Картленд Барбара. Любовь и Люсия

   Он сказал это небрежно, подумав, что необычного Цвета волосы и обрамлявшие глаза ресницы были чуть светлее, чем полагается, и делали Люсию похожей на иностранку.
   Люсия резко отвернулась. Маркиз увидел ее лицо в профиль и мог бы поклясться, что на бледных щеках проступил легкий румянец, — Я угадал? — спросил маркиз. — Вы не англичанка?
   — Англичанка! — быстро ответила Люсия. — Я дочь своего отца — как же я могу быть иностранкой?
   Она произнесла эти слова так упрямо, что маркиз удивился. Вероятно, ее происхождение таит в себе какой-то секрет, и догадка насчет не чисто английской крови оказалась верна. Однако маркиз не видел причины для беспокойства.
   Словно не желая дальнейших расспросов, Люсия произнесла:
   — У вашей светлости, должно быть, еще много дел на сегодня, а я только отнимаю у вас время.
   С этими словами она встала со скамьи. Маркиз тоже поднялся, решая, стоит ли выпытывать у девушки ее тайну, но потом подумал, что это было бы нечестно, да и сама тайна того не стоит.
   .Когда они подходили к дому, Люсия сказала:
   — Если папеньке станет лучше, а ваша светлость будет так добр и заплатит за его картины, мы сможем уехать отсюда через неделю или дней через десять.
   — Все зависит от того, какие будут в порту корабли, — ответил маркиз.
   — В гавани всегда есть один-два корабля. В это время года туристы съезжаются в Венецию со всех концов света, так что в Англию наверняка возвращается множество судов. Для нас найдется местечко на них.
   В ее голосе звучала твердая решимость, и маркиз с легкой иронией отметил, что как бы ее отцу ни хотелось остаться в Венеции, дочь не послушает его доводов и настоит на своем.
   Подойдя к дому, маркиз оглянулся назад и увидел, что контрастное сочетание солнечного света и отбрасываемых высокими домами теней представляет собой весьма красивую картину.
   — Будь с нами ваш отец, Люсия, он наверняка бы захотел нарисовать это.
   — Он уже несколько раз писал такие картины.
   — Вы не показывали их и ничего не рассказывали мне, — заметил маркиз.
   — Я ничего от вас не скрываю, — с грустью ответила Люсия. — Просто, когда мы совсем обеднели, у папеньки не было денег на холсты и, написав картину, он стирал ее и начинал новую.
   Маркиз застонал.
   — Какое кощунство! Какое надругательство над собственным талантом!
   — Мы тоже так думали, но ничего не поделаешь, — откликнулась Люсия.
   — Почему же вы обеднели?
   Девушка смутилась, и маркизу стало интересно, расскажет ли она ему правду. Люсия заговорила:
   — Два года назад, когда папенька и маменька решили переехать в Венецию… папенька был уверен, что его картины так хороши и необычны… что он получит признание и… будет получать много денег.
   Люсия говорила очень медленно, ей стоило большого труда описывать происшедшие события.
   — Продолжайте, — подбодрил он девушку, когда та замолчала. — Мне очень любопытно.
   — В Англии папенька зарабатывал очень скромно, рисуя по заказу местных жителей. Он ненавидел такую работу!
   Бросив взгляд на маркиза, Люсия сочла нужным объяснить:
   — У нас не было богатых соседей, которые могли бы заплатить хорошие деньги. Во всей округе картины заказали только мэр городка, где бывали ярмарки, двое или трое зажиточных фермеров — они хотели портреты жен и свои собственные, — да еще одна пожилая леди решила увековечить на полотне свой сад.
   Слова Люсии заставили маркиза улыбнуться, и девушка добавила:
   — Папенька их просто ненавидел! Он чувствовал, что падает все ниже, рисуя не мир, как он его представлял, а продажные картины.
   — Я понимаю, — сочувствовал марких — Немногие могли понять его, — заметила Люсия. — Закончив писать сад для старой леди, он сказал маменьке: «Я должен уехать! Я чувствую себя прикованным к этому месту, но в плену томится мой дух, а не тело!»
   — И ваша матушка поняла?
   — Конечно, — ответила Люсия. — Они с папенькой так любили друг друга, что, попроси он ее поселиться вместе с ним на вершине Гималаев или на море, она бы согласилась.
   Дрожь в голосе Люсии подсказала маркизу, что и ее родители очень любили.
   Ожидая продолжения рассказа, маркиз размышлял о том, что по прекрасным серым глазам можно прочитать все ее мысли.
   — Они оставили маленький коттедж, в котором жили с тех пор, как себя помню, — говорила Люсия. — На самом деле я там родилась. Папенька продал мебель и все, что у нас было, кроме необходимого скарба.
   — Наверное, это было для вас потрясением, — предположил маркиз.
   — Папенька сказал, что мы начнем новую жизнь, а тащить за собой старые вещи не правильно.
   — А ваша матушка не возражала?
   — Мы с маменькой считали это решение замечательным и были уверены, что папенька завоюет известность.
   С обезоруживающей откровенностью девушка призналась:
   — Папенька ведь хотел славы и богатства не для себя, а для нас. Он хотел, чтобы у нас были лошади, платья, чтобы мы могли ездить в Лондон, посещать Оперу, бывать в картинных галереях и в Королевской академии, о которой мы могли только читать в газетах.
   Вспомнив свои несбыточные мечты, девушка глубоко вздохнула и замолчала.
   — И вы отправились в Венецию, — подсказал маркиз.
   — Вначале действительно было очень интересно, как папенька и говорил.
   Неожиданно ее серые глаза наполнились слезами. Маркиз негромко спросил:
   — Что же случилось?
   — В Венеции все оказалось дороже, чем мы думали… у нас быстро закончились деньги… и никто не хотел покупать картины, которые писал папенька.
   Маркиз ожидал услышать нечто подобное, однако по голосу Люсии он понял, что она очень переживала. Девушка продолжала:
   — А потом, когда маменька начала поговаривать о возвращении в Англию, она заболела.
   — Чем?
   — Я думаю, виновата местная вода и холодная зима… мы ведь не были готовы к здешнему климату. Маменьке становилось все хуже… денег у нас не было… и папенька стал вновь писать самые простенькие картины на продажу… их покупали, но платили очень мало.
   — Под простенькими картинками, — заметил маркиз, — следует, очевидно, понимать виды самого красивого города на земле, которые, как правило, покупают туристы.
   — Именно, — согласилась Люсия. — А папенька это занятие ненавидел, он называл такие картины «пачкотней» и говорил, что они безвкусны. Он просил за них немного, отдавал в лавочку на площади… и картины раскупали быстрее, чем он успевал их рисовать.
   Маркиз понимал, какое унижение испытывал Бомон, вынужденный торговать своим талантом таким образом.
   — Потом, после смерти маменьки… папенька бывал счастлив только тогда, когда писал задуманные им вещи… а я не хотела беспокоить его… и потому сама виновата в том, что дела пошли совсем плохо, Глубоко и тяжело вздохнув, она говорила дальше:
   — Я уже решилась… попросить папеньку написать несколько картин на продажу… но он тоже заболел.
   Голос Люсии задрожал уже не в первый раз, и маркиз быстро сказал:
   — Не продолжайте, если вам тяжело.
   — Вы должны знать всю правду, — возразила Люсия. — Я сама виновата. Папенька… когда он рисовал, то совсем забывал о деньгах, забывал обо всем, кроме работы… Мне следовало брать пример с маменьки… и заставить его понять, что нам необходимо вернуться домой, сразу после того, как она умерла…
   Окидывая взглядом хрупкую девушку подле себя, маркиз подумал, что Бомон должен был получше присматривать за дочерью.
   Разве можно ожидать практичности от такого неземного существа?
   Словно прочитав его мысли, Люсия быстро заговорила:
   — Только не вините во всем папеньку. Он был уверен, что его работы — шедевры и что знатоки их непременно оценят.
   В голосе Люсии звенели слезы.
   — Он не понимал… не понимал, что мы вконец изголодаемся… и что никто… кроме вашей светлости… не придет к нам на помощь.
   Она вздохнула и негромко добавила:
   — Прошлой ночью я… я подумала, что Господь послал вас нам в самый последний миг.
   — Вам нужно что-то с этим делать, — сухо ответил маркиз.
   — Я… я могу только еще раз сказать… как я вам благодарна, — произнесла Люсия, и на ее лице заиграла слабая улыбка.
   Потом, спохватившись, что ее рассказ мог наскучить маркизу, она быстро сказала:
   — Мне надо посмотреть, не проснулся ли папенька.
   — Я с вами, — сказал маркиз.
   Повернувшись было к двери Люсия вдруг остановилась и спросила:
   — Вы… уверены, что вам этого хочется?
   — Думаю, вы уже поняли, я крайне редко делаю то, чего мне не хочется.
   Люсия усмехнулась:
   — Дело в том, что… вы, конечно, невероятно добры… но еще и ужасно испорчены!
   Маркиз, которому никто и никогда не осмеливался говорить подобного, в немом удивлении смотрел на Люсию, и она добавила:
   — Простите, если я была груба… но вы ведете себя очень властно… словно у ваших ног лежит весь мир. Вы совершенно не похожи на других людей… которые вечно пытаются дотянуться до чего-то недосягаемого.
   К этому времени они уже были около лестницы. Люсия положила руку на перила, а маркиз продолжал удивленно смотреть на нее.
   — Странные вещи вы говорите, — заметил он, — но я понимаю, о чем вы. И все же я, как и все прочие, обуреваем страстями и желаниями, и порой мечтаю поймать «падающую звезду».
   По улыбке Люсии он понял, что девушка узнала цитату из Джона Донна, и это приятно его удивило.
   — Я, наверное, снова нагрублю вам, уж извините, — ответила она. — Вы кажетесь мне настолько всесильным и неуязвимым, что я не верю в вашу принадлежность к роду людскому.
   Маркиз рассмеялся:
   — Это оскорбление или комплимент?
   — Комплимент, — быстро ответила Люсия, — хотя вашей светлости льстить ни к чему.
   Маркиз снова рассмеялся.
   — Оставайтесь при своих иллюзиях, мисс Бомон, но все же могу вас заверить, я живой человек.
   Его глаза блеснули, и он продолжал:
   — В доказательство замечу, что, не будь я потрясен картинами вашего отца, не сочти я его гением, я не проявил бы доброты, за которую вы меня благодарите, и прошел бы мимо.
   — Но вы поняли… поняли картины папеньки, — негромко ответила Люсия, — а значит, вы действительно другой… и, как я уже говорила, вы просто… восхитительны!
   За свою жизнь маркиз слышал немало комплиментов, но этот не походил ни на один из них, Поднимаясь по лестнице он понял еще одну интересную вещь — Люсия, в отличие от всех знакомых ему женщин, не воспринимает его как мужчину. Для нее маркиз — божество, которое в последний миг спустилось с небес и спасло их семью от гибели. Он не знал, каким образом сумел прочитать мысли Люсии, но точно знал, что не ошибся.
   Они молча поднялись на знакомую площадку лестницы. Люсия открыла дверь и вошла, маркиз последовал за ней. Лившийся с небес солнечный свет золотился на непокрытых досках пола, но угол, где стояла кровать художника, находился в тени.
   Люсия быстро подошла к отцу и, увидев, что он все еще спит, негромко произнесла:
   — Папенька! Папенька, проснитесь! Здесь его светлость, вы должны поблагодарить его за доброту.
   — Пусть спит… — качал было маркиз, но, увидев на столе еду, доставленную из палаццо, подумал, что для укрепления здоровья, больного следует покормить и только потом позволить уснуть вновь.
   Люсия, видимо, думала о том же. Наклонившись к. отцу, она повторила:
   — Папенька, проснитесь! Вы уже слишком долго спали.
   Девушка коснулась лежавшей поверх одеяла руки отца и вздрогнула.
   Опасаясь за нее, маркиз подошел к Люсии.
   Не отпуская руки отца, девушка чужим голосом позвала:
   — Папенька! Папенька!
   Не дождавшись ответа, она положила свободную руку на лоб Бомону и в отчаянии вскрикнула:
   — Этого не может быть!.. Как… как… Нет, нет! Не может быть!..
   На последних словах ее голос дрогнул, и она по-детски беспомощно обернулась к маркизу, словно ожидая, что он развеет ее страхи.
   Маркиз поддержал ее за руку. Посмотрев на Бернара Бомона, он понял, что художник мертв.
   На губах отца Люсии застыла улыбка, а лицо было спокойным и умиротворенным — смерть пришла к нему во сне, и в теле его не осталось ни капли жизни.
   Маркиз только негромко произнес:
   — Радуйтесь тому, что он совсем не страдал.
   — Я… я не могу потерять его… как он мог оставить меня?.. — бормотала Люсия.
   Словно не веря в происходящее, она уронила голову на плечо маркиза и зарыдала.
   Маркизу осталось только обнять ее. Он чувствовал, как она вздрагивает, дрожит всем телом от боли и отчаяния, и понимал, что она потеряла единственного близкого человека на всем свете.
   Люсия, ввергнутая в пучину скорби, забыла о присутствии маркиза и не сознавала даже, что рыдает у него на плече. Она была слишком угнетена горем, ни о чем не могла думать и только чувствовала себя ужасно одинокой.
   — Как… как он мог… оставить меня? — причитала Люсия.
   Ее вопрос предназначался Богу, в которого она всегда так свято верила.
   Люсия потихоньку успокаивалась, и маркиз негромко произнес:
   — Думаю, ваш отец предпочел бы скорее умереть, нежели лежать без движения и не брать в руки кисть. Я уверен, он обрадовался, узнав, что картины проданы тому, кто оценил их.
   — Он… он очень радовался, — эхом отозвалась Люсия. — Прошлой ночью, когда мы говорили об этом… он сказал, что счастлив продать картины именно вам… и никому другому.
   Маркиз взглянул на лицо художника и сказал:
   — Умирая, ваш отец предвидел, что обязательно наступит день, когда не я один, но множество людей будут восхищаться его работой. Поэтому он и улыбался.
   Люсия очень медленно подняла голову и, не отстраняясь от маркиза, взглянула на отца.
   — Он… он выглядит счастливым, — задумчиво протянула она.
   — Очень счастливым, — согласился маркиз, — так что не плачьте о нем, Люсия. Постарайтесь быть храброй — ведь он хотел этого.
   — Как я могу… быть храброй… когда я осталась одна?
   За ее словами не скрывался вопрос, на который следовало бы ответить, однако, не успев толком подумать над этим, маркиз услышал собственный голос:
   — Я возьму вас с собой, в Англию. Там у вас наверняка есть друзья или родственники, которые присмотрят за вами.
   Люсия подняла глаза И, словно впервые увидев его, спросила:
   — Вы… на самом деле… возьмете меня в Англию?
   — Да, я возвращаюсь, а вы можете поехать со мной.
   — Наверное… наверное, это глупо… но я не могу оставаться здесь одна.
   Дрожь в голосе подсказала маркизу, что девушка испугана теперь не меньше, чем тогда, когда рассказывала ему о преследовавших ее мужчинах.
   Он понимал, насколько сильно пугают молодую красивую девушку приставания беззаботных повес, и по обыкновению быстро принял решение, одним махом отметя все возможные протесты.
   — Берите шляпку или что там у вас, — распорядился он. — Я заберу вас в палаццо и устрою похороны вашего отца. Предоставьте все мне.
   Не своим голосом Люсия ответила:
   — О, благодарю вас… я никогда не догадалась бы, что следует делать…
   — Понимаю, — ответил маркиз, — так что позвольте мне взять все хлопоты на себя.
   Она посмотрела на него влажными от слез глазами. И все же, в отличие от других женщин, даже заплаканная Люсия прекраснее всех.
   — Разве я могу… з-злоупотреблять вашей добротой? — вопрошала она.
   — Бросьте говорить глупости, — отрезал маркиз. — Я сделаю так, как решил. Вам незачем оставаться тут и убиваться. Я все устрою.
   Она внимательно посмотрела на маркиза, словно не веря в услышанное. Потом девушка выскользнула из его рук и опустилась на колени подле кровати.
   Она наклонилась и принялась молиться за своего отца.
   Где бы он сейчас ни был, он встретился с матушкой Люсии. И теперь, воссоединившись, они видели, что о их дочери есть кому позаботиться.
   Маркиз понятия не имел, откуда взялись такие мысли, но будто слышал последние слова Бернара Бомона:
   «Присмотри за ней», и молодой человек был намерен исполнить завещание. В то же время здравый смысл не давал ему покоя, спрашивая, понимает ли он, что делает, обременяет себя нищенкой, впервые встреченной несколько часов назад.
   Будь я разумнее, думал маркиз, я дал бы ей денег на дорогу до Англии и ушел бы.
   Он посмотрел на склоненную головку Люсии, на чудесные светлые волосы, выделявшиеся на фоне некрашеных стен и голого пола. Маркизу никогда еще не доводилось оказываться рядом с девушкой, у которой только что умер отец, — более того, он никогда и не предполагал, что может случиться нечто подобное.
   Однако все есть так, как есть. Картины Бомона стали открытием для маркиза, и точно таким же открытием ему казалось собственное непривычное поведение. Он знал, что решение забрать Люсию в Англию возымеет хлопотливые последствия. «Я совершаю ошибку», — говорил себе маркиз. И все же, еще раз взглянув на Люсию, он понял, что не сможет оставить ее.
   «Бросить ее здесь жестоко и непорядочно», — оправдывался маркиз сам перед собой.
   Но в Венеции наверняка есть британское консульство, которое справится с проблемой, особенно если Люсия получит от маркиза деньги на дорогу.
   «Так мне и следует поступить», — сказал себе маркиз.
   Но тут Люсия подняла голову, и он понял, что она уже не плачет. Девушка посмотрела на отца, подняла глаза к потолку, и от выражения ее лица маркиз задержал дыхание. Люсия словно увидела что-то, скрытое от посторонних глаз, но маркиз, каким-то непостижимым образом связанный с нею, увидел то же самое.
   На миг девушка вознеслась на небеса, вознеслась благодаря своим молитвам и отцовской любви. Ее коснулся божественный свет и прошел сквозь нее, Люсия засияла вдруг тем светом, который исходил от картин ее отца.
   Это была сама жизнь, та жизнь, что ниспослана Богом всем живым существам.
   Лицо Люсии стало совсем прозрачным, и маркизу представилось, что она вот-вот исчезнет.
   Но Люсия покинула небеса, куда вознеслась молитвой и любовью, и вновь ступила на землю. Свет исчез из ее глаз, сменившись выражением грусти и боли. Она еще раз взглянула на отца, наклонилась и бережно коснулась губами его холодной щеки.
   Люсия встала на ноги и тут словно вспомнила, что маркиз терпеливо ждет ее рядом. Словно ребенок, ищущий защиты, она вложила свою ладонь в его руку и, не отводя взгляда от отца, прошептала:
   — Он… сейчас с Господом.
   Она говорила совсем тихо, чуть слышно, и маркиз, сжав ее руку, ответил незнакомым ей голодом:
   — Да, с Господом… и с вашей матушкой.
 
   Маркиз подвел Люсию к ширме, за которой, как он догадался еще при первом визите, она спала и хранила свои вещи.
   — Возьмите самое необходимое сейчас, — тихо сказал он. — Позже я пришлю за остальным.
   Девушка посмотрела на него с некоторой нерешительностью.
   — Вы уверены… что мне стоит…
   — Уверен! — твердо ответил маркиз. — Вы же прекрасно понимаете, что здесь вас ничто не держит.
   — Но я не могу… покинуть папеньку.
   — Думаю, что вы ему уже не нужны. Он сам велел бы вам идти со мной.
   Словно согласившись с его доводами, Люсия отпустила руку маркиза и зашла за ширму.
   Маркиз оглядел чердак так, словно впервые увидел его, и подумал, как неуместны были в этих грязных стенах прекрасные Люсия и картины Бомона. А когда он уведет Люсию, здесь останется только смерть — эта мысль ужаснула маркиза.
   Люсия вышла из-за ширмы, и маркиз увидел, что поверх платья она накинула легкую шаль, а светлые волосы прикрыла простой соломенной шляпкой с голубой лентой. Маркиз одобрил ее наряд — она не стала надевать черное, несмотря на смерть отца. Между тем многие лондонские знакомые маркиза, изображая скорбь по усопшим мужьям, нацепляли черное едва ли не прежде, чем муж успевал испустить дух.
   — Я готова, — сказала Люсия. — Только, пожалуйста… скажите еще раз… вы уверены в том, чтобы я пошла с вами.
   — Я не просто уверен, — ответил маркиз, — я уже забрал вас с собой.
   С этими словами он вновь взял ее за руку и повел К двери. Выходя из комнаты, Люсия бросила последний взгляд на своего отца. Потом, усилием воли взяв себя в руки и сдержав слезы, которые неумолимо подступали, Она стала спускаться по ступенькам.
   Сев рядом с маркизом на мягкую скамью в гондоле, «девушка тихо заговорила:
   — Когда вы будете устраивать похороны папеньки… не могли бы вы вычесть их стоимость из тех денег… что собирались заплатить за его картины?
   Это были ее первые слова с тех пор, как они покинули чердак, и маркиз не смог сдержать улыбки. Он ожидал от Люсии подобного и понимал, что она всеми силами будет стараться не обременять его сверх меры.
   А ведь другие женщины, думал маркиз, всегда только и ждут, чтобы он, богач, сам платил за все.
   Внезапно ему пришло в голову, что этим вечером Франческа ждет в подарок обещанное изумрудное ожерелье.
   — Я же сказал, предоставьте все мне, — ответил маркиз. — Я едва могу дождаться возвращения в палаццо — должно быть, картины вашего отца уже развесили надлежащим образом на подходящем фоне.
   В глазах Люсии зажегся огонек, и девушка испуганным голосом спросила:
   — А там… много народу? Не удивятся ли они, увидев, что… что с вами приехала я?
   — Когда мы приедем, там не будет никого, — заверил ее маркиз.
   При этих словах он вспомнил, что вечером вернется Франческа, но с этим он разберется потом.
   Перестав бояться встречи с чужими людьми в палаццо, Люсия сразу же успокоилась. Она сказала:
   — Не объясните ли вы… что мне делать и как себя вести? Маменька это умела… а я никогда не была в больших домах… ни в Англии, ни тут… и боюсь, что я не смогу вести себя как подобает.
   — Будьте естественны, — посоветовал маркиз, — а я подскажу вам, когда понадобится, так что в неловкое положение вы не попадете.
   — Благодарю вас.
   Ее голос звучал гораздо выразительнее слов.
   Гондола летела вниз по Большому каналу. Когда перед ними вырос мост Риалто, маркиз догадался, что Люсия видела его нарисованным ее отцом.
   Маркиз следил за ее взглядом — и сквозь большие серые глаза жизнью светились дворцы, вода, мосты и гондолы. Даже люди в ее глазах казались не обычными людьми, а некими небесными существами, исполненными величия. Так выглядела и Люсия, когда молилась у постели отца.
   Маркиз пытался понять, как все-таки ему удается угадывать — или чувствовать — мысли Люсии, когда рука девушки скользнула в его ладонь.
   — Благодарю вас… — снова сказала она, и эти слова, и легкое прикосновение маленьких пальчиков наполнили маркиза светом и радостью.

Глава четвертая

 
   Панихида в маленькой англиканской церкви Святого Георгия была скромной и трогательной.
   Люсия и маркиз были единственными, кто пришел на похороны. Гроб Бомона покоился на погребальной галере под черным, расшитым серебром балдахином.
   Вначале маркиз очень удивился, узнав, как быстро прошли все приготовления, но мистер Джонсон объяснил, что хозяин чердака пожелал скорее убрать тело из его дома.
   — Итальянцы считают дурной приметой, когда покойник залеживается непохороненным, милорд, — пояснил секретарь, — поэтому я согласился довольно много приплатить, чтобы похороны состоялись сегодня же. К счастью, в этой стране нет проблем с ритуальными услугами.
   Детали не интересовали маркиза, но он понимал, что Люсии будет спокойнее, если тело отца заберут с чердака.
   И вот на следующий день, после второго завтрака, гроб Бернара Бомона спустили по ветхой лестнице, погрузили в черную гондолу и повезли по Большому каналу в Кампо-Сан-Вио.
   Во время службы и похорон, которые состоялись на острове-кладбище Сан-Мишель, Люсия держалась очень достойно. Она не проронила ни слезинки, и только когда гроб опустили в могилу, маркиз, заметив, что она едва сдерживает рыдания, взял ее за руку.
   Пальчики девушки дрожали — она изо всех сил пыталась совладать с собой, и маркиз не мог не уважать ее за такую силу воли. Ему противны были бурные выражения скорби. В молодости, когда маркиз состоял при короле, он насмотрелся на драматичные сцены на целую жизнь вперед.
   Покидая церковь Люсия негромко и спокойно поблагодарила священника.
   Маркиз подумал про себя, что немногие женщины, сколь хорошо они ни были бы воспитаны, сумели бы вести себя так стойко. Когда гондола возвращалась с острова в город, маркиз тихо сказал — Ваш отец гордился бы вами.
   — Я… я хочу этого, — ответила Люсия. Но… я никак не могу поверить, что папеньку похоронили… ведь это всего лишь его тело…
   Она говорила еле слышно, и маркиз прервал ее:
   — Теперь вам надо думать о себе и о собственном будущем.
   Девушка ничего не ответила и устремила взгляд вперед. Она очень боялась остаться одна в незнакомой стране да еще после таких трагических событий.
   Маркиз рассчитывал, что в Англии у Люсии есть какие-нибудь родственники, и решил позже расспросить ее немного о том, с кем она может связаться после возвращения на родину.
   Но сейчас Люсию нужно было отвлечь, поговорить с ней о чем-нибудь другом — хотя бы о Венеции.
   Сверкавшее в небе солнце придавало городу сказочный, волшебный вид, и маркиз понял, что именно этот свет отражал в своих полотнах Бомон, именно это сияние пытались нарисовать Беллини, Карпаччо, Тьеполо и Каналетто.
   Без сомнения, венецианское солнце не походило ни на одно другое. Свет его был необыкновенно ясен, но не резал глаз, как, например, в Греции, а к вечеру приобретал редкостный нежно-розовый оттенок. Впрочем, в любое время дня этот свет был исполнен чудесного очарования.