Карина Демина. Леди и война. Пепел моего сердца

   – Кто стрелял?
   – Помилуйте, мормэр Кормак, откуда мне знать?
   Не верит, вернее, дает мне понять, что не верит ни единому слову, но я не спешу возмущаться и требовать справедливости. Жду. Пусть скажет то, что собирается сказать.
   – Кайя Дохерти мертв?
   – Нет.
   Я знаю это совершенно точно.
   – Ваша светлость, надеюсь, понимают, в сколь сложном положении оказались. Горожане волнуются. Слухи ходят самые… разнообразные.
   …и полагаю, Кормак лично проследил за тем, чтобы шли они в нужном ему направлении. А ведь особых усилий прикладывать не придется. Благодаря стараниям Ингрид в городе меня крепко недолюбливают и охотно поверят в любую чушь.
   – Какие же?
   – Говорят, что… ваша светлость вступили в преступный сговор…
   Конечно, чем мне еще заниматься, помимо преступных сговоров?
   – …с целью избавиться от супруга… и захватить власть.
   О да, власти у меня ныне столько, что не знаешь, куда девать.
   – Вы и ваш… – выразительный взгляд в сторону Сержанта, – ваше доверенное лицо воспользовались состоянием Урфина Дохерти, внушив ему мысль о мести. Несчастный обезумел от горя…
   Чему найдется немало свидетелей.
   – Доказательства?
   – То оружие, которое было найдено, явно родом не из нашего мира. А кто, кроме него, способен преодолеть разрыв…
   – Торговцы.
   Тот самый Хаот, который закупает нарвальи рога да и многие другие весьма нужные вещи, привнося вещи другие, тоже полезные, вроде отмычки. И пусть не убеждают меня, что сия торговля ведется исключительно с соблюдением всех норм закона.
   – Конечно, – соглашается Кормак. – Но зачем торговцам устраивать покушение?
   – А Урфину зачем? Скорее, ему следовало бы убить вас…
   Сразу и дышать стало бы легче, и мир обошелся бы без испытания на прочность. Смешок. Лорд-канцлер оценил мое чувство юмора.
   – Ваша светлость, я не пытаюсь враждовать с вами…
   То есть все, что было до сего дня, – действия мирные, но неверно истолкованные?
   – …я понимаю, сколь много вы значите для Кайя. И я никоим образом не претендую на то, чтобы вмешиваться в вашу личную жизнь.
   По-моему, он влез в нее обеими ногами. Но наша светлость сдерживается.
   – Однако политика – дело другое. Народ вас не принял. В городе вот-вот вспыхнет восстание. В замке вас, мягко говоря, недолюбливают. Вы не даете себе труда обратить внимание на нужды людей…
   Забыл добавить «определенных». Пожалуй, это звучало бы ближе к правде. Нужды определенных людей. Действительно, наша светлость игнорировала самым бессовестным образом и раскаяния не испытывает.
   – …и люди выражают недовольство.
   – Люди вольны в выражении своих чувств. В том числе недовольства.
   – Возможен бунт…
   – Бунт будет подавлен, – спокойно заметил Сержант. – Гарнизон готов.
   – Уверены? Гарнизон – те же люди. И вряд ли они пойдут за вами.
   Кормак прав, но Сержант его правоту не признает. Более того, он спокойно пожертвует и городом, и замком, оставив за собой Кривую башню, которую хватит сил удержать до возвращения Кайя.
   Он вернется. Обязательно. Он не бросит нас здесь.
   – Но даже если гарнизон встанет на защиту вашей светлости, то прольется кровь… много крови… Вы готовы это допустить?
   Гражданская война в пределах отдельно взятого города? Из-за меня?
   – И какой вы предлагаете вариант?
   Он не пришел бы без камня за пазухой. Разве подобный человек нарушит правила поведения, оставив хозяев без увесистого подарка? И сейчас Кормак откидывается в кресле, отпуская стол. Он складывает руки, словно в молитве, упираясь большими пальцами в подбородок. Растягивается рыхлая кожа на шее, собираются складки на щеках.
   И я смотрю на темную кайму под ногтями: лорд-канцлер не боится марать рук.
   Я же понимаю, что он готов пойти ва-банк. Мятеж. Измена. Казнь. И шантаж мной как единственный способ ее избежать.
   – Не я. Совет предлагает вам сменить статус.
   Предсказуемо. Во взгляде вызов и ожидание моих слез. Их не будет.
   – Ваш супруг получит ту жену, которая соответствует его положению и ожиданиям народа. Вы – достойное содержание и мою поддержку. Все то, что не прощают леди Дохерти, простят фаворитке лорда Дохерти. Вашу… эксцентричность. Вызывающую внешность. Отсутствие манер. Привычку лезть в дела, совершенно вас не касающиеся.
   Откровенно. И, пожалуй, близко к правде.
   – Вы будете избавлены от необходимости присутствовать на всякого рода официальных мероприятиях, которые вам столь ненавистны. Будете заниматься благотворительностью…
   Сходя с ума от ревности и обиды.
   – Совет даже не станет возражать против появления у вас детей.
   Какая неслыханная щедрость! Кормак близок к тому, чтобы вывести меня из равновесия.
   – Боюсь, я не могу принять ваше щедрое предложение.
   – Боюсь, в скором времени у вас не останется выбора. Гнев народа порой страшен… Вы уверены, что здесь вы в безопасности?
   – В куда большей, чем с вами.
   – Неужели? Вы так безоговорочно доверяете своей охране?
   – Больше, чем вам.
   – Что ж, я сделал все, от меня зависевшее. Я вынужден буду доложить Совету о вашем упорстве. Боюсь, вы обрекаете нас на не самые приятные действия. Будет начато расследование…
   И вынесен вердикт, постановление или иной очень серьезный с виду документ, который Сержант проигнорирует. Но как появление этого документа воспримет Кайя?
   – Любые постановления Совета в отсутствие лорда-протектора не имеют законной силы. – Сержант знает, как поддержать. Только Кормака сложно свернуть с избранного пути.
   – Но вы не знаете, как надолго затянется это отсутствие…
   – Сто пятьдесят шесть часов четырнадцать минут. – Этот стерильный голос не мог принадлежать человеку.
   Я, да и не я одна, смотрела на то, как плывет гранитная стена, теряя плотность и цвет, вытягивается, вылепляя лицо. Первым появляется длинный нос, затем лоб и губы, формируются глазные впадины. И тонкая пленка век вздрагивает, раскрывая желтые глаза.
   Растут ресницы.
   Тянется шея, неестественно длинная, и я не могу отделаться от ощущения, что это создание вот-вот расплывется, как воск по полу.
   – Сто пятьдесят шесть часов тринадцать минут, – уточнило оно, отлепляясь от стены. – Вероятность полного выздоровления Кайя девяносто девять и девятьсот семьдесят шесть тысячных процента.
   Я знала, что он жив, но все равно не сумела сдержать вздоха облегчения.
   Как будто стальное кольцо вокруг сердца разжалось.
   Сто пятьдесят часов? Это шесть дней и еще немного.
   Продержимся?
   Обязательно.
   – Система полагает необходимым распространение данной информации как средства понижения уровня агрессии внутри популяции.
   Люди, узнав, что Кайя жив и скоро – определенно скоро – появится, не станут воевать.
   Вот только вряд ли лорд-канцлер поспешит выполнить рекомендацию.
   – Система полагает необходимым предупредить объект. – Оракул, а я не сомневаюсь, что вижу именно его, повернулся к лорду-канцлеру. И разворачивался он всем телом, словно позвоночник его не обладал и минимальной подвижностью. – Действия объекта способствуют развитию кризиса, угрожающего стабильности системы.
   – Система ошибается.
   Кормак возражает? Ладно, он нормально воспринял появление Оракула из стены и в принципе не выказывает удивления, которое должно бы быть, – это объяснимо. Если Оракул появлялся прежде, то Кормак мог с ним встречаться. Но возражать…
   – Накопленный массив информации позволяет системе создавать прогнозы высокой степени точности.
   А вот мне под взглядом Оракула неуютно. Взгляд этот лишен выражения, так смотрит камера.
   – Система отслеживает нахождение объекта в данной локации. Система будет предупреждена при смене объектом места пребывания.
   То есть за мной следят, точнее, наблюдают? И как к этому следует относиться?
   – Система не враждебна объекту. Система предлагает к реализации сценарий ожидания с благоприятным прогнозом разрешения основных конфликтов.
   Что ж, иного варианта у меня все равно нет.
   – Система испытывает затруднения в полноценной реализации визуального модуля вследствие повреждения основных контуров. Время контакта системы ограничено.
   Пожалуй, это можно было бы счесть и предупреждением, и извинением, и прощанием.
   Он не стал уходить в стену, но просто рассыпался, причем песка на ковре не осталось.
   Иллюзия? Голограмма? Что это вообще было?
   Визуальный модуль.
   – Ваша светлость, надеюсь, понимают, что эта система не вмешивается в дела людей? – вежливо поинтересовался Кормак, прежде чем удалиться.
   Намек на то, что к рекомендациям Совет в его лице не прислушается?
   И что за оставшиеся шесть дней сделает все возможное, чтобы добраться до меня. Кормак не умеет проигрывать. А еще ему известен крайний срок.
   – Это вам, – сказал он, протягивая Сержанту сложенный вчетверо лист. – Возможно, вы убедите леди проявить благоразумие. Или проявите сами.
   Я не стала спрашивать, что было в письме.

Глава 4
Тревожные дни: продолжение

   Менделеев долго доказывал своей жене, что на первом месте должен стоять водород, а не жена и дети.

Жизнь замечательных людей,

или Правда о мужских доминантах

   Туман. Рыхлый, творожистый, непроглядный.
   Он проглатывает звуки: всплеск весла, скрип древесины, увязшей в мокром песке. Вздох человека.
   И Тиссе страшно разжать руку, потому что она вот-вот потеряется в этом тумане. Желтый корабельный фонарь давно потерялся, и теперь Тисса, пожалуй, не могла бы сказать, в какой стороне осталось судно. И как гребцы найдут обратный путь?
   Урфин уверял, что найдут.
   И что ночь – самая подходящая для высадки. Сегодня стража и близко к берегу не сунется, люди аль-Хайрама беспрепятственно заберут груз, а Урфин – лошадей.
   Всего-то надо – преодолеть полмили чистой воды. И еще две до дороги.
   Воду преодолели, но люди почему-то не спешили покидать лодку. Напротив, словно ждали кого-то или чего-то, напряженно, готовые не то сбежать, не то напасть. И Урфин, высвободив руку, накрыл ею палаш. Но вот раздался протяжный свист и птичий плач, на который ответили лисьим тявканьем.
   – Идем. – Урфин спрыгнул в воду и, закинув сумку с немногочисленными вещами, подхватил Тиссу на руки.
   До сухой земли три шага.
   – Держись меня. Не разговаривай. Если вдруг что-то пойдет не так, падай на землю.
   Что пойдет не так?
   Вопроса Тисса не поняла – она не знала этого языка, но сам тон был враждебным. И Урфин ответил на том же наречии ничуть не более дружелюбно.
   Еще фраза.
   Ответ.
   Почти ссора, и туман отползает за плечи человека, столь же огромного, как лорд-протектор, но куда более страшного. Наверное, так выглядят великаны из нянюшкиных сказок. Голова-валун, лысая, бугристая, покрытая шрамами и насечками, утоплена в плечи, на каждом из которых по сундуку. Он бос и одет лишь в полотняные штаны, а медвежья шкура, заменяющая плащ, вряд ли способна защитить от ветра.
   – Не бойся, – шепотом сказал Урфин.
   Существо – Тисса всерьез усомнилась в принадлежности его к человеческому роду – замерло в трех шагах. От него смердело потом, жиром и козлиной шерстью.
   Оно раскачивалось и ворчало.
   – Спокойно, Агхай. Свои.
   Разве оно понимает?
   Понимает.
   – Груз – туда. Туда. – Урфин указал в сторону лодки.
   Существо кивнуло, развернулось и неторопливой, какой-то утиной походкой двинулось в туман.
   – Идем. Лошади ждут.
   Две. Пегий мерин с впалой грудью и вполне крепкая, округлая кобылка.
   – Получше не нашлось? – Урфин осмотрел лошадей придирчиво, хотя было ясно, что с его кирийским жеребцом они ни в какое сравнение не идут.
   – Ты сам хотел неприметных, – ответил туман. – В городе поменяешь.
   – До города еще доехать надо…
   Урфин подсадил Тиссу и, убедившись, что падать она не собирается – в мужском седле сидеть было не в пример удобней, чем в женском, – выпустил-таки. Только предупредил:
   – Держись рядом. Тут лиг пять до села. Переночуем.
   Пять лиг – немного, но Тисса давно не ездила верхом.
   Кобылка шла тряской рысью, и подковы звонко цокали по камням. Туман почему-то не спешил проглотить и этот звук, словно им вычерчивая на земле след, по которому двинется погоня.
   Например, тот ужасный великан…
   Погони не случилось.
   Урфин выбрался на дорогу и пришпорил жеребца, который, впрочем, шпоры проигнорировал. Он был слегка сонный и неторопливый, что Урфина злило.
   А вот Тиссе было хорошо.
   Туман рассеивался, и седоватое еще небо рассыпало звезды. Острый край луны зацепился за вершину ели, и дерево покачивалось, скрипело, словно желая избавиться от нежданного украшения. Лес подбирался к самой дороге, порой приподнимая корнями камни или выпуская одичавшую молодую поросль на самый тракт.
   Где-то далеко ухала сова.
   И Тисса сама не заметила, как путь окончился.
   Деревня вытянулась вдоль тракта, но не удержалась на границе, расползлась в стороны: теснили друг друга дома, городились заборами, выставляя на штакетинах глиняную битую посуду, собачьи черепа и белые тряпки-обережцы. Отец говорил, что люди в деревнях суеверны.
   Гостиный дом узнали издали – непомерно длинный, с плоской крышей, на которую намело сугробы, он дымил в три трубы. У коновязи вертелись собаки, и на лай выглянул вихрастый мальчонка. Первым делом он вытянул руку и так стоял, пока не получил положенный медяк. Монета исчезла в рукаве, и мальчишка принял лошадей, буркнув:
   – Овсу немашки. Токмо сено.
   – Пусть остынут сначала.
   Мальчишка кивнул и уставился на Тиссу. Что не так?
   – Идем. – Урфин потянул ее в дом.
   Пахнуло теплом, сыростью, сытным мясным духом, от которого в животе раздалось неприличное урчание. Но в гомоне, что царил внутри гостиного дома, оно сталось незамеченным.
   – Держись рядом.
   Тисса помнит. И держится, но удерживается от того, чтобы за руку схватить. Хорош оруженосец будет, который с рыцарем за ручку ходит.
   Но до чего странное место!
   Зал прямоугольной формы. На полу – толстый слой соломы и еще ореховой скорлупы, которая хрустит под ногами. Вдоль стен – столы. За столами люди… такие разные.
   В дальнем углу на стражников похожи. При оружии и мрачные. Есть почти не едят.
   Ученый человек в квадратной гильдийной шапочке, и рядом с ним трое мальчишек разного возраста, небось ученики…
   А вот те, в цветных байковых халатах, наверняка купцы. Едут в город торговать… или скорее из города? И торговали удачно, если кутят: на столе перед купцами жареный гусь, миска с капустой квашеной, яблоки моченые, печеная репа, ребра свиные… много всего.
   И живот снова урчит.
   Рядом с купцами кружатся подавальщицы, которые одеты, как… как будто и не одеты вовсе. Зачем они юбки подоткнули? Ноги же видно! И грудь тоже…
   Одна такая, с грудью, обнаженной почти до сосков, подскочила к Урфину и выгнулась так, что Тиссе тотчас захотелось в волосы вцепиться. В длинные такие кудрявые волосы. С красной лентой еще.
   – Чего угодно славному рыцарю?
   – Комнату. Хорошую. Чтоб матрац без клопов, одеяло теплое. И запор на двери.
   Сказал, взгляда от этой груди не отрывая.
   – Еды. И передай Завихряю, что старый друг пожаловал.
   Монету уронил в вырез. И девица засмеялась.
   – Мальчика отправить на сеновал? – Голос у нее сделался низким и журчащим. – С остальными?
   У Тиссы от злости и обиды в горле запершило. На сеновал? С какими остальными?
   – Тебе понравится…
   И пальчиком по шее провела.
   – Мальчик останется. Показывай комнату.
   Пришлось подниматься на второй этаж по скрипучей лестнице. И доски настила прогибались так, что Тисса не могла отделаться от ощущения – еще немного и она провалится. Комната оказалась тесной, но с двумя окнами. Впрочем, сохранения тепла ради окна были закрыты ставнями.
   Им оставили свечу в глиняной плошке, пообещали принести ужин и воду для умывания.
   Пахло не очень хорошо.
   И кажется, за стеной шебуршали мыши.
   – Все лучше, чем в стогу ночевать, – оправдываясь, произнес Урфин.
   Обойдя комнату, он проверил на прочность ставни, внимательно осмотрел дверные петли, пояснив:
   – Иногда они хитро устроены, так, что снаружи снять можно.
   Зачем?
   – Из некоторых гостиных домов гости не возвращаются.
   Ужас какой! И тот стог, о котором Урфин упоминал, уже не кажется столь уж мрачной альтернативой нынешнему ночлегу. Хотя… на улице мороз и волки.
   – Ну… здесь одеяло есть, – сказала Тисса, присев на край постели.
   Из волчьих шкур, давно не проветривавшееся и впитавшее все запахи, которые только были в этом месте. Раздеваться Тисса не станет.
   – Ребенок. – Урфин сел рядом и обнял. Хорошо, теперь мыши точно не нападут. – Дальше будет так же. Или хуже. Я понимаю, что ты к такому не привыкла, но мы не можем позволить себе карету.
   …а также шатры и свиту, которая сгладила бы тяготы путешествия благородной дамы. Или хотя бы повозку, вроде той, в которой Тиссу и Долэг везли к замку. Правда, по повозке Тисса ничуть не скучает.
   Верхом – оно куда интересней, только…
   – Я мышей боюсь, – призналась она.
   – Ну… с мышами я как-нибудь совладаю.
   Еду принесла не девушка, но грузный мужчина с гнилыми зубами. Он молча поставил поднос на единственный стул и дверь прикрыл. На засов.
   – Чегой надо? – поинтересовался, разглядывая Тиссу.
   – Пару лошадей. Хороших. Таких, которые выдержат дорогу. Еды. И новостей.
   Особенно еды. Близость ее манила.
   Ребра. Жаренные на углях. С коричневой корочкой, с жирным соком, вытекающим на миску. Щедро посыпанные крупной солью и тмином. Ароматные. Уложенные на куски белого, рыхлого хлеба. И квашеная капуста с брусничной россыпью.
   – Коней нема.
   – Найди.
   Гнилозубый кивнул, мол, найдет или хотя бы постарается. Тисса очень надеялась, что этот разговор не затянется надолго и ребра не остынут… леди не должна испытывать такой голод!
   А оруженосец приступать к еде раньше рыцаря.
   – Слыхать… всякого. Людишек много пообъявилось. Языкастых. И с города потянулися… ходют по вескам, бають байки, баламутят народ.
   – И чего бают?
   – Да… – Опасливый взгляд в сторону Тиссы, видимо, не доверяют ей настолько, чтобы разговоры опасные вести. – Бают, что людишки все ровня друг другу, а значится, надо у одних взять и другим дать. Тогда и будет шчасте.
   – Слушают?
   – Ну… по-всякому оно. Еще бают, что честным людям надобно вместе быть. И своего затребовать. С оружьем. Что лэрды совсем страх потерямши. И что припугнуть бы их хорошенько.
   Ох, от таких разговоров Тисса совсем аппетит потеряла.
   Ну почти совсем.
   – Только здешний народец себе на уме. Сами на рожон не полезут по-за чужого дядьку. А вот если полыхнеть вдруг, тогда да…
   – Ясно.
   Урфин посмотрел на Тиссу и вздохнул, ему явно не хотелось говорить при ней то, что он должен был сказать.
   – Передай… добрым людям, что если говорунов станет меньше, лэрды будут благодарны. Одна больная голова много здоровых сбережет.
   Гнилозубый важно кивнул и поинтересовался:
   – А с бумажками чего?
   – Какими?
   – Которые энти носют. Вона! – Он вытащил из рукава мятый листок. – Мне дали, велели, чтоб в комнатах оставлял. И так давал читать, кому охота.
   Листок Урфин разгладил, пробежался по строкам и убрал в карман.
   – Жги. А тех, кто эти глупости разносит, учи. Но аккуратно. Не надо лишнего внимания. И еще передай, что там, где эти бумаги печатают, немалые деньги крутятся. И если вдруг хорошим людям понадобится эти деньги на какое другое дело использовать, то лэрды с пониманием отнесутся к… уменьшению количества типографий.
   – Так эт… ежель полыхнеть?
   – Будете работать, тогда и не полыхнеть. Что меня видел – забудь. Так оно спокойней будет. Ясно?
   И когда спустя семь дней в гостином доме появится гонец с печатью и бумагой, в которой будет изложено, что Высокий Совет разыскивает мормэра Урфина Дохерти по обвинению в измене и покушении на жизнь лорда-протектора, Завихряй совет вспомнит.
   Он гонца накормит, напоит и теплую бабу подсунет, которая обо всем и выспросит подробненько. А на следующий день выпроводит на тракт, пожелавши удачи. Конечно, награда за поимку государственного преступника обещана немалая, и шевельнется в душе жадность, да только Завихряй ее удавит. К деньгам? Нет, длинный язык к петле приведет. Если не стража вздернет, чтоб не делиться, то лэрд отыщет… или другие. Говорливых нигде не любят.
   Потому и будет Завихряй молчать.
   И человека с серой сумой, набитой бумагами, встретит как дорогого гостя… и не удивится внезапному того исчезновению из надежной, запертой комнаты. В жизни всякое бывает.
 
   День второй.
   От первого отличается мало. Разве что с визитом к нашей светлости никто не стремится. Ультиматум озвучен и переговоры возобновятся лишь тогда, когда наша светлость изъявит желание ультиматум принять.
   А она не изъявит.
   Фаворитка, значит?
   Титул. Положение. И содержание за счет бюджета?
   Свобода действий.
   В установленных Советом рамках.
   Они и вправду думают, что я соглашусь?
   Новости приносит Сержант. Они неутешительны.
   Совет большинством голосов принял резолюцию о введении особого положения и передаче власти Совету. Дару надлежит подчиниться и сложить оружие. Передать нашу светлость под опеку Совета.
   – Гарнизон колеблется. – Сержант не имеет привычки расхаживать, напротив, он двигается мало, словно экономя силы. Знаю, что за последние двое суток он не спал и спать не собирается.
   И не из-за занятости.
   – Городская стража не подчиняется Совету, а гильдии на нашей стороне. Пока. Они не настолько хорошо знакомы со мной, чтобы доверять.
   – Мы должны выйти к людям. – Я все еще остаюсь при своем мнении, на которое, впрочем, Сержанту глубоко наплевать. – Я должна.
   Только за пределы комнат меня не выпустят.
   Кривая башня – та же тюрьма. И люди Сержанта имеют четкие инструкции. Я могу кричать, плакать, требовать, биться головой о стену… полагаю, добьюсь лишь того, что меня спеленают для пущей сохранности.
   – Нет.
   Какое это «нет» по счету? Сотое? Или больше?
   – Люди – это толпа. – Сержант снисходит до объяснения. – Толпа слышит то, что хочет слышать. Сейчас она слышит, что ты виновна. Покажешься – разорвет.
   Но есть же стража. Рыцари и…
   – Кроме того, тебе не позволят дойти. У Совета достаточно сил, чтобы ввязаться в бой, и Кормак рискнет. Здесь ты в безопасности. За пределами Башни – нет.
   И этого Сержанту достаточно, чтобы остальные аргументы он просто не слышал.
   Я замолкаю, смотрю на него. Он на меня.
   – Ты нашел Меррон?
   – Нет.
   – Ты искал?
   – Нет.
   – Ты должен хотя бы попытаться!
   – Я должен сберечь тебя. Любой ценой. Мои желания ничего не значат. Как и твои.
   Не следовало отворачиваться, но… я не понимаю! Как можно просто отступить, не попытавшись, не рискнув, и… и это очень похоже на предательство, в котором я принимаю непосредственное участие.
   Но в любом случае не следовало отворачиваться.
   Сержант сорвался:
   – Повзрослейте уже! Оба! Дети, которые до взрослых игрушек добрались! Идеалисты. Все по себе… и чтобы руки чистые остались. Ничем и никем не жертвовать. Никого не бросить. Не предать. А так не бывает, леди, чтобы по жизни да в белом пройти… твой муж пытался быть добрым со всеми. Эти же считают доброту слабостью. Люди? Нет людей. Есть стая. Озверевшая. Готовая рвать любого, сама не понимая зачем. Им плевать на закон, справедливость…
   – Всем?
   – Большинству. А кому не плевать, тот не выживет.
   – Тогда какой смысл ради них чем-то жертвовать?
   – Никакого. – Он вцепился обеими руками в волосы. – Считай, голосом крови.
   И о чем нам дальше говорить? О долге перед обществом или перед человеком, который не безразличен? Как там классики ставили вопрос? Все блага мира против детской слезы?
   Меррон давно не ребенок. Но ее ведь убьют, а я… я почти готова смириться.
   – Кормак – человек практичный. Он не станет возиться с тем, кто не представляет интереса. Если я сумею убедить его, что Меррон мне безразлична, то она умрет быстро. В противном случае ее будут резать на куски у меня на глазах. Такой вот выбор.
   У меня хватает сил посмотреть ему в глаза.
   – Да, Иза, это предательство. И подлость. Но я никогда не стремился быть героем…
   На третий день городская стража перешла под командование Совета. Вероятно, это было связано с созданием Нижней Палаты, куда вошли гильдийные старейшины и прочие уважаемые люди.
   Народ получил право голоса.
   И потребовал выдать нашу светлость.
   Сержант отказался.
   В Кривой башне остались люди Хендерсона и синие плащи. Дворцовая стража подчинилась воле лордов на четвертые сутки.
   Пятые. Не то от напряжения, не то от страха – а я все-таки боюсь того, чем это противостояние закончится, – меня тошнит.
   Мы ждем штурма.
 
   Меррон не знала, как долго она пробыла взаперти. Наверняка долго. Иногда приносили еду, воду. Ведро вот не забирали, но Меррон к запаху притерпелась. Да и вообще, выяснилось, что привыкнуть можно ко многому.
   К холоду. К зудящей коже. К соломе. Грязному одеялу.
   Злости.
   Причем злость была иррациональной: сколько Меррон ни пыталась найти виноватого, всякий раз приходила к выводу, что сама дура. Время от времени злость сменялась отчаянной надеждой на спасение. Меррон пересаживалась к двери, прижималась щекой к сырому дереву и начинала слушать тишину. Хотелось уловить в ней шаги. И чтобы дверь открылась и ей сказали: