– Я думала, что ему этого не хочется.
– Понятно. А ты писала ему?
– Нет. Да, один раз.., просто, чтобы сказать ему, что я буду его ждать. Я не думала, что он придаст этому какое-то значение.
– А ты не думала, что он тоже этого хочет?
– Нет.
– А когда его выпустили, ты не пыталась встретиться с ним?
– Нет.
– Он должен был куда-то поехать? Его ждала какая-нибудь работа или друзья?
– Не знаю.., не знаю…
– Значит, у вас все было кончено? – спросил Карден с ухмылкой. – Ты завела себе другого любовника?
– Нет! Я ждала его.., я всегда буду ждать его. – Она замолчала, а потом уточнила:
– Я просто хочу, чтобы он вернулся.
– Тогда почему ты не написала ему? Почему не попыталась найти его?
– Он запретил мне это. Он.., он заставил меня поклясться, что я.., никогда не буду искать его…
– Значит, он собирался попасть в тюрьму? – торжествующе спросил Карден.
– Нет. Не знаю. Я не могу говорить то, чего не знаю.
– А в тот последний вечер, – голос Кардена звучал теперь резко и грубо, – в тот вечер перед дракой он заставил тебя повторить эту клятву? Да?
Совершенно обессилев, она кивнула с жалобным выражением капитуляции на лице.
– Да.
– И вы простились?
– Да, мы простились.
– После ужина, разумеется. Было уже довольно поздно. Или ты провела с ним всю ночь?
– Я ушла после ужина. Пошла домой, но не сразу. Сперва бродила, сама не знаю где. Просто бродила по улицам.
– А как он объяснил ваш разрыв?
– Он не рвал со мной, – сказала она. – Нет, не рвал. Просто он сказал, что ему нужно кое-что сделать, отплатить кому-то, чего бы это ни стоило, а потом, когда все будет позади, он вернется и, если я еще буду ждать…
– И ты, конечно, сказала, – насмешливо предположил Карден, – что всегда будешь ждать его? Верно? Уверен, что так. Что ты его никогда не разлюбишь. Так?
– Да, – просто ответила Лиз.
– И он сказал, что пришлет тебе деньги?
– Он сказал.., сказал, что все не так страшно, как кажется. Что я.., что обо мне позаботятся.
– И поэтому ты не стала разбираться, когда какой-то благотворительный фонд ни с того ни с сего уплатил за тебя тысячу фунтов?
– Да! Именно поэтому. Вы теперь все знаете. Вы знали все с самого начала. Если вы и так все знали, для чего вы посылали за мной?
Карден невозмутимо дождался, пока она перестанет всхлипывать.
– Вот, – сказал он, обращаясь к трибуналу, – вот вам свидетельство защиты. Мне только очень жаль, что девица, у которой чувства подменяют разум, а честность сведена на нет крупной суммой денег, была признана нашими британскими товарищами достойной вести партийную работу.
Поглядев на Лимаса, а затем на Фидлера, он грубо бросил:
– Она просто идиотка. Но тем не менее очень хорошо, что она подвернулась Лимасу. Уже не в первый раз реваншистский план наших врагов рушится из-за извращенности его создателей.
Он коротко и рассчитанно поклонился трибуналу и сел на место.
Они там в Лондоне, должно быть, совсем рехнулись. Он же говорил им, чтобы ее оставили в покое. А теперь стало ясно, что с того самого момента, когда он исчез из Англии, даже еще раньше – с того момента, как он угодил в тюрьму, какой-то паршивый идиот взялся за дело – платил по счетам, ублажал бакалейщика, домовладельца, а главное, Лиз. Какой бред! Какое безумие! Чего они хотели? Убить Фидлера? Убить своего агента? Провалить собственную операцию? Неужели все это сделал Смайли? Неужели из-за уколов своей паршивой совести? Теперь ему оставалось только одно – взять все на себя и попытаться спасти Лиз и Фидлера.
Но как, черт побери, им все это стало известно? Он был уверен, что избавился от «хвоста», когда направлялся после обеда с Эшем к дому Смайли. А деньги? Откуда им известна байка о том, что он якобы украл в Цирке деньги? Эта байка была исключительно для внутреннего пользования… Откуда же они узнали про нее? Откуда, черт побери?
Озадаченный, сердитый и крайне пристыженный, он медленно пошел между рядами, машинально переступая одеревеневшими ногами, точно человек, идущий на эшафот.
– Понятно. А ты писала ему?
– Нет. Да, один раз.., просто, чтобы сказать ему, что я буду его ждать. Я не думала, что он придаст этому какое-то значение.
– А ты не думала, что он тоже этого хочет?
– Нет.
– А когда его выпустили, ты не пыталась встретиться с ним?
– Нет.
– Он должен был куда-то поехать? Его ждала какая-нибудь работа или друзья?
– Не знаю.., не знаю…
– Значит, у вас все было кончено? – спросил Карден с ухмылкой. – Ты завела себе другого любовника?
– Нет! Я ждала его.., я всегда буду ждать его. – Она замолчала, а потом уточнила:
– Я просто хочу, чтобы он вернулся.
– Тогда почему ты не написала ему? Почему не попыталась найти его?
– Он запретил мне это. Он.., он заставил меня поклясться, что я.., никогда не буду искать его…
– Значит, он собирался попасть в тюрьму? – торжествующе спросил Карден.
– Нет. Не знаю. Я не могу говорить то, чего не знаю.
– А в тот последний вечер, – голос Кардена звучал теперь резко и грубо, – в тот вечер перед дракой он заставил тебя повторить эту клятву? Да?
Совершенно обессилев, она кивнула с жалобным выражением капитуляции на лице.
– Да.
– И вы простились?
– Да, мы простились.
– После ужина, разумеется. Было уже довольно поздно. Или ты провела с ним всю ночь?
– Я ушла после ужина. Пошла домой, но не сразу. Сперва бродила, сама не знаю где. Просто бродила по улицам.
– А как он объяснил ваш разрыв?
– Он не рвал со мной, – сказала она. – Нет, не рвал. Просто он сказал, что ему нужно кое-что сделать, отплатить кому-то, чего бы это ни стоило, а потом, когда все будет позади, он вернется и, если я еще буду ждать…
– И ты, конечно, сказала, – насмешливо предположил Карден, – что всегда будешь ждать его? Верно? Уверен, что так. Что ты его никогда не разлюбишь. Так?
– Да, – просто ответила Лиз.
– И он сказал, что пришлет тебе деньги?
– Он сказал.., сказал, что все не так страшно, как кажется. Что я.., что обо мне позаботятся.
– И поэтому ты не стала разбираться, когда какой-то благотворительный фонд ни с того ни с сего уплатил за тебя тысячу фунтов?
– Да! Именно поэтому. Вы теперь все знаете. Вы знали все с самого начала. Если вы и так все знали, для чего вы посылали за мной?
Карден невозмутимо дождался, пока она перестанет всхлипывать.
– Вот, – сказал он, обращаясь к трибуналу, – вот вам свидетельство защиты. Мне только очень жаль, что девица, у которой чувства подменяют разум, а честность сведена на нет крупной суммой денег, была признана нашими британскими товарищами достойной вести партийную работу.
Поглядев на Лимаса, а затем на Фидлера, он грубо бросил:
– Она просто идиотка. Но тем не менее очень хорошо, что она подвернулась Лимасу. Уже не в первый раз реваншистский план наших врагов рушится из-за извращенности его создателей.
Он коротко и рассчитанно поклонился трибуналу и сел на место.
Они там в Лондоне, должно быть, совсем рехнулись. Он же говорил им, чтобы ее оставили в покое. А теперь стало ясно, что с того самого момента, когда он исчез из Англии, даже еще раньше – с того момента, как он угодил в тюрьму, какой-то паршивый идиот взялся за дело – платил по счетам, ублажал бакалейщика, домовладельца, а главное, Лиз. Какой бред! Какое безумие! Чего они хотели? Убить Фидлера? Убить своего агента? Провалить собственную операцию? Неужели все это сделал Смайли? Неужели из-за уколов своей паршивой совести? Теперь ему оставалось только одно – взять все на себя и попытаться спасти Лиз и Фидлера.
Но как, черт побери, им все это стало известно? Он был уверен, что избавился от «хвоста», когда направлялся после обеда с Эшем к дому Смайли. А деньги? Откуда им известна байка о том, что он якобы украл в Цирке деньги? Эта байка была исключительно для внутреннего пользования… Откуда же они узнали про нее? Откуда, черт побери?
Озадаченный, сердитый и крайне пристыженный, он медленно пошел между рядами, машинально переступая одеревеневшими ногами, точно человек, идущий на эшафот.
Глава 23. Признание
– Ладно, Карден.
Лицо его было белым и неподвижным, словно изваянным из камня, голова чуть откинута назад и вбок, точно он прислушивался к какому-то отдаленному звуку. В нем ощущался некий пугающий покой – не поражения, а самоконтроля, и все тело, казалось, держалось железной рукой его воли.
– Ладно, Карден. Пусть ее уведут.
Лиз смотрела на него, лицо ее было сморщенным и некрасивым, темные глаза были полны слез.
– Нет, Алек.., нет, – сказала она. Для нее словно не было больше никого в зале, только Лимас, высокий и стройный, как воин.
– Не говори им, – начала она громко, – если это ради меня, то не надо ничего рассказывать им. Не думай обо мне, Алек. Мне уже все равно. Правда, все равно.
– Заткнись, Лиз, – грубовато сказал Лимас. – Все равно слишком поздно. – Он повернулся к председательнице. – Она ничего не знает. Буквально ничего. Уведите ее отсюда и отправьте домой. А я расскажу вам все остальное.
Председательница быстро переглянулась с другими членами трибунала. Немного подумав, она сказала:
– Она может покинуть зал суда, но ее не отправят домой до окончания слушания дела. А там посмотрим.
– Я же говорю вам, она ничего не знает! – заорал Лимас. – Неужели вы не понимаете, что Карден прав? Это была операция, спланированная нами операция. Что она могла знать об этом? Она же просто маленькая зачуханная девица из паршивой библиотеки. С нее вам взять нечего.
– Она свидетельница, – сухо возразила председательница. – Фидлер, возможно, захочет задать ей какие-нибудь вопросы.
Товарища Фидлера для нее уже не существовало. При упоминании своего имени Фидлер, казалось, очнулся от размышлений, в которые был погружен, и Лиз впервые за все время внимательно поглядела на него. Его глубоко запавшие карие глаза на мгновение остановились на ней, и он слегка улыбнулся ей, как еврей еврейке. Он показался ей маленьким, одиноким и странно спокойным.
– Она ничего не знает, – сказал он. – Лимас прав. Пусть она уйдет.
Голос его звучал устало.
– Вы отдаете себе отчет в том, что сказали? – , спросила председательница. – Вы отдаете себе отчет в том, что это означает? У вас действительно нет к ней никаких вопросов?
– Она сказала все, что было необходимо. – Он сидел, сцепив руки на коленях и разглядывая их. Это занятие, казалось, интересовало его больше, чем дальнейший ход заседания. – Все было очень хитро придумано. – Он кивнул. – Пусть она уйдет. Она не может рассказать то, чего не знает. – И добавил с насмешливой официальностью:
– У меня нет вопросов к свидетельнице.
Охранник открыл дверь и что-то крикнул в коридор. В тишине, царившей в зале, было слышно, как ему ответил женский голос, потом послышались медленно приближающиеся шаги. Фидлер резко поднялся с места и, взяв Лиз под руку, проводил ее к двери. Дойдя до выхода, она обернулась и посмотрела на Лимаса, но тот стоял, отвернувшись, как человек, который не выносит вида крови.
– Возвращайтесь в Англию, – сказал ей Фидлер. – Вам нужно обязательно вернуться в Англию.
Лиз неожиданно для себя вдруг начала всхлипывать. Охранница положила ей руку на плечо, скорее чтобы поддержать, чем утешить, и вывела из зала. Охранник закрыл дверь. Плач Лиз постепенно замер вдали.
– Не стану особенно распинаться, – начал Лимас. – Карден прав. Это была ловушка. В лице Карла Римека мы потеряли нашего лучшего агента в Зоне. Всех остальных мы потеряли еще раньше. Мы не могли понять, что происходит: Мундт хватал их, казалось, раньше, чем мы успевали завербовать. Я вернулся в Лондон и увиделся с Контролером. Там были еще Петер Гийом и Джордж Смайли. Джордж уже в отставке и занимается чем-то жутко умным. Филологией, что ли.
Так или иначе, они это все и придумали. Нужно подставить им человека, чтобы они на него попались, сказал Контролер. Стань наживкой и погляди, клюнут ли они на тебя, сказал он мне. Затем мы разработали все в деталях – в обратном, так сказать, порядке. Методом индукции, как выразился Смайли. Как мы платили бы, если бы Мундт и в самом деле был нашим агентом, как вели бы досье и тому подобное. Петер вспомнил, что какой-то араб хотел продать нам агентурную сеть Отдела год или два назад, а мы послали его подальше. И совершенно напрасно, как выяснилось потом. У Петера возникла мысль сыграть и на этом – будто бы мы отказались потому, что все знали и без него. Это было очень умно придумано.
Остальное вы легко можете себе представить. Я сделал вид, что сошел с круга: пьянство, долги, разговоры о том, что Лимас ограбил свою контору. Все одно к одному. Мы подключили Элси из бухгалтерии, чтобы она распространяла слухи, и кой-кого еще. Все они поработали на славу, – с некоторой гордостью добавил Лимас. – Затем я выбрал подходящее время – субботнее утро, когда вокруг полно народу, и затеял драку. Дело попало в местную прессу, кажется, даже в «Уоркер». Думаю, тогда-то ваши люди и вышли на меня. С этого момента вы начали рыть себе яму.
– Рыть яму вам, – спокойно заметил Мундт. Он задумчиво глядел на Лимаса светлыми, белесыми глазами. – И может быть, товарищу Фидлеру.
– Вам едва ли следует в чем-то винить Фидлера, – равнодушно возразил Лимас. – Он просто подвернулся нам под руку. Он далеко не единственный в Отделе, кто с удовольствием отправил бы вас на виселицу.
– Вас мы отправим на виселицу в любом случае, – обнадежил его Мундт. – Вы убили охранника. И пытались убить меня.
Лимас сухо улыбнулся.
– Ночью все кошки серы, Мундт… Смайли все время твердил, что дело может сорваться. Что могут начаться процессы, которых мы не сможем остановить. У него сдали нервы – впрочем, вы это знаете. По большому счету он потерял себя после дела Феннана – после Мундтовых дел в Лондоне. Говорят, с ним что-то тогда случилось, поэтому он и ушел из Цирка. Но вот чего я не могу понять: зачем они оплатили счета, послали деньги девушке и прочее. Должно быть, Смайли намеренно решил погубить операцию – да, наверное, так и было. У него муки совести, душевный кризис, ему кажется, что никого нельзя убивать и всякое такое. Какое безумие – после такой подготовки, такой отличной работы провалить из-за этого операцию…
Но Смайли ненавидит вас, Мундт. Мы все ненавидим вас, хотя и не говорим об этом вслух. Мы планировали операцию, словно игру.., трудно сейчас объяснить. Мы понимали, что нас приперли к стенке, что Мундт взял над нами верх, и мы попытались его уничтожить. Но все равно это казалось какой-то игрой. – Повернувшись к трибуналу, он сказал:
– А насчет Фидлера вы не правы. Он не наш человек. К чему Лондону было бы идти на такой риск, имея агентом Фидлера? На него делали ставку, это точно. Было известно, что он ненавидит Мундта. Да и кто бы на его месте не ненавидел? Фидлер ведь еврей. Вы же знаете, наверняка знаете, как Мундт относится к евреям. И какова его репутация в этом вопросе.
Я скажу вам еще кое-что, больше вам этого никто не скажет, так что послушайте меня. Мундт пытал Фидлера, избивал его и все время, не переставая, издевался над ним, потому что Фидлер еврей. Всем вам прекрасно известно, что за человек Мундт, но вы терпите его, поскольку он хороший контрразведчик. Но… – на мгновение Лимас запнулся, а потом продолжил:
– Но ради Бога.., в этой истории погибло уже довольно людей. Голова Фидлера вам ни к чему. С Фидлером все в порядке.., он идеологически выдержан, так, кажется, у вас говорят?
Он поглядел на членов трибунала. Они спокойно и даже с некоторым любопытством наблюдали за ним, глаза у них были холодные и неподвижные. Фидлер, сидевший в своем кресле и слушавший его с нарочитым безразличием, на секунду поднял глаза и безучастно посмотрел на Лимаса.
– И вы погубили всю операцию, Лимас? – спросил Фидлер. – Вы, опытный боец, проводящий коронную операцию, главную в своей жизни, влюбились в – как вы там ее назвали? – маленькую зачуханную девицу из паршивой библиотеки? Лондон должен был обо всем этом знать, Смайли не мог действовать в одиночку. – Фидлер обернулся к Мундту. – Вот что странно, Мундт, они наверняка понимали, что вы проверите в этой истории каждый пункт. Вот почему Лимасу пришлось старательно играть свою роль. Но затем они послали деньги бакалейщику, заплатили за квартиру Лимаса и за арендный договор девушки. И самое странное во всей истории – чтобы люди с их опытом выплатили тысячу фунтов девушке, члену коммунистической партии, которая должна была верить в то, что Лимас – человек конченый. Только не рассказывайте мне, что совесть Смайли настолько чувствительна. Что за нелепый риск!
Лимас пожал плечами.
– Смайли оказался прав в одном отношении: мы не смогли приостановить начавшихся процессов. Мы не допускали того, что вам удастся завлечь меня сюда. В Голландию – да, но не сюда же. – Он немного помолчал. – А я не мог и вообразить, что вы привезете сюда девушку. Ну и дурак же я был!
– Вы – да, но не Мундт, – быстро вставил Фидлер. – Мундт знал, что ему нужно искать, он даже заранее знал, что девушка предоставит необходимое доказательство. Крайне проницательно с его стороны. И что самое поразительное – Мундт знал о тысяче фунтов. Хочется спросить, как ему удалось до этого докопаться? Девушка ведь никому не рассказывала. Я видел девушку и уверен, что она никому ничего не говорила. – Взглянув на Мундта, он спросил; – Может, нам объяснит это сам Мундт?
Мундт помедлил – чуть дольше, чем следовало, как показалось Лимасу.
– Все дело в ее партийных взносах. Примерно месяц назад она стала платить на десять шиллингов больше. Я узнал об этом. И постарался выяснить, почему она может себе это позволить. И я выяснил.
– Блестящее объяснение, – сухо заметил Фидлер.
Наступила тишина.
– Полагаю, – начала председательница, переглянувшись с остальными членами трибунала, – теперь мы можем передать дело на рассмотрение Президиума. Разумеется, – добавила она, глядя на Фидлера маленькими, злобными глазами, – если вам больше нечего добавить.
Фидлер покачал головой. Казалось, что-то по-прежнему не дает ему покоя.
– В таком случае, – продолжила председательница, – мы с коллегами единодушны в том, что товарищ Фидлер должен быть освобожден от своих обязанностей до того момента, пока дисциплинарный комитет Президиума не вынесет соответствующего решения. Лимас уже находится под арестом. Напомню вам, что у нашего трибунала нет права выносить приговор. Прокурор республики совместно с товарищем Мундтом, без сомнения, разберутся в том, какой кары заслуживает британский шпион, провокатор и убийца.
Поверх головы Лимаса она поглядела на Мундта. Но сам Мундт не сводил глаз с Фидлера. Это был бесстрастный взор палача, прикидывающего, какой длины веревка ему понадобится.
И вдруг с внезапным озарением человека, которого слишком долго обманывали, Лимас понял весь дьявольский механизм.
Лицо его было белым и неподвижным, словно изваянным из камня, голова чуть откинута назад и вбок, точно он прислушивался к какому-то отдаленному звуку. В нем ощущался некий пугающий покой – не поражения, а самоконтроля, и все тело, казалось, держалось железной рукой его воли.
– Ладно, Карден. Пусть ее уведут.
Лиз смотрела на него, лицо ее было сморщенным и некрасивым, темные глаза были полны слез.
– Нет, Алек.., нет, – сказала она. Для нее словно не было больше никого в зале, только Лимас, высокий и стройный, как воин.
– Не говори им, – начала она громко, – если это ради меня, то не надо ничего рассказывать им. Не думай обо мне, Алек. Мне уже все равно. Правда, все равно.
– Заткнись, Лиз, – грубовато сказал Лимас. – Все равно слишком поздно. – Он повернулся к председательнице. – Она ничего не знает. Буквально ничего. Уведите ее отсюда и отправьте домой. А я расскажу вам все остальное.
Председательница быстро переглянулась с другими членами трибунала. Немного подумав, она сказала:
– Она может покинуть зал суда, но ее не отправят домой до окончания слушания дела. А там посмотрим.
– Я же говорю вам, она ничего не знает! – заорал Лимас. – Неужели вы не понимаете, что Карден прав? Это была операция, спланированная нами операция. Что она могла знать об этом? Она же просто маленькая зачуханная девица из паршивой библиотеки. С нее вам взять нечего.
– Она свидетельница, – сухо возразила председательница. – Фидлер, возможно, захочет задать ей какие-нибудь вопросы.
Товарища Фидлера для нее уже не существовало. При упоминании своего имени Фидлер, казалось, очнулся от размышлений, в которые был погружен, и Лиз впервые за все время внимательно поглядела на него. Его глубоко запавшие карие глаза на мгновение остановились на ней, и он слегка улыбнулся ей, как еврей еврейке. Он показался ей маленьким, одиноким и странно спокойным.
– Она ничего не знает, – сказал он. – Лимас прав. Пусть она уйдет.
Голос его звучал устало.
– Вы отдаете себе отчет в том, что сказали? – , спросила председательница. – Вы отдаете себе отчет в том, что это означает? У вас действительно нет к ней никаких вопросов?
– Она сказала все, что было необходимо. – Он сидел, сцепив руки на коленях и разглядывая их. Это занятие, казалось, интересовало его больше, чем дальнейший ход заседания. – Все было очень хитро придумано. – Он кивнул. – Пусть она уйдет. Она не может рассказать то, чего не знает. – И добавил с насмешливой официальностью:
– У меня нет вопросов к свидетельнице.
Охранник открыл дверь и что-то крикнул в коридор. В тишине, царившей в зале, было слышно, как ему ответил женский голос, потом послышались медленно приближающиеся шаги. Фидлер резко поднялся с места и, взяв Лиз под руку, проводил ее к двери. Дойдя до выхода, она обернулась и посмотрела на Лимаса, но тот стоял, отвернувшись, как человек, который не выносит вида крови.
– Возвращайтесь в Англию, – сказал ей Фидлер. – Вам нужно обязательно вернуться в Англию.
Лиз неожиданно для себя вдруг начала всхлипывать. Охранница положила ей руку на плечо, скорее чтобы поддержать, чем утешить, и вывела из зала. Охранник закрыл дверь. Плач Лиз постепенно замер вдали.
– Не стану особенно распинаться, – начал Лимас. – Карден прав. Это была ловушка. В лице Карла Римека мы потеряли нашего лучшего агента в Зоне. Всех остальных мы потеряли еще раньше. Мы не могли понять, что происходит: Мундт хватал их, казалось, раньше, чем мы успевали завербовать. Я вернулся в Лондон и увиделся с Контролером. Там были еще Петер Гийом и Джордж Смайли. Джордж уже в отставке и занимается чем-то жутко умным. Филологией, что ли.
Так или иначе, они это все и придумали. Нужно подставить им человека, чтобы они на него попались, сказал Контролер. Стань наживкой и погляди, клюнут ли они на тебя, сказал он мне. Затем мы разработали все в деталях – в обратном, так сказать, порядке. Методом индукции, как выразился Смайли. Как мы платили бы, если бы Мундт и в самом деле был нашим агентом, как вели бы досье и тому подобное. Петер вспомнил, что какой-то араб хотел продать нам агентурную сеть Отдела год или два назад, а мы послали его подальше. И совершенно напрасно, как выяснилось потом. У Петера возникла мысль сыграть и на этом – будто бы мы отказались потому, что все знали и без него. Это было очень умно придумано.
Остальное вы легко можете себе представить. Я сделал вид, что сошел с круга: пьянство, долги, разговоры о том, что Лимас ограбил свою контору. Все одно к одному. Мы подключили Элси из бухгалтерии, чтобы она распространяла слухи, и кой-кого еще. Все они поработали на славу, – с некоторой гордостью добавил Лимас. – Затем я выбрал подходящее время – субботнее утро, когда вокруг полно народу, и затеял драку. Дело попало в местную прессу, кажется, даже в «Уоркер». Думаю, тогда-то ваши люди и вышли на меня. С этого момента вы начали рыть себе яму.
– Рыть яму вам, – спокойно заметил Мундт. Он задумчиво глядел на Лимаса светлыми, белесыми глазами. – И может быть, товарищу Фидлеру.
– Вам едва ли следует в чем-то винить Фидлера, – равнодушно возразил Лимас. – Он просто подвернулся нам под руку. Он далеко не единственный в Отделе, кто с удовольствием отправил бы вас на виселицу.
– Вас мы отправим на виселицу в любом случае, – обнадежил его Мундт. – Вы убили охранника. И пытались убить меня.
Лимас сухо улыбнулся.
– Ночью все кошки серы, Мундт… Смайли все время твердил, что дело может сорваться. Что могут начаться процессы, которых мы не сможем остановить. У него сдали нервы – впрочем, вы это знаете. По большому счету он потерял себя после дела Феннана – после Мундтовых дел в Лондоне. Говорят, с ним что-то тогда случилось, поэтому он и ушел из Цирка. Но вот чего я не могу понять: зачем они оплатили счета, послали деньги девушке и прочее. Должно быть, Смайли намеренно решил погубить операцию – да, наверное, так и было. У него муки совести, душевный кризис, ему кажется, что никого нельзя убивать и всякое такое. Какое безумие – после такой подготовки, такой отличной работы провалить из-за этого операцию…
Но Смайли ненавидит вас, Мундт. Мы все ненавидим вас, хотя и не говорим об этом вслух. Мы планировали операцию, словно игру.., трудно сейчас объяснить. Мы понимали, что нас приперли к стенке, что Мундт взял над нами верх, и мы попытались его уничтожить. Но все равно это казалось какой-то игрой. – Повернувшись к трибуналу, он сказал:
– А насчет Фидлера вы не правы. Он не наш человек. К чему Лондону было бы идти на такой риск, имея агентом Фидлера? На него делали ставку, это точно. Было известно, что он ненавидит Мундта. Да и кто бы на его месте не ненавидел? Фидлер ведь еврей. Вы же знаете, наверняка знаете, как Мундт относится к евреям. И какова его репутация в этом вопросе.
Я скажу вам еще кое-что, больше вам этого никто не скажет, так что послушайте меня. Мундт пытал Фидлера, избивал его и все время, не переставая, издевался над ним, потому что Фидлер еврей. Всем вам прекрасно известно, что за человек Мундт, но вы терпите его, поскольку он хороший контрразведчик. Но… – на мгновение Лимас запнулся, а потом продолжил:
– Но ради Бога.., в этой истории погибло уже довольно людей. Голова Фидлера вам ни к чему. С Фидлером все в порядке.., он идеологически выдержан, так, кажется, у вас говорят?
Он поглядел на членов трибунала. Они спокойно и даже с некоторым любопытством наблюдали за ним, глаза у них были холодные и неподвижные. Фидлер, сидевший в своем кресле и слушавший его с нарочитым безразличием, на секунду поднял глаза и безучастно посмотрел на Лимаса.
– И вы погубили всю операцию, Лимас? – спросил Фидлер. – Вы, опытный боец, проводящий коронную операцию, главную в своей жизни, влюбились в – как вы там ее назвали? – маленькую зачуханную девицу из паршивой библиотеки? Лондон должен был обо всем этом знать, Смайли не мог действовать в одиночку. – Фидлер обернулся к Мундту. – Вот что странно, Мундт, они наверняка понимали, что вы проверите в этой истории каждый пункт. Вот почему Лимасу пришлось старательно играть свою роль. Но затем они послали деньги бакалейщику, заплатили за квартиру Лимаса и за арендный договор девушки. И самое странное во всей истории – чтобы люди с их опытом выплатили тысячу фунтов девушке, члену коммунистической партии, которая должна была верить в то, что Лимас – человек конченый. Только не рассказывайте мне, что совесть Смайли настолько чувствительна. Что за нелепый риск!
Лимас пожал плечами.
– Смайли оказался прав в одном отношении: мы не смогли приостановить начавшихся процессов. Мы не допускали того, что вам удастся завлечь меня сюда. В Голландию – да, но не сюда же. – Он немного помолчал. – А я не мог и вообразить, что вы привезете сюда девушку. Ну и дурак же я был!
– Вы – да, но не Мундт, – быстро вставил Фидлер. – Мундт знал, что ему нужно искать, он даже заранее знал, что девушка предоставит необходимое доказательство. Крайне проницательно с его стороны. И что самое поразительное – Мундт знал о тысяче фунтов. Хочется спросить, как ему удалось до этого докопаться? Девушка ведь никому не рассказывала. Я видел девушку и уверен, что она никому ничего не говорила. – Взглянув на Мундта, он спросил; – Может, нам объяснит это сам Мундт?
Мундт помедлил – чуть дольше, чем следовало, как показалось Лимасу.
– Все дело в ее партийных взносах. Примерно месяц назад она стала платить на десять шиллингов больше. Я узнал об этом. И постарался выяснить, почему она может себе это позволить. И я выяснил.
– Блестящее объяснение, – сухо заметил Фидлер.
Наступила тишина.
– Полагаю, – начала председательница, переглянувшись с остальными членами трибунала, – теперь мы можем передать дело на рассмотрение Президиума. Разумеется, – добавила она, глядя на Фидлера маленькими, злобными глазами, – если вам больше нечего добавить.
Фидлер покачал головой. Казалось, что-то по-прежнему не дает ему покоя.
– В таком случае, – продолжила председательница, – мы с коллегами единодушны в том, что товарищ Фидлер должен быть освобожден от своих обязанностей до того момента, пока дисциплинарный комитет Президиума не вынесет соответствующего решения. Лимас уже находится под арестом. Напомню вам, что у нашего трибунала нет права выносить приговор. Прокурор республики совместно с товарищем Мундтом, без сомнения, разберутся в том, какой кары заслуживает британский шпион, провокатор и убийца.
Поверх головы Лимаса она поглядела на Мундта. Но сам Мундт не сводил глаз с Фидлера. Это был бесстрастный взор палача, прикидывающего, какой длины веревка ему понадобится.
И вдруг с внезапным озарением человека, которого слишком долго обманывали, Лимас понял весь дьявольский механизм.
Глава 24. Комиссар
Лиз стояла у окна спиной к охраннице и тупо смотрела на маленький дворик. «Сюда, должно быть, выводят на прогулку заключенных», – решила она. Она находилась в каком-то кабинете, на столе стояла еда, но Лиз не могла к ней притронуться. Она чувствовала себя больной и жутко усталой, физически усталой. Болели ноги, а лицо онемело и опухло от слез. Она казалась себе грязной, ей хотелось помыться.
– Почему ты не ешь? – снова спросила охранница. – Все уже позади.
Она произнесла это без малейшего сочувствия, так, словно девушка была идиоткой, не понимающей, что перед ней еда.
– Я не голодна.
Охранница пожала плечами.
– Возможно, тебе предстоит долгая поездка, да и готом тебя едва ли накормят.
– Что вы имеете в виду?
– В Англии трудящиеся голодают, – заявила охранница. – Капиталисты заставляют их умирать с голоду.
Лиз хотела было возразить, но передумала. Кроме того ей нужно, просто необходимо узнать кое-что, а узнать она могла только у этой женщины.
– Где я нахожусь?
– А разве ты не знаешь? – засмеялась охранница. – Надо бы спросить вон у тех, – она кивнула в сторону окна, – они объяснят где.
– Кто они?
– Заключенные.
– Какого рода заключенные?
– Политические. Враги народа. Шпионы, агитаторы.
– Откуда вы знаете, что они шпионы?
– Партия все знает. Партия знает о людях больше, чем они сами. Разве тебе не говорили этого? – Она посмотрела на Лиз и осуждающе покачала головой. – Ох уж эти англичане! Богачи сжирают ваше будущее, а вы сами им тарелки подносите. Все вы такие.
– Кто вам говорил о нас такое?
Охранница снисходительно улыбнулась и ничего не ответила. Казалось, она была очень довольна собой.
– Значит, это тюрьма для шпионов? – попыталась разобраться Лиз.
– Эта тюрьма для тех, кто отказывается признать реальность социализма, кто полагает, что у него есть право на сомнения, кто идет не в ногу со всеми. Для предателей, – кратко резюмировала она.
– Но что они сделали?
– Мы не можем построить коммунизм, не покончив с индивидуализмом. Нельзя, возводя великое здание, разрешать свиньям устраивать себе хлев возле его стен.
Лиз изумленно уставилась на нее.
– Кто вам все это наговорил?
– Я коммунистка, – гордо ответила та. – А здесь в тюрьме я – комиссар.
– Какая вы умная, – сказала Лиз.
– Я представитель трудящихся, – ответила женщина. – Мы отвергаем теорию о превосходстве умственного труда. Мы все здесь просто трудящиеся. Мы не признаем различий между умственным и физическим трудом. Ты читала Ленина?
– Значит, в этой тюрьме сидят люди умственного труда?
– Да, – улыбнулась охранница, – реакционеры, которые воображают себя представителями прогресса: они, видите ли, защищают личность от государства. Ты слышала, что сказал Хрущев о венгерских контрреволюционерах?
Лиз покачала головой. Нужно постоянно проявлять интерес, если она хочет заставить охранницу разговориться.
– Он сказал, что там ничего бы не произошло если бы вовремя расстреляли парочку писателей.
– А кого расстреляют сейчас? – быстро спросила Лиз. – После суда?
– Лимаса, – равнодушно ответила комиссар, – и этого жида Фидлера.
Лиз на мгновение показалось, что она теряет сознание. Она вцепилась в подлокотник кресла и села.
– А что сделал Лимас? – прошептала она.
Женщина поглядела на нее крошечными, хитрыми глазами. Она была высокая, толстая и рыхлая с одутловатым лицом и собранными в пучок жидкими волосами.
– Он убил охранника.
– За что?
Женщина пожала плечами.
– А что касается жида, – сказала она, – то он оклеветал честного коммуниста.
– И за это Фидлера расстреляют? – спросила, не веря собственным ушам, Лиз.
– Жиды все одинаковы, – пояснила охранница. – Товарищ Мундт знает, как с ними следует обращаться. Они нам тут ни к чему. Когда они вступают в партию, то считают, что вся партия принадлежит им одним. А когда их отказываются принимать, они заявляют, что против них плетут интриги. Говорят, Лимас и Фидлер действовали против товарища Мундта в сговоре. Ну что, будешь есть? – Она снова кивнула на еду на столе, а Лиз снова отрицательно покачала головой. – Тогда придется съесть мне, – сказала охранница, подчеркнуто демонстрируя свое нежелание. – Картошку, видишь ли, дали. Должно быть, повар в тебя влюбился.
И хихикая над собственной шуткой, она принялась за еду.
А Лиз снова подошла к окну.
В круговороте стыда, страха и горя, в смятении духа главным для Лиз оставалось воспоминание о Лимасе в зале суда, о том, как он неподвижно сидел в кресле, отвернувшись и не глядя на нее. Она подвела его, и он не осмеливался взглянуть на нее перед смертью, не хотел, чтобы она увидела презрение или, может быть, страх, написанные у него на лице.
Но разве она могла поступить иначе? Если бы Лимас рассказал, что собирается делать – а она не понимала этого даже сейчас, – она, конечно, солгала бы, что угодно совершила бы ради него. Если бы он сказал! Ведь он знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что она поступит так, как он велит, что она станет частью его самого, его волей, его желаниями, его жизнью, его болью, что она молит его только об этом. Но откуда ей было знать, как отвечать на те коварные, завуалированные вопросы? Казалось, не будет конца бедам, которые она причиняет. Пребывая все в том же лихорадочном тумане, она вспомнила, как еще ребенком с ужасом узнала, что каждый ее шаг по земле приносит гибель тысячам крошечных созданий, раздавленных ее ногой. А сейчас, если бы она солгала, или сказала правду, или просто промолчала, она все равно помогла бы погубить человеческое существо. А может быть, и два, потому что там был еще тот еврей Фидлер, который держался с ней так ласково, взял под руку и посоветовал вернуться в Англию. Фидлера расстреляют, так сказала охранница. Но почему именно Фидлера, а не того старика, задавшего ей столько вопросов, или того красавчика, сидевшего впереди между двумя солдатами и все время улыбавшегося? Куда бы Лиз ни повернулась, она неизменно видела его белокурую голову, его гладкое, жестокое лицо и улыбку, словно все это было отличной шуткой. Ее немного утешало лишь то, что Лимас и Фидлер сражались на одной стороне.
Она снова обернулась к охраннице и спросила:
– А чего мы ждем?
Та отодвинула тарелку и встала.
– Указаний. Они решают, останешься ли ты тут.
– Останусь? – переспросила Лиз.
– Все дело в свидетельских показаниях. Фидлера, возможно, еще будут допрашивать. Я ведь уже говорила: есть подозрение, что Лимас и Фидлер действовали заодно.
– Но против кого? И как Лимас мог действовать в Англии? И вообще, как он сюда попал? Он ведь не член партии.
– Это тайна, – покачала головой охранница. – Это касается только Президиума. Должно быть, его привез сюда этот жид.
– Но вы же знаете, – упрашивала Лиз. – Вы же комиссар. Наверняка они вам сказали.
– Может быть, – самодовольно ответила та. – Но это тайна.
Зазвонил телефон. Женщина взяла трубку и мгновение спустя поглядела на Лиз.
– Да, товарищ. Немедленно. – Она положила трубку. – Ты должна остаться тут. Делом Фидлера займется Президиум. А ты пока останешься тут. Так хочет товарищ Мундт.
– А кто такой Мундт?
Женщина хитровато посмотрела на Лиз.
– Таково требование Президиума.
– Но я не хочу оставаться тут, – закричала Лиз. – Я хочу…
– Партия знает о нас больше, чем знаем мы сами, – прервала ее комиссар. – Ты должна остаться. Такова воля партии.
– А кто такой Мундт? – повторила Лиз, но ее вопрос снова остался без ответа.
Лиз медленно шла следом за женщиной по бесконечным коридорам через решетчатые двери с охранниками возле них, мимо железных дверей, из-за которых не доносилось ни звука, по бесконечным лестницам, через огромные помещения под землей, пока ей не начало казаться, что она попала в глубь самого ада, где никто даже не скажет ей, что Алек уже мертв.
Она не знала, сколько уже времени, когда услышала шаги в коридоре. Быть может, часов пять, а может, полночь. Она не спала, а просто сидела и тупо глядела в кромешную тьму, пытаясь хоть что-нибудь услышать. Она никогда прежде не подозревала, что тишина бывает такой страшной. Один раз она крикнула и не услышала в ответ даже эха. Осталась только память о том, что она кричала. Она представила себе, как звук ее голоса бьется о плотную тьму, точно кулаку о стену. Сидя на кровати, она стала двигать руками, и они показались ей тяжелыми, словно она гребла в воде. Лиз знала, что камера очень маленькая, тут были только кровать, раковина без крана и неуклюжий стол. Она заметила все это, когда ее ввели сюда. Потом свет мгновенно погас, и Лиз опрометью бросилась туда, где должна была стоять кровать, ударилась о нее ногой, села да так и сидела, дрожа от страха. Но вот наконец послышались чьи-то шаги. Дверь камеры распахнулась.
Она сразу узнала его, хотя в бледно-голубом свете коридора можно было различить только силуэт. Подтянутая, крепкая фигура, твердый очерк скул и красивые короткие волосы, чуть подсвеченные горевшим позади него светом.
– Я Мундт, – сказал он. – Иди за мной. Скорее.
Голос у него был самоуверенный, но слегка приглушенный, словно он боялся, что его услышат.
Лиз охватил ужас. Она вспомнила слова охранницы: «Мундт знает, как надо обращаться с евреями». Она стояла у кровати, испуганно глядя на него и не зная, что делать.
– Поторапливайся, идиотка! – Мундт схватил ее за руку. – Живо!
Лиз позволила ему вывести себя в коридор. И с удивлением смотрела, как Мундт тихонько запирает дверь опустевшей камеры. Потом он грубо рванул ее за руку и потащил почти бегом по коридору. Лиз слышала шум кондиционеров и иногда звук шагов в других коридорах. Она заметила, что Мундт идет с осторожностью, останавливаясь и даже отступая назад от некоторых проходов, или заходя вперед, чтобы удостовериться, что там никого нет, и лишь затем давая ей знак следовать за ним. Казалось, он был уверен, что Лиз не отстанет и что она понимает, куда он ее ведет. Словно Лиз была его сообщницей.
Вдруг Мундт остановился и вставил ключ в замочную скважину обшарпанной железной двери. Лиз ждала, охваченная паникой. Он резко распахнул дверь, и свежий, холодный воздух зимнего вечера ударил ей в лицо. Он кивнул ей все с той же настойчивостью, и Лиз спустилась по двум ступенькам вниз и пошла за ним по гравиевой дорожке через заброшенный огород.
– Почему ты не ешь? – снова спросила охранница. – Все уже позади.
Она произнесла это без малейшего сочувствия, так, словно девушка была идиоткой, не понимающей, что перед ней еда.
– Я не голодна.
Охранница пожала плечами.
– Возможно, тебе предстоит долгая поездка, да и готом тебя едва ли накормят.
– Что вы имеете в виду?
– В Англии трудящиеся голодают, – заявила охранница. – Капиталисты заставляют их умирать с голоду.
Лиз хотела было возразить, но передумала. Кроме того ей нужно, просто необходимо узнать кое-что, а узнать она могла только у этой женщины.
– Где я нахожусь?
– А разве ты не знаешь? – засмеялась охранница. – Надо бы спросить вон у тех, – она кивнула в сторону окна, – они объяснят где.
– Кто они?
– Заключенные.
– Какого рода заключенные?
– Политические. Враги народа. Шпионы, агитаторы.
– Откуда вы знаете, что они шпионы?
– Партия все знает. Партия знает о людях больше, чем они сами. Разве тебе не говорили этого? – Она посмотрела на Лиз и осуждающе покачала головой. – Ох уж эти англичане! Богачи сжирают ваше будущее, а вы сами им тарелки подносите. Все вы такие.
– Кто вам говорил о нас такое?
Охранница снисходительно улыбнулась и ничего не ответила. Казалось, она была очень довольна собой.
– Значит, это тюрьма для шпионов? – попыталась разобраться Лиз.
– Эта тюрьма для тех, кто отказывается признать реальность социализма, кто полагает, что у него есть право на сомнения, кто идет не в ногу со всеми. Для предателей, – кратко резюмировала она.
– Но что они сделали?
– Мы не можем построить коммунизм, не покончив с индивидуализмом. Нельзя, возводя великое здание, разрешать свиньям устраивать себе хлев возле его стен.
Лиз изумленно уставилась на нее.
– Кто вам все это наговорил?
– Я коммунистка, – гордо ответила та. – А здесь в тюрьме я – комиссар.
– Какая вы умная, – сказала Лиз.
– Я представитель трудящихся, – ответила женщина. – Мы отвергаем теорию о превосходстве умственного труда. Мы все здесь просто трудящиеся. Мы не признаем различий между умственным и физическим трудом. Ты читала Ленина?
– Значит, в этой тюрьме сидят люди умственного труда?
– Да, – улыбнулась охранница, – реакционеры, которые воображают себя представителями прогресса: они, видите ли, защищают личность от государства. Ты слышала, что сказал Хрущев о венгерских контрреволюционерах?
Лиз покачала головой. Нужно постоянно проявлять интерес, если она хочет заставить охранницу разговориться.
– Он сказал, что там ничего бы не произошло если бы вовремя расстреляли парочку писателей.
– А кого расстреляют сейчас? – быстро спросила Лиз. – После суда?
– Лимаса, – равнодушно ответила комиссар, – и этого жида Фидлера.
Лиз на мгновение показалось, что она теряет сознание. Она вцепилась в подлокотник кресла и села.
– А что сделал Лимас? – прошептала она.
Женщина поглядела на нее крошечными, хитрыми глазами. Она была высокая, толстая и рыхлая с одутловатым лицом и собранными в пучок жидкими волосами.
– Он убил охранника.
– За что?
Женщина пожала плечами.
– А что касается жида, – сказала она, – то он оклеветал честного коммуниста.
– И за это Фидлера расстреляют? – спросила, не веря собственным ушам, Лиз.
– Жиды все одинаковы, – пояснила охранница. – Товарищ Мундт знает, как с ними следует обращаться. Они нам тут ни к чему. Когда они вступают в партию, то считают, что вся партия принадлежит им одним. А когда их отказываются принимать, они заявляют, что против них плетут интриги. Говорят, Лимас и Фидлер действовали против товарища Мундта в сговоре. Ну что, будешь есть? – Она снова кивнула на еду на столе, а Лиз снова отрицательно покачала головой. – Тогда придется съесть мне, – сказала охранница, подчеркнуто демонстрируя свое нежелание. – Картошку, видишь ли, дали. Должно быть, повар в тебя влюбился.
И хихикая над собственной шуткой, она принялась за еду.
А Лиз снова подошла к окну.
В круговороте стыда, страха и горя, в смятении духа главным для Лиз оставалось воспоминание о Лимасе в зале суда, о том, как он неподвижно сидел в кресле, отвернувшись и не глядя на нее. Она подвела его, и он не осмеливался взглянуть на нее перед смертью, не хотел, чтобы она увидела презрение или, может быть, страх, написанные у него на лице.
Но разве она могла поступить иначе? Если бы Лимас рассказал, что собирается делать – а она не понимала этого даже сейчас, – она, конечно, солгала бы, что угодно совершила бы ради него. Если бы он сказал! Ведь он знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что она поступит так, как он велит, что она станет частью его самого, его волей, его желаниями, его жизнью, его болью, что она молит его только об этом. Но откуда ей было знать, как отвечать на те коварные, завуалированные вопросы? Казалось, не будет конца бедам, которые она причиняет. Пребывая все в том же лихорадочном тумане, она вспомнила, как еще ребенком с ужасом узнала, что каждый ее шаг по земле приносит гибель тысячам крошечных созданий, раздавленных ее ногой. А сейчас, если бы она солгала, или сказала правду, или просто промолчала, она все равно помогла бы погубить человеческое существо. А может быть, и два, потому что там был еще тот еврей Фидлер, который держался с ней так ласково, взял под руку и посоветовал вернуться в Англию. Фидлера расстреляют, так сказала охранница. Но почему именно Фидлера, а не того старика, задавшего ей столько вопросов, или того красавчика, сидевшего впереди между двумя солдатами и все время улыбавшегося? Куда бы Лиз ни повернулась, она неизменно видела его белокурую голову, его гладкое, жестокое лицо и улыбку, словно все это было отличной шуткой. Ее немного утешало лишь то, что Лимас и Фидлер сражались на одной стороне.
Она снова обернулась к охраннице и спросила:
– А чего мы ждем?
Та отодвинула тарелку и встала.
– Указаний. Они решают, останешься ли ты тут.
– Останусь? – переспросила Лиз.
– Все дело в свидетельских показаниях. Фидлера, возможно, еще будут допрашивать. Я ведь уже говорила: есть подозрение, что Лимас и Фидлер действовали заодно.
– Но против кого? И как Лимас мог действовать в Англии? И вообще, как он сюда попал? Он ведь не член партии.
– Это тайна, – покачала головой охранница. – Это касается только Президиума. Должно быть, его привез сюда этот жид.
– Но вы же знаете, – упрашивала Лиз. – Вы же комиссар. Наверняка они вам сказали.
– Может быть, – самодовольно ответила та. – Но это тайна.
Зазвонил телефон. Женщина взяла трубку и мгновение спустя поглядела на Лиз.
– Да, товарищ. Немедленно. – Она положила трубку. – Ты должна остаться тут. Делом Фидлера займется Президиум. А ты пока останешься тут. Так хочет товарищ Мундт.
– А кто такой Мундт?
Женщина хитровато посмотрела на Лиз.
– Таково требование Президиума.
– Но я не хочу оставаться тут, – закричала Лиз. – Я хочу…
– Партия знает о нас больше, чем знаем мы сами, – прервала ее комиссар. – Ты должна остаться. Такова воля партии.
– А кто такой Мундт? – повторила Лиз, но ее вопрос снова остался без ответа.
Лиз медленно шла следом за женщиной по бесконечным коридорам через решетчатые двери с охранниками возле них, мимо железных дверей, из-за которых не доносилось ни звука, по бесконечным лестницам, через огромные помещения под землей, пока ей не начало казаться, что она попала в глубь самого ада, где никто даже не скажет ей, что Алек уже мертв.
Она не знала, сколько уже времени, когда услышала шаги в коридоре. Быть может, часов пять, а может, полночь. Она не спала, а просто сидела и тупо глядела в кромешную тьму, пытаясь хоть что-нибудь услышать. Она никогда прежде не подозревала, что тишина бывает такой страшной. Один раз она крикнула и не услышала в ответ даже эха. Осталась только память о том, что она кричала. Она представила себе, как звук ее голоса бьется о плотную тьму, точно кулаку о стену. Сидя на кровати, она стала двигать руками, и они показались ей тяжелыми, словно она гребла в воде. Лиз знала, что камера очень маленькая, тут были только кровать, раковина без крана и неуклюжий стол. Она заметила все это, когда ее ввели сюда. Потом свет мгновенно погас, и Лиз опрометью бросилась туда, где должна была стоять кровать, ударилась о нее ногой, села да так и сидела, дрожа от страха. Но вот наконец послышались чьи-то шаги. Дверь камеры распахнулась.
Она сразу узнала его, хотя в бледно-голубом свете коридора можно было различить только силуэт. Подтянутая, крепкая фигура, твердый очерк скул и красивые короткие волосы, чуть подсвеченные горевшим позади него светом.
– Я Мундт, – сказал он. – Иди за мной. Скорее.
Голос у него был самоуверенный, но слегка приглушенный, словно он боялся, что его услышат.
Лиз охватил ужас. Она вспомнила слова охранницы: «Мундт знает, как надо обращаться с евреями». Она стояла у кровати, испуганно глядя на него и не зная, что делать.
– Поторапливайся, идиотка! – Мундт схватил ее за руку. – Живо!
Лиз позволила ему вывести себя в коридор. И с удивлением смотрела, как Мундт тихонько запирает дверь опустевшей камеры. Потом он грубо рванул ее за руку и потащил почти бегом по коридору. Лиз слышала шум кондиционеров и иногда звук шагов в других коридорах. Она заметила, что Мундт идет с осторожностью, останавливаясь и даже отступая назад от некоторых проходов, или заходя вперед, чтобы удостовериться, что там никого нет, и лишь затем давая ей знак следовать за ним. Казалось, он был уверен, что Лиз не отстанет и что она понимает, куда он ее ведет. Словно Лиз была его сообщницей.
Вдруг Мундт остановился и вставил ключ в замочную скважину обшарпанной железной двери. Лиз ждала, охваченная паникой. Он резко распахнул дверь, и свежий, холодный воздух зимнего вечера ударил ей в лицо. Он кивнул ей все с той же настойчивостью, и Лиз спустилась по двум ступенькам вниз и пошла за ним по гравиевой дорожке через заброшенный огород.