со взрывчатым веществом. Кроме противников, их секундантов и врачей, в саду
присутствовало лишь несколько офицеров версальского гарнизона и довольно
много журналистов. Хотя молодого д'Эпарвье знали только как сына почтенных
родителей, а Аркадия вообще никто не знал, дуэль привлекла порядочное
количество любопытных, и все окна соседних домов были заняты фотографами,
репортерами и людьми из общества. Особенное возбуждение вызвало то
обстоятельство, что причиной ссоры, как выяснилось, была женщина. Многие
называли Бушотту, большинство же указывало на г-жу дез'Обель. Впрочем, давно
уже было отмечено, что дуэли, в которых принимал участие г-н де ла
Вердельер, привлекали внимание всего Парижа.
Небо было нежно-голубое, сад - полон цветущих роз. На дереве свистел
дрозд. Г-н де ла Вердельер, который с тростью в руках руководил поединком,
соединил кончики клинков и произнес:
- Начинайте!
Морис д'Эпарвье атаковал дублетами и батманами. Аркадий парировал, не
отводя шпаги. Первая схватка не дала результатов. У секундантов создалось
впечатление, что г-н д'Эпарвье находится в прискорбном состоянии повышенной
нервозности, а что противник его покажет себя неутомимым. Начинается вторая
схватка. Морис усиливает нападение, разводит руки и открывает грудь. Он
атакует, наступая, наносит прямой удар и острием шпаги касается плеча
Аркадия. Все полагают, что тот ранен. Но секунданты с удивлением
констатируют, что у Мориса царапина на кисти руки. Морис утверждает, что ему
не больно, и доктор Киль после осмотра заявляет, что его клиент может
продолжать поединок.
Когда истекает обязательный пятнадцатиминутный перерыв, дуэль
возобновляется. Морис нападает все яростнее. Противник явно щадит его и,
видимо, защищается небрежно, что беспокоит г-на де ла Вердельер. В начале
пятой схватки черный пудель, неизвестно как попавший в сад, выскакивает
из-за розового куста, проникает на площадку, отгороженную для сражающихся,
и, несмотря на побои и крики, бросается под ноги Мориса. У последнего как
будто онемела рука, и он делает выпады против неуязвимого противника только
плечом. Он наносит прямой удар, и сам натыкается на шпагу Аркадия, которая
глубоко ранит его у сгиба локтя.
Г-н де ла Вердельер прекращает поединок, продолжавшийся полтора часа.
Морис испытывает ощущение тяжелого шока. Его сажают на зеленую скамейку у
стены, увитой глициниями. В то время, как хирурги перевязывают ему рану, он
подзывает к себе Аркадия и протягивает раненую руку. Когда победитель,
опечаленный своей победой, подошел к нему, Морис нежно обнял его и произнес:
- Будь великодушен, Аркадий, прости мне твою измену. После того как мы
дрались, я могу просить себя о примирении.
- Со слезами поцеловал он друга и шепнул ему на ухо:
- Приходи проведать меня и приведи Жильберту.
Так как Морис все еще был в ссоре с родителями, он велел отвезти себя в
маленькую квартирку на улице Рима.
Едва только он лег в постель в той самой спальне, где шторы были
спущены, как в тот день, когда явился ангел, к нему вошли Аркадий и
Жильберта. Рана уже начала сильно мучить его, температура повышалась, но он
был спокоен, доволен, счастлив. Ангел и женщина в слезах упали на колени
перед его ложем. Он соединил их руки в своей левой руке, улыбнулся им и
нежно поцеловал обоих.
- Теперь я могу быть уверен, что не поссорюсь с вами; больше вы меня не
проведете. Я знаю, что вы способны на все.
Жильберта, плача, стала уверять Мориса, что его ввели в заблуждение
внешние признаки измены, но что она его не обманула с Аркадием и никогда
вообще не обманывала, и, охваченная могучим порывом искренности, она
пыталась уверить в этом себя самое.
- Не надо, Жильберта, ты на себя клевещешь,- ответил ей раненый,- это
было. И пусть было. И это хорошо, Жильберта, ты правильно поступила, когда
низко обманула меня с моим лучшим другом здесь, в этой комнате. Если бы ты
этого не сделала, мы бы не собрались здесь все трое, и я не испытал бы этой
великой радости, которую я испытываю впервые за всю мою жизнь. О Жильберта,
как ты неправа, отрицая то, что было и хорошо кончилось.
- Если тебе так хочется, друг мой,- с легкой горечью ответила
Жильберта,- я не буду отрицать. Но только чтобы доставить тебе удовольствие.
Морис усадил ее на кровать и попросил Аркадия сесть в кресло.
- Друг мой,- сказал Аркадий.- Я был непорочен. Я превратился в человека
и тотчас же содеял зло. И от этого я стал лучше.
- Не будем ничего преувеличивать,- сказал Морис,- лучше сыграем в
бридж.
Но едва больной увидел у себя на руках трех тузов и объявил без
козырей, как глаза его затуманились; карты выскользнули у него из рук,
отяжелевшая голова упала на подушку, и он стал жаловаться на нестерпимую
головную боль. Тотчас вслед за этим г-жа дез'Обель уехала делать визиты. Ей
было важно показаться в свете, чтобы своим уверенным и спокойным видом
опровергнуть ходившие о ней слухи. Аркадий проводил ее до дверей и вместе с
поцелуем вдохнул ее духи, аромат которых он принес в комнату, где дремал
Морис.
- Я очень рад,- прошептал тот,- что все произошло именно так.
- Случилось то, что должно было случиться,- ответил дух, -Все ангелы,
восставшие, подобно мне, поступили бы с Жильбертой, как я. "Женщины,-
говорит апостол,- во время молитвы должны закрывать лица из-за
ангелов". И апостол говорит так, потому что он знает, что женская
прелесть волнует ангелов. Едва коснувшись земли, они уже жаждут соединения
со смертными и соединяются с ними. Их объятие страшно и упоительно; они
знают тайну неповторимых ласк, которые погружают дочерей человеческих в
бездны сладострастия. Вливая в уста своих счастливых жертв пылающий мед,
заставляя течь по их жилам неиссякаемый освежающий пламень, они оставляют их
в полном изнеможении и восторге.
- Да перестань ты, грязное животное! - вскричал раненый.
- Еще одно слово,- сказал ангел,- только одно слово, милый Морис, в мое
оправдание, и потом ты можешь спокойно отдыхать. Точные ссылки - самая
убедительная вещь. Дабы увериться в том, что я тебя не обманываю, Морис,
прочти о любовной близости между ангелами и женщинами в следующих трудах:
Иустин, "Апологии", I и II; Иосиф Флавий, "Иудейская
археология", книга I, глава III; Афинагор, "О воскресении
мертвых"; Лактанций, книга II, глава XV; Тертуллиан, "О
покрывале девственниц"; Марк Эфесский, "Пселла"; Евсевий,
"Евангельские назидания", книга V, глава IV; святой Амвросий, в
книге "О Ное и ковчеге", глава V; блаженный Августин,
"Град божий", книга XV, глава XXIII; отец Мельдонат, иезуит,
"Трактат о демонах", страница 218; Пьер Лебье, королевский
советник...
-Да замолчи ты, Аркадий, сжалься! Замолчи! Замолчи. И прогони эту
собаку,- вскричал Морис. Лицо его побагровело глаза вылезали из орбит, в
бреду ему показалось, что у него на кровати сидит черный пудель.
Г-жа де ла Вердельер, занимавшаяся всеми модными делами, как светскими,
так и патриотическими, слыла одной из самых очаровательных сиделок
французского высшего общества. Она заехала узнать о здоровье Мориса и
предложила сама ухаживать за больным. Но, подчиняясь решительному запрещению
г-жи дез'Обель, Аркадий захлопнул перед ее носом дверь. Мориса засыпали
выражениями сочувствия. Груда наваленных на поднос визитных карточек
красовалась перед ним бессчетными загнутыми уголками. Одним из первых явился
на улицу Рима засвидетельствовать свою мужскую симпатию г-н Ле Трюк де
Рюффек. Протянув молодому д'Эпарвье свою благородную руку, он попросил у
него, как человек чести у человека чести, двадцать пять луидоров, чтобы
заплатить долг чести.
- Черт возьми, дорогой Морис, о такой услуге, не всякого попросишь!
В тот же день г-н Гаэтан зашел навестить племянника. Тот представил ему
Аркадия.
- Это мой ангел-хранитель, дядя. Вам очень понравилась форма его
ступни, когда вы увидели следы его шагов на предательском порошке. Он явился
мне в прошлом году здесь, в этой самой комнате... Не верите?.. А ведь это
чистая правда!
И он обернулся к небесному духу:
- Как это тебе понравится, Аркадий? Аббат Патуйль, великий богослов и
хороший священник, не верит, что ты ангел, и дядя Гаэтан, который не знает
катехизиса и не признает религии, тоже этому не верит. Оба они тебя
отрицают: один - потому что он верующий, другой - потому что у него нет
веры. На этом основании можно с полной уверенностью утверждать, что твоя
история кому угодно покажется неправдоподобной. И вдобавок того, кто вздумал
бы ее рассказывать, сочли бы человеком без вкуса и никак не одобрили бы.
Потому что, говоря по правде, это довольно некрасивая история. Я тебя люблю,
но сужу вполне трезво. С тех пор как ты впал в безбожие, ты превратился в
ужасного негодяя. Плохой ангел, плохой друг, предатель, убийца. Я думаю, что
во время дуэли ты сам выпустил мне под ноги черного пуделя, чтобы меня
прикончить.
Ангел пожал плечами и сказал, обращаясь к Гаэтану:
- Увы, сударь, я не удивляюсь тому, что вы так недоверчиво ко мне
относитесь: я слышал, что вы не в ладах с иудео-христианским небом, откуда я
родом.
- Я недостаточно верю в Иегову,- ответил Гаэтан,- чтобы верить в его
ангелов.
- Тот, кого вы называете Иеговой, на самом деле всего-навсего
невежественный и грубый демиург по имени Иалдаваоф.
- В таком случае, я готов в него уверовать. Раз он невежественен и
ограничен, я легко могу допустить его существование. Как он поживает?
- Плохо! В будущем месяце мы его свергнем.
- Не обольщайтесь надеждой. Вы напоминаете мне моего шурина Кюиссара,
который в течение тридцати лет каждое утро ожидает падения республики...
- Вот видишь, Аркадий,- вскричал Морис.- Дядя Гаэтан со мной согласен.
Он знает, что ты потерпишь неудачу.
- А почему, скажите на милость, господин Гаэтан, вы думаете, что меня
идет неудача?'
- Ваш Иалдаваоф еще очень силен в этом мире, если не в том. В былые
времена его поддерживали священнослужители,- те, что верили в него. А в наше
время он опирается на тех, кто не верит в него, на философов. Не так давно
нашелся тупой педант, по имени Пикроколь, который пытался доказать
банкротство науки, чтобы улучшить дела церкви. И в наши дни выдумали
прагматизм специально для того, чтобы поднять авторитет религии среди людей,
любящих рассуждать.
- Вы изучали прагматизм?
- И не подумал! В молодости я отличался легкомыслием и занимался
метафизикой. Читал Гегеля и Канта. Но с возрастом я стал серьезнее, и меня
занимает теперь только то, что поддается чувственному восприятию, что
доступно зрению или слуху. Вся сущность человека - в искусстве. Остальное -
пустые мечтания.
В том же духе разговор продолжался до вечера, и при этом говорились
такие непристойности, которые могли бы заставить покраснеть не то что
кирасира - это пустяки, ибо кирасиры часто отличаются целомудрием,- но даже
парижанку.
Навестил своего бывшего ученика и г-н Сарьетт. Когда библиотекарь
появился в комнате, бюст Александра д'Эпарвье возник над его лысым черепом.
Сарьетт подошел к кровати. Вместо голубых занавесок, зеркального шкафа,
камина комнату тотчас же заполнили набитые книгами шкафы из залы Сфер и
Бюстов, а воздух стал душным от карточек, каталогов и папок. Г-н Сарьетт был
настолько неотделим от своей библиотеки, что его невозможно было ни
представить себе, ни увидеть вне ее. И сам он, пожалуй, был более бледен,
неясен, расплывчат и воображаем, чем образы, возникавшие при виде его.
Морис, который очень подобрел, был растроган этим проявлением дружбы.
- Садитесь, господин Сарьетт, с госпожой дез’Обель вы знакомы.
Разрешите представить вам Аркадия, моего ангела-хранителя. Это он, будучи
незримым, в течение двух лет опустошал вашу библиотеку, лишил вас аппетита и
чуть не свел с ума. Это он перетащил из залы Сфер в мой павильон целую кучу
старых книг. Однажды он унес у вас из-под носа какую-то ценную книжицу, и вы
по его вине упали на лестнице. А в другой раз он взял у вас брошюру Соломона
Рейнака, и, так как ему пришлось выйти из дому вместе со мной (я узнал
потом, что он не покидал меня ни на мгновение), он уронил ее в канаву на
улице Принцессы. Вы уж простите его, господин Сарьетт, карманов у него не
было. Он был невидим. Я горько сожалею, господин Сарьетт, что все ваши
книжонки не были уничтожены пожаром или наводнением. Из-за них мой ангел
потерял голову, превратился в человека, утратил веру и совесть. Теперь я
стал его ангелом-хранителем. Один бог знает, чем все это кончится.
Г-н Сарьетт слушал эти речи, и лицо его выражало безграничную скорбь,
безысходную, вечную скорбь мумии. Поднявшись, чтобы проститься, огорченный
библиотекарь шепнул на ухо Аркадию:
- Бедный мальчик очень плох... Он бредит.
Морис снова подозвал старика:
- Останьтесь, господин Сарьетт. Сыграйте с нами в бридж. Господин
Сарьетт, послушайте моего совета. Не поступайте, как я, не бывайте в дурной
компании. Это вас погубит. Не уходите, господин Сарьетт, у меня к вам
большая просьба: когда вы опять ко мне придете, захватите с собой
какую-нибудь книжку об истинности религии, я хочу проштудировать ее. Я
должен вернуть своему ангелу веру, которую он утратил.
из которой мы с изумлением узнаем, как легко человек честный, робкий и
кроткий может совершить ужасное преступление.
Глубоко расстроенный непонятными речами юного Мориса, г-н Сарьетт сел в
автобус и поехал к папаше Гинардону, своему другу, своему единственному
другу, единственному в мире человеку, которого ему приятно было видеть и
слышать. Когда г-н Сарьетт вошел в лавку на улице Курсель, Гинардон был
совсем один и дремал в глубоком старинном кресле. У него были вьющиеся
волосы, пышная борода и багровое лицо; лиловые прожилки, испещрили крылья
его носа, покрасневшего от бургундского вина. Ибо - теперь уже этого нельзя
было скрыть-папаша Гинардон пил. В двух шагах от него, на рабочем столике
юной Октавии, засыхала роза в пустом стакане, а в корзинке валялось
недоконченное вышивание. Юная Октавия все чаще и чаще уходила из магазина, а
г-н Бланмениль никогда не появлялся там, когда ее не было. Это имело свою
причину: три раза в неделю в пять часов они встречались в доме свиданий у
Елисейских полей. Папаша Гинардон ничего об этом не знал. Он не подозревал,
как велико постигшее его несчастье, но все же страдал от него.
Г-н Сарьетт пожал руку старому другу и не спросил его, как поживает
юная Октавия, ибо не признавал тех уз, которые их соединяли. Он охотно
поговорил бы о безжалостно брошенной Зефирине, потому что ему хотелось,
чтобы старик сделал ее своей законной супругой. Но г-н Сарьетт был осторожен
и удовольствовался тем, что спросил у Гинардона, как он поживает.
- Отлично,- заявил Гинардон, который чувствовал себя больным, но
прикидывался сильным и здоровым с тех пор, как сила и здоровье покидали
его,- Я, славу богу, сохранил крепость тела и духа. Я живу целомудренно.
Будь целомудрен, Сарьетт. Целомудрие дает силу.
В этот вечер папаша Гинардон извлек из комода фиалкового дерева
несколько ценных книг, чтобы показать их известному библиофилу, г-ну Виктору
Мейеру, а после того как этот клиент удалился, он заснул и не успел уложить
их обратно. Г-н Сарьетт, которого книги всегда притягивали, увидел эти
экземпляры на мраморной доске комода и стал с любопытством рассматривать их.
Первая книга, которую он перелистал, была "Орлеанская
девственница" в сафьяновом переплете с английскими гравюрами. Конечно,
его сердцу француза и христианина претило видеть этот текст и рисунки, но
хорошая книга всегда казалась ему целомудренной и чистой. Продолжая вести с
Гинардоном задушевную беседу, он одну за другой брал в руки книги, которые
антиквар ценил за переплет, за эстампы, за происхождение или редкость; вдруг
он испустил восторженный крик радости и любви. Он нашел
"Лукреция" приора Вандомского, своего "Лукреция", и
теперь прижимал его к сердцу.
- Наконец-то я нашел его,- вздыхал он, поднося книгу к губам.
Папаша Гинардон сперва не понял, что хочет сказать его старый друг. Но
когда тот заявил, что книга эта из библиотеки д'Эпарвье, что она принадлежит
ему, Сарьетту, что он заберет ее без всяких разговоров, антиквар,
окончательно пробудившись, поднялся и твердо заявил, что книга эта его,
Гинардона, собственность, что он купил ее самым законным образом и не отдаст
иначе, как за пять тысяч франков - ни больше, ни меньше.
- Да вы не поняли, что я вам говорю,- ответил Сарьетт.- Эта книга из
библиотеки д'Эпарвье. Я должен возвратить ее туда.
- Ну, нет, дружок...
- Это моя книга.
- Вы сошли с ума, милый Сарьетт!
Заметив, что у библиотекаря действительно какой-то безумный вид, он
взял у него из рук книгу и попытался переменить разговор.
- Вы обратили внимание, Сарьетт, что эти свиньи собираются распотрошить
дворец Мазарини и покрыть невесть какими произведениями искусства остров
Сите, самое величественное, самое красивое место в Париже. Да они хуже
вандалов, потому что вандалы уничтожали памятники древности, но не заменяли
их омерзительными строениями и мостами дурного стиля вроде моста Александра
III. И ваша бедная улица Гарансьер тоже стала добычей варваров. Что они
сделали с красивым бронзовым маскароном на дворцовом фонтане?
Но Сарьетт ничего не слушал.
- Гинардон, вы меня не поняли. Послушайте. Эта книга из библиотеки
д'Эпарвье. Она оттуда похищена. Как? Кем? Не имею понятия. В этой библиотеке
произошли необъяснимые и страшные события. Словом, книгу украли. Мне незачем
взывать к вашей безупречной честности, мой дорогой друг. Вы не захотите
прослыть укрывателем краденого. Отдайте мне книгу. Я верну ее господину
д'Эпарвье, который возместит вам ее стоимость, можете в этом не сомневаться.
Доверьтесь, его щедрости, и вы поступите со свойственным вам благородством.
Антиквар горько улыбнулся.
- Чтобы я доверился щедрости этого старого скряги д'Эпарвье, который
даже с блохи способен содрать шкуру? Поглядите на меня, милый Сарьетт, и
скажите, похож ли я на простака? Вы отлично знаете, что д'Эпарвье не пожелал
заплатить пятьдесят франков старьевщику за портрет Александра д'Эпарвье,
своего великого предка, работы Эрсана, и великий предок так и остался на
бульваре Монпарнас против кладбища, у входа в лавку торгаша-еврея, где все
собаки на него мочатся... Довериться щедрости господина д'Эпавье! Как бы не
так!
- Хорошо, Гинардон, и таком случае я сам возмещу вам ту сумму, которую
установят специалисты. Вы слышите?
- Да бросьте вы разыгрывать благородство с такими неблагодарными
людьми, дорогой мой Сарьетт. Этот д'Эпарвье высосал из вас все знание, всю
энергию, всю вашу жизнь за жалованье, от которого отказался бы лакей.
Оставьте вы это... К тому же вы опоздали. Книга уже продана...
- Продана?.. Кому?- спросил Сарьетт в ужасе.
-- Да не все ли вам равно? Вы ее больше не увидите и ничего о ней не
услышите. Она поедет в Америку.
- В Америку? "Лукреций" с гербом Филиппа Вандомского, с
собственноручными пометками Вольтера! Мой "Лукреций"! В Америку!
Папаша Гинардон расхохотался.
- Милый Сарьетт, вы мне напоминаете кавалера де Грие в тот момент,
когда он узнает, что его возлюбленную отправят на Миссисипи. "Мою
возлюбленную на Миссисипи?!"
- Нет,- произнес побледневший Сарьетт,- нет, эта книга не уедет в
Америку. Она вернется, как должно, в библиотеку д'Эпарвье. Отдайте мне ее,
Гинардон!
Антиквар сделал еще раз попытку оборвать разговор который угрожал плохо
кончиться.
- Дорогой Сарьетт, вы еще ничего не сказали о моем Греко. Вы на него
даже не взглянули. А ведь он просто замечателен. И Гинардон повернул картину
так, чтобы на нее падал свет.
- Взгляните на этого святого Франциска, нищего во Христе, брата
Иисусова. Его черное тело поднимается к небу, как дым угодный богу жертвы,
как жертва Авеля...
- Книгу, Гинардон!- сказал Сарьетт, даже не повернув головы.- Отдайте
мне книгу!
Кровь бросилась в голову папаше Гинардону. Лицо его побагровело, жилы
на лбу вздулись.
- Хватит об этом!- сказал он.
И спрятал "Лукреция" в карман пиджака.
Тут Сарьетт бросился на антиквара, толкнул его с неожиданной яростью и,
несмотря на свою тщедушность, опрокинул крепкого старика в кресло юной
Октавии.
Ошеломленный и взбешенный, Гинардон осыпал старого маньяка ужасающей
руганью и ударом кулака отбросил его на четыре шага, прямо на
"Венчание пресвятой девы", произведение Фра Анджелико, которое
повалилось с грохотом. Сарьетт снова кинулся на старика, пытаясь вытащить
книгу у него из кармана. На этот раз папаша Гинардон пришиб бы его на месте,
но, ничего не видя перед собой от ярости, угодил кулаком мимо, в стоявший
рядом рабочий столик Октавии. Сарьетт вцепился в своего изумленного
противника, вдавил его в кресло и своими маленькими иссохшими руками стиснул
ему шею, которая из красной стала темно-багровой. Гинардон силился
освободиться, но худенькие пальцы Сарьетта, почувствовав мягкое и теплое
тело, с каким-то наслаждением опивались в него. Неведомая сила словно
приковала их к добыче. Гинардон хрипел, слюна текла из уголка его рта. Его
огромное тело прерывисто вздрагивало в этих страшных объятиях. Но движения
становились все судорожнее и реже. Наконец они прекратились. А руки,
совершившие убийство, не разжимались. Сарьетту пришлось сделать огромное
усилие, чтобы их отнять. В висках у него стучало. И все же он слышал шум
дождя, приглушенные шаги на тротуаре, отдаленные крики газетчиков, видел
двигавшиеся в полумраке зонтики. Он вынул книгу из кармана мертвеца и
убежал.
В тот вечер юная Октавия не вернулась в лавку. Она провела ночь в
маленькой комнате на антресолях другой антикварной лавки, только что
купленной для нее г-ном Бланменилем на той же улице Курсель. Сторож, который
должен был закрывать магазин, обнаружил еще не остывшее тело антиквара. Он
позвал консьержку г-жу Ленэн, которая уложила Гинардона на диван, зажгла две
свечи, сунула веточку букса в блюдце со святой водой и закрыла умершему
глаза. Врач, которого позвали, констатировав смерть, приписал ее удару.
Зефирина, извещенная г-жой Ленэн, тотчас же прибежала и провела ночь
возле покойника. Казалось, что он спит. При дрожащем свете двух свечей
Франциск на картине Греко поднимался к небу, как дым. Золото примитивов
поблескивало в темноте. У смертного ложа ясно выделялся рисунок Бодуэна -
женщина, принимающая лекарство. Всю ночь за пятьдесят шагов от лавки слышны
были причитания Зефирины. Она твердила:
- Он умер, он умер, мой друг, божество мое, любовь моя, жизнь моя!..
Нет, он не умер, он шевелится. Мишель, это я, твоя Зефирина: проснись,
услышь меня. Ответь же мне: я люблю тебя. Прости мне, если я тебя
огорчала... Умер! Умер! О боже мой, поглядите, какой он красивый. Он был
такой добрый, милый, умный! Боже мой, боже мой, боже мой! Если бы я была с
ним, он бы не умер. Мишель! Мишель!
К утру она затихла. Думали, что она задремала, но она была мертва.
где мы услышим в кабачке Хлодомира флейту Нектария.
Г-же де ла Вердельер не удалось ворваться к Морису в качестве сиделки,
тогда она явилась через несколько дней в отсутствие г-жи дез'Обель,-
получить у него лепту на сохранение французских церквей. Аркадий провел ее к
постели выздоравливающего.
Морис шепнул ангелу на ухо:
- Предатель, немедленно же избавь меня от этой людоедки, или на тебя
падет ответственность за все беды, которые здесь неминуемо произойдут.
- Не беспокойся,- уверенно ответил Аркадий. После обычных приветствий
г-жа де ла Вердельер знаками попросила Мориса удалить ангела. Морис
представился, будто не понимает ее. Тогда г-жа де ла Вердельер изложила
официальную причину своего визита:
- Наши церкви, наши милые деревенские церкви, что с ними будет?
Аркадий взглянул на нее с ангельским видом, горестно вздыхая.
- Они разрушатся, сударыня, они превратятся в развалины. Какая жалость!
Я буду просто в отчаянии. Ведь церковь посреди деревенских домов - все равно
что наседка среди цыплят.
- Ах, как это верно! - сказала г-жа де ла Вердельер с восхищенной
улыбкой.- Это именно так!
--А колокольни, сударыня!
- Да, да, колокольни!
- Колокольни, сударыня, вздымаются к небу, как гигантские клистирные
трубки к голым задам херувимов.
Г-жа де ла Вердельер немедленно удалилась.
В тот же день аббат Патуйль принес раненому свои наставления и
утешения. Он убеждал Мориса прекратить дурные знакомства и помириться с
семьей. Он нарисовал ему заплаканную мать, готовую с распростертыми
объятиями принять вновь обретенного сына. Мужественным усилием воли
отвергнув жизнь беспутную, полную обманчивых наслаждений, Морис обрел бы
душевный мир, утраченную силу духа, освободился бы от пагубных мечтаний, от
козней лукавого.
Молодой д'Эпарвье поблагодарил аббата Патуйля за его доброту и заверил
в истинности своих религиозных чувств.
- Никогда еще,- сказал он,- у меня не было такой твердой веры, и
никогда я так не нуждался в ней. Представьте себе, господин аббат, мне
приходится вновь обучать катехизису моего ангела-хранителя. Представьте, он
забыл катехизис!..
Аббат Патуйль сокрушенно вздохнул и стал убеждать свое дорогое дитя
молиться, ибо молитва - единственная помощь против опасностей, грозящих
душе, которую искушает дьявол..
- Господин аббат,- спросил Морис,- хотите, я познакомлю вас с моим
присутствовало лишь несколько офицеров версальского гарнизона и довольно
много журналистов. Хотя молодого д'Эпарвье знали только как сына почтенных
родителей, а Аркадия вообще никто не знал, дуэль привлекла порядочное
количество любопытных, и все окна соседних домов были заняты фотографами,
репортерами и людьми из общества. Особенное возбуждение вызвало то
обстоятельство, что причиной ссоры, как выяснилось, была женщина. Многие
называли Бушотту, большинство же указывало на г-жу дез'Обель. Впрочем, давно
уже было отмечено, что дуэли, в которых принимал участие г-н де ла
Вердельер, привлекали внимание всего Парижа.
Небо было нежно-голубое, сад - полон цветущих роз. На дереве свистел
дрозд. Г-н де ла Вердельер, который с тростью в руках руководил поединком,
соединил кончики клинков и произнес:
- Начинайте!
Морис д'Эпарвье атаковал дублетами и батманами. Аркадий парировал, не
отводя шпаги. Первая схватка не дала результатов. У секундантов создалось
впечатление, что г-н д'Эпарвье находится в прискорбном состоянии повышенной
нервозности, а что противник его покажет себя неутомимым. Начинается вторая
схватка. Морис усиливает нападение, разводит руки и открывает грудь. Он
атакует, наступая, наносит прямой удар и острием шпаги касается плеча
Аркадия. Все полагают, что тот ранен. Но секунданты с удивлением
констатируют, что у Мориса царапина на кисти руки. Морис утверждает, что ему
не больно, и доктор Киль после осмотра заявляет, что его клиент может
продолжать поединок.
Когда истекает обязательный пятнадцатиминутный перерыв, дуэль
возобновляется. Морис нападает все яростнее. Противник явно щадит его и,
видимо, защищается небрежно, что беспокоит г-на де ла Вердельер. В начале
пятой схватки черный пудель, неизвестно как попавший в сад, выскакивает
из-за розового куста, проникает на площадку, отгороженную для сражающихся,
и, несмотря на побои и крики, бросается под ноги Мориса. У последнего как
будто онемела рука, и он делает выпады против неуязвимого противника только
плечом. Он наносит прямой удар, и сам натыкается на шпагу Аркадия, которая
глубоко ранит его у сгиба локтя.
Г-н де ла Вердельер прекращает поединок, продолжавшийся полтора часа.
Морис испытывает ощущение тяжелого шока. Его сажают на зеленую скамейку у
стены, увитой глициниями. В то время, как хирурги перевязывают ему рану, он
подзывает к себе Аркадия и протягивает раненую руку. Когда победитель,
опечаленный своей победой, подошел к нему, Морис нежно обнял его и произнес:
- Будь великодушен, Аркадий, прости мне твою измену. После того как мы
дрались, я могу просить себя о примирении.
- Со слезами поцеловал он друга и шепнул ему на ухо:
- Приходи проведать меня и приведи Жильберту.
Так как Морис все еще был в ссоре с родителями, он велел отвезти себя в
маленькую квартирку на улице Рима.
Едва только он лег в постель в той самой спальне, где шторы были
спущены, как в тот день, когда явился ангел, к нему вошли Аркадий и
Жильберта. Рана уже начала сильно мучить его, температура повышалась, но он
был спокоен, доволен, счастлив. Ангел и женщина в слезах упали на колени
перед его ложем. Он соединил их руки в своей левой руке, улыбнулся им и
нежно поцеловал обоих.
- Теперь я могу быть уверен, что не поссорюсь с вами; больше вы меня не
проведете. Я знаю, что вы способны на все.
Жильберта, плача, стала уверять Мориса, что его ввели в заблуждение
внешние признаки измены, но что она его не обманула с Аркадием и никогда
вообще не обманывала, и, охваченная могучим порывом искренности, она
пыталась уверить в этом себя самое.
- Не надо, Жильберта, ты на себя клевещешь,- ответил ей раненый,- это
было. И пусть было. И это хорошо, Жильберта, ты правильно поступила, когда
низко обманула меня с моим лучшим другом здесь, в этой комнате. Если бы ты
этого не сделала, мы бы не собрались здесь все трое, и я не испытал бы этой
великой радости, которую я испытываю впервые за всю мою жизнь. О Жильберта,
как ты неправа, отрицая то, что было и хорошо кончилось.
- Если тебе так хочется, друг мой,- с легкой горечью ответила
Жильберта,- я не буду отрицать. Но только чтобы доставить тебе удовольствие.
Морис усадил ее на кровать и попросил Аркадия сесть в кресло.
- Друг мой,- сказал Аркадий.- Я был непорочен. Я превратился в человека
и тотчас же содеял зло. И от этого я стал лучше.
- Не будем ничего преувеличивать,- сказал Морис,- лучше сыграем в
бридж.
Но едва больной увидел у себя на руках трех тузов и объявил без
козырей, как глаза его затуманились; карты выскользнули у него из рук,
отяжелевшая голова упала на подушку, и он стал жаловаться на нестерпимую
головную боль. Тотчас вслед за этим г-жа дез'Обель уехала делать визиты. Ей
было важно показаться в свете, чтобы своим уверенным и спокойным видом
опровергнуть ходившие о ней слухи. Аркадий проводил ее до дверей и вместе с
поцелуем вдохнул ее духи, аромат которых он принес в комнату, где дремал
Морис.
- Я очень рад,- прошептал тот,- что все произошло именно так.
- Случилось то, что должно было случиться,- ответил дух, -Все ангелы,
восставшие, подобно мне, поступили бы с Жильбертой, как я. "Женщины,-
говорит апостол,- во время молитвы должны закрывать лица из-за
ангелов". И апостол говорит так, потому что он знает, что женская
прелесть волнует ангелов. Едва коснувшись земли, они уже жаждут соединения
со смертными и соединяются с ними. Их объятие страшно и упоительно; они
знают тайну неповторимых ласк, которые погружают дочерей человеческих в
бездны сладострастия. Вливая в уста своих счастливых жертв пылающий мед,
заставляя течь по их жилам неиссякаемый освежающий пламень, они оставляют их
в полном изнеможении и восторге.
- Да перестань ты, грязное животное! - вскричал раненый.
- Еще одно слово,- сказал ангел,- только одно слово, милый Морис, в мое
оправдание, и потом ты можешь спокойно отдыхать. Точные ссылки - самая
убедительная вещь. Дабы увериться в том, что я тебя не обманываю, Морис,
прочти о любовной близости между ангелами и женщинами в следующих трудах:
Иустин, "Апологии", I и II; Иосиф Флавий, "Иудейская
археология", книга I, глава III; Афинагор, "О воскресении
мертвых"; Лактанций, книга II, глава XV; Тертуллиан, "О
покрывале девственниц"; Марк Эфесский, "Пселла"; Евсевий,
"Евангельские назидания", книга V, глава IV; святой Амвросий, в
книге "О Ное и ковчеге", глава V; блаженный Августин,
"Град божий", книга XV, глава XXIII; отец Мельдонат, иезуит,
"Трактат о демонах", страница 218; Пьер Лебье, королевский
советник...
-Да замолчи ты, Аркадий, сжалься! Замолчи! Замолчи. И прогони эту
собаку,- вскричал Морис. Лицо его побагровело глаза вылезали из орбит, в
бреду ему показалось, что у него на кровати сидит черный пудель.
Г-жа де ла Вердельер, занимавшаяся всеми модными делами, как светскими,
так и патриотическими, слыла одной из самых очаровательных сиделок
французского высшего общества. Она заехала узнать о здоровье Мориса и
предложила сама ухаживать за больным. Но, подчиняясь решительному запрещению
г-жи дез'Обель, Аркадий захлопнул перед ее носом дверь. Мориса засыпали
выражениями сочувствия. Груда наваленных на поднос визитных карточек
красовалась перед ним бессчетными загнутыми уголками. Одним из первых явился
на улицу Рима засвидетельствовать свою мужскую симпатию г-н Ле Трюк де
Рюффек. Протянув молодому д'Эпарвье свою благородную руку, он попросил у
него, как человек чести у человека чести, двадцать пять луидоров, чтобы
заплатить долг чести.
- Черт возьми, дорогой Морис, о такой услуге, не всякого попросишь!
В тот же день г-н Гаэтан зашел навестить племянника. Тот представил ему
Аркадия.
- Это мой ангел-хранитель, дядя. Вам очень понравилась форма его
ступни, когда вы увидели следы его шагов на предательском порошке. Он явился
мне в прошлом году здесь, в этой самой комнате... Не верите?.. А ведь это
чистая правда!
И он обернулся к небесному духу:
- Как это тебе понравится, Аркадий? Аббат Патуйль, великий богослов и
хороший священник, не верит, что ты ангел, и дядя Гаэтан, который не знает
катехизиса и не признает религии, тоже этому не верит. Оба они тебя
отрицают: один - потому что он верующий, другой - потому что у него нет
веры. На этом основании можно с полной уверенностью утверждать, что твоя
история кому угодно покажется неправдоподобной. И вдобавок того, кто вздумал
бы ее рассказывать, сочли бы человеком без вкуса и никак не одобрили бы.
Потому что, говоря по правде, это довольно некрасивая история. Я тебя люблю,
но сужу вполне трезво. С тех пор как ты впал в безбожие, ты превратился в
ужасного негодяя. Плохой ангел, плохой друг, предатель, убийца. Я думаю, что
во время дуэли ты сам выпустил мне под ноги черного пуделя, чтобы меня
прикончить.
Ангел пожал плечами и сказал, обращаясь к Гаэтану:
- Увы, сударь, я не удивляюсь тому, что вы так недоверчиво ко мне
относитесь: я слышал, что вы не в ладах с иудео-христианским небом, откуда я
родом.
- Я недостаточно верю в Иегову,- ответил Гаэтан,- чтобы верить в его
ангелов.
- Тот, кого вы называете Иеговой, на самом деле всего-навсего
невежественный и грубый демиург по имени Иалдаваоф.
- В таком случае, я готов в него уверовать. Раз он невежественен и
ограничен, я легко могу допустить его существование. Как он поживает?
- Плохо! В будущем месяце мы его свергнем.
- Не обольщайтесь надеждой. Вы напоминаете мне моего шурина Кюиссара,
который в течение тридцати лет каждое утро ожидает падения республики...
- Вот видишь, Аркадий,- вскричал Морис.- Дядя Гаэтан со мной согласен.
Он знает, что ты потерпишь неудачу.
- А почему, скажите на милость, господин Гаэтан, вы думаете, что меня
идет неудача?'
- Ваш Иалдаваоф еще очень силен в этом мире, если не в том. В былые
времена его поддерживали священнослужители,- те, что верили в него. А в наше
время он опирается на тех, кто не верит в него, на философов. Не так давно
нашелся тупой педант, по имени Пикроколь, который пытался доказать
банкротство науки, чтобы улучшить дела церкви. И в наши дни выдумали
прагматизм специально для того, чтобы поднять авторитет религии среди людей,
любящих рассуждать.
- Вы изучали прагматизм?
- И не подумал! В молодости я отличался легкомыслием и занимался
метафизикой. Читал Гегеля и Канта. Но с возрастом я стал серьезнее, и меня
занимает теперь только то, что поддается чувственному восприятию, что
доступно зрению или слуху. Вся сущность человека - в искусстве. Остальное -
пустые мечтания.
В том же духе разговор продолжался до вечера, и при этом говорились
такие непристойности, которые могли бы заставить покраснеть не то что
кирасира - это пустяки, ибо кирасиры часто отличаются целомудрием,- но даже
парижанку.
Навестил своего бывшего ученика и г-н Сарьетт. Когда библиотекарь
появился в комнате, бюст Александра д'Эпарвье возник над его лысым черепом.
Сарьетт подошел к кровати. Вместо голубых занавесок, зеркального шкафа,
камина комнату тотчас же заполнили набитые книгами шкафы из залы Сфер и
Бюстов, а воздух стал душным от карточек, каталогов и папок. Г-н Сарьетт был
настолько неотделим от своей библиотеки, что его невозможно было ни
представить себе, ни увидеть вне ее. И сам он, пожалуй, был более бледен,
неясен, расплывчат и воображаем, чем образы, возникавшие при виде его.
Морис, который очень подобрел, был растроган этим проявлением дружбы.
- Садитесь, господин Сарьетт, с госпожой дез’Обель вы знакомы.
Разрешите представить вам Аркадия, моего ангела-хранителя. Это он, будучи
незримым, в течение двух лет опустошал вашу библиотеку, лишил вас аппетита и
чуть не свел с ума. Это он перетащил из залы Сфер в мой павильон целую кучу
старых книг. Однажды он унес у вас из-под носа какую-то ценную книжицу, и вы
по его вине упали на лестнице. А в другой раз он взял у вас брошюру Соломона
Рейнака, и, так как ему пришлось выйти из дому вместе со мной (я узнал
потом, что он не покидал меня ни на мгновение), он уронил ее в канаву на
улице Принцессы. Вы уж простите его, господин Сарьетт, карманов у него не
было. Он был невидим. Я горько сожалею, господин Сарьетт, что все ваши
книжонки не были уничтожены пожаром или наводнением. Из-за них мой ангел
потерял голову, превратился в человека, утратил веру и совесть. Теперь я
стал его ангелом-хранителем. Один бог знает, чем все это кончится.
Г-н Сарьетт слушал эти речи, и лицо его выражало безграничную скорбь,
безысходную, вечную скорбь мумии. Поднявшись, чтобы проститься, огорченный
библиотекарь шепнул на ухо Аркадию:
- Бедный мальчик очень плох... Он бредит.
Морис снова подозвал старика:
- Останьтесь, господин Сарьетт. Сыграйте с нами в бридж. Господин
Сарьетт, послушайте моего совета. Не поступайте, как я, не бывайте в дурной
компании. Это вас погубит. Не уходите, господин Сарьетт, у меня к вам
большая просьба: когда вы опять ко мне придете, захватите с собой
какую-нибудь книжку об истинности религии, я хочу проштудировать ее. Я
должен вернуть своему ангелу веру, которую он утратил.
из которой мы с изумлением узнаем, как легко человек честный, робкий и
кроткий может совершить ужасное преступление.
Глубоко расстроенный непонятными речами юного Мориса, г-н Сарьетт сел в
автобус и поехал к папаше Гинардону, своему другу, своему единственному
другу, единственному в мире человеку, которого ему приятно было видеть и
слышать. Когда г-н Сарьетт вошел в лавку на улице Курсель, Гинардон был
совсем один и дремал в глубоком старинном кресле. У него были вьющиеся
волосы, пышная борода и багровое лицо; лиловые прожилки, испещрили крылья
его носа, покрасневшего от бургундского вина. Ибо - теперь уже этого нельзя
было скрыть-папаша Гинардон пил. В двух шагах от него, на рабочем столике
юной Октавии, засыхала роза в пустом стакане, а в корзинке валялось
недоконченное вышивание. Юная Октавия все чаще и чаще уходила из магазина, а
г-н Бланмениль никогда не появлялся там, когда ее не было. Это имело свою
причину: три раза в неделю в пять часов они встречались в доме свиданий у
Елисейских полей. Папаша Гинардон ничего об этом не знал. Он не подозревал,
как велико постигшее его несчастье, но все же страдал от него.
Г-н Сарьетт пожал руку старому другу и не спросил его, как поживает
юная Октавия, ибо не признавал тех уз, которые их соединяли. Он охотно
поговорил бы о безжалостно брошенной Зефирине, потому что ему хотелось,
чтобы старик сделал ее своей законной супругой. Но г-н Сарьетт был осторожен
и удовольствовался тем, что спросил у Гинардона, как он поживает.
- Отлично,- заявил Гинардон, который чувствовал себя больным, но
прикидывался сильным и здоровым с тех пор, как сила и здоровье покидали
его,- Я, славу богу, сохранил крепость тела и духа. Я живу целомудренно.
Будь целомудрен, Сарьетт. Целомудрие дает силу.
В этот вечер папаша Гинардон извлек из комода фиалкового дерева
несколько ценных книг, чтобы показать их известному библиофилу, г-ну Виктору
Мейеру, а после того как этот клиент удалился, он заснул и не успел уложить
их обратно. Г-н Сарьетт, которого книги всегда притягивали, увидел эти
экземпляры на мраморной доске комода и стал с любопытством рассматривать их.
Первая книга, которую он перелистал, была "Орлеанская
девственница" в сафьяновом переплете с английскими гравюрами. Конечно,
его сердцу француза и христианина претило видеть этот текст и рисунки, но
хорошая книга всегда казалась ему целомудренной и чистой. Продолжая вести с
Гинардоном задушевную беседу, он одну за другой брал в руки книги, которые
антиквар ценил за переплет, за эстампы, за происхождение или редкость; вдруг
он испустил восторженный крик радости и любви. Он нашел
"Лукреция" приора Вандомского, своего "Лукреция", и
теперь прижимал его к сердцу.
- Наконец-то я нашел его,- вздыхал он, поднося книгу к губам.
Папаша Гинардон сперва не понял, что хочет сказать его старый друг. Но
когда тот заявил, что книга эта из библиотеки д'Эпарвье, что она принадлежит
ему, Сарьетту, что он заберет ее без всяких разговоров, антиквар,
окончательно пробудившись, поднялся и твердо заявил, что книга эта его,
Гинардона, собственность, что он купил ее самым законным образом и не отдаст
иначе, как за пять тысяч франков - ни больше, ни меньше.
- Да вы не поняли, что я вам говорю,- ответил Сарьетт.- Эта книга из
библиотеки д'Эпарвье. Я должен возвратить ее туда.
- Ну, нет, дружок...
- Это моя книга.
- Вы сошли с ума, милый Сарьетт!
Заметив, что у библиотекаря действительно какой-то безумный вид, он
взял у него из рук книгу и попытался переменить разговор.
- Вы обратили внимание, Сарьетт, что эти свиньи собираются распотрошить
дворец Мазарини и покрыть невесть какими произведениями искусства остров
Сите, самое величественное, самое красивое место в Париже. Да они хуже
вандалов, потому что вандалы уничтожали памятники древности, но не заменяли
их омерзительными строениями и мостами дурного стиля вроде моста Александра
III. И ваша бедная улица Гарансьер тоже стала добычей варваров. Что они
сделали с красивым бронзовым маскароном на дворцовом фонтане?
Но Сарьетт ничего не слушал.
- Гинардон, вы меня не поняли. Послушайте. Эта книга из библиотеки
д'Эпарвье. Она оттуда похищена. Как? Кем? Не имею понятия. В этой библиотеке
произошли необъяснимые и страшные события. Словом, книгу украли. Мне незачем
взывать к вашей безупречной честности, мой дорогой друг. Вы не захотите
прослыть укрывателем краденого. Отдайте мне книгу. Я верну ее господину
д'Эпарвье, который возместит вам ее стоимость, можете в этом не сомневаться.
Доверьтесь, его щедрости, и вы поступите со свойственным вам благородством.
Антиквар горько улыбнулся.
- Чтобы я доверился щедрости этого старого скряги д'Эпарвье, который
даже с блохи способен содрать шкуру? Поглядите на меня, милый Сарьетт, и
скажите, похож ли я на простака? Вы отлично знаете, что д'Эпарвье не пожелал
заплатить пятьдесят франков старьевщику за портрет Александра д'Эпарвье,
своего великого предка, работы Эрсана, и великий предок так и остался на
бульваре Монпарнас против кладбища, у входа в лавку торгаша-еврея, где все
собаки на него мочатся... Довериться щедрости господина д'Эпавье! Как бы не
так!
- Хорошо, Гинардон, и таком случае я сам возмещу вам ту сумму, которую
установят специалисты. Вы слышите?
- Да бросьте вы разыгрывать благородство с такими неблагодарными
людьми, дорогой мой Сарьетт. Этот д'Эпарвье высосал из вас все знание, всю
энергию, всю вашу жизнь за жалованье, от которого отказался бы лакей.
Оставьте вы это... К тому же вы опоздали. Книга уже продана...
- Продана?.. Кому?- спросил Сарьетт в ужасе.
-- Да не все ли вам равно? Вы ее больше не увидите и ничего о ней не
услышите. Она поедет в Америку.
- В Америку? "Лукреций" с гербом Филиппа Вандомского, с
собственноручными пометками Вольтера! Мой "Лукреций"! В Америку!
Папаша Гинардон расхохотался.
- Милый Сарьетт, вы мне напоминаете кавалера де Грие в тот момент,
когда он узнает, что его возлюбленную отправят на Миссисипи. "Мою
возлюбленную на Миссисипи?!"
- Нет,- произнес побледневший Сарьетт,- нет, эта книга не уедет в
Америку. Она вернется, как должно, в библиотеку д'Эпарвье. Отдайте мне ее,
Гинардон!
Антиквар сделал еще раз попытку оборвать разговор который угрожал плохо
кончиться.
- Дорогой Сарьетт, вы еще ничего не сказали о моем Греко. Вы на него
даже не взглянули. А ведь он просто замечателен. И Гинардон повернул картину
так, чтобы на нее падал свет.
- Взгляните на этого святого Франциска, нищего во Христе, брата
Иисусова. Его черное тело поднимается к небу, как дым угодный богу жертвы,
как жертва Авеля...
- Книгу, Гинардон!- сказал Сарьетт, даже не повернув головы.- Отдайте
мне книгу!
Кровь бросилась в голову папаше Гинардону. Лицо его побагровело, жилы
на лбу вздулись.
- Хватит об этом!- сказал он.
И спрятал "Лукреция" в карман пиджака.
Тут Сарьетт бросился на антиквара, толкнул его с неожиданной яростью и,
несмотря на свою тщедушность, опрокинул крепкого старика в кресло юной
Октавии.
Ошеломленный и взбешенный, Гинардон осыпал старого маньяка ужасающей
руганью и ударом кулака отбросил его на четыре шага, прямо на
"Венчание пресвятой девы", произведение Фра Анджелико, которое
повалилось с грохотом. Сарьетт снова кинулся на старика, пытаясь вытащить
книгу у него из кармана. На этот раз папаша Гинардон пришиб бы его на месте,
но, ничего не видя перед собой от ярости, угодил кулаком мимо, в стоявший
рядом рабочий столик Октавии. Сарьетт вцепился в своего изумленного
противника, вдавил его в кресло и своими маленькими иссохшими руками стиснул
ему шею, которая из красной стала темно-багровой. Гинардон силился
освободиться, но худенькие пальцы Сарьетта, почувствовав мягкое и теплое
тело, с каким-то наслаждением опивались в него. Неведомая сила словно
приковала их к добыче. Гинардон хрипел, слюна текла из уголка его рта. Его
огромное тело прерывисто вздрагивало в этих страшных объятиях. Но движения
становились все судорожнее и реже. Наконец они прекратились. А руки,
совершившие убийство, не разжимались. Сарьетту пришлось сделать огромное
усилие, чтобы их отнять. В висках у него стучало. И все же он слышал шум
дождя, приглушенные шаги на тротуаре, отдаленные крики газетчиков, видел
двигавшиеся в полумраке зонтики. Он вынул книгу из кармана мертвеца и
убежал.
В тот вечер юная Октавия не вернулась в лавку. Она провела ночь в
маленькой комнате на антресолях другой антикварной лавки, только что
купленной для нее г-ном Бланменилем на той же улице Курсель. Сторож, который
должен был закрывать магазин, обнаружил еще не остывшее тело антиквара. Он
позвал консьержку г-жу Ленэн, которая уложила Гинардона на диван, зажгла две
свечи, сунула веточку букса в блюдце со святой водой и закрыла умершему
глаза. Врач, которого позвали, констатировав смерть, приписал ее удару.
Зефирина, извещенная г-жой Ленэн, тотчас же прибежала и провела ночь
возле покойника. Казалось, что он спит. При дрожащем свете двух свечей
Франциск на картине Греко поднимался к небу, как дым. Золото примитивов
поблескивало в темноте. У смертного ложа ясно выделялся рисунок Бодуэна -
женщина, принимающая лекарство. Всю ночь за пятьдесят шагов от лавки слышны
были причитания Зефирины. Она твердила:
- Он умер, он умер, мой друг, божество мое, любовь моя, жизнь моя!..
Нет, он не умер, он шевелится. Мишель, это я, твоя Зефирина: проснись,
услышь меня. Ответь же мне: я люблю тебя. Прости мне, если я тебя
огорчала... Умер! Умер! О боже мой, поглядите, какой он красивый. Он был
такой добрый, милый, умный! Боже мой, боже мой, боже мой! Если бы я была с
ним, он бы не умер. Мишель! Мишель!
К утру она затихла. Думали, что она задремала, но она была мертва.
где мы услышим в кабачке Хлодомира флейту Нектария.
Г-же де ла Вердельер не удалось ворваться к Морису в качестве сиделки,
тогда она явилась через несколько дней в отсутствие г-жи дез'Обель,-
получить у него лепту на сохранение французских церквей. Аркадий провел ее к
постели выздоравливающего.
Морис шепнул ангелу на ухо:
- Предатель, немедленно же избавь меня от этой людоедки, или на тебя
падет ответственность за все беды, которые здесь неминуемо произойдут.
- Не беспокойся,- уверенно ответил Аркадий. После обычных приветствий
г-жа де ла Вердельер знаками попросила Мориса удалить ангела. Морис
представился, будто не понимает ее. Тогда г-жа де ла Вердельер изложила
официальную причину своего визита:
- Наши церкви, наши милые деревенские церкви, что с ними будет?
Аркадий взглянул на нее с ангельским видом, горестно вздыхая.
- Они разрушатся, сударыня, они превратятся в развалины. Какая жалость!
Я буду просто в отчаянии. Ведь церковь посреди деревенских домов - все равно
что наседка среди цыплят.
- Ах, как это верно! - сказала г-жа де ла Вердельер с восхищенной
улыбкой.- Это именно так!
--А колокольни, сударыня!
- Да, да, колокольни!
- Колокольни, сударыня, вздымаются к небу, как гигантские клистирные
трубки к голым задам херувимов.
Г-жа де ла Вердельер немедленно удалилась.
В тот же день аббат Патуйль принес раненому свои наставления и
утешения. Он убеждал Мориса прекратить дурные знакомства и помириться с
семьей. Он нарисовал ему заплаканную мать, готовую с распростертыми
объятиями принять вновь обретенного сына. Мужественным усилием воли
отвергнув жизнь беспутную, полную обманчивых наслаждений, Морис обрел бы
душевный мир, утраченную силу духа, освободился бы от пагубных мечтаний, от
козней лукавого.
Молодой д'Эпарвье поблагодарил аббата Патуйля за его доброту и заверил
в истинности своих религиозных чувств.
- Никогда еще,- сказал он,- у меня не было такой твердой веры, и
никогда я так не нуждался в ней. Представьте себе, господин аббат, мне
приходится вновь обучать катехизису моего ангела-хранителя. Представьте, он
забыл катехизис!..
Аббат Патуйль сокрушенно вздохнул и стал убеждать свое дорогое дитя
молиться, ибо молитва - единственная помощь против опасностей, грозящих
душе, которую искушает дьявол..
- Господин аббат,- спросил Морис,- хотите, я познакомлю вас с моим