Страница:
Переговоры оказались весьма деликатными и в то же самое время не вызвали больших затруднений. Сэм имел полномочия говорить от имени Дезерета, а она, судя по всему, имела полномочия говорить от имени своего сына. Зерно в качестве дара было отвергнуто, но было принято в качестве налога с государства, включенного в состав федерации. Дезерету было разрешено иметь собственное правительство и были признаны границы между навахо и мормонами, установленные в ходе переговоров, состоявшихся одиннадцать лет назад.
Сэм пошел еще дальше. Он воздал хвалу Кецалькоатлю за то, что тот пришел умиротворить объятые хаосом земли, которые были превращены европейцами в руины. Он вручил ей карты, составленные его разведчиками, и показал, где находятся опорные пункты бандитов, опустошающих прерию, и где расположены пришедшие в негодность ядерные ракеты. Кроме того, он показал ей те немногочисленные места, где сформировались стабильные государственные образования. Он предложил, а она согласилась направить в распоряжение Кецалькоатля сотню опытных разведчиков, содержание которых возьмет на себя Дезерет, и пообещал, что когда будет выбрано место для Североамериканской столицы, Дезерет направит архитекторов, инженеров и строителей, которые обучат американских рабочих, и они смогут сами ее построить.
Она в свою очередь тоже проявила щедрость, предоставив всем гражданам Дезерета условный статус приемных американцев. Приняв во внимание, что пастбища недавно освоенных Новых Земель были покрыты еще столь тонким слоем почвы, что войска одним своим маршем могли уничтожить все результаты пятилетнего труда, она пообещала, что армии Кецалькоатля будут передвигаться через северо-западный «отросток» Техаса исключительно по дорогам. Карпентер напечатал два экземпляра соглашения — один на английском, а другой на испанском языке, а Сэм и Девственная Америка подписали оба документа.
Только после того, как официальная часть была закончена, старая женщина посмотрела Сэму в глаза и улыбнулась.
— Ты все еще еретик, Сэм?
— Нет, — ответил он. — Я вырос. А ты все еще девственница?
Она усмехнулась, и хотя теперь ее голос по-старчески дрожал, он все же напомнил ему тот смех, который он так часто слышал в деревушке Агуалинда. Его сердце взволнованно забилось, когда он вспомнил невинного мальчика, каким он тогда был, и ту девственницу, которую он тогда встретил. Он вспомнил, что тогда сорок два года казались ему таким преклонным возрастом.
— Да, я до сих пор девственница, — сказала она. — Господь подарил мне мое дитя. Господь послал мне ангела, чтобы вложить дитя в мое лоно. Я думала, что ты уже слышал эту историю.
— Я ее слышал, — подтвердил он.
Вплотную приблизившись к нему, она спросила шепотом:
— А сейчас ты видишь сны?
— Много снов. Но явью становятся лишь те из них которые я вижу при свете дня.
— Да, — вздохнула она, — я тоже не вижу вещих снов.
Она полностью ушла в себя и была опечалена и расстроена. Сэм испытывал те же чувства. Потом, словно решив что-то для себя, он весь посветлел, улыбнулся и бодро заговорил:
— У меня уже есть внуки.
— И жена, которую ты любишь, — добавила она, невольно заражаясь его бодрым настроением. — У меня тоже есть внуки, — потом она снова стала задумчивой. — Но нет мужа. Лишь воспоминания об ангеле.
— Я увижу Кецалькоатля?
— Нет, — очень быстро возразила она. Решение уже давно было принято и не подлежало пересмотру. — Тебе же будет хуже, если ты встретишься с ним лицом к лицу. К тому же Кецалькоатль просит, чтобы на следующих выборах ты не выставлял свою кандидатуру.
— Я чем-то вызвал его недовольство? — спросил Сэм.
— Он просит об этом, следуя моему совету, — сказала она. — Будет лучше, если все на этой земле увидят его лицо, а твое останется в тени.
Сэм кивнул головой.
— Скажи мне, а он похож на ангела? — спросил он.
— Он прекрасен, — ответила она, — но не так чист.
Потом они обнялись и заплакали. Впрочем, это продолжалось всего лишь мгновение. А потом сопровождающие ее люди вновь подняли ее на носилки, а Сэм вместе с Карпентером вернулся к вертолету. Больше они уже не встретились.
Выйдя на пенсию, я как-то приехал навестить Сэма, горя желанием задать ему кучу вопросов, которые возникли у меня после его встречи с Девственной Америкой.
— Вы ведь знали друг друга, — настаивал я, — вы ведь встречались раньше.
Тогда он и рассказал мне всю эту историю.
Это было тридцать лет назад. Их обоих уже нет в живых, а я настолько стар, что мои пальцы бьют по клавишам с изяществом деревянных чурок. Но я пишу это, сидя в тени дерева, которое растет на гребне холма. Я смотрю на все эти леса и сады, поля, реки и дороги, на месте которых когда-то были лишь скалы, песок да полынь. Это как раз то, чего так хотела Америка. Ради этого мы прожили свои жизни. И даже если мы шли извилистой дорогой, часто сбиваясь с пути и получая удар за ударом, даже если мы едва дошли до цели, все равно нам стоило проделать весь этот путь, поскольку этим местом оказалась столь долгожданная и столь многообещающая земля.
Авторская ремарка
Причина заключалась не в том, что я писал романы — некоторые из своих лучших коротких работ я написал уже после того, как закончил первые три книги.
Возможно я прекратил их писать потому, что научился писать романы. К тому моменту когда я закончил «Надежда Харта», «Хроники Вортинга» и рукопись «Святые» объемом в тысячу страниц, мне показалось, что моя большая проза обрела более естественный вид. Я уже привык к тому, что у меня есть возможность расширить и конкретизировать текст и даже немного его затянуть, а также ввести множество различных сцен.
Даже те немногие короткие рассказы, написанные мною за последние несколько лет, фактически представляли собой сюжеты, полностью раскрыть которые можно было только в объеме романа. Поэтому из них трудно было что-либо изъять. «Изменившийся человек и Король Слов» — последний мой рассказ, увидевший свет, потребовал огромных усилий, которые мне пришлось затратить, чтобы сократить его до нужного размера. Я вынужден был многое убрать, что изменило рассказ в худшую сторону. Перед этим я написал два рассказа, столь же слабых, как и те, от которых отказалось издательство Бена Бова еще в те времена, когда я начинал писать. Рассказ, который я написал осенью 1983 года, был первой главой романа. Редакторы обратили внимание на этот факт и не стали покупать у меня этот текст.
Думаете, меня это ничуть не обеспокоило? Ведь я был тем самым малым, который в период с 1977 года по 1981 опубликовал более сорока рассказов. Четырежды мои рассказы были представлены в номинациях премии «Хьюго» и дважды в номинациях премии «Небьюла», что обеспечило просто невероятный успех моему второму роману. В общем, вы меня знаете, я тот, кого Тед Уайт обвинил в недостойной саморекламе.
И вот теперь я больше не мог писать коротких рассказов.
Я даже думать о них не мог.
Теперь, казалось бы, не было серьезных причин для беспокойства. Во всяком случае, пока я продаю романы по сходной цене. Мои детишки не умрут от голода только потому, что мне нечего отправить Эду Ферману.
Теперь я даже не читал малую прозу. Я не читал ее с тех самых пор как написал свою статью, посвященную обзору малой прозы в журнале «Сайенс Фикшн Ревью». С тех пор я заглянул в журнал не более чем пару раз, и только для того, чтобы прочитать рассказ кого-нибудь из моих близких друзей. Не думаю, что я прочел больше трех научно-фантастических романов, которые сам я не писал с 1982 года.
Поэтому когда Марк Ван Нейм и Джон Кессель пригласили меня выступить на семинаре писателей в Сикамор-хилл, что близ города Роли, штат Северная Каролина, я сначала засомневался. Впрочем, к семинарам я относился положительно — в свое время мне нравилось преподавать в Кларионе, и вести курс по написанию НФ прозы в Университете Юты. И там я вел семинары и был в полном восторге от этой работы. В общем, я согласился и сказал, что они могут на меня рассчитывать.
А потом я понял, что семинары в Сикамор-хилл будут существенно отличаться от того, с чем я уже имел дело. В Сикамор-хилл мне предстояло подвергнуть риску собственные рассказы, выставив их на обсуждение.
А какие, собственно, рассказы я мог предложить?
Я выслал положенные тридцать пять долларов, отметил в календаре оставшиеся до выезда дни и ушел с головой в написание «Голоса тех, кого нет» и текста лекции «Первопроходцы космоса» для планетария Хансена в Солт-Лейк-Сити. Уже написав «Голос» до половины, я понял, что должен выбросить этот черновой набросок в корзину. Мной овладело дурное настроение, и я решил, что это не та книга, которую хотелось бы написать. Был уже ноябрь, и я приступил к рассказу для антологии лауреатов премии Кэмпбелла, которую составлял Джордж Мартин. Сроки предоставления текста уже давно истекли. «Вот этот рассказ я и возьму с собой в Сикамор-хилл», — подумал я.
Но это оказался вовсе не короткий рассказ. Закончив третью часть, я понял, что это будет даже не новелла. Если бы я раскрыл весь сюжет так, как это положено делать, то получился бы настоящий роман. Я опять столкнулся с той же проблемой. Хоть убейте, но я, как и прежде, не мог написать короткий рассказ!
Я сократил главы, уменьшил количество слов до 42 000 и выслал «Unwyrm» Джорджу. Он сказал мне, что может без труда определить, в каких местах пропущены главы и попросил внести изменения. Я внес изменения, отправил ему новую версию и вдруг понял, что написал половину романа и знал, какой должна быть вторая половина. Так почему бы мне не закончить этот роман? В общем, весь ноябрь и декабрь я занимался тем, что превращал рассказ «Unwyrm» в роман под названием «Wyrms». Я закончил его сразу после Рождества. Потом мне надо было написать новую версию текста лекции для планетария, а после этого я бросился писать статью о компьютерных играх для журнала «Аврал»! И вот наступил Новый год, а я так и не написал ни одного короткого рассказа. Но теперь я уже не мог отказаться от поездки в Сикамор-хилл.
В течение всего декабря я время от времени занимался тем, что обдумывал сюжеты рассказов, которые хотел бы написать. Местом действия я выбрал Юту, которую знал лучше, чем какое-либо другое место, а временем действия — будущее. Война с ограниченным применением ядерного оружия и масштабным использованием биологического привела к значительному сокращению населения и изменению климата, который стал холоднее. Но все же надежда на будущее оставалась. Большое Соленое озеро вышло из берегов, затопив наиболее густонаселенные районы Юты.
В центре моих рассказов оказались люди, которые уцелели после войны. Но не все, а те, которых я выбрал главными героями. Ими стали мормоны и те не мормоны, которые оказались среди них и были вынуждены приспосабливаться к этой необычайно светской религии. Впервые я погрузился в атмосферу мормонской среды еще в 1980 году, когда набросал сюжет пьесы о маленькой семье актеров, переезжавших из города в город и дававших представления на импровизированной сцене, в которую превращали кузов своего грузовика. Взамен они получали бензин, продукты и запчасти для машины.
Впрочем, если бы я попробовал сделать прозу из этих набросков к пьесе, то у меня наверняка получился бы роман, которым я не смог бы воспользоваться на семинаре.
Но все же у меня были и другие рассказы на эту тему, хотя их сюжеты были едва разработаны. Один из них был о группе людей, которые идут к полузатопленному Храму, расположенному в Солт-Лейк-Сити, чтобы достать легендарное золото, якобы спрятанное в нем мормонами. В другом действие разворачивалось в сельской общине, расположенной на краю пустыни. Это был рассказ о школьном учителе, который страдал от церебрального паралича и для голосового общения использовал компьютер.
Единственная беда заключалась в том, что по средам Грегг Кейзер заканчивал работу во второй половине дня, а сейчас как раз и была вторая половина дня. Мне надо было забрать его и вместе с ним ехать к Марку Ван Нейму, в доме которого я должен был вести семинар. В общем, писать рассказ было уже некогда. У меня оставалось время только на то, чтобы закончить пару других вещей. Это было совершенно необходимо сделать для того, чтобы в мое отсутствие семья не испытывала материальных затруднений.
Таким образом, я ехал в Сикамор-хилл, так ничего и не написав, не имея за душой ни единого рассказа. Впрочем, я мог бы дать им фрагмент из «Wyrms», но это было бы настоящим надувательством. Я-то знал, что это хороший роман, во всяком случае не хуже тех, что были созданы мною раньше. Но сумеют ли они оценить его по одному лишь фрагменту? Они, конечно, не захотят читать все триста страниц, но даже если бы и захотели, то уже не было времени делать восемь копий романа.
Итак, я упаковал компьютер, но не тот, каким я обычно пользуюсь, а тот, что имел достаточно небольшие размеры для того, чтобы его можно было переносить и в то же самое время обладал достаточной мощностью, чтобы на нем можно было работать с нормальным текстовым редактором. Все, что я успел бы написать во время семинара, я мог бы распечатать на компьютере Марка Ван Нейма, поэтому мне не надо было брать с собой принтер. Погрузив все необходимое в изъеденный ржавчиной «датцун» модели Б-250, выпуска 76-го года, я, оставив в распоряжении жены «рено», выехал за Греггом.
Было холодно и дождливо, но для Северной Каролины это обычная январская погода. Впрочем, недавно мы наслаждались исключением из этого правила. Три недели было почти по-летнему тепло, и я выходил на улицу в одной рубашке. Я не взял с собой ни пальто, ни даже свитера и уже начинал понимать, что сделал это не от большого ума.
Грегг взял с собой свой «осборн» и чемодан. Когда мы остановились, чтобы заправиться, я купил шесть литров малокалорийной кока-колы. Я уже мечтал о том, что если моей единственной едой станет кока-кола, то я, возможно, сброшу те лишние сорок пять футов, которые я набрал, просидев два последних года за письменным столом. Мы ехали по дорогам 1-85 и US-70, а потом я умудрился забыть номер дороги, на которую мы должны были свернуть. Въехав в Роли, мы немедленно остановились, так как я знал, что мы не должны были через него проезжать. Мы нашли таксофон, позвонили и выяснили, что находимся ближе к цели, чем я думал. В дождь и сумерки трудно найти дорогу к дому, который видел лишь при свете дня. К тому же мои мозги в тот момент не совсем нормально соображали.
Я слишком нервничал и поэтому ничего не замечал. В течение следующих нескольких дней мне надо было написать пару рассказов, а потом еще предстояло выслушать, как компания писателей заявит, что «Сонату без аккомпанемента» написал не я, а кто-то другой. Такая чушь могла прийти в голову только мне, а не тем писателям, которых давно печатали, и уж тем более не тем писателям, с которыми я был знаком и к которым относился с большим уважением. Джон Кессел сделал чудо и стал лауреатом премии «Небьюла», Грегг Фрост написал роман, принесший ему баснословные гонорары, Грегг Кейзер и Марк Ван Нейм неоднократно убеждали меня в том, что являются одаренными писателями и проницательными критиками. К тому же, с тех пор как был издан мой последний рассказ, каждый из участников этого семинара успел опубликовать по меньшей мере два произведения в малом жанре.
Ночь выдалась темная, сырая и очень холодная. Когда мы наконец приехали, все уже подкрепились спагетти. И хотя еще осталось некоторое количество пищи, я, сохраняя верность принятому решению уморить себя голодом, не притронулся к ней, а лишь выпил пол-литра коки. После этого меня потянуло в туалет. Температура там была такой, что я подумал, уж не отапливается ли он геотермальной энергией и что если это так, то земля, должно быть, остывает гораздо быстрее, нежели принято считать. Я снова поднялся наверх.
Там я обнаружил группу людей, которые сидели за столом, смеялись и наслаждались общением друг с другом. Грегг Кейзер, как всегда, моментально освоился и вступил в разговор. Он держался так, словно каждый день пил пиво с этими ребятами. Я же, как обычно, не имел ни малейшего представления о том, как освоиться в новой обстановке. Я уже давно отношусь с завистью к способности Грегга, не привлекая к себе внимания, незаметно и всего за несколько минут стать своим в любой компании. И всегда складывается такое впечатление, как будто он всю жизнь общался с этими людьми. Я быстро привыкаю к новой обстановке только в тех случаях, когда меня приглашают выступить. Дайте мне только слушателей, и независимо от того, будет ли их десять тысяч или всего десять, я уверен в том, что смогу заставить их слушать меня столько времени, сколько мне нужно. Я никогда в жизни не испытывал страха перед сценой. Но еще большее наслаждение я получаю от бесед, в которых главным предметом обсуждения является сама идея и в ходе которых можно проявить высокий полет мысли. Но я теряюсь, когда попадаю в компанию из десяти человек, многие из которых мне совершенно незнакомы, а манера их общения скорее напоминает вечеринку, где все подшучивают друг над другом и отсутствует тема для серьезного разговора, в который можно было бы вмешаться. Я не размениваюсь на пустую болтовню. В такой ситуации я всегда чувствую себя полным идиотом и, глядя осоловевшими глазами на лица остальных участников компании, я убеждаюсь в том, что они вполне согласны с моей самооценкой. В общем, я делал то, что обычно делаю в подобных случаях. Я отошел подальше от компании, сидевшей за столом, и занялся установкой компьютера. Потом я положил свои бутылки с кокой в холодильник и немного поболтал с женой Марка Раной.
Очень скоро все вошло в свое русло, и я наконец освоился. Мы все уже были достаточно долго знакомы, чтобы решить, чьи рассказы обсудим в ближайшие дни. Дело было в среду, и уже наступила ночь, а на следующий день нам предстояло обсудить всего два рассказа: один — Джима Келли, а второй — Грегга Фроста. Мы решили, что в каждый из четырех последующих дней выслушаем и обсудим по четыре рассказа. Поскольку сам я все еще не написал ни одного и оказался единственным, кто приехал не подготовившись, они назначили обсуждение моего первого рассказа на субботу. Я даже не смог сообщить им, какое у него будет название. Впрочем, все отнеслись к этому казусу очень тактично. Но я не сомневался в том, что, вежливо улыбаясь, они мысленно прикидывают, сколько лишних фунтов я приобрел за последнее время. «У этого парня столько лишней плоти, что из нее можно было бы создать четырех маленьких собачек или одного третьеклассника. А у него хватило наглости явиться сюда без единого рассказа».
«Ты, параноик, — сказал я себе. — Возьми себя в руки».
«Ради всего святого, давай отсюда смоемся, — возразил я сам себе, — давай вернемся туда, где жена и дети совместными усилиями поддерживают иллюзию того, что я умудренный опытом человек».
Отложив написание рассказов на четверг и пятницу, я отправился на первый этаж.
Лежа в кровати, я понял, что в этом помещении мое тело является основным источником тепла. Внезапно я осознал, что в воздухе пахнет какой-то дрянью. Неужели это дорогуша Тила Браун, такая с виду невинная, но в то же время самодовольная кошечка Ван Неймов, которая сторонилась шумных компаний? Неужели это она? И действительно, я обнаружил в своем будуаре небольшую кучку кошачьего дерьма. Судя по всему, эта ночь приготовила еще немало сюрпризов.
Дома в Северной Каролине не рассчитаны на холода. Дело в том, что их стены пропускают воздух, что вызывает некоторый дискомфорт во время резких похолоданий. К утру я чувствовал себя так, словно провел ночь в бараке ГУЛАГа. Я буквально оцепенел от холода. После того как один за другим душ приняли десять человек, горячей воды осталось не слишком много. Я же так поздно лег спать, зачитавшись рассказами участников семинара, что при всем желании не смог бы первым попасть в душ.
В общем, когда в десять часов утра мы собрались в столовой, я чувствовал себя не самым лучшим образом. Джон Кессел зачитал нам правила ведения семинара. При этом он старался сохранить бесстрастное выражение лица, но надолго его не хватило. Правила оказались довольно простыми. Каждый по очереди высказывал свои соображения по поводу обсуждаемого рассказа, за исключением самого автора, который молча ждал, пока все закончится. После того как все выскажутся, автор мог ответить своим оппонентам, если, конечно, он будет в состоянии хоть что-то сказать.
Я говорю он, хотя на семинар было приглашено примерно одинаковое количество мужчин и женщин. Однако все писательницы по тем или иным причинам отклонили это приглашение. Так что у нас была чисто мужская компания. Затхлая атмосфера мужской раздевалки. Мне всегда намного больше нравилось женское общество, чем мужское. В мужских раздевалках мне вечно мерещится запах пота и старой мочи.
Я вздохнул с облегчением, убедившись в том, что футбольной командой здесь и не пахнет — каждый из нас обладал яркой индивидуальностью. Грегг Фрост, например, и в гробу не сможет сохранять бесстрастное выражение лица. Аллен Уолд носит прическу «конский хвост». Скотт Сандерс выглядит как профессор колледжа в компании первокурсников, которые поражают его своей молодостью. Джим Келли обладает блаженной учтивостью и чувственной внешностью молодого Питера О'Тула. У Стива Карпера такой вид, словно он ради собственного развлечения решает в уме сложные логарифмы, и когда ему попадается наиболее запутанный, то он едва сдерживает смех. В общем, здесь не было ничего такого, что можно обнаружить в обычной раздевалке — никто не зализывал раны и не распускал нюни. Никто не бурчал себе под нос: «Убью. Убью».
Но с теми ребятами, что имели наиболее грозный вид, я уже чувствовал себя вполне комфортно. Это был мечтательный и впечатлительный Джон Кессел, который отличался более чем удивительной сообразительностью, а также Марк Ван Нейм — единственный из присутствующих, кто обладал таким же ранимым сердцем, как и я, но которому всегда можно было доверить даже собственный мозг, позволив Ван Нейму провести на нем хирургическую операцию, причем с закрытыми глазами. И конечно Грегг Кейзер, с ним я познакомился, когда вел семинар в Университете Юты (уж не знаю, чему он мог у меня научиться). Всякий раз, когда я на него смотрел, у меня возникало смутное ощущение, что в ходе того семинара я наговорил много глупостей, но из доброты душевной Грегг никому о них не рассказывал. Лишь спустя годы я понял, что это впечатление было абсолютно верным.
Вот что я всегда терпеть не мог на семинарах, так это ситуации, когда критики соревнуются друг с другом в том, кто из них наиболее изящным образом выпотрошит свою жертву. После обсуждения первого рассказа стало ясно, что на этом семинаре такого не случится. Да, в комментариях критиков присутствовала доля юмора, но не было и намека на жестокость. У меня не было сомнений в том, что каждый из критиков высказывал свое мнение, учитывая то, какие чувства должен испытывать писатель, выслушивая его замечания.
Но никто не вступал в полемику. Если рассказ нам не нравился, мы так и говорили. И объясняли почему. Но главное, что все замечания имели разумные доводы. Я немного смущался когда кто-нибудь обращал внимание на то, что сам я не сумел заметить. Да, эти ребята умели читать. А я собирался показать им свой рассказ! Впрочем, в ходе первого обсуждения все же наблюдалось некоторое напряжение. Один из писателей сделал следующее замечание: «Вот здесь вы пишете, „ее глаза упали на бумагу, которую он держал“, и я подумал, что они на самом деле упали — „плюх! плюх!“». Я терпеть не могу такого рода критику. Во-первых, метафора глаза упали в значении пристально посмотреть абсолютно употребима. Во-вторых, никто никогда не замечает таких нюансов, если они вписываются в сюжетную ткань рассказа. Просто это признак того, что автор не видит иных способов привлечь внимание читателя и убедить его в достоверности происходящего. Сама по себе эта метафора существенного значения не имеет. Итак, я вступил в дискуссию и высказал свое мнение. Мне казалось, что я говорил достаточно вежливо. Однако впоследствии выяснилось, что я был бестактен, и в результате прервал одного из наиболее проницательных и опытных критиков. Я уж стал было представлять, как меня окончательно и бесповоротно выставляют вон. Но вместо этого критик, будучи настоящим джентльменом, окинул меня снисходительным взглядом и продолжил свои комментарии. Но этот инцидент возымел свое действие: больше на этом семинаре никто не делал критических замечаний в отношении языка, которым написан рассказ.
После обсуждения первого рассказа все участники семинара набросились на невероятных размеров кучу холодных котлет. Решив не нарушать свой аскетический образ жизни, я удалился на первый этаж. Там было слишком холодно, чтобы печатать, но я все же принялся за работу, время от времени умоляя вместе с мистером Скруджем[11] купить побольше угля. Но на самом деле компьютер выделял столько тепла, что мог бы растопить даже лед.
Когда я писал рассказ, случилось одно забавное происшествие. Я только что слушал критические замечания высокоинтеллектуальных и талантливых людей. Это было невероятно, но их комментарии пробудили во мне желание написать рассказ! А когда я стал его писать, то почувствовал, что делаю это совершенно непринужденно. С такой легкостью я уже давно не писал. Дело пошло быстро.
Сэм пошел еще дальше. Он воздал хвалу Кецалькоатлю за то, что тот пришел умиротворить объятые хаосом земли, которые были превращены европейцами в руины. Он вручил ей карты, составленные его разведчиками, и показал, где находятся опорные пункты бандитов, опустошающих прерию, и где расположены пришедшие в негодность ядерные ракеты. Кроме того, он показал ей те немногочисленные места, где сформировались стабильные государственные образования. Он предложил, а она согласилась направить в распоряжение Кецалькоатля сотню опытных разведчиков, содержание которых возьмет на себя Дезерет, и пообещал, что когда будет выбрано место для Североамериканской столицы, Дезерет направит архитекторов, инженеров и строителей, которые обучат американских рабочих, и они смогут сами ее построить.
Она в свою очередь тоже проявила щедрость, предоставив всем гражданам Дезерета условный статус приемных американцев. Приняв во внимание, что пастбища недавно освоенных Новых Земель были покрыты еще столь тонким слоем почвы, что войска одним своим маршем могли уничтожить все результаты пятилетнего труда, она пообещала, что армии Кецалькоатля будут передвигаться через северо-западный «отросток» Техаса исключительно по дорогам. Карпентер напечатал два экземпляра соглашения — один на английском, а другой на испанском языке, а Сэм и Девственная Америка подписали оба документа.
Только после того, как официальная часть была закончена, старая женщина посмотрела Сэму в глаза и улыбнулась.
— Ты все еще еретик, Сэм?
— Нет, — ответил он. — Я вырос. А ты все еще девственница?
Она усмехнулась, и хотя теперь ее голос по-старчески дрожал, он все же напомнил ему тот смех, который он так часто слышал в деревушке Агуалинда. Его сердце взволнованно забилось, когда он вспомнил невинного мальчика, каким он тогда был, и ту девственницу, которую он тогда встретил. Он вспомнил, что тогда сорок два года казались ему таким преклонным возрастом.
— Да, я до сих пор девственница, — сказала она. — Господь подарил мне мое дитя. Господь послал мне ангела, чтобы вложить дитя в мое лоно. Я думала, что ты уже слышал эту историю.
— Я ее слышал, — подтвердил он.
Вплотную приблизившись к нему, она спросила шепотом:
— А сейчас ты видишь сны?
— Много снов. Но явью становятся лишь те из них которые я вижу при свете дня.
— Да, — вздохнула она, — я тоже не вижу вещих снов.
Она полностью ушла в себя и была опечалена и расстроена. Сэм испытывал те же чувства. Потом, словно решив что-то для себя, он весь посветлел, улыбнулся и бодро заговорил:
— У меня уже есть внуки.
— И жена, которую ты любишь, — добавила она, невольно заражаясь его бодрым настроением. — У меня тоже есть внуки, — потом она снова стала задумчивой. — Но нет мужа. Лишь воспоминания об ангеле.
— Я увижу Кецалькоатля?
— Нет, — очень быстро возразила она. Решение уже давно было принято и не подлежало пересмотру. — Тебе же будет хуже, если ты встретишься с ним лицом к лицу. К тому же Кецалькоатль просит, чтобы на следующих выборах ты не выставлял свою кандидатуру.
— Я чем-то вызвал его недовольство? — спросил Сэм.
— Он просит об этом, следуя моему совету, — сказала она. — Будет лучше, если все на этой земле увидят его лицо, а твое останется в тени.
Сэм кивнул головой.
— Скажи мне, а он похож на ангела? — спросил он.
— Он прекрасен, — ответила она, — но не так чист.
Потом они обнялись и заплакали. Впрочем, это продолжалось всего лишь мгновение. А потом сопровождающие ее люди вновь подняли ее на носилки, а Сэм вместе с Карпентером вернулся к вертолету. Больше они уже не встретились.
Выйдя на пенсию, я как-то приехал навестить Сэма, горя желанием задать ему кучу вопросов, которые возникли у меня после его встречи с Девственной Америкой.
— Вы ведь знали друг друга, — настаивал я, — вы ведь встречались раньше.
Тогда он и рассказал мне всю эту историю.
Это было тридцать лет назад. Их обоих уже нет в живых, а я настолько стар, что мои пальцы бьют по клавишам с изяществом деревянных чурок. Но я пишу это, сидя в тени дерева, которое растет на гребне холма. Я смотрю на все эти леса и сады, поля, реки и дороги, на месте которых когда-то были лишь скалы, песок да полынь. Это как раз то, чего так хотела Америка. Ради этого мы прожили свои жизни. И даже если мы шли извилистой дорогой, часто сбиваясь с пути и получая удар за ударом, даже если мы едва дошли до цели, все равно нам стоило проделать весь этот путь, поскольку этим местом оказалась столь долгожданная и столь многообещающая земля.
Авторская ремарка
СИКАМОР-ХИЛЛ
Хотя я порой и прекращал писать малую прозу, но никогда не делал этого намеренно. Я даже не замечал, что перестал писать рассказы, пока кто-нибудь не указывал мне на это. Тогда я пытался найти объяснение.Причина заключалась не в том, что я писал романы — некоторые из своих лучших коротких работ я написал уже после того, как закончил первые три книги.
Возможно я прекратил их писать потому, что научился писать романы. К тому моменту когда я закончил «Надежда Харта», «Хроники Вортинга» и рукопись «Святые» объемом в тысячу страниц, мне показалось, что моя большая проза обрела более естественный вид. Я уже привык к тому, что у меня есть возможность расширить и конкретизировать текст и даже немного его затянуть, а также ввести множество различных сцен.
Даже те немногие короткие рассказы, написанные мною за последние несколько лет, фактически представляли собой сюжеты, полностью раскрыть которые можно было только в объеме романа. Поэтому из них трудно было что-либо изъять. «Изменившийся человек и Король Слов» — последний мой рассказ, увидевший свет, потребовал огромных усилий, которые мне пришлось затратить, чтобы сократить его до нужного размера. Я вынужден был многое убрать, что изменило рассказ в худшую сторону. Перед этим я написал два рассказа, столь же слабых, как и те, от которых отказалось издательство Бена Бова еще в те времена, когда я начинал писать. Рассказ, который я написал осенью 1983 года, был первой главой романа. Редакторы обратили внимание на этот факт и не стали покупать у меня этот текст.
Думаете, меня это ничуть не обеспокоило? Ведь я был тем самым малым, который в период с 1977 года по 1981 опубликовал более сорока рассказов. Четырежды мои рассказы были представлены в номинациях премии «Хьюго» и дважды в номинациях премии «Небьюла», что обеспечило просто невероятный успех моему второму роману. В общем, вы меня знаете, я тот, кого Тед Уайт обвинил в недостойной саморекламе.
И вот теперь я больше не мог писать коротких рассказов.
Я даже думать о них не мог.
Теперь, казалось бы, не было серьезных причин для беспокойства. Во всяком случае, пока я продаю романы по сходной цене. Мои детишки не умрут от голода только потому, что мне нечего отправить Эду Ферману.
Теперь я даже не читал малую прозу. Я не читал ее с тех самых пор как написал свою статью, посвященную обзору малой прозы в журнале «Сайенс Фикшн Ревью». С тех пор я заглянул в журнал не более чем пару раз, и только для того, чтобы прочитать рассказ кого-нибудь из моих близких друзей. Не думаю, что я прочел больше трех научно-фантастических романов, которые сам я не писал с 1982 года.
Поэтому когда Марк Ван Нейм и Джон Кессель пригласили меня выступить на семинаре писателей в Сикамор-хилл, что близ города Роли, штат Северная Каролина, я сначала засомневался. Впрочем, к семинарам я относился положительно — в свое время мне нравилось преподавать в Кларионе, и вести курс по написанию НФ прозы в Университете Юты. И там я вел семинары и был в полном восторге от этой работы. В общем, я согласился и сказал, что они могут на меня рассчитывать.
А потом я понял, что семинары в Сикамор-хилл будут существенно отличаться от того, с чем я уже имел дело. В Сикамор-хилл мне предстояло подвергнуть риску собственные рассказы, выставив их на обсуждение.
А какие, собственно, рассказы я мог предложить?
Я выслал положенные тридцать пять долларов, отметил в календаре оставшиеся до выезда дни и ушел с головой в написание «Голоса тех, кого нет» и текста лекции «Первопроходцы космоса» для планетария Хансена в Солт-Лейк-Сити. Уже написав «Голос» до половины, я понял, что должен выбросить этот черновой набросок в корзину. Мной овладело дурное настроение, и я решил, что это не та книга, которую хотелось бы написать. Был уже ноябрь, и я приступил к рассказу для антологии лауреатов премии Кэмпбелла, которую составлял Джордж Мартин. Сроки предоставления текста уже давно истекли. «Вот этот рассказ я и возьму с собой в Сикамор-хилл», — подумал я.
Но это оказался вовсе не короткий рассказ. Закончив третью часть, я понял, что это будет даже не новелла. Если бы я раскрыл весь сюжет так, как это положено делать, то получился бы настоящий роман. Я опять столкнулся с той же проблемой. Хоть убейте, но я, как и прежде, не мог написать короткий рассказ!
Я сократил главы, уменьшил количество слов до 42 000 и выслал «Unwyrm» Джорджу. Он сказал мне, что может без труда определить, в каких местах пропущены главы и попросил внести изменения. Я внес изменения, отправил ему новую версию и вдруг понял, что написал половину романа и знал, какой должна быть вторая половина. Так почему бы мне не закончить этот роман? В общем, весь ноябрь и декабрь я занимался тем, что превращал рассказ «Unwyrm» в роман под названием «Wyrms». Я закончил его сразу после Рождества. Потом мне надо было написать новую версию текста лекции для планетария, а после этого я бросился писать статью о компьютерных играх для журнала «Аврал»! И вот наступил Новый год, а я так и не написал ни одного короткого рассказа. Но теперь я уже не мог отказаться от поездки в Сикамор-хилл.
В течение всего декабря я время от времени занимался тем, что обдумывал сюжеты рассказов, которые хотел бы написать. Местом действия я выбрал Юту, которую знал лучше, чем какое-либо другое место, а временем действия — будущее. Война с ограниченным применением ядерного оружия и масштабным использованием биологического привела к значительному сокращению населения и изменению климата, который стал холоднее. Но все же надежда на будущее оставалась. Большое Соленое озеро вышло из берегов, затопив наиболее густонаселенные районы Юты.
В центре моих рассказов оказались люди, которые уцелели после войны. Но не все, а те, которых я выбрал главными героями. Ими стали мормоны и те не мормоны, которые оказались среди них и были вынуждены приспосабливаться к этой необычайно светской религии. Впервые я погрузился в атмосферу мормонской среды еще в 1980 году, когда набросал сюжет пьесы о маленькой семье актеров, переезжавших из города в город и дававших представления на импровизированной сцене, в которую превращали кузов своего грузовика. Взамен они получали бензин, продукты и запчасти для машины.
Впрочем, если бы я попробовал сделать прозу из этих набросков к пьесе, то у меня наверняка получился бы роман, которым я не смог бы воспользоваться на семинаре.
Но все же у меня были и другие рассказы на эту тему, хотя их сюжеты были едва разработаны. Один из них был о группе людей, которые идут к полузатопленному Храму, расположенному в Солт-Лейк-Сити, чтобы достать легендарное золото, якобы спрятанное в нем мормонами. В другом действие разворачивалось в сельской общине, расположенной на краю пустыни. Это был рассказ о школьном учителе, который страдал от церебрального паралича и для голосового общения использовал компьютер.
Единственная беда заключалась в том, что по средам Грегг Кейзер заканчивал работу во второй половине дня, а сейчас как раз и была вторая половина дня. Мне надо было забрать его и вместе с ним ехать к Марку Ван Нейму, в доме которого я должен был вести семинар. В общем, писать рассказ было уже некогда. У меня оставалось время только на то, чтобы закончить пару других вещей. Это было совершенно необходимо сделать для того, чтобы в мое отсутствие семья не испытывала материальных затруднений.
Таким образом, я ехал в Сикамор-хилл, так ничего и не написав, не имея за душой ни единого рассказа. Впрочем, я мог бы дать им фрагмент из «Wyrms», но это было бы настоящим надувательством. Я-то знал, что это хороший роман, во всяком случае не хуже тех, что были созданы мною раньше. Но сумеют ли они оценить его по одному лишь фрагменту? Они, конечно, не захотят читать все триста страниц, но даже если бы и захотели, то уже не было времени делать восемь копий романа.
Итак, я упаковал компьютер, но не тот, каким я обычно пользуюсь, а тот, что имел достаточно небольшие размеры для того, чтобы его можно было переносить и в то же самое время обладал достаточной мощностью, чтобы на нем можно было работать с нормальным текстовым редактором. Все, что я успел бы написать во время семинара, я мог бы распечатать на компьютере Марка Ван Нейма, поэтому мне не надо было брать с собой принтер. Погрузив все необходимое в изъеденный ржавчиной «датцун» модели Б-250, выпуска 76-го года, я, оставив в распоряжении жены «рено», выехал за Греггом.
Было холодно и дождливо, но для Северной Каролины это обычная январская погода. Впрочем, недавно мы наслаждались исключением из этого правила. Три недели было почти по-летнему тепло, и я выходил на улицу в одной рубашке. Я не взял с собой ни пальто, ни даже свитера и уже начинал понимать, что сделал это не от большого ума.
Грегг взял с собой свой «осборн» и чемодан. Когда мы остановились, чтобы заправиться, я купил шесть литров малокалорийной кока-колы. Я уже мечтал о том, что если моей единственной едой станет кока-кола, то я, возможно, сброшу те лишние сорок пять футов, которые я набрал, просидев два последних года за письменным столом. Мы ехали по дорогам 1-85 и US-70, а потом я умудрился забыть номер дороги, на которую мы должны были свернуть. Въехав в Роли, мы немедленно остановились, так как я знал, что мы не должны были через него проезжать. Мы нашли таксофон, позвонили и выяснили, что находимся ближе к цели, чем я думал. В дождь и сумерки трудно найти дорогу к дому, который видел лишь при свете дня. К тому же мои мозги в тот момент не совсем нормально соображали.
Я слишком нервничал и поэтому ничего не замечал. В течение следующих нескольких дней мне надо было написать пару рассказов, а потом еще предстояло выслушать, как компания писателей заявит, что «Сонату без аккомпанемента» написал не я, а кто-то другой. Такая чушь могла прийти в голову только мне, а не тем писателям, которых давно печатали, и уж тем более не тем писателям, с которыми я был знаком и к которым относился с большим уважением. Джон Кессел сделал чудо и стал лауреатом премии «Небьюла», Грегг Фрост написал роман, принесший ему баснословные гонорары, Грегг Кейзер и Марк Ван Нейм неоднократно убеждали меня в том, что являются одаренными писателями и проницательными критиками. К тому же, с тех пор как был издан мой последний рассказ, каждый из участников этого семинара успел опубликовать по меньшей мере два произведения в малом жанре.
Ночь выдалась темная, сырая и очень холодная. Когда мы наконец приехали, все уже подкрепились спагетти. И хотя еще осталось некоторое количество пищи, я, сохраняя верность принятому решению уморить себя голодом, не притронулся к ней, а лишь выпил пол-литра коки. После этого меня потянуло в туалет. Температура там была такой, что я подумал, уж не отапливается ли он геотермальной энергией и что если это так, то земля, должно быть, остывает гораздо быстрее, нежели принято считать. Я снова поднялся наверх.
Там я обнаружил группу людей, которые сидели за столом, смеялись и наслаждались общением друг с другом. Грегг Кейзер, как всегда, моментально освоился и вступил в разговор. Он держался так, словно каждый день пил пиво с этими ребятами. Я же, как обычно, не имел ни малейшего представления о том, как освоиться в новой обстановке. Я уже давно отношусь с завистью к способности Грегга, не привлекая к себе внимания, незаметно и всего за несколько минут стать своим в любой компании. И всегда складывается такое впечатление, как будто он всю жизнь общался с этими людьми. Я быстро привыкаю к новой обстановке только в тех случаях, когда меня приглашают выступить. Дайте мне только слушателей, и независимо от того, будет ли их десять тысяч или всего десять, я уверен в том, что смогу заставить их слушать меня столько времени, сколько мне нужно. Я никогда в жизни не испытывал страха перед сценой. Но еще большее наслаждение я получаю от бесед, в которых главным предметом обсуждения является сама идея и в ходе которых можно проявить высокий полет мысли. Но я теряюсь, когда попадаю в компанию из десяти человек, многие из которых мне совершенно незнакомы, а манера их общения скорее напоминает вечеринку, где все подшучивают друг над другом и отсутствует тема для серьезного разговора, в который можно было бы вмешаться. Я не размениваюсь на пустую болтовню. В такой ситуации я всегда чувствую себя полным идиотом и, глядя осоловевшими глазами на лица остальных участников компании, я убеждаюсь в том, что они вполне согласны с моей самооценкой. В общем, я делал то, что обычно делаю в подобных случаях. Я отошел подальше от компании, сидевшей за столом, и занялся установкой компьютера. Потом я положил свои бутылки с кокой в холодильник и немного поболтал с женой Марка Раной.
Очень скоро все вошло в свое русло, и я наконец освоился. Мы все уже были достаточно долго знакомы, чтобы решить, чьи рассказы обсудим в ближайшие дни. Дело было в среду, и уже наступила ночь, а на следующий день нам предстояло обсудить всего два рассказа: один — Джима Келли, а второй — Грегга Фроста. Мы решили, что в каждый из четырех последующих дней выслушаем и обсудим по четыре рассказа. Поскольку сам я все еще не написал ни одного и оказался единственным, кто приехал не подготовившись, они назначили обсуждение моего первого рассказа на субботу. Я даже не смог сообщить им, какое у него будет название. Впрочем, все отнеслись к этому казусу очень тактично. Но я не сомневался в том, что, вежливо улыбаясь, они мысленно прикидывают, сколько лишних фунтов я приобрел за последнее время. «У этого парня столько лишней плоти, что из нее можно было бы создать четырех маленьких собачек или одного третьеклассника. А у него хватило наглости явиться сюда без единого рассказа».
«Ты, параноик, — сказал я себе. — Возьми себя в руки».
«Ради всего святого, давай отсюда смоемся, — возразил я сам себе, — давай вернемся туда, где жена и дети совместными усилиями поддерживают иллюзию того, что я умудренный опытом человек».
Отложив написание рассказов на четверг и пятницу, я отправился на первый этаж.
Лежа в кровати, я понял, что в этом помещении мое тело является основным источником тепла. Внезапно я осознал, что в воздухе пахнет какой-то дрянью. Неужели это дорогуша Тила Браун, такая с виду невинная, но в то же время самодовольная кошечка Ван Неймов, которая сторонилась шумных компаний? Неужели это она? И действительно, я обнаружил в своем будуаре небольшую кучку кошачьего дерьма. Судя по всему, эта ночь приготовила еще немало сюрпризов.
Дома в Северной Каролине не рассчитаны на холода. Дело в том, что их стены пропускают воздух, что вызывает некоторый дискомфорт во время резких похолоданий. К утру я чувствовал себя так, словно провел ночь в бараке ГУЛАГа. Я буквально оцепенел от холода. После того как один за другим душ приняли десять человек, горячей воды осталось не слишком много. Я же так поздно лег спать, зачитавшись рассказами участников семинара, что при всем желании не смог бы первым попасть в душ.
В общем, когда в десять часов утра мы собрались в столовой, я чувствовал себя не самым лучшим образом. Джон Кессел зачитал нам правила ведения семинара. При этом он старался сохранить бесстрастное выражение лица, но надолго его не хватило. Правила оказались довольно простыми. Каждый по очереди высказывал свои соображения по поводу обсуждаемого рассказа, за исключением самого автора, который молча ждал, пока все закончится. После того как все выскажутся, автор мог ответить своим оппонентам, если, конечно, он будет в состоянии хоть что-то сказать.
Я говорю он, хотя на семинар было приглашено примерно одинаковое количество мужчин и женщин. Однако все писательницы по тем или иным причинам отклонили это приглашение. Так что у нас была чисто мужская компания. Затхлая атмосфера мужской раздевалки. Мне всегда намного больше нравилось женское общество, чем мужское. В мужских раздевалках мне вечно мерещится запах пота и старой мочи.
Я вздохнул с облегчением, убедившись в том, что футбольной командой здесь и не пахнет — каждый из нас обладал яркой индивидуальностью. Грегг Фрост, например, и в гробу не сможет сохранять бесстрастное выражение лица. Аллен Уолд носит прическу «конский хвост». Скотт Сандерс выглядит как профессор колледжа в компании первокурсников, которые поражают его своей молодостью. Джим Келли обладает блаженной учтивостью и чувственной внешностью молодого Питера О'Тула. У Стива Карпера такой вид, словно он ради собственного развлечения решает в уме сложные логарифмы, и когда ему попадается наиболее запутанный, то он едва сдерживает смех. В общем, здесь не было ничего такого, что можно обнаружить в обычной раздевалке — никто не зализывал раны и не распускал нюни. Никто не бурчал себе под нос: «Убью. Убью».
Но с теми ребятами, что имели наиболее грозный вид, я уже чувствовал себя вполне комфортно. Это был мечтательный и впечатлительный Джон Кессел, который отличался более чем удивительной сообразительностью, а также Марк Ван Нейм — единственный из присутствующих, кто обладал таким же ранимым сердцем, как и я, но которому всегда можно было доверить даже собственный мозг, позволив Ван Нейму провести на нем хирургическую операцию, причем с закрытыми глазами. И конечно Грегг Кейзер, с ним я познакомился, когда вел семинар в Университете Юты (уж не знаю, чему он мог у меня научиться). Всякий раз, когда я на него смотрел, у меня возникало смутное ощущение, что в ходе того семинара я наговорил много глупостей, но из доброты душевной Грегг никому о них не рассказывал. Лишь спустя годы я понял, что это впечатление было абсолютно верным.
Вот что я всегда терпеть не мог на семинарах, так это ситуации, когда критики соревнуются друг с другом в том, кто из них наиболее изящным образом выпотрошит свою жертву. После обсуждения первого рассказа стало ясно, что на этом семинаре такого не случится. Да, в комментариях критиков присутствовала доля юмора, но не было и намека на жестокость. У меня не было сомнений в том, что каждый из критиков высказывал свое мнение, учитывая то, какие чувства должен испытывать писатель, выслушивая его замечания.
Но никто не вступал в полемику. Если рассказ нам не нравился, мы так и говорили. И объясняли почему. Но главное, что все замечания имели разумные доводы. Я немного смущался когда кто-нибудь обращал внимание на то, что сам я не сумел заметить. Да, эти ребята умели читать. А я собирался показать им свой рассказ! Впрочем, в ходе первого обсуждения все же наблюдалось некоторое напряжение. Один из писателей сделал следующее замечание: «Вот здесь вы пишете, „ее глаза упали на бумагу, которую он держал“, и я подумал, что они на самом деле упали — „плюх! плюх!“». Я терпеть не могу такого рода критику. Во-первых, метафора глаза упали в значении пристально посмотреть абсолютно употребима. Во-вторых, никто никогда не замечает таких нюансов, если они вписываются в сюжетную ткань рассказа. Просто это признак того, что автор не видит иных способов привлечь внимание читателя и убедить его в достоверности происходящего. Сама по себе эта метафора существенного значения не имеет. Итак, я вступил в дискуссию и высказал свое мнение. Мне казалось, что я говорил достаточно вежливо. Однако впоследствии выяснилось, что я был бестактен, и в результате прервал одного из наиболее проницательных и опытных критиков. Я уж стал было представлять, как меня окончательно и бесповоротно выставляют вон. Но вместо этого критик, будучи настоящим джентльменом, окинул меня снисходительным взглядом и продолжил свои комментарии. Но этот инцидент возымел свое действие: больше на этом семинаре никто не делал критических замечаний в отношении языка, которым написан рассказ.
После обсуждения первого рассказа все участники семинара набросились на невероятных размеров кучу холодных котлет. Решив не нарушать свой аскетический образ жизни, я удалился на первый этаж. Там было слишком холодно, чтобы печатать, но я все же принялся за работу, время от времени умоляя вместе с мистером Скруджем[11] купить побольше угля. Но на самом деле компьютер выделял столько тепла, что мог бы растопить даже лед.
Когда я писал рассказ, случилось одно забавное происшествие. Я только что слушал критические замечания высокоинтеллектуальных и талантливых людей. Это было невероятно, но их комментарии пробудили во мне желание написать рассказ! А когда я стал его писать, то почувствовал, что делаю это совершенно непринужденно. С такой легкостью я уже давно не писал. Дело пошло быстро.