то времени она пристально его разглядывала.
— Ладно, думаю, что если ты захочешь рассказать, как все было на самом деле, ты это сделаешь.
— Я тоже так думаю.
Она так и стояла рядом, не уходила и ничего не говорила.
— Какой завтра будет спектакль? — спросил он.
— Писание Мормона, — сказала она. — Ни одной приличной женской роли. Полспектакля я буду бить баклуши, — она непринужденно рассмеялась, но Диверу показалось, что у нее усталый голос. Лунный свет падал прямо на ее лицо. Вид у нее тоже был несколько усталый, веки отяжелели, а волосы немного растрепаны. Серебристый лунный свет еще больше смягчил черты ее лица. Он вспомнил, как сегодня ночью сердился на нее и как ее целовал. От этих воспоминаний ему теперь стало немного неловко.
— Извини, что я так сердился на тебя, — сказал Дивер.
— Мне следовало давно привыкнуть к тому, что люди сердятся на меня, поскольку им нравится мой спектакль больше, чем мне.
— Все равно прости.
— Может быть, ты и прав. Может быть, спектакли действительно имеют значение. Может быть, я на самом деле устала играть их изо дня в день. Я думаю, что если бы мы взяли отпуск, то потом сыграли бы настоящую пьесу. Мы могли бы набрать где-нибудь горожан и дать им сыграть роли в этой пьесе. Может быть, мы бы им больше понравились, если бы они сами стали частью представления.
— Конечно, — Дивер очень устал и был во всем с ней согласен.
— Ты останешься с нами, Дивер? — спросила она.
— Меня еще не спрашивали.
— А если папа тебя спросит?
— Думаю, это возможно.
— А ты не будешь жалеть о том, что больше не придется скакать по пастбищам?
Он усмехнулся.
— Нет, мэм.
Но он знал, что если бы вопрос звучал немного по-другому, если бы она спросила: «А ты не будешь жалеть о том, что не сбылась твоя мечта скакать по прерии вместе с Ройалом Аалем?», то он ответил бы: «Да, я уже об этом жалею».
«Но теперь у меня есть новая мечта или, быть может, давно забытая старая. Мечта, от которой я отказался много лет назад. Надежда стать всадником сопровождения лишь заменила мне эту мечту. Давай же посмотрим, быть может, ближайшие недели и месяцы, а может быть, и годы покажут, найдется ли место в этой семье еще для одного человека. Мне нужен не только фургон бродячих актеров, мне нужна не только работа, мне нужна семья, и если я пойму, что для меня здесь нет места, то мне придется подыскать себе какую-нибудь другую мечту».
Все эти мысли пронеслись у него в голове, но он ничего не сказал об этом вслух. Он уже и без того слишком много наговорил сегодня ночью. Он не хотел лишних неприятностей.
— Дивер, — шепнула она, — ты спишь?
— Нет.
— Ты мне действительно нравишься, и я говорю это совершенно искренне.
Это больше походило на извинение, и Дивер принял его.
— Спасибо, Кэти. Я верю тебе, — он закрыл глаза. Он услышал шуршание одежды и почувствовал, как слегка покачнулся грузовик, к борту которого она прислонилась. Он знал, что она хочет его поцеловать, и ждал прикосновения ее губ. Но этого не случилось. Грузовик еще раз качнулся, и он понял, что она ушла. Дивер слышал, как ступая по мокрой от росы траве, она пошла к палаткам.
Небо было ясным, и ночь оказалась холодной. Луна уже стояла высоко в небе, почти достигнув своего зенита. «Возможно, завтра будет сильный дождь: последний раз ливень прошел здесь четыре дня назад, примерно столько же времени ты бродишь по этим местам. Так вот завтра, наверное, грянет буря, а это означает, что надо будет прикрыть от дождя все прожекторы, а если лить будет слишком сильно, то придется перенести спектакль на следующий вечер. Или вообще отменить его и двинуться в путь». Диверу показалось немного странным, что он уже думает о том, как войти в новый ритм жизни, зависеть от погоды и спектаклей, год за годом ездить по одним и тем же городам, а главное, привыкнуть к этим людям, со всеми их желаниями и привычками, нравами и причудами. Его немного пугало то, что ему придется повсюду следовать за ними и не всегда поступать так, как он сам считает нужным.
Но, собственно, почему он должен этого бояться? В любом случае его жизнь должна была измениться, так не все ли равно, как именно? Его лошадь Бетт умерла, и поэтому даже если бы он остался конным рейнджером, то получил бы другую лошадь, и ему пришлось бы к ней привыкать. А если бы он стал всадником сопровождения, то его жизнь вообще изменилась бы полностью. Так что в любом случае его ждали большие перемены.
Он сам не заметил, как заснул. Ему снился какой-то тяжелый сон, и ему казалось, что нет ничего на свете важнее этого сна. В этом сновидении он вспомнил то, о чем никогда не задумывался, он вспомнил свое настоящее имя, то имя, которое ему дали родители еще до того, как их убили бандиты. Во сне он увидел лицо своей матери и услышал голос своего отца. Но, проснувшись утром, он обнаружил, что из памяти постепенно уходят воспоминания о том, что он видел во сне. Он попытался вспомнить, как звучал голос его отца, но услышал только эхо собственного голоса. Черты лица его матери расплылись и затем превратились в черты лица Кэти. А когда он попытался шевельнуть губами, чтобы произнести свое настоящее имя, он понял, что оно больше не является его настоящим именем. Это было имя маленького мальчика, который где-то заблудился и которого так и не нашли. Тогда он пробормотал имя, с которым он прожил всю свою жизнь: «Дивер Тиг».
Он слегка улыбнулся, услышав, как звучит его имя. Оно звучало совсем неплохо, и когда-то ему даже нравилось представлять себе, какое значение оно может со временем приобрести.
АМЕРИКА
Агуалинда, Амазония
Только теперь, когда Олли встал, Дивер ясно увидел, что парень смотрит совсем не на него. Нечто находившееся за спиной у Дивера приковало взгляд Олли. Дивер обернулся. Ярдах в пятнадцати от него, в тени деревьев, стоял Маршалл Ааль. Теперь, когда Дивер увидел его, Маршалл вышел из тени. На его лицо было страшно смотреть, оно выражало и горе, и гнев, и сожаление. Глядя на Маршалла, Дивер почувствовал к нему щемящую жалость, но в то же самое время он испытал и некоторый испуг.
— Я знал, что ты здесь, отец, — сказал Олли. — Я давно это знал. Я хотел, чтобы ты все это слышал.
«Ну какого черта я-то здесь делаю? — подумал Дивер. — Что от меня-то могло зависеть, если на самом деле Олли все время разговаривал с собственным отцом? За все это время я лишь утихомирил шерифа и двинул Олли в живот так, что его вывернуло наизнанку. Вот, собственно, и все, в чем я преуспел. Ну что ж, рад был услужить».
Не обращая на Дивера никакого внимания, они просто стояли и смотрели друг на друга. Дивер наконец решил, что ему здесь больше нечего делать. То, что сейчас происходило, не имело к Диверу Тигу никакого отношения. Это касалось лишь Маршалла и Олли, а Дивер не был членом их семьи. Во всяком случае, пока еще не был.
Он снова вернулся в сад, а затем подошел к грузовику. Там в полном одиночестве, прислонившись к капоту машины, стоял шериф.
— Где ты был, Тиг?
— Судья еще не приехал?
— Он приезжал и уже уехал. Я получил ордер.
— Печально слышать, — сказал Дивер.
— Девушка дома, в целости и сохранности, — сказал шериф. — Но она вас заложила.
У Дивера все внутри похолодело. «Она рассказала. И, наверное, еще приврала».
— Она говорит, что просто немного обнималась и целовалась, пока ты не пришел и не заставил ее уйти домой.
«Ну да, она приврала, но ничего страшного, это вполне невинная ложь, от которой никто не пострадает».
— Ну да, так оно и было, — подтвердил Дивер. — Вот только Олли не оценил моей помощи. Сейчас с ним беседует его отец, который пришел забрать его домой.
— Хорошо, — сказал шериф. — Сдается мне, что ничего страшного не случилось, да и судья не жаждет крови, ведь он верит всему, что скажет его ненаглядная доченька. В общем, сегодня ночью я не намерен воспользоваться этим ордером. И если завтра все будет нормально, то эти бродяги-актеры смогут сесть в свой фургон и отправиться в путь.
— И вы не будете сообщать об их плохом поведении? — спросил Дивер.
— Мне не о чем сообщать, — сказал шериф. Потом он изобразил на лице нечто вроде улыбки. — Черт, а ты был прав, Тиг. Они ведь тоже семья, и у них те же проблемы, что и у нас в Хэтчвилле. Думаю, у них там идет веселенький разговор, верно?
— Спасибо, шериф.
— Спокойной ночи, рейнджер, — с этими словами шериф ушел.
В следующий момент из своих палаток выбрались Скарлетт, Кэти и Тули. Они стояли рядом с Дивером, наблюдая, как шериф садится в свою машину и отъезжает.
— Спасибо тебе, — шепнула Скарлетт.
— Ты был в ударе, — сказал Тули.
— Да, — согласился Дивер. — А где мне поспать?
— Сегодня тепло, — сказал Тули, — и я буду спать в грузовике, так что если хочешь присоединяйся.
— Во всяком случае, это лучше, чем спать на земле, — сказал Дивер.
Когда он уже готовился ко сну, в лагерь вернулись Маршалл и Олли. Скарлетт вышла из палатки и, громко причитая по поводу поврежденного запястья, стала накладывать повязку на руку Олли. Дивер не стал покидать своего спального места и даже не встал, чтобы посмотреть на эту сцену. Он раскладывал свои постельные принадлежности, а потом встал и, прислонившись к борту грузовика, отделявшему сцену от зрительного зала, стал прислушиваться к обрывкам разговора, который доносился до его слуха. А слышно было почти все, так как Маршалл и Скарлетт привыкли говорить громко и вряд ли смогли бы разговаривать так, чтобы их не слышали во всей округе. Никто из них почти ничего не сказал по поводу обстоятельств, при которых Олли повредил запястье.
Впрочем, Дивер услышал и кое-что более значительное. Он услышал, как Маршалл сказал:
— Я думаю, что в следующий раз, когда мы будем ставить «Славу Америки», мне лучше сыграть роль Вашингтона. Ты ведь знаешь, как играть роли, которые сейчас играет Тули, не так ли, Олли? Пока Дивер с нами, он может следить за освещением, а ты можешь занять место на сцене. И пусть папа едет домой и отдыхает.
Дивер не слышал, что ему ответил Олли.
— Такие вопросы надо решать без суеты, — произнес Маршалл. — Но если ты твердо решил стать всадником сопровождения, то не думаю, что тебе нужно воспользоваться правом Дивера подать заявление. Думаю, что я смог бы написать письмо Ройалу, и ты получил бы хороший шанс.
И снова Олли ответил настолько тихо, что Дивер его не услышал.
— Я считаю, что с нашей стороны было бы неверно лишать Дивера возможности выбора. Тем более что мне уже давно пора написать Ройалу. Так что я в любом случае отправил бы ему письмо.
На этот раз ему ответила Скарлетт, и Дивер хорошо слышал ее голос:
— Ты можешь написать Ройалу все, что хочешь, Марш, но Парли и Донна смогут уйти на покой только в том случае, если Олли выйдет на сцену, а он сможет это сделать только в том случае, если Дивер будет следить за светом и звуком.
— Хорошо, перед тем как мы приедем в Моаб, я спрошу у Дивера, не хочет ли он остаться, — сказал Маршалл. — Поскольку он сейчас, вероятно, слышит наш разговор, у него будет масса времени, чтобы обдумать свой ответ.
Дивер улыбнулся и покачал головой. Они, конечно, знали, что он их слушает — эти актеры всегда чувствуют присутствие публики. В тот же самый момент Дивер решил, что, вероятно, он скажет «да». Конечно, первое время у него будут натянутые отношения с Олли. Отчасти они возникнут из-за того, что он намылил ему шею, но главным образом потому, что Олли имел дурные привычки в отношении местных девиц, и он, конечно, не мог исправиться всего за одну ночь. Олли мог с этим покончить, если бы ушел из семьи и стал всадником сопровождения. Тогда Дивер научил бы его верховой езде. А если бы Олли ушел, тогда Дасти пришлось бы играть роли более зрелых персонажей. Но вскоре он будет к этому готов, ведь судя по тому, как быстро он растет, у него вот-вот наступит ломка голоса.
Что касается взаимоотношений Дивера и Кэти, то они могли и не сложиться. В этом случае можно было воспользоваться тем, что право на подачу заявления имело силу в течение года. Все что угодно могло измениться. Но, в конечном счете все можно было уладить. Но самое значительное изменение произошло сегодня ночью, когда Маршалл решил играть роли пожилых персонажей, а главные роли отдать Тули. Это был важнейший поворот в жизни всей труппы. Такие перемены, как эта, осуществляются независимо от прочих событий. Неизвестно, как все сложится в будущем, но ясно как день, что прошлое уже не вернется.
Спустя некоторое время Дивер перестал ломать голову, разделся до нижнего белья и забрался в постель. Он попробовал закрыть глаза, но это не помогло ему быстро заснуть, поэтому он снова открыл их и стал смотреть на звезды. В этот момент он услышал шаги, доносившиеся со стороны передней части грузовика. Даже не взглянув в ту сторону, он понял, что это Кэти. Она приближалась к тому месту, где лежал Дивер, разложивший свое постельное белье на занавесе, который совсем недавно закрывал пирамиду.
— Ты в порядке, Дивер? — спросила Кэти.
— Я целый год не спал на такой мягкой постели, — сказал он.
— Я не об этом. Олли прихрамывает, и похоже, что у него немного повреждена рука. Я хотела узнать, все ли с тобой в порядке.
— Просто он пару раз упал.
В течение какого-то времени она пристально его разглядывала.
— Ладно, думаю, что если ты захочешь рассказать, как все было на самом деле, ты это сделаешь.
— Я тоже так думаю.
Она так и стояла рядом, не уходила и ничего не говорила.
— Какой завтра будет спектакль? — спросил он.
— Писание Мормона, — сказала она. — Ни одной приличной женской роли. Полспектакля я буду бить баклуши, — она непринужденно рассмеялась, но Диверу показалось, что у нее усталый голос. Лунный свет падал прямо на ее лицо. Вид у нее тоже был несколько усталый, веки отяжелели, а волосы немного растрепаны. Серебристый лунный свет еще больше смягчил черты ее лица. Он вспомнил, как сегодня ночью сердился на нее и как ее целовал. От этих воспоминаний ему теперь стало немного неловко.
— Извини, что я так сердился на тебя, — сказал Дивер.
— Мне следовало давно привыкнуть к тому, что люди сердятся на меня, поскольку им нравится мой спектакль больше, чем мне.
— Все равно прости.
— Может быть, ты и прав. Может быть, спектакли действительно имеют значение. Может быть, я на самом деле устала играть их изо дня в день. Я думаю, что если бы мы взяли отпуск, то потом сыграли бы настоящую пьесу. Мы могли бы набрать где-нибудь горожан и дать им сыграть роли в этой пьесе. Может быть, мы бы им больше понравились, если бы они сами стали частью представления.
— Конечно, — Дивер очень устал и был во всем с ней согласен.
— Ты останешься с нами, Дивер? — спросила она.
— Меня еще не спрашивали.
— А если папа тебя спросит?
— Думаю, это возможно.
— А ты не будешь жалеть о том, что больше не придется скакать по пастбищам?
Он усмехнулся.
— Нет, мэм.
Но он знал, что если бы вопрос звучал немного по-другому, если бы она спросила: «А ты не будешь жалеть о том, что не сбылась твоя мечта скакать по прерии вместе с Ройалом Аалем?», то он ответил бы: «Да, я уже об этом жалею».
«Но теперь у меня есть новая мечта или, быть может, давно забытая старая. Мечта, от которой я отказался много лет назад. Надежда стать всадником сопровождения лишь заменила мне эту мечту. Давай же посмотрим, быть может, ближайшие недели и месяцы, а может быть, и годы покажут, найдется ли место в этой семье еще для одного человека. Мне нужен не только фургон бродячих актеров, мне нужна не только работа, мне нужна семья, и если я пойму, что для меня здесь нет места, то мне придется подыскать себе какую-нибудь другую мечту».
Все эти мысли пронеслись у него в голове, но он ничего не сказал об этом вслух. Он уже и без того слишком много наговорил сегодня ночью. Он не хотел лишних неприятностей.
— Дивер, — шепнула она, — ты спишь?
— Нет.
— Ты мне действительно нравишься, и я говорю это совершенно искренне.
Это больше походило на извинение, и Дивер принял его.
— Спасибо, Кэти. Я верю тебе, — он закрыл глаза. Он услышал шуршание одежды и почувствовал, как слегка покачнулся грузовик, к борту которого она прислонилась. Он знал, что она хочет его поцеловать, и ждал прикосновения ее губ. Но этого не случилось. Грузовик еще раз качнулся, и он понял, что она ушла. Дивер слышал, как ступая по мокрой от росы траве, она пошла к палаткам.
Небо было ясным, и ночь оказалась холодной. Луна уже стояла высоко в небе, почти достигнув своего зенита. «Возможно, завтра будет сильный дождь: последний раз ливень прошел здесь четыре дня назад, примерно столько же времени ты бродишь по этим местам. Так вот завтра, наверное, грянет буря, а это означает, что надо будет прикрыть от дождя все прожекторы, а если лить будет слишком сильно, то придется перенести спектакль на следующий вечер. Или вообще отменить его и двинуться в путь». Диверу показалось немного странным, что он уже думает о том, как войти в новый ритм жизни, зависеть от погоды и спектаклей, год за годом ездить по одним и тем же городам, а главное, привыкнуть к этим людям, со всеми их желаниями и привычками, нравами и причудами. Его немного пугало то, что ему придется повсюду следовать за ними и не всегда поступать так, как он сам считает нужным.
Но, собственно, почему он должен этого бояться? В любом случае его жизнь должна была измениться, так не все ли равно, как именно? Его лошадь Бетт умерла, и поэтому даже если бы он остался конным рейнджером, то получил бы другую лошадь, и ему пришлось бы к ней привыкать. А если бы он стал всадником сопровождения, то его жизнь вообще изменилась бы полностью. Так что в любом случае его ждали большие перемены.
Он сам не заметил, как заснул. Ему снился какой-то тяжелый сон, и ему казалось, что нет ничего на свете важнее этого сна. В этом сновидении он вспомнил то, о чем никогда не задумывался, он вспомнил свое настоящее имя, то имя, которое ему дали родители еще до того, как их убили бандиты. Во сне он увидел лицо своей матери и услышал голос своего отца. Но, проснувшись утром, он обнаружил, что из памяти постепенно уходят воспоминания о том, что он видел во сне. Он попытался вспомнить, как звучал голос его отца, но услышал только эхо собственного голоса. Черты лица его матери расплылись и затем превратились в черты лица Кэти. А когда он попытался шевельнуть губами, чтобы произнести свое настоящее имя, он понял, что оно больше не является его настоящим именем. Это было имя маленького мальчика, который где-то заблудился и которого так и не нашли. Тогда он пробормотал имя, с которым он прожил всю свою жизнь: «Дивер Тиг».
Он слегка улыбнулся, услышав, как звучит его имя. Оно звучало совсем неплохо, и когда-то ему даже нравилось представлять себе, какое значение оно может со временем приобрести.
АМЕРИКА
Сэм Монсон и Анамари Боагенте дважды случайно встречались друг с другом. Эти две встречи разделяло сорок лет. Впервые они увиделись в джунглях верхнего течения Амазонки и провели вместе несколько недель. Местом их первой встречи стала деревня Агуалинда. Второй раз они провели вместе всего лишь час. Это случилось неподалеку от руин плотины Глен Каньона, что на границе между страной Навахо и государством Дезерет.
Когда они встретились в первый раз, Сэм был худосочным подростком из Юты, а Анамари незамужней индианкой средних лет из Бразилии. К моменту их второй встречи он был уже губернатором Дезерета, последнего государства Америки, в котором жили представители европейской расы, а она была, по мнению некоторых из ее почитателей, матерью божества. Тогда никому, кроме меня, не приходило в голову, что они уже встречались. Я знал это абсолютно точно и докучал Сэму своими просьбами рассказать об этой встрече до тех пор, пока он наконец не сделал этого. Ни ее, ни Сэма уже давно нет на этом свете, и я единственный человек, который знает правду. Довольно долго я считал, что должен молчать и унести эту историю с собой в могилу. Но теперь я понял, что ошибался.
Я понял, что не имею права умереть, не написав об этом. Все, что я должен был в своей жизни сделать, уже давно сделано, так почему же я до сих пор еще жив? Я решил, что земля еще носит меня только потому, что я могу рассказать о том, как она выжила сама и сохранила жизнь вам для того, чтобы вы смогли услышать эту историю. Боги чем-то похожи на землян. Им недостаточно того, что все сущее зависит от них. Они хотят стать знаменитыми.
Когда они встретились в первый раз, Сэм был худосочным подростком из Юты, а Анамари незамужней индианкой средних лет из Бразилии. К моменту их второй встречи он был уже губернатором Дезерета, последнего государства Америки, в котором жили представители европейской расы, а она была, по мнению некоторых из ее почитателей, матерью божества. Тогда никому, кроме меня, не приходило в голову, что они уже встречались. Я знал это абсолютно точно и докучал Сэму своими просьбами рассказать об этой встрече до тех пор, пока он наконец не сделал этого. Ни ее, ни Сэма уже давно нет на этом свете, и я единственный человек, который знает правду. Довольно долго я считал, что должен молчать и унести эту историю с собой в могилу. Но теперь я понял, что ошибался.
Я понял, что не имею права умереть, не написав об этом. Все, что я должен был в своей жизни сделать, уже давно сделано, так почему же я до сих пор еще жив? Я решил, что земля еще носит меня только потому, что я могу рассказать о том, как она выжила сама и сохранила жизнь вам для того, чтобы вы смогли услышать эту историю. Боги чем-то похожи на землян. Им недостаточно того, что все сущее зависит от них. Они хотят стать знаменитыми.
Агуалинда, Амазония
Пассажиры ей были совершенно безразличны. Анамари интересовали только вертолеты, которые доставляли медикаменты. Эта вертушка привезла бесценную упаковку бенаксидена. Анамари едва взглянула на костлявого, неуклюжего паренька, который сидел рядом с ящиками и недружелюбно озирался по сторонам. Еще один янки, который боится, что его бросят в джунглях. Обычная история. Теперь Анамари почти не замечала этих североамериканцев. Они приходили и уходили.
Ее беспокоили лишь бразильские государственные чиновники. Эти недалекие бюрократы, годами изнемогавшие от жизни в Манаусе, которую они воспринимали как ссылку, вымещали свою неудовлетворенность на беззащитных индейцах, для которых становились мелкими тиранами. Извините, но у нас больше нет ни пенициллина, ни шприцев. Куда вы дели вакцину от СПИДа, которую мы вам передали три года назад? Вы что, считаете, что нам здесь деньги некуда девать? Пусть едут в город, если хотят вылечиться. В Сан-Пауло де Оливенсия есть больница, вот и отправляйте их туда. Мы не намерены из ничего сделать вам еще одну больницу у черта на куличках. Мы не пойдем на это ради какой-то сотни грязных индейцев. К тому же вы не врач, вы сами-то старая, сморщенная индианка. У вас даже нет медицинского образования, и мы не можем тратить на вас медикаменты. Они чувствовали свою значимость, поскольку от их решения зависело, будет индейский ребенок жить или ему суждено умереть. Зачастую они подписывали смертный приговор уже тем, что отказывались посылать индейцам необходимое оборудование. И тогда они тоже чувствовали себя такими же всемогущими, как Господь.
Анамари знала, что от протестов и споров мало толку — через некоторое время бюрократ снова начнет убивать. Но когда потребность в самых обычных медикаментах была слишком велика, Анамари отправлялась к геологам-янки и спрашивала, есть ли у них то или иное лекарство. Иногда оно у них было. Она знала, что если у янки было что-то в избытке, то они делились с другими, а если не было, то они и пальцем не шевелили, чтобы помочь другим. Они не были такими тиранами, как бразильские бюрократы. Они приехали сюда, чтобы делать деньги, а все остальное было им до лампочки.
Вот о чем подумала Анамари, когда увидела этого мрачного светловолосого паренька, сидевшего в вертолете. Он был всего лишь еще одним североамериканцем, таким же, как все они, только более юным.
Теперь, когда у нее был бенаксиден, она тотчас стала убеждать индейцев племени Банивас в том, что все они должны прийти на прививку. Эта болезнь появилась два года назад, во время войны между Гайаной и Венесуэлой. Как обычно бывает в таких случаях, жертвами стали не граждане этих двух стран, а индейцы, жившие в джунглях. Однажды утром они обнаружили, что их суставы утратили свою подвижность. Они становились все менее и менее гибкими, пока наконец не затвердели настолько, что стало невозможно даже пошевелиться. Бенаксиден оказался противоядием, но его нужно было принимать постоянно в течение нескольких месяцев, иначе суставы могли снова затвердеть. Бюрократы, как всегда, сорвали снабжение этим лекарством, в результате чего слегла дюжина индейцев Банивас, живших в этой деревне. И, как всегда, оказалось, что у одного или двух индейцев болезнь оказалась настолько запущенной, что уже не поддавалась лечению. Один или два сустава уже навсегда утратили свою гибкость. И как всегда, делая прививки, Анамари была немногословна, а индейцы вообще почти ничего не говорили.
Только на следующий день Анамари заметила, что молодой янки бродит по деревне. На нем была мятая белая одежда, которую он уже умудрился испачкать, и на ней остались зеленые и коричневые следы речной грязи амазонских джунглей. Он не проявлял никаких признаков любопытства, но после того, как она в течение часа проверяла результаты вчерашнего лечения бенаксиденом, ей стало ясно, что он следует за ней по пятам.
Резко обернушись в дверях хибары, построенной на средства государства, она посмотрела ему прямо в лицо. «О que? — спросила она. — „Чего тебе надо?“.
К ее удивлению, он ответил на ломаном португальском. Большинство этих янки вообще не утруждают себя изучением иностранных языков. Они убеждены в том, что и она, и все остальные говорят по-английски. «Posso ajudar?» — спросил он. Я могу чем-то помочь?
— Nao, — сказала она. — Mas pode olhar. Но можешь посмотреть.
Он посмотрел на нее, явно не понимая, что она сказала.
Она повторила фразу медленнее, стараясь говорить внятно: «Pode olhar».
— Ей? Я?
— Voce, sim. Я могу говорить по-английски.
— Я не хочу говорить по-английски.
— Tanto faz, — сказала она. — Какая разница.
Вслед за ней он прошел внутрь хибары. Там, вся испачканная собственными фекалиями, лежала маленькая голая девочка. Ее парализовало еще несколько лет назад, когда она заболела менингитом. Тогда она была еще младенцем, и Анамари решила, что этой девочке бенаксиден уже не поможет. Вот так всегда и бывает — больше всех страдают самые слабые. Но как ни странно, ее суставы снова стали гибкими, и девочка даже им улыбнулась. Это была та счастливая улыбка, при виде которой щемило сердце и которая порой делала лица паралитиков такими прекрасными.
Итак, ей немного повезло — она вовремя получила бенаксиден. Она сняла крышку с глиняного кувшина с водой, который стоял на столе и смочила в нем одну из ее чистых тряпиц. С помощью этой тряпки она обмыла девочку, а затем подняла ее хрупкое, истощенное тело. Одновременно она вытащила из-под нее испачканную простыню. Внезапно она сунула в руки мальчику эту грязную простыню.
— Leva fora, — сказала она. И увидев, что он не понял, повторила по-английски: — Вынеси ее наружу.
К ее удивлению, он без малейших колебаний взял простыню.
— Вы хотите, чтобы я ее постирал?
— Просто стряхни с нее то, что сможешь, — сказала она, — сделай это там, на огороде, что за хибарой. Потом я ее постираю.
Уже выходя наружу, она увидела, как он возвращается, неся в руках туго свернутую простыню.
— Вот молодец, уже все сделал, — сказала она, — пойдем к моему дому и там будем замочим ее в воде. Давай теперь я ее понесу.
Но он не отдал ей простыню.
— Я уже это сделал, — сказал он, — вы не хотите отдать ей чистую простыню?
— Во всей деревне только четыре простыни, — сказала она. — Две из них у меня на кровати. Она может полежать и на циновке. Во всей деревне только я одна меняю постельное белье. И только я ухаживаю за этой девочкой.
— Она вас любит, — сказал он.
— Она всем так улыбается.
— Значит, она всех любит.
Что-то пробурчав себе под нос, Анамари направилась к своему дому. Он представлял собой две стоявшие вплотную друг к другу хибары, построенные на средства, выделенные правительством. Одна из них служила клиникой, а другая была ее жилищем. На заднем дворе стояли два металлических таза, в которых она стирала. Один из них она сунула в руки мальчику-янки и, указав на резервуар с дождевой водой, сказала, чтобы он наполнил таз. Он выполнил ее распоряжение. Это окончательно вывело ее из себя.
— Чего тебе надо!? — крикнула она.
— Ничего, — сказал он.
— Чего ты здесь шляешься?!
— Я думал, что я помогаю, — в его голосе звучало уязвленное чувство собственного достоинства.
— Мне не нужна твоя помощь, — она забыла, что хотела замочить простыню, и принялась тереть ее на стиральной доске.
— Тогда зачем же вы попросили меня...
Она ему не ответила, а он так и не закончил свой вопрос.
После длительной паузы он спросил:
— Вы пытались от меня избавиться, верно?
— Чего тебе здесь надо? — снова спросила она. — Неужто ты думаешь, что у меня больше дел нет, кроме как возиться с североамериканским мальчишкой?
Его глаза сверкнули гневом, но он ответил ей только после того, как снова овладел собой.
— Если вы устали стирать, я могу это сделать вместо вас.
Схватив его руку, она в течение какого-то мгновения изучающе рассматривала ее.
— Нежные руки, — сказала она, — как у женщины. Ты в кровь рассадишь себе костяшки пальцев и выпачкаешь всю простыню.
Устыдившись нежности собственных рук, он засунул их в карманы. Мимо него пролетел попугай, сверкнув ослепительно-ярким, красным с зеленью, оперением. Мальчик удивленно проводил птицу взглядом. А попугай опустился прямо на резервуар с дождевой водой.
— В Штатах таких продают за тысячу долларов, — сказал он.
Ну конечно, этот янки все измеряет в долларах.
— Здесь они ничего не стоят, — сказала она, — банива употребляют их в пищу. И носят их перья.
Он обвел взглядом другие нищие лачуги и жалкие огороды.
— Люди здесь живут очень бедно, — сказал он. — Должно быть, жизнь в джунглях очень тяжела.
— Ты так считаешь? — набросилась на него Анамари. — Джунгли очень добры к этим людям. Круглый год они снабжают их множеством разнообразной пищи. Индейцы Амазонии и не догадывались о том, что они бедны, до тех пор, пока не пришли европейцы, которые заставили их покупать штаны. Но они не могли позволить себе такую роскошь, как штаны. Европейцы заставили их строить дома, но индейцы не могли содержать их в нормальном состоянии. Индейцев заставили возделывать огороды. И это в самой-то гуще райского сада! Индейцам было хорошо жить в джунглях. Но пришли европейцы и превратили этих людей в бедняков.
— Европейцы? — спросил мальчик.
— Бразильцы. Они все европейцы. Даже чернокожие бразильцы превратились в европейцев. И сама Бразилия теперь не более чем одна из европейских стран, население которой говорит на одном из европейских языков. Они точно такие же, как вы, североамериканцы. Вы ведь тоже европейцы.
— Я родился в Америке, — возразил он. — Так же, как и мои родители, и родители моих родителей, и родители моих дедушек и бабушек.
— Но твои пра-пра-пращуры приплыли сюда на корабле.
— Это было очень давно, — сказал он.
— Очень давно! — она рассмеялась. — Я чистокровная индианка. Мои предки в течение десяти тысяч поколений жили на этой земле. Ты здесь приезжий. Приезжий в четвертом поколении.
— Но я приезжий, который не боится взять в руки грязную простыню, — сказал он с вызывающей улыбкой.
Именно в этот момент он стал ей нравиться.
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— Пятнадцать, — ответил он.
— Твой отец геолог?
— Нет. Он начальник бригады бурильщиков. Они собираются пробурить здесь пробную скважину. Но он считает, что здесь они ничего не найдут.
Ее беспокоили лишь бразильские государственные чиновники. Эти недалекие бюрократы, годами изнемогавшие от жизни в Манаусе, которую они воспринимали как ссылку, вымещали свою неудовлетворенность на беззащитных индейцах, для которых становились мелкими тиранами. Извините, но у нас больше нет ни пенициллина, ни шприцев. Куда вы дели вакцину от СПИДа, которую мы вам передали три года назад? Вы что, считаете, что нам здесь деньги некуда девать? Пусть едут в город, если хотят вылечиться. В Сан-Пауло де Оливенсия есть больница, вот и отправляйте их туда. Мы не намерены из ничего сделать вам еще одну больницу у черта на куличках. Мы не пойдем на это ради какой-то сотни грязных индейцев. К тому же вы не врач, вы сами-то старая, сморщенная индианка. У вас даже нет медицинского образования, и мы не можем тратить на вас медикаменты. Они чувствовали свою значимость, поскольку от их решения зависело, будет индейский ребенок жить или ему суждено умереть. Зачастую они подписывали смертный приговор уже тем, что отказывались посылать индейцам необходимое оборудование. И тогда они тоже чувствовали себя такими же всемогущими, как Господь.
Анамари знала, что от протестов и споров мало толку — через некоторое время бюрократ снова начнет убивать. Но когда потребность в самых обычных медикаментах была слишком велика, Анамари отправлялась к геологам-янки и спрашивала, есть ли у них то или иное лекарство. Иногда оно у них было. Она знала, что если у янки было что-то в избытке, то они делились с другими, а если не было, то они и пальцем не шевелили, чтобы помочь другим. Они не были такими тиранами, как бразильские бюрократы. Они приехали сюда, чтобы делать деньги, а все остальное было им до лампочки.
Вот о чем подумала Анамари, когда увидела этого мрачного светловолосого паренька, сидевшего в вертолете. Он был всего лишь еще одним североамериканцем, таким же, как все они, только более юным.
Теперь, когда у нее был бенаксиден, она тотчас стала убеждать индейцев племени Банивас в том, что все они должны прийти на прививку. Эта болезнь появилась два года назад, во время войны между Гайаной и Венесуэлой. Как обычно бывает в таких случаях, жертвами стали не граждане этих двух стран, а индейцы, жившие в джунглях. Однажды утром они обнаружили, что их суставы утратили свою подвижность. Они становились все менее и менее гибкими, пока наконец не затвердели настолько, что стало невозможно даже пошевелиться. Бенаксиден оказался противоядием, но его нужно было принимать постоянно в течение нескольких месяцев, иначе суставы могли снова затвердеть. Бюрократы, как всегда, сорвали снабжение этим лекарством, в результате чего слегла дюжина индейцев Банивас, живших в этой деревне. И, как всегда, оказалось, что у одного или двух индейцев болезнь оказалась настолько запущенной, что уже не поддавалась лечению. Один или два сустава уже навсегда утратили свою гибкость. И как всегда, делая прививки, Анамари была немногословна, а индейцы вообще почти ничего не говорили.
Только на следующий день Анамари заметила, что молодой янки бродит по деревне. На нем была мятая белая одежда, которую он уже умудрился испачкать, и на ней остались зеленые и коричневые следы речной грязи амазонских джунглей. Он не проявлял никаких признаков любопытства, но после того, как она в течение часа проверяла результаты вчерашнего лечения бенаксиденом, ей стало ясно, что он следует за ней по пятам.
Резко обернушись в дверях хибары, построенной на средства государства, она посмотрела ему прямо в лицо. «О que? — спросила она. — „Чего тебе надо?“.
К ее удивлению, он ответил на ломаном португальском. Большинство этих янки вообще не утруждают себя изучением иностранных языков. Они убеждены в том, что и она, и все остальные говорят по-английски. «Posso ajudar?» — спросил он. Я могу чем-то помочь?
— Nao, — сказала она. — Mas pode olhar. Но можешь посмотреть.
Он посмотрел на нее, явно не понимая, что она сказала.
Она повторила фразу медленнее, стараясь говорить внятно: «Pode olhar».
— Ей? Я?
— Voce, sim. Я могу говорить по-английски.
— Я не хочу говорить по-английски.
— Tanto faz, — сказала она. — Какая разница.
Вслед за ней он прошел внутрь хибары. Там, вся испачканная собственными фекалиями, лежала маленькая голая девочка. Ее парализовало еще несколько лет назад, когда она заболела менингитом. Тогда она была еще младенцем, и Анамари решила, что этой девочке бенаксиден уже не поможет. Вот так всегда и бывает — больше всех страдают самые слабые. Но как ни странно, ее суставы снова стали гибкими, и девочка даже им улыбнулась. Это была та счастливая улыбка, при виде которой щемило сердце и которая порой делала лица паралитиков такими прекрасными.
Итак, ей немного повезло — она вовремя получила бенаксиден. Она сняла крышку с глиняного кувшина с водой, который стоял на столе и смочила в нем одну из ее чистых тряпиц. С помощью этой тряпки она обмыла девочку, а затем подняла ее хрупкое, истощенное тело. Одновременно она вытащила из-под нее испачканную простыню. Внезапно она сунула в руки мальчику эту грязную простыню.
— Leva fora, — сказала она. И увидев, что он не понял, повторила по-английски: — Вынеси ее наружу.
К ее удивлению, он без малейших колебаний взял простыню.
— Вы хотите, чтобы я ее постирал?
— Просто стряхни с нее то, что сможешь, — сказала она, — сделай это там, на огороде, что за хибарой. Потом я ее постираю.
Уже выходя наружу, она увидела, как он возвращается, неся в руках туго свернутую простыню.
— Вот молодец, уже все сделал, — сказала она, — пойдем к моему дому и там будем замочим ее в воде. Давай теперь я ее понесу.
Но он не отдал ей простыню.
— Я уже это сделал, — сказал он, — вы не хотите отдать ей чистую простыню?
— Во всей деревне только четыре простыни, — сказала она. — Две из них у меня на кровати. Она может полежать и на циновке. Во всей деревне только я одна меняю постельное белье. И только я ухаживаю за этой девочкой.
— Она вас любит, — сказал он.
— Она всем так улыбается.
— Значит, она всех любит.
Что-то пробурчав себе под нос, Анамари направилась к своему дому. Он представлял собой две стоявшие вплотную друг к другу хибары, построенные на средства, выделенные правительством. Одна из них служила клиникой, а другая была ее жилищем. На заднем дворе стояли два металлических таза, в которых она стирала. Один из них она сунула в руки мальчику-янки и, указав на резервуар с дождевой водой, сказала, чтобы он наполнил таз. Он выполнил ее распоряжение. Это окончательно вывело ее из себя.
— Чего тебе надо!? — крикнула она.
— Ничего, — сказал он.
— Чего ты здесь шляешься?!
— Я думал, что я помогаю, — в его голосе звучало уязвленное чувство собственного достоинства.
— Мне не нужна твоя помощь, — она забыла, что хотела замочить простыню, и принялась тереть ее на стиральной доске.
— Тогда зачем же вы попросили меня...
Она ему не ответила, а он так и не закончил свой вопрос.
После длительной паузы он спросил:
— Вы пытались от меня избавиться, верно?
— Чего тебе здесь надо? — снова спросила она. — Неужто ты думаешь, что у меня больше дел нет, кроме как возиться с североамериканским мальчишкой?
Его глаза сверкнули гневом, но он ответил ей только после того, как снова овладел собой.
— Если вы устали стирать, я могу это сделать вместо вас.
Схватив его руку, она в течение какого-то мгновения изучающе рассматривала ее.
— Нежные руки, — сказала она, — как у женщины. Ты в кровь рассадишь себе костяшки пальцев и выпачкаешь всю простыню.
Устыдившись нежности собственных рук, он засунул их в карманы. Мимо него пролетел попугай, сверкнув ослепительно-ярким, красным с зеленью, оперением. Мальчик удивленно проводил птицу взглядом. А попугай опустился прямо на резервуар с дождевой водой.
— В Штатах таких продают за тысячу долларов, — сказал он.
Ну конечно, этот янки все измеряет в долларах.
— Здесь они ничего не стоят, — сказала она, — банива употребляют их в пищу. И носят их перья.
Он обвел взглядом другие нищие лачуги и жалкие огороды.
— Люди здесь живут очень бедно, — сказал он. — Должно быть, жизнь в джунглях очень тяжела.
— Ты так считаешь? — набросилась на него Анамари. — Джунгли очень добры к этим людям. Круглый год они снабжают их множеством разнообразной пищи. Индейцы Амазонии и не догадывались о том, что они бедны, до тех пор, пока не пришли европейцы, которые заставили их покупать штаны. Но они не могли позволить себе такую роскошь, как штаны. Европейцы заставили их строить дома, но индейцы не могли содержать их в нормальном состоянии. Индейцев заставили возделывать огороды. И это в самой-то гуще райского сада! Индейцам было хорошо жить в джунглях. Но пришли европейцы и превратили этих людей в бедняков.
— Европейцы? — спросил мальчик.
— Бразильцы. Они все европейцы. Даже чернокожие бразильцы превратились в европейцев. И сама Бразилия теперь не более чем одна из европейских стран, население которой говорит на одном из европейских языков. Они точно такие же, как вы, североамериканцы. Вы ведь тоже европейцы.
— Я родился в Америке, — возразил он. — Так же, как и мои родители, и родители моих родителей, и родители моих дедушек и бабушек.
— Но твои пра-пра-пращуры приплыли сюда на корабле.
— Это было очень давно, — сказал он.
— Очень давно! — она рассмеялась. — Я чистокровная индианка. Мои предки в течение десяти тысяч поколений жили на этой земле. Ты здесь приезжий. Приезжий в четвертом поколении.
— Но я приезжий, который не боится взять в руки грязную простыню, — сказал он с вызывающей улыбкой.
Именно в этот момент он стал ей нравиться.
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— Пятнадцать, — ответил он.
— Твой отец геолог?
— Нет. Он начальник бригады бурильщиков. Они собираются пробурить здесь пробную скважину. Но он считает, что здесь они ничего не найдут.