– А ну-ка идите сюда, говнюки, – по-немецки прошипел он. – Я тут, в углу. Ну-ка, возьмите меня. Или слабо?
В ответ ни шороха, ни звука.
– Я тут. Вы что, не видите меня? Ну, в чем дело? Давайте, ребята, поживей!
Он услыхал, как шагнул вперед один, потом другой. Послышалась брань налетевшего на кресло охранника. Этого знака и дожидался Лимас. Бросив на пол коробок, он, крадучись, шаг за шагом, двинулся вперед, выставив левую руку, как человек, раздвигающий ветви в лесу. Наконец он почувствовал под рукой чью-то руку и теплую, колючую ткань солдатской формы. Он тихонько постучал левой рукой по руке солдата, и тут же услышал испуганный шепот.
– Это ты, Ганс? – спросил солдат по-немецки.
– Заткнись, идиот, – прошептал, в ответ Лимас и в тот же миг схватил противника за волосы, рванул его голову на себя и вниз, нанес ребром правой ладони жуткий режущий удар в затылок, рванул его кверху и ударил кулаком в горло. Когда он отпустил солдата тот безжизненно рухнул на пол. И тут же во всем доме зажегся свет.
В проеме двери стоял молодой капитан народной полиции с сигарой в зубах. Сзади были еще двое. Один довольно молодой в гражданском платье и с пистолетом в руке. Лимасу показалось, что это пистолет чешского производства с обоймой в рукояти. Все трое глядели на лежавшего на полу. Кто-то отпер наружную дверь. Лимас обернулся на шум, но тут же раздался чей-то крик – кажется, капитана, приказывавшего ему не шевелиться. Он снова повернулся к ним.
Лимас не успел защититься от удара. Страшного удара, будто проломившего голову. Падая и теряя сознание, Лимас спросил себя, чем же они его ударили – может быть, револьвером старого образца.
Он очнулся под пение заключенных и ругань тюремщика, приказывающего им заткнуться. Лимас открыл глаза, и мозг яркой вспышкой пронзила боль. Он лежал неподвижно, стараясь не закрывать глаз и следя за яркими фрагментами видений, проносящихся перед его взором. Прислушался к собственным ощущениям: ноги были холодны, как лед, разило кислым запахом арестантской одежды. Пение смолкло, и Лимасу вдруг захотелось услышать его вновь, хотя он прекрасно понимал, что этого не будет. Он попробовал поднять руку, чтобы стереть со щеки запекшуюся кровь, но обнаружил, что руки скручены за спиной. Ноги тоже, должно быть, были связаны, они затекли и поэтому были такими холодными. Он с трудом огляделся, пытаясь хоть немного оторвать голову от пола, и с удивлением увидел собственные колени. Попробовал было вытянуть ноги, но тут же почувствовал такую боль, что не смог сдержать затравленного, горестного крика, похожего на вопль казнимого на дыбе. Он полежал немного, тяжело дыша и стараясь совладать с болью, а потом со свойственной ему извращенной настырностью решил еще раз, теперь уже медленней, вытянуть ноги. Сразу же вернулась мучительная боль, и Лимас понял наконец ее причину: ноги и руки были скованы между собой за спиной. Как только он разгибал ноги, цепь натягивалась, вдавливая плечи и израненную голову в каменный пол. Они, должно быть, сильно избили его, пока он был без сознания, все тело онемело и жутко ныло в паху. Интересно, убил ли он охранника? Хотелось надеяться, что убил.
Над головой горел свет – яркий, больничный, слепящий. Никакой мебели, только белые стены, обступавшие его со всех сторон, да серая стальная дверь приятного известнякового цвета, какой можно увидеть в обставленных со вкусом лондонских домах. Больше ничего. Ничего, на чем можно было бы сосредоточиться, только дикая боль.
Он лежал так, наверное, долгие часы, прежде чем за ним пришли. От яркого света было жарко. Жутко хотелось пить, но Лимас не желал ни о чем просить их. Наконец дверь открылась, и на пороге появился Мундт. С первого взгляда Лимас понял, что это он. Смайли много рассказывал ему о Мундте.
В ответ ни шороха, ни звука.
– Я тут. Вы что, не видите меня? Ну, в чем дело? Давайте, ребята, поживей!
Он услыхал, как шагнул вперед один, потом другой. Послышалась брань налетевшего на кресло охранника. Этого знака и дожидался Лимас. Бросив на пол коробок, он, крадучись, шаг за шагом, двинулся вперед, выставив левую руку, как человек, раздвигающий ветви в лесу. Наконец он почувствовал под рукой чью-то руку и теплую, колючую ткань солдатской формы. Он тихонько постучал левой рукой по руке солдата, и тут же услышал испуганный шепот.
– Это ты, Ганс? – спросил солдат по-немецки.
– Заткнись, идиот, – прошептал, в ответ Лимас и в тот же миг схватил противника за волосы, рванул его голову на себя и вниз, нанес ребром правой ладони жуткий режущий удар в затылок, рванул его кверху и ударил кулаком в горло. Когда он отпустил солдата тот безжизненно рухнул на пол. И тут же во всем доме зажегся свет.
В проеме двери стоял молодой капитан народной полиции с сигарой в зубах. Сзади были еще двое. Один довольно молодой в гражданском платье и с пистолетом в руке. Лимасу показалось, что это пистолет чешского производства с обоймой в рукояти. Все трое глядели на лежавшего на полу. Кто-то отпер наружную дверь. Лимас обернулся на шум, но тут же раздался чей-то крик – кажется, капитана, приказывавшего ему не шевелиться. Он снова повернулся к ним.
Лимас не успел защититься от удара. Страшного удара, будто проломившего голову. Падая и теряя сознание, Лимас спросил себя, чем же они его ударили – может быть, револьвером старого образца.
Он очнулся под пение заключенных и ругань тюремщика, приказывающего им заткнуться. Лимас открыл глаза, и мозг яркой вспышкой пронзила боль. Он лежал неподвижно, стараясь не закрывать глаз и следя за яркими фрагментами видений, проносящихся перед его взором. Прислушался к собственным ощущениям: ноги были холодны, как лед, разило кислым запахом арестантской одежды. Пение смолкло, и Лимасу вдруг захотелось услышать его вновь, хотя он прекрасно понимал, что этого не будет. Он попробовал поднять руку, чтобы стереть со щеки запекшуюся кровь, но обнаружил, что руки скручены за спиной. Ноги тоже, должно быть, были связаны, они затекли и поэтому были такими холодными. Он с трудом огляделся, пытаясь хоть немного оторвать голову от пола, и с удивлением увидел собственные колени. Попробовал было вытянуть ноги, но тут же почувствовал такую боль, что не смог сдержать затравленного, горестного крика, похожего на вопль казнимого на дыбе. Он полежал немного, тяжело дыша и стараясь совладать с болью, а потом со свойственной ему извращенной настырностью решил еще раз, теперь уже медленней, вытянуть ноги. Сразу же вернулась мучительная боль, и Лимас понял наконец ее причину: ноги и руки были скованы между собой за спиной. Как только он разгибал ноги, цепь натягивалась, вдавливая плечи и израненную голову в каменный пол. Они, должно быть, сильно избили его, пока он был без сознания, все тело онемело и жутко ныло в паху. Интересно, убил ли он охранника? Хотелось надеяться, что убил.
Над головой горел свет – яркий, больничный, слепящий. Никакой мебели, только белые стены, обступавшие его со всех сторон, да серая стальная дверь приятного известнякового цвета, какой можно увидеть в обставленных со вкусом лондонских домах. Больше ничего. Ничего, на чем можно было бы сосредоточиться, только дикая боль.
Он лежал так, наверное, долгие часы, прежде чем за ним пришли. От яркого света было жарко. Жутко хотелось пить, но Лимас не желал ни о чем просить их. Наконец дверь открылась, и на пороге появился Мундт. С первого взгляда Лимас понял, что это он. Смайли много рассказывал ему о Мундте.
Глава 17. Мундт
Его развязали и помогли подняться, но едва кровь прихлынула к рукам и ногам, а суставы освободились от чудовищного напряжения, он снова рухнул на пол. Больше ему не помогали, они просто стояли над ним, глазея на него с любопытством детей, разглядывающих насекомое. Потом из-за спины Мундта вышел охранник и крикнул Лимасу, чтобы тот вставал. Лимас подполз к стене и, цепляясь дрожащими руками за белый кирпич, стал медленно подниматься. Он почти уже был на ногах, но тут охранник ударил его, и он упал. И снова начал подниматься. Теперь уже никто не мешал ему. И вот он наконец встал, прислонившись спиной к стене. Тут он заметил, что охранник переносит тяжесть тела на левую ногу, и понял, что тот снова ударит его. Собрав остатки сил, Лимас рванулся вперед и двинул охранника головой в лицо. Теперь они рухнули вместе, Лимас оказался наверху. Высвободившись, охранник встал, а Лимас продолжал лежать, ожидая неминуемой кары. Но Мундт что-то сказал охраннику, и Лимас почувствовал, как его схватили за руки и за ноги. Когда его волокли по коридору, он услышал, как захлопнулась дверь камеры. Страшно хотелось пить.
Его втащили в маленькую уютную комнату с письменным столом и креслами. На зарешеченных окнах полуопущенные шведские шторы. Мундт сел за стол а Лимас, чуть прикрыв глаза, сидел в кресле. Охранники встали у двери.
– Пить, – попросил Лимас.
– Виски?
– Воды.
Мундт наполнил графин из-под крана в углу комнаты и поставил его вместе со стаканом на стол.
– Принесите чего-нибудь поесть, – распорядился он.
Один из охранников вышел и вернулся с чашкой бульона и кусочками колбасы. Пока Лимас ел, они молча наблюдали за ним.
– Где Фидлер? – спросил он наконец.
– Арестован, – коротко ответил Мундт.
– За что?
– Заговор с целью подрыва госбезопасности.
Лимас спокойно кивнул.
– Значит, ваша взяла. Когда его арестовали?
– Прошлой ночью.
Лимас помолчал, пытаясь сосредоточиться на Мундте.
– А что будет со мной? – спросил он.
– Вы свидетель по его делу. Потом вас, разумеется, тоже будут судить.
– Выходит, я участник лондонской операции по дискредитации Мундта?
Мундт кивнул. Потом прикурил сигарету и передал ее через охранника Лимасу.
– Совершенно верно, – сказал он.
Охранник подошел к Лимасу и с явным отвращением сунул ему в рот сигарету.
– Изящная операция, – заметил Лимас. – Ну и мудрецы эти китайцы, – добавил он.
Мундт промолчал. В ходе дальнейшей беседы Лимас постепенно привык к таким паузам. У Мундта был довольно приятный голос, чего Лимас никак не ожидал, но говорил он редко. В этом и заключался секрет его исключительного самообладания: он говорил лишь тогда, когда считал нужным. Это отличало его от большинства профессиональных следователей, которые обычно брали инициативу на себя, создавая атмосферу некоторой доверительности и используя в своих целях психологическую зависимость заключенного от тюремщика. Мундт презирал подобные методы работы: он был человеком фактов и поступков. Лимасу был по душе именно такой стиль.
Внешность Мундта полностью соответствовала его темпераменту. У него было телосложение атлета. Красивые волосы были коротко острижены, причесаны и приглажены. Черты его молодого лица были жесткими и резкими, выражение – устрашающе прямым: тут не было места ни юмору, ни фантазии. Выглядел он молодо, но не слишком: старшие, должно быть, относились к нему со всей серьезностью. Он был хорошо сложен. Стандартная одежда прекрасно сидела на его стандартной фигуре. Глядя на Мундта, Лимасу нетрудно было вспомнить о том, что тот убийца. В нем ощущалась холодность и безжалостная самоуверенность, делавшие его великолепным кандидатом на роль палача. Это был крайне жестокий человек.
– Обвинение, по которому вы, если потребуется, предстанете перед судом, – убийство, – спокойно сказал Мундт.
– Значит, охранник мертв? – спросил Лимас.
Волна резкой боли снова захлестнула мозг.
Мундт кивнул.
– С учетом данного обстоятельства обвинение в шпионаже представляет собой чисто академический интерес. Я рекомендовал публичное слушание дела Фидлера. Такова же и рекомендация Президиума.
– И вам нужно мое признание?
– Да.
– Другими словами, у вас нет никаких доказательств.
– Доказательства у нас появятся. У нас будет ваше признание. – В голосе Мундта не было злобы. Не было в нем и нажима или театрального наигрыша. – С другой стороны, в вашем случае можно будет говорить о смягчающих обстоятельствах: вас шантажировала британская разведка; они обвинили вас в краже денег и потребовали участия в реваншистском заговоре против меня. Такая речь в вашу защиту, несомненно, понравится суду.
Лимас, казалось, вдруг начисто утратил самообладание.
– Как вы узнали о том, что меня обвинили в краже?
Мундт молчал.
– Фидлер оказался сущим идиотом, – наконец заговорил он. – Как только я прочитал отчет нашего друга Петерса, я сразу понял, для чего вас заслали. И понял, что Фидлер на это купится. Фидлер безумно ненавидит меня. – Мундт кивнул, как бы подтверждая истинность собственных слов. – А вашим людям это, конечно, известно. Весьма хитрая операция. Кто же ее придумал? Наверняка Смайли. Он?
Лимас ничего не ответил.
– Я затребовал у Фидлера отчет о его расследовании ваших показаний, – продолжал Мундт. – Велел ему прислать мне все материалы. Он стал тянуть время, и я понял, что не ошибся. Вчера он разослал материалы всем членам Президиума, забыв прислать мне копии. Кто-то в Лондоне очень хорошо поработал.
Лимас снова промолчал.
– Когда вы в последний раз виделись со Смайли? – как бы между прочим спросил Мундт.
Лимас помедлил, не зная, что говорить. Голова раскалывалась от боли.
– Когда вы виделись с ним в последний раз? – настаивал Мундт.
– Не помню, – ответил Лимас. – Он, собственно уже отошел от дел. Просто заглядывает к нам время от времени.
– Они ведь большие друзья с Петером Гийомом?
– Кажется, да.
– Гийом, как вам известно, ведал экономической ситуацией в ГДР. Крошечный отдел в вашем Департаменте. Вы, наверное, даже толком не знали, чем они там занимаются.
– Да.
От чудовищной боли в голове Лимас почти ничего не видел и не слышал. Его тошнило.
– Ну, и когда же вы виделись со Смайли?
– Не помню.., не могу вспомнить…
Мундт покачал головой.
– У вас поразительно хорошая память, во всяком случае, на все, что может опорочить меня. Любой человек в состоянии вспомнить, когда он в последний раз виделся с кем-нибудь. Ну, скажите-ка, это было после вашего возвращения из Берлина?
– Кажется, да. Я случайно столкнулся с ним в Цирке.., в Лондоне. – Лимас закрыл глаза. Он обливался потом. – Я не могу больше разговаривать, Мундт. Мне плохо.., мне очень плохо…
– После того как Эш вышел на вас – угодил в подстроенную ему ловушку, – вы, кажется, с ним обедали?
– Да, обедал.
– Вы расстались примерно в четыре часа. Куда вы пошли потом?
– Вроде бы в Сити. Точно не помню. Ради Бога, Мундт, – застонал он, сжимая голову руками, – я больше не могу… Проклятая голова…
– Ну, и куда же вы отправились? Почему избавились от «хвоста»? Почему вы так старались улизнуть от слежки?
Лимас ничего не ответил. Сжимая голову, он судорожно глотал воздух.
– Ответьте на один только этот вопрос, и я отпущу вас. Вас уложат в постель. Позволят спать сколько захотите. А иначе вас отправят в ту же камеру. Понятно? Свяжут, закуют и оставят валяться на полу, как животное. Ясно? Ну, куда вы отправились?
Дикая пульсация боли в голове еще больше усилилась, комната заплясала перед глазами. Лимас услышал чьи-то голоса и шум шагов, вокруг заскользили призрачные тени; кто-то что-то кричал, но кричал не ему, кто-то открыл дверь, да, конечно, кто-то открыл дверь. Комната заполнилась людьми, кричали все разом, потом стали уходить, кто-то ушел, Лимас слышал, как они уходят, грохот их шагов отзывался ударами в его голове. Потом все замерло и наступила тишина. На лоб, словно длань самого Милосердия, легло мокрое полотенце, и чьи-то добрые руки понесли его куда-то.
Он очнулся в больничной кровати, у изножья которой, покуривая сигарету, стоял Фидлер.
Его втащили в маленькую уютную комнату с письменным столом и креслами. На зарешеченных окнах полуопущенные шведские шторы. Мундт сел за стол а Лимас, чуть прикрыв глаза, сидел в кресле. Охранники встали у двери.
– Пить, – попросил Лимас.
– Виски?
– Воды.
Мундт наполнил графин из-под крана в углу комнаты и поставил его вместе со стаканом на стол.
– Принесите чего-нибудь поесть, – распорядился он.
Один из охранников вышел и вернулся с чашкой бульона и кусочками колбасы. Пока Лимас ел, они молча наблюдали за ним.
– Где Фидлер? – спросил он наконец.
– Арестован, – коротко ответил Мундт.
– За что?
– Заговор с целью подрыва госбезопасности.
Лимас спокойно кивнул.
– Значит, ваша взяла. Когда его арестовали?
– Прошлой ночью.
Лимас помолчал, пытаясь сосредоточиться на Мундте.
– А что будет со мной? – спросил он.
– Вы свидетель по его делу. Потом вас, разумеется, тоже будут судить.
– Выходит, я участник лондонской операции по дискредитации Мундта?
Мундт кивнул. Потом прикурил сигарету и передал ее через охранника Лимасу.
– Совершенно верно, – сказал он.
Охранник подошел к Лимасу и с явным отвращением сунул ему в рот сигарету.
– Изящная операция, – заметил Лимас. – Ну и мудрецы эти китайцы, – добавил он.
Мундт промолчал. В ходе дальнейшей беседы Лимас постепенно привык к таким паузам. У Мундта был довольно приятный голос, чего Лимас никак не ожидал, но говорил он редко. В этом и заключался секрет его исключительного самообладания: он говорил лишь тогда, когда считал нужным. Это отличало его от большинства профессиональных следователей, которые обычно брали инициативу на себя, создавая атмосферу некоторой доверительности и используя в своих целях психологическую зависимость заключенного от тюремщика. Мундт презирал подобные методы работы: он был человеком фактов и поступков. Лимасу был по душе именно такой стиль.
Внешность Мундта полностью соответствовала его темпераменту. У него было телосложение атлета. Красивые волосы были коротко острижены, причесаны и приглажены. Черты его молодого лица были жесткими и резкими, выражение – устрашающе прямым: тут не было места ни юмору, ни фантазии. Выглядел он молодо, но не слишком: старшие, должно быть, относились к нему со всей серьезностью. Он был хорошо сложен. Стандартная одежда прекрасно сидела на его стандартной фигуре. Глядя на Мундта, Лимасу нетрудно было вспомнить о том, что тот убийца. В нем ощущалась холодность и безжалостная самоуверенность, делавшие его великолепным кандидатом на роль палача. Это был крайне жестокий человек.
– Обвинение, по которому вы, если потребуется, предстанете перед судом, – убийство, – спокойно сказал Мундт.
– Значит, охранник мертв? – спросил Лимас.
Волна резкой боли снова захлестнула мозг.
Мундт кивнул.
– С учетом данного обстоятельства обвинение в шпионаже представляет собой чисто академический интерес. Я рекомендовал публичное слушание дела Фидлера. Такова же и рекомендация Президиума.
– И вам нужно мое признание?
– Да.
– Другими словами, у вас нет никаких доказательств.
– Доказательства у нас появятся. У нас будет ваше признание. – В голосе Мундта не было злобы. Не было в нем и нажима или театрального наигрыша. – С другой стороны, в вашем случае можно будет говорить о смягчающих обстоятельствах: вас шантажировала британская разведка; они обвинили вас в краже денег и потребовали участия в реваншистском заговоре против меня. Такая речь в вашу защиту, несомненно, понравится суду.
Лимас, казалось, вдруг начисто утратил самообладание.
– Как вы узнали о том, что меня обвинили в краже?
Мундт молчал.
– Фидлер оказался сущим идиотом, – наконец заговорил он. – Как только я прочитал отчет нашего друга Петерса, я сразу понял, для чего вас заслали. И понял, что Фидлер на это купится. Фидлер безумно ненавидит меня. – Мундт кивнул, как бы подтверждая истинность собственных слов. – А вашим людям это, конечно, известно. Весьма хитрая операция. Кто же ее придумал? Наверняка Смайли. Он?
Лимас ничего не ответил.
– Я затребовал у Фидлера отчет о его расследовании ваших показаний, – продолжал Мундт. – Велел ему прислать мне все материалы. Он стал тянуть время, и я понял, что не ошибся. Вчера он разослал материалы всем членам Президиума, забыв прислать мне копии. Кто-то в Лондоне очень хорошо поработал.
Лимас снова промолчал.
– Когда вы в последний раз виделись со Смайли? – как бы между прочим спросил Мундт.
Лимас помедлил, не зная, что говорить. Голова раскалывалась от боли.
– Когда вы виделись с ним в последний раз? – настаивал Мундт.
– Не помню, – ответил Лимас. – Он, собственно уже отошел от дел. Просто заглядывает к нам время от времени.
– Они ведь большие друзья с Петером Гийомом?
– Кажется, да.
– Гийом, как вам известно, ведал экономической ситуацией в ГДР. Крошечный отдел в вашем Департаменте. Вы, наверное, даже толком не знали, чем они там занимаются.
– Да.
От чудовищной боли в голове Лимас почти ничего не видел и не слышал. Его тошнило.
– Ну, и когда же вы виделись со Смайли?
– Не помню.., не могу вспомнить…
Мундт покачал головой.
– У вас поразительно хорошая память, во всяком случае, на все, что может опорочить меня. Любой человек в состоянии вспомнить, когда он в последний раз виделся с кем-нибудь. Ну, скажите-ка, это было после вашего возвращения из Берлина?
– Кажется, да. Я случайно столкнулся с ним в Цирке.., в Лондоне. – Лимас закрыл глаза. Он обливался потом. – Я не могу больше разговаривать, Мундт. Мне плохо.., мне очень плохо…
– После того как Эш вышел на вас – угодил в подстроенную ему ловушку, – вы, кажется, с ним обедали?
– Да, обедал.
– Вы расстались примерно в четыре часа. Куда вы пошли потом?
– Вроде бы в Сити. Точно не помню. Ради Бога, Мундт, – застонал он, сжимая голову руками, – я больше не могу… Проклятая голова…
– Ну, и куда же вы отправились? Почему избавились от «хвоста»? Почему вы так старались улизнуть от слежки?
Лимас ничего не ответил. Сжимая голову, он судорожно глотал воздух.
– Ответьте на один только этот вопрос, и я отпущу вас. Вас уложат в постель. Позволят спать сколько захотите. А иначе вас отправят в ту же камеру. Понятно? Свяжут, закуют и оставят валяться на полу, как животное. Ясно? Ну, куда вы отправились?
Дикая пульсация боли в голове еще больше усилилась, комната заплясала перед глазами. Лимас услышал чьи-то голоса и шум шагов, вокруг заскользили призрачные тени; кто-то что-то кричал, но кричал не ему, кто-то открыл дверь, да, конечно, кто-то открыл дверь. Комната заполнилась людьми, кричали все разом, потом стали уходить, кто-то ушел, Лимас слышал, как они уходят, грохот их шагов отзывался ударами в его голове. Потом все замерло и наступила тишина. На лоб, словно длань самого Милосердия, легло мокрое полотенце, и чьи-то добрые руки понесли его куда-то.
Он очнулся в больничной кровати, у изножья которой, покуривая сигарету, стоял Фидлер.
Глава 18. Фидлер
Лимас огляделся по сторонам. Постель с простынями. Палата на одного, окно без решеток, лишь занавески, а за ними матовое стекло. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый линолеум на полу. И Фидлер, стоящий над ним с сигаретой в зубах.
Санитарка принесла еду: яйца, жидкий бульончик и фрукты. Чувствовал он себя отвратительно, но решил, что поесть все же следует. Он принялся за еду. Фидлер продолжал глядеть на него.
– Как вы себя чувствуете?
– Чудовищно, – ответил Лимас.
– Но немного получше?
– Вроде бы да. – Лимас помолчал. – Эти мерзавцы измолотили меня.
– Вы убили охранника. Вам это известно?
– Я так и предполагал… А чего они ожидали, действуя столь идиотично? Почему не взяли нас обоих сразу? Зачем было вырубать свет? Они явно перестарались.
– Боюсь, что мы, немцы, всегда готовы перестараться. У вас там довольствуются тем, что необходимо.
Они замолчали.
– А что было с вами? – спросил Лимас.
– Тоже допросили с пристрастием.
– Люди Мундта?
– Они и лично Мундт. Очень странное ощущение!
– Можно сказать и так.
– Нет, нет, я говорю не о физической боли. В смысле боли это было сущим кошмаром. Но у Myндта, видите ли, были личные причины поглумиться надо мной. Независимо от моих показаний.
– Потому что вы высосали из пальца всю эту историю?
– Потому что я еврей.
– О Господи, – вздохнул Лимас. – Поэтому меня обрабатывали с особым усердием. А он стоял рядом и все время шептал мне… Все это очень странно…
– Что он шептал?
Фидлер помолчал, а потом пробормотал:
– Ладно, все уже позади.
– Но что все это значит? Что случилось?
– В тот день, когда нас арестовали, я обратился в Президиум за ордером на арест Мундта.
– Вы рехнулись, Фидлер. Я говорил вам, что вы просто рехнулись. Он никогда…
– Кроме предоставленных вами, у нас имелись против него и другие улики. Я собирал их по крупицам в течение последних трех лет. Вы дали нам решающее доказательство, вот и все. Как только это стало ясно, я разослал докладную всем членам Президиума. Кроме Мундта. Они получили ее в тот день, когда я потребовал его ареста.
– В тот день, когда он арестовал нас.
– Да. Я знал, что Мундт без боя не сдастся. Знал, что у него есть в Президиуме друзья или по крайней мере сторонники. Люди, которые испугаются и прибегут к нему, как только получат докладную. Но я был уверен, что в конце концов он проиграет. Президиум получил страшное оружие против него – мою докладную. Нас тут пытали, а они тем временем читали и перечитывали ее, пока не поняли, что все в ней точно. И каждый из них понял, что все остальные тоже понимают это. И они начали действовать. Объединенные общим страхом, общей слабостью и общим знанием фактов, они выступили против него и назначили трибунал.
– Трибунал?
– Закрытый, разумеется. Он состоится завтра. Мундт арестован.
– А какие у вас еще улики? Что вам удалось собрать?
– Завтра узнаете, – улыбаясь, ответил Фидлер. – Всему свое время.
Он замолчал, глядя на Лимаса.
– А этот трибунал, – спросил Лимас, – как он проводится?
– Все зависит от президента. Не забывайте, это ведь не народный суд. Скорее похоже на следственную комиссию – заседание комиссии, назначенной Президиумом для расследования обстоятельств определенного дела. Трибунал не выносит приговор, он дает рекомендацию. Но в случае вроде нынешнего рекомендация равнозначна приговору. Просто она остается секретной как часть работы Президиума.
– А как ведется расследование? Адвокат? Судьи?
– Там будут трое судей, – сказал Фидлер, – и адвокат. Завтра я выступлю обвинителем по делу Мундта. А защищать его будет Карден.
– Кто такой Карден?
Фидлер помолчал.
– На редкость крутой мужик, – сказал он. – Внешне смахивает на сельского врача – невзрачный и благодушный. Но он прошел через Бухенвальд.
– Почему Мундт не взял защиту на себя?
– Не захотел. Говорят, у Кардена есть свидетель защиты.
Лимас пожал плечами.
– Ну, это уже ваши проблемы, – сказал он.
Они снова замолчали. Потом Фидлер сказал:
– Я бы не удивился – во всяком случае, не настолько удивился, – если бы он истязал меня из ненависти или зависти ко мне. Понимаете? Бесконечная, мучительная боль и все время твердишь себе: или я потеряю сознание, или сумею перетерпеть ее, природа решит сама. А боль все усиливается и усиливается, словно натягивается струна. Ты думаешь, что это уже предел, что сильнее болеть не может, а оно болит сильней и сильней, а природа помогает только в одном – различать степень боли. И все это время Мундт шептал мне; «Жид.., жид поганый…» Я мог бы понять – наверняка мог бы, – если бы он пытал меня во имя идеи, если угодно, во благо партии или из ненависти лично ко мне. Но это было не так, он ненавидит…
– Ладно, – оборвал его Лимас. – Он ублюдок. Вам следовало бы знать это.
– Да, – согласился Фидлер, – он ублюдок.
Фидлер казался взволнованным. «Ему нужно выговориться», – подумал Лимас.
– Я постоянно вспоминал вас, – продолжал Фидлер. – Часто вспоминал наш разговор, вы помните, тот, про мотор.
– Какой еще мотор?
Фидлер улыбнулся.
– Извините, это буквальный перевод. Я имею в виду Motor – двигатель, движитель, побудительную силу, как там это называют верующие христиане…
– Я не верующий.
Фидлер пожал плечами.
– Вы понимаете, что я имею в виду. – Он снова улыбнулся. – То, что вас потрясает… Ну, попробую сформулировать это иначе. Допустим, Мундт прав. Знаете, он заставлял меня признаться в том, что я вступил в сговор с британской разведкой, решившей разделаться с ним. Понимаете его логику? Будто бы вся операция была задумана британской разведслужбой с целью втянуть нас, точнее, меня в дело по ликвидации самого опасного для них человека в Отделе. То есть заставить нас обратить собственное оружие против себя самих.
– Он подъезжал с этим и ко мне, – равнодушно заметил Лимас. – Будто бы я все это и задумал.
– Я говорю сейчас не о том: допустим, все так и было. Допустим, это правда. Я говорю это исключительно ради примера, как гипотезу. Так вот, вы могли бы убить человека, невинного человека?..
– Мундт сам убийца.
– Ну, а допустим, он не был бы убийцей? Допустим, что задумали бы убить меня? Лондон пошел бы на это?
– В зависимости от обстоятельств. В зависимости от того, насколько это необходимо…
– Ах, вот как, – с удовлетворением отметил Фидлер. – В зависимости от обстоятельств. Точно так же поступал и Сталин. Статистика жертв и дорожная катастрофа. Что ж, для меня это большое облегчение.
– Почему?
– Вам надо поспать, – сказал Фидлер. – Закажите, что хотите на обед. Вам принесут все, что скажете. Поговорим завтра. – Уже дойдя до двери, он обернулся и добавил:
– Мы все одинаковы, вот что забавно. Мы все одинаковы.
Лимас вскоре заснул в твердой уверенности, что Фидлер – его союзник и что в ближайшее время они вместе поставят Мундта к стенке. Именно этого уже давно хотелось Лимасу.
Санитарка принесла еду: яйца, жидкий бульончик и фрукты. Чувствовал он себя отвратительно, но решил, что поесть все же следует. Он принялся за еду. Фидлер продолжал глядеть на него.
– Как вы себя чувствуете?
– Чудовищно, – ответил Лимас.
– Но немного получше?
– Вроде бы да. – Лимас помолчал. – Эти мерзавцы измолотили меня.
– Вы убили охранника. Вам это известно?
– Я так и предполагал… А чего они ожидали, действуя столь идиотично? Почему не взяли нас обоих сразу? Зачем было вырубать свет? Они явно перестарались.
– Боюсь, что мы, немцы, всегда готовы перестараться. У вас там довольствуются тем, что необходимо.
Они замолчали.
– А что было с вами? – спросил Лимас.
– Тоже допросили с пристрастием.
– Люди Мундта?
– Они и лично Мундт. Очень странное ощущение!
– Можно сказать и так.
– Нет, нет, я говорю не о физической боли. В смысле боли это было сущим кошмаром. Но у Myндта, видите ли, были личные причины поглумиться надо мной. Независимо от моих показаний.
– Потому что вы высосали из пальца всю эту историю?
– Потому что я еврей.
– О Господи, – вздохнул Лимас. – Поэтому меня обрабатывали с особым усердием. А он стоял рядом и все время шептал мне… Все это очень странно…
– Что он шептал?
Фидлер помолчал, а потом пробормотал:
– Ладно, все уже позади.
– Но что все это значит? Что случилось?
– В тот день, когда нас арестовали, я обратился в Президиум за ордером на арест Мундта.
– Вы рехнулись, Фидлер. Я говорил вам, что вы просто рехнулись. Он никогда…
– Кроме предоставленных вами, у нас имелись против него и другие улики. Я собирал их по крупицам в течение последних трех лет. Вы дали нам решающее доказательство, вот и все. Как только это стало ясно, я разослал докладную всем членам Президиума. Кроме Мундта. Они получили ее в тот день, когда я потребовал его ареста.
– В тот день, когда он арестовал нас.
– Да. Я знал, что Мундт без боя не сдастся. Знал, что у него есть в Президиуме друзья или по крайней мере сторонники. Люди, которые испугаются и прибегут к нему, как только получат докладную. Но я был уверен, что в конце концов он проиграет. Президиум получил страшное оружие против него – мою докладную. Нас тут пытали, а они тем временем читали и перечитывали ее, пока не поняли, что все в ней точно. И каждый из них понял, что все остальные тоже понимают это. И они начали действовать. Объединенные общим страхом, общей слабостью и общим знанием фактов, они выступили против него и назначили трибунал.
– Трибунал?
– Закрытый, разумеется. Он состоится завтра. Мундт арестован.
– А какие у вас еще улики? Что вам удалось собрать?
– Завтра узнаете, – улыбаясь, ответил Фидлер. – Всему свое время.
Он замолчал, глядя на Лимаса.
– А этот трибунал, – спросил Лимас, – как он проводится?
– Все зависит от президента. Не забывайте, это ведь не народный суд. Скорее похоже на следственную комиссию – заседание комиссии, назначенной Президиумом для расследования обстоятельств определенного дела. Трибунал не выносит приговор, он дает рекомендацию. Но в случае вроде нынешнего рекомендация равнозначна приговору. Просто она остается секретной как часть работы Президиума.
– А как ведется расследование? Адвокат? Судьи?
– Там будут трое судей, – сказал Фидлер, – и адвокат. Завтра я выступлю обвинителем по делу Мундта. А защищать его будет Карден.
– Кто такой Карден?
Фидлер помолчал.
– На редкость крутой мужик, – сказал он. – Внешне смахивает на сельского врача – невзрачный и благодушный. Но он прошел через Бухенвальд.
– Почему Мундт не взял защиту на себя?
– Не захотел. Говорят, у Кардена есть свидетель защиты.
Лимас пожал плечами.
– Ну, это уже ваши проблемы, – сказал он.
Они снова замолчали. Потом Фидлер сказал:
– Я бы не удивился – во всяком случае, не настолько удивился, – если бы он истязал меня из ненависти или зависти ко мне. Понимаете? Бесконечная, мучительная боль и все время твердишь себе: или я потеряю сознание, или сумею перетерпеть ее, природа решит сама. А боль все усиливается и усиливается, словно натягивается струна. Ты думаешь, что это уже предел, что сильнее болеть не может, а оно болит сильней и сильней, а природа помогает только в одном – различать степень боли. И все это время Мундт шептал мне; «Жид.., жид поганый…» Я мог бы понять – наверняка мог бы, – если бы он пытал меня во имя идеи, если угодно, во благо партии или из ненависти лично ко мне. Но это было не так, он ненавидит…
– Ладно, – оборвал его Лимас. – Он ублюдок. Вам следовало бы знать это.
– Да, – согласился Фидлер, – он ублюдок.
Фидлер казался взволнованным. «Ему нужно выговориться», – подумал Лимас.
– Я постоянно вспоминал вас, – продолжал Фидлер. – Часто вспоминал наш разговор, вы помните, тот, про мотор.
– Какой еще мотор?
Фидлер улыбнулся.
– Извините, это буквальный перевод. Я имею в виду Motor – двигатель, движитель, побудительную силу, как там это называют верующие христиане…
– Я не верующий.
Фидлер пожал плечами.
– Вы понимаете, что я имею в виду. – Он снова улыбнулся. – То, что вас потрясает… Ну, попробую сформулировать это иначе. Допустим, Мундт прав. Знаете, он заставлял меня признаться в том, что я вступил в сговор с британской разведкой, решившей разделаться с ним. Понимаете его логику? Будто бы вся операция была задумана британской разведслужбой с целью втянуть нас, точнее, меня в дело по ликвидации самого опасного для них человека в Отделе. То есть заставить нас обратить собственное оружие против себя самих.
– Он подъезжал с этим и ко мне, – равнодушно заметил Лимас. – Будто бы я все это и задумал.
– Я говорю сейчас не о том: допустим, все так и было. Допустим, это правда. Я говорю это исключительно ради примера, как гипотезу. Так вот, вы могли бы убить человека, невинного человека?..
– Мундт сам убийца.
– Ну, а допустим, он не был бы убийцей? Допустим, что задумали бы убить меня? Лондон пошел бы на это?
– В зависимости от обстоятельств. В зависимости от того, насколько это необходимо…
– Ах, вот как, – с удовлетворением отметил Фидлер. – В зависимости от обстоятельств. Точно так же поступал и Сталин. Статистика жертв и дорожная катастрофа. Что ж, для меня это большое облегчение.
– Почему?
– Вам надо поспать, – сказал Фидлер. – Закажите, что хотите на обед. Вам принесут все, что скажете. Поговорим завтра. – Уже дойдя до двери, он обернулся и добавил:
– Мы все одинаковы, вот что забавно. Мы все одинаковы.
Лимас вскоре заснул в твердой уверенности, что Фидлер – его союзник и что в ближайшее время они вместе поставят Мундта к стенке. Именно этого уже давно хотелось Лимасу.
Глава 19. Партийное собрание
Лиз нравилось в Лейпциге. Ей нравилась даже скудная обстановка – это привносило в поездку элемент самопожертвования. Дом, где ее поселили, был маленький, темный и бедный, еда плохая, и лучший кусок отдавали детям. За столом они постоянно беседовали о политике – Лиз и фрау Люман, секретарь местного комитета округа Лейпциг-Нойхаген, маленькая седая женщина, муж которой был начальником карьера по добыче гравия неподалеку от города. «Это похоже на жизнь в религиозной общине, – думала Лиз, – на жизнь в монастыре или, например, в кибуце. На пустой желудок мир выглядит гораздо привлекательней». Лиз немного знала немецкий, которому ее учила тетка и теперь с удивлением обнаружила, что быстро совершенствуется. Сперва она заговорила по-немецки с детьми, они улыбнулись и принялись помогать ей. Дети с самого начала обходились с ней крайне почтительно, словно она была выдающейся личностью или важной шишкой. На третий день один мальчик набрался храбрости и спросил, не привезла ли она им «оттуда» шоколада. Лиз стало стыдно, что она даже не подумала о гостинцах. А дети после этого перестали замечать ее.
Вечерами они занимались партийной работой. Распределяли литературу и посещали членов партии, которые не платили взносы или не являлись на собрания, устраиваемые округом на тему «Проблемы централизованного распределения сельскохозяйственной продукции», на которых присутствовали все секретари местных ячеек. Побывали они и на собрании консультативного совета рабочих машиностроительного завода на окраине города.
Наконец на четвертый день состоялось собрание их партийной ячейки. Лиз ожидала его с большим волнением, как пример того, чем станут когда-нибудь их заседания в Бэйсуотерском округе. Для обсуждения выбрали замечательную тему: «Мирное сосуществование после двух войн», и число участников обещало быть рекордным. О собрании оповестили всех работников отрасли, предусмотрели, чтобы в это время не было других мероприятий, и выбрали день, когда рано закрываются магазины.
На собрание пришло семь человек.
Семь человек да еще Лиз, секретарь ячейки и представитель округа. Лиз старалась бодриться, но на самом деле была крайне растеряна. Она плохо слушала оратора, к тому же он употреблял такие длинные сложноподчиненные предложения, что она ничего не могла разобрать, даже когда пыталась. Это было так похоже на их собрания в Бэйсуотере или на церковную службу в будний день (когда-то Лиз ходила в церковь) – та же маленькая группка потерянных и неуверенных в себе людей, та же напыщенность, то же ощущение великой идеи, запавшей в никудышные головы. На таких сборищах она всегда чувствовала одно и то же: ей было неприятно, но все же не хотелось, чтобы сюда зашел кто-то посторонний, ибо само по себе это было нечто абсолютное, предполагающее гонения и унижения и вызывающее в тебе ответную реакцию.
Но семь человек – это ничто, даже хуже, чем ничто, так как это свидетельствовало об инертности и равнодушии масс. И надрывало душу.
Помещение здесь было лучше, чем у них в Бэйсуотере, но и это не радовало. Дома ей доставляло удовольствие заниматься поисками помещения. Поначалу они пытались делать вид, будто они вовсе не партийная ячейка. Арендовали маленькие залы в барах, кафе или тайком собирались друг у друга на квартирах. Затем в ячейку вошел Билл Хейзел и предоставил для собраний классную комнату в школе, где он работал. Но даже это было весьма рискованно: директор полагал, что Билл ведет драматический кружок, так что, по крайней мере теоретически, их могли вышвырнуть оттуда в любой момент. И все же в каком-то смысле это больше нравилось Лиз, чем здешний Зал Мира со стенами из бетонных блоков, с трещинами по углам и большим портретом Ленина. И зачем они поместили портрет в такое дурацкое обрамление? Органные трубы по углам и тусклые лампочки. Это было похоже на сцену фашистских похорон. Время от времени ей приходило в голову, что Алек был прав: человек верит в то, во что хочет верить, но то, во что он верит, не обладает само по себе никакой ценностью. Как это он говорил? «Собака ищет, где у нее чешется. У разных собак чешется в разных местах». Нет, нет, Алек не прав, нельзя так говорить. Мир, свобода, равенство – все это ценности, бесспорные ценности. А история? Законы, которые доказала партия? Нет, Алек не прав: истина лежит вне конкретного человека, это подтверждено историей, человек должен склониться перед этим, а если необходимо, то им можно и пожертвовать. Партия – авангард истории, главное оружие в борьбе за мир… Она просто растерялась. Она надеялась, что придет побольше народу. Семь человек – это маловато. И все такие раздраженные. Раздраженные и голодные.
После собрания Лиз ждала, пока фрау Люман соберет нераспроданную литературу с массивного стола у входа, заполнит ведомость и наденет пальто, ведь вечер выдался холодный. Докладчик ушел, не дожидаясь дискуссии, пожалуй, слишком поспешно, подумала Лиз. Когда фрау Люман подошла к выключателю, из темноты в проеме двери появился какой-то мужчина. На мгновение Лиз показалось, что это Эш. Мужчина был высок и красив, на нем был плащ с кожаными пуговицами.
– Товарищ Люман? – спросил он.
– Да.
– Я ищу товарища из Англии по фамилии Голд. Она живет у вас?
– Я Элизабет Голд, – вмешалась Лиз.
Мужчина вошел, прикрыв за собой дверь. Свет падал на его лицо.
– Я Халтен из округа.
Он показал фрау Люман какой-то документ, та кивнула и внимательно поглядела на Лиз.
– Меня уполномочили передать товарищу Голд сообщение Президиума. Оно касается изменения в вашей программе. Вы приглашаетесь на специальное собрание.
– Да? – чуть глуповато спросила Лиз. Ей представлялось невероятным, чтобы кто-то в Президиуме мог знать о ней.
– Это жест доброй воли, – сказал Халтен.
– Но я.., но фрау Люман… – беспомощно начала Лиз.
– Я убежден, что в сложившихся обстоятельствах фрау Люман поймет вас правильно.
– Разумеется, – быстро сказала фрау Люман.
– А где состоится собрание?
– Нужно выехать сегодня вечером, – ответил Халтен. – Ехать нам далеко. Почти до Горлица.
Вечерами они занимались партийной работой. Распределяли литературу и посещали членов партии, которые не платили взносы или не являлись на собрания, устраиваемые округом на тему «Проблемы централизованного распределения сельскохозяйственной продукции», на которых присутствовали все секретари местных ячеек. Побывали они и на собрании консультативного совета рабочих машиностроительного завода на окраине города.
Наконец на четвертый день состоялось собрание их партийной ячейки. Лиз ожидала его с большим волнением, как пример того, чем станут когда-нибудь их заседания в Бэйсуотерском округе. Для обсуждения выбрали замечательную тему: «Мирное сосуществование после двух войн», и число участников обещало быть рекордным. О собрании оповестили всех работников отрасли, предусмотрели, чтобы в это время не было других мероприятий, и выбрали день, когда рано закрываются магазины.
На собрание пришло семь человек.
Семь человек да еще Лиз, секретарь ячейки и представитель округа. Лиз старалась бодриться, но на самом деле была крайне растеряна. Она плохо слушала оратора, к тому же он употреблял такие длинные сложноподчиненные предложения, что она ничего не могла разобрать, даже когда пыталась. Это было так похоже на их собрания в Бэйсуотере или на церковную службу в будний день (когда-то Лиз ходила в церковь) – та же маленькая группка потерянных и неуверенных в себе людей, та же напыщенность, то же ощущение великой идеи, запавшей в никудышные головы. На таких сборищах она всегда чувствовала одно и то же: ей было неприятно, но все же не хотелось, чтобы сюда зашел кто-то посторонний, ибо само по себе это было нечто абсолютное, предполагающее гонения и унижения и вызывающее в тебе ответную реакцию.
Но семь человек – это ничто, даже хуже, чем ничто, так как это свидетельствовало об инертности и равнодушии масс. И надрывало душу.
Помещение здесь было лучше, чем у них в Бэйсуотере, но и это не радовало. Дома ей доставляло удовольствие заниматься поисками помещения. Поначалу они пытались делать вид, будто они вовсе не партийная ячейка. Арендовали маленькие залы в барах, кафе или тайком собирались друг у друга на квартирах. Затем в ячейку вошел Билл Хейзел и предоставил для собраний классную комнату в школе, где он работал. Но даже это было весьма рискованно: директор полагал, что Билл ведет драматический кружок, так что, по крайней мере теоретически, их могли вышвырнуть оттуда в любой момент. И все же в каком-то смысле это больше нравилось Лиз, чем здешний Зал Мира со стенами из бетонных блоков, с трещинами по углам и большим портретом Ленина. И зачем они поместили портрет в такое дурацкое обрамление? Органные трубы по углам и тусклые лампочки. Это было похоже на сцену фашистских похорон. Время от времени ей приходило в голову, что Алек был прав: человек верит в то, во что хочет верить, но то, во что он верит, не обладает само по себе никакой ценностью. Как это он говорил? «Собака ищет, где у нее чешется. У разных собак чешется в разных местах». Нет, нет, Алек не прав, нельзя так говорить. Мир, свобода, равенство – все это ценности, бесспорные ценности. А история? Законы, которые доказала партия? Нет, Алек не прав: истина лежит вне конкретного человека, это подтверждено историей, человек должен склониться перед этим, а если необходимо, то им можно и пожертвовать. Партия – авангард истории, главное оружие в борьбе за мир… Она просто растерялась. Она надеялась, что придет побольше народу. Семь человек – это маловато. И все такие раздраженные. Раздраженные и голодные.
После собрания Лиз ждала, пока фрау Люман соберет нераспроданную литературу с массивного стола у входа, заполнит ведомость и наденет пальто, ведь вечер выдался холодный. Докладчик ушел, не дожидаясь дискуссии, пожалуй, слишком поспешно, подумала Лиз. Когда фрау Люман подошла к выключателю, из темноты в проеме двери появился какой-то мужчина. На мгновение Лиз показалось, что это Эш. Мужчина был высок и красив, на нем был плащ с кожаными пуговицами.
– Товарищ Люман? – спросил он.
– Да.
– Я ищу товарища из Англии по фамилии Голд. Она живет у вас?
– Я Элизабет Голд, – вмешалась Лиз.
Мужчина вошел, прикрыв за собой дверь. Свет падал на его лицо.
– Я Халтен из округа.
Он показал фрау Люман какой-то документ, та кивнула и внимательно поглядела на Лиз.
– Меня уполномочили передать товарищу Голд сообщение Президиума. Оно касается изменения в вашей программе. Вы приглашаетесь на специальное собрание.
– Да? – чуть глуповато спросила Лиз. Ей представлялось невероятным, чтобы кто-то в Президиуме мог знать о ней.
– Это жест доброй воли, – сказал Халтен.
– Но я.., но фрау Люман… – беспомощно начала Лиз.
– Я убежден, что в сложившихся обстоятельствах фрау Люман поймет вас правильно.
– Разумеется, – быстро сказала фрау Люман.
– А где состоится собрание?
– Нужно выехать сегодня вечером, – ответил Халтен. – Ехать нам далеко. Почти до Горлица.