— Я чувствую, нам нужно срочно подниматься, чтобы успеть посмотреть остальную часть острова, — сказала она осторожно.
— Сейчас слишком жарко, — ответил он. — Ни один благоразумный итальянец в это время дня и носа не высунет из дома. Отдохните немного, Марина. Сиеста полезна и для души, и для тела.
Растянувшись в полный рост на мягкой траве, девушка стала вдыхать ароматы цветов и запахи трав — запахи юной нетронутой природы.
— Вот и правильно, — одобрительно произнес Уинстон. — Не люблю суетливых женщин!
— А я суетливая?
— Нет. В вас есть безмятежность, которая мне нравится и которой я завидую.
— А я завидую вам.
— В чем же?
Он приподнялся на локте и с интересом посмотрел на нее.
Ей был виден его силуэт на фоне ветвей, сквозь которые пробивались солнечные лучи, образуя вокруг его головы светлый нимб.
— Я завидую вам, — ответила она, — потому что вы так уверены в себе и успеете еще так много сделать в этом мире…
Уинстон не ответил.
Тут она поняла, что он смотрит на нее, и смутилась, увидев его какой-то странный взгляд. Вдруг он сказал:
— Вы такая милая! Я никогда еще не встречал никого милее вас!
Его губы нашли ее рот, и ей показалось, будто он слетел с неба и сразу завладел ею.
Сначала его поцелуй был нежен, и ее губы были мягки и податливы под его губами. Потом его рот стал требовательным и настойчивым, и она почувствовала уже знакомую дрожь во всем теле, но более сильную и нестерпимую.
Все ее существо как бы пронизал сильный свет, наполнив тело незнакомым ей огнем и восторгом.
Ей показалось, что вся красота вокруг них проистекает от этого чувства. Голубизна моря и неба, волшебная прелесть острова, цветы и каждый листочек на дереве — все было частью этого чуда, происходящего между ними…
На свете не было ничего, кроме Уинстона. Он заполнил собой Вселенную, и она уже не могла ощущать себя отдельно от него.
Наконец он поднял голову и сказал:
— Любовь моя, я не могу тебе сопротивляться! Ты взяла меня в плен в тот самый момент, когда я увидел тебя в храме и подумал: передо мной — Афродита!
— А я подумала… ты… Аполлон! — прошептала Марина.
Ей трудно было говорить — она дрожала, чувствуя, как кровь бьется в ее теле под его поцелуями.
— О чем же еще мы можем спрашивать друг друга! — воскликнул Уинстон.
Он опять стал целовать ее — рот, глаза и лоб, ее маленький прямой нос, и щеки, и уши, и снова губы…
Время для Марины остановилось, был лишь восторг, ослепляющий и всепоглощающий, и ни одной мысли!
Уинстон снял муслиновый шарф, завязанный у нее вокруг шеи, и стал целовать нежный изгиб.
Это было совсем новое ощущение — дыхание ее участилось, а веки отяжелели, хотя ей совсем не хотелось спать…
— Как же можно быть такой красивой? — спросил он позже, осторожно проводя указательным пальцем по ее лбу и вдоль линии носа, по губам и подбородку. — Твое лицо безупречно, — продолжал он. Я понял, когда встретил тебя тогда, что я уже видел тебя раньше — в моих мечтах, когда смотрел на статую Афродиты в нашем храме.
— А я в тот день все время думала об Аполлоне, — сказала Марина, — и, когда солнце садилось, мне казалось, что это он забирает свет и переносит его на другую половину земли, оставляя меня в темноте. И тут я обернулась и увидела тебя!
— Если бы я тогда сделал то, что подсказывал мне инстинкт! — вздохнул Уинстон. — Я должен был подойти и обнять тебя. Не нужно было бы никаких объяснений, никакого знакомства. Мы уже знали друг друга!
Он опять стал целовать ее, и она придвинулась ближе к нему, чувствуя, что все ее тело томится какой-то непонятной, странной болью.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя, — снова и снова повторял он. — Я искал тебя всю свою жизнь! Каждая красивая женщина, которую я встречал, разочаровывала меня, потому что это была не ты!
Целуя ее маленький подбородок и уголки ее губ, он продолжал:
— Мне всегда чего-то не хватало, я никак не мог выразить это словами, но этого всегда не хватало моему сердцу!
— И ты из-за этого никогда не женился? — спросила она.
И как только она произнесла это слово, она почувствовала, что оно — как камень, брошенный в воду, вокруг которого, умножаясь и расходясь, сразу пошли круги.
Он замолчал, а потом сказал:
— Никогда еще я не просил ни одну женщину выйти за меня замуж. У тебя есть от меня тайны, Марина, ты обещала открыть их мне сегодня вечером. Но мне совершенно все равно: что бы ты ни сделала и что бы ни скрывала — это не имеет никакого значения. — Его объятия стали еще крепче. — Наши души нашли друг друга. Только тебя я искал всю свою жизнь, и только тебя жаждет мое сердце.
Он снова наклонился к ней, и поцелуи его стали еще более страстными и неистовыми.
Он целовал ее, и ей показалось, что земля ушла из-под нее и она парит в воздухе, а над ней с головокружительной быстротой проносятся облака.
Он целовал ее, пока у нее не кончилось дыхание и она не почувствовала, что все ее тело как бы излучает свет.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — повторял он, и она услышала вдруг свой собственный голос — дрожащий и вместе с тем исполненный необъяснимого восторга:
— Я люблю… люблю тебя! О-о, Аполлон… я люблю… тебя!
И неожиданно Марина подумала: вот так она должна умереть, рядом с Уинстоном, принадлежа ему полностью. В его объятиях она не почувствует ни ужаса, ни страданий…
— Я люблю тебя, — повторил он опять.
— А ты не хочешь… любить меня… до конца, — прошептала она, — как мужчина любит женщину и делает ее… своей. Я хочу… принадлежать тебе… быть твоей!
Ее голос замер — она почувствовала, как Уинстон замер.
Девушка поняла, что сказала что-то не то. Ее слова сразу как бы воздвигли между ними барьер, и она могла лишь горько оплакивать это несчастье.
Он медленно поднялся, потом, не говоря ни слова, встал на ноги и, отойдя немного в сторону, стал смотреть на море.
Марина села.
Боже мой, она сделала ошибку, она его потеряла, и это было невыразимо больно, будто в ее сердце воткнули и повернули там нож!
Ей казалось, он стоял так бесконечно долго, и она, не двигаясь, смотрела на него в немом отчаянии.
Наконец он глубоко вздохнул, и вздох этот, казалось, шел из самой глубины его существа.
— Я думаю, нам пора возвращаться, — сказал он. — Нужно еще обсудить массу вещей, я не собираюсь ничего от вас скрывать.
Марина хотела возразить ему, ей хотелось подбежать к нему и сказать, что она совсем не то имела в виду, попросить, чтобы он снова поцеловал ее, и опять почувствовать его близость и теплоту, но слова не шли у нее с языка.
Она подняла свою шляпу и зонтик — это было все, что она смогла сделать.
Уинстон вернулся за корзинами, но она, даже не взглянув на него, начала спускаться к пристани.
Она шла и чувствовала за собой его шаги.
Солнце уже не так сильно пекло — день был на исходе.
Все вокруг еще сияло прозрачной голубизной, и, когда они уже сидели в лодке, ей показалось, что горы, возвышающиеся над скалами, стали еще более синими.
Уинстон вел лодку на большой скорости, но, пока они огибали остров, у Марины было много времени для горестных размышлений. Как же ей объяснить ему, чтобы он понял, почему она сказала то, что сказала?..
«Возможно, я умру раньше, чем мы доберемся до дома», — думала она. Но все внутри нее протестовало против того, что ей придется умереть без губ Уинстона на ее губах, без его объятий.
Она не могла заговорить с ним из-за шума мотора, а время убегало секунда за секундой, и Марина боялась, что может не успеть объяснить ему все.
Они обогнули южную оконечность острова, и, когда Марина уже подумала, что Уинстон сейчас направит лодку прямо на Сорренто, он вдруг повернулся к ней с улыбкой и сказал:
— Мы пропустили наш английский чай. Может быть, прежде чем отправиться домой, нам стоит сделать остановку в Марина-Гранде и попробовать устриц?
Он снова говорил с ней ласково, снова улыбался! Она была согласна на все!
— Это было бы… чудесно! — закричала она, перекрывая шум мотора.
— У них там есть большие креветки и еще моллюски под названием разиньки — я уверен, они вам очень понравятся!
Он, наверное, умышленно делал вид, что ничего не произошло и он нисколько не расстроен и не озадачен. Он опять был с ней любезен и очарователен — как в начале путешествия.
И хотя она с тоской вспоминала о том страстном голосе, каким он говорил ей о своей любви, и снова хотела увидеть в его глазах искренность, она была счастлива и этим. Главное — он снова стал разговаривать с ней и, казалось, больше не сердился.
«И как только я могла быть такой нескромной и выдумать такую глупость и неприличность?» — ругала себя Марина. Но она была в таком отчаянии — ведь ей оставалось жить всего несколько часов, а может быть, секунд, и она любила Уинстона всем сердцем и душой, гораздо больше, чем свою мечту о вечной жизни. Для нее больше ничего не существовало, кроме него! Ничего во всем мире, кроме его губ!
«Он… поймет, когда я… умру», — печально подумала она.
Она смотрела на него, на его профиль, казавшийся ей совершенным. Даже если он все еще сердится на нее, она будет любить его еще больше.
Они добрались до Марина-Гранде. Уинстон направил лодку в гавань и остановился напротив пристани.
Ослепительные лучи послеполуденного солнца преломлялись в воде, и на белых зданиях вдоль кромки залива играли багровые и золотые блики.
А позади высились зеленые горы. Их обнаженные вершины горели, словно охваченные огнем, и отражались в море многоцветным мерцанием.
— Вот что я сейчас сделаю, — объявил Уинстон, — сейчас я пойду и принесу устриц и еще чего-нибудь поесть. А вы пока накройте в каюте стол.
— Хорошо, — согласилась Марина, обрадованная, что хоть чем-то займет свои мысли и руки. Икогда Уинстон уже готов был сойти на берег, она спросила: — Вы ведь не будете… задерживаться?
— Нет, — ответил он, — ресторан, где торгуют устрицами, совсем рядом. Я всего на несколько минут.
На пристани вертелись мальчишки — им не терпелось помочь пришвартовать лодку. Они глазели на нее в полнейшем восторге, указывая пальцами на штурвал, двигатель, и громко переговаривались.
Марина ушла в каюту. Она нашла там скатерть в яркую красно-белую клеточку и постелила ее на стол.
В ящике были ножи, вилки и стаканы — она машинально расставляла приборы, но мысли ее были заняты только Уинстоном.
Найдя в каюте зеркало, она пригладила волосы и поправила маленький муслиновый шарф, который Уинстон снял с нее на острове, и который она второпях надела трясущимися пальцами, когда спускалась к лодке.
В зеркале Марина увидела большие глаза на очень бледном лице.
«Боже великий… сделай так… чтобы он понял, — молилась она. — Я люблю его! Я так отчаянно его люблю! Пусть он поймет и… снова полюбит меня, прежде чем я… умру!»
Уинстон, к своему удовлетворению, обнаружил, что ресторан, который он помнил еще с первой своей поездки в Сорренто, все еще существует.
Он был знаменит своими рыбными блюдами, но больше всего славился устрицами, креветками и этими самыми разиньками.
Перед входом в ресторан стояли большие чаны с водой, в которых плавала рыба, и мальчиком он любил сам выбрать рыбу, которую хочет съесть, и следил, как официант ловил ее маленьким сачком.
Он вошел в ресторан и заказал вареного омара, уже лежащего на блюде с зеленым салатом и креветками.
— Может быть, синьор хочет попробовать наш фирменный суп Zuppa di cozze? — предложил хозяин ресторана.
Уинстон знал, что этот суп из мидий был гордостью их заведения.
— А сколько придется ждать? — спросил он.
— Пять минут, синьор, — я подам его вам в закрытой посуде, и вы спокойно сможете взять его с собой на лодку, если, конечно, обещаете вернуть обратно посуду!
— Конечно, верну, — пообещал Уинстон, — Прекрасно, значит, я беру суп и еще две дюжины устриц. Откройте их, а я пока отнесу омара и вино.
Он ждал, пока ему уложат заказ в открытую корзину, собираясь уйти, как вдруг услышал знакомый голос:
— Уинстон! Что вы здесь делаете?
Это была Николь — как всегда яркая и в окружении мужчин.
— Как видите. Покупаю…
— Звучит очень по-домашнему, — улыбнулась она, — но я не буду задавать щекотливых вопросов. И так понятно, что вы не сможете съесть все это один.
— Привет, Уинстон. — К ним подошел один из сопровождавших ее мужчин.
Уинстон протянул руку.
— Привет, Чак, — сказал он. — Сто лет вас не видел.
— Я приехал сегодня утром. Николь сказала мне, что вы в Сорренто, и я подумал, что мы сможем встретиться и вспомнить старое.
— Да, хорошо бы встретиться, — рассеянно повторил Уинстон.
— Кстати, — сказал Чак, — я очень сожалею, что ваш брат потерпел неудачу, но у него и в самом деле было немного шансов против Рузвельта.
— Так Рузвельт переизбран? — воскликнул Уинстон. — Я ожидал этого.
— Да, он снова в Белом доме, — ответил Чак. — Если вы хотите почитать об этом, у меня с собой есть вчерашняя газета — я захватил ее из Рима.
— Большое спасибо, — сказал Уинстон.
— Пойдемте же, Чак, — вмешалась Николь, — вы же знаете, мы ждем к обеду людей и можем опоздать, если вы не поторопитесь. — Помедлив секунду, она обернулась к Уинстону: — Присоединяйтесь к нам, если захотите. Вы же знаете, я очень хочу видеть вас.
— Боюсь, я сегодня задержусь очень поздно. Она, конечно же, получила его записку и была явно задета его отказом.
— Вот вам газета, Уинстон, — Чак торопливо протянул Уинстону свернутую газету и поспешил за Николь, которая с двумя другими спутниками уже спускалась к пристани.
Уинстон собрал остальные покупки, но не уходил, ожидая, когда компания отъедет на своей моторной лодке — она была не такая современная, как у него, и требовала двух человек для управления.
После этого он направился к «Нейперу-младшему» и, поднявшись на палубу, увидел, что Марина улыбается ему из окошка каюты.
— Это только часть того, что я взял, — сказал он, протягивая ей плетеную корзину. — Мне нужно вернуться за остальным — я заказал нечто такое, что вам обязательно должно понравиться.
— Я заинтригована, — весело ответила Марина.
— Вы попробуете суп из мидий, — объявил он. — Я только туда и обратно.
И он снова исчез.
Марина отнесла корзину в каюту, поставила ее на скамью, увидела сверху газету и положила ее на стол.
Потом вынула омара и подивилась, как искусно он сервирован на блюде. Там были еще две бутылки вина, свежие булочки и горшочек с маслом!
Взглянув на омара, Марина поняла, что совершенно не хочет есть.
С того момента, как у них вышла эта размолвка, в горле у нее стоял комок, а на сердце словно лежал тяжелый камень. Чтобы больше не прислушиваться к себе или бесконечно не переживать случившееся, она развернула газету.
Это была американская газета, напечатанная в Риме, но на английском языке.
«Рузвельт остался президентом», — прочитала Марина один из заголовков. Уинстон наверняка интересуется политикой. Правда, он об этом никогда не упоминал, но, когда в Англии проходили всеобщие выборы, все кругом говорили только о них.
Она скользнула взглядом вниз по странице, и вдруг из груди ее вырвался страшный крик — она кричала дико, как раненый зверь.
Ее крик, казалось, эхом отозвался в маленьком салоне. Она резко швырнула газету на пол, мгновенно выбралась из лодки и как безумная, не разбирая дороги, бросилась бежать.
Уинстону пришлось ждать супа из мидий дольше, чем он рассчитывал.
— Сейчас, сейчас он будет готов, синьор, подождите минуточку, — уговаривал его хозяин.
Устрицы были уже открыты и уложены на подносе, чтобы удобнее было нести.
Наконец готовый суп принесли из кухни, и хозяин велел официанту отнести его на лодку.
Мужчины, нагруженные провизией, направились вдоль по набережной.
Солнце уже садилось, подкрадывались сумерки, зажигая первые звезды, едва мерцающие на еще светлом небе.
Уинстон глянул вверх и вспомнил, что сегодня должно быть полнолуние и, значит, ему не составит труда добраться до Сорренто.
Там он поговорит с Мариной, и между ними уже не будет никаких секретов. И тогда ему не нужно будет в чем-то подозревать ее.
Он чувствовал, что поступил с ней жестоко, вернув ее на землю, к обыденности, из того божественного состояния исступленного восторга, парения в невесомости, которое охватило их обоих.
И все же он никак не мог избавиться от навязчивой мысли — узнать, что же связывало Марину с Элвином. Он должен это знать! Он должен услышать от нее, что же так тревожило и угнетало ее с самого начала их знакомства и что заставило ее послать ту сумбурную телеграмму через Атлантический океан.
Наконец они с официантом подошли к лодке.
Марины не было видно, и Уинстон подумал было, что она могла прилечь на скамье в каюте.
Он поставил поднос с устрицами на плоскую крышу каюты, принял супницу из рук официанта и дал ему щедрые чаевые.
— Спасибо, синьор, — поблагодарил официант и поспешил обратно в ресторан.
— Марина, ты здесь? — позвал он негромко. — Я принес наконец сей кулинарный шедевр!
Наклонив голову, он вошел в каюту и хотел поставить супницу на стол.
К его удивлению, Марины в каюте не было!
Может, она пошла прогуляться?
Он забрал поднос с устрицами с крыши каюты и тоже поставил его на стол. Выбравшись наружу, огляделся.
На пристани ее нигде не было видно, и он удивился: как она могла уйти в город, не дождавшись его?
Он выпрыгнул из лодки и медленно пошел по направлению к ресторану.
Куда она могла пойти?
На берегу не было никаких магазинов, интересных для женщины, да и солнце почти скрылось, и сумерки сгущаются прямо на глазах. Он дошел до набережной и огляделся.
Рестораны и кафе светились огнями, но народу вокруг было немного, а маленькие мальчишки уже убежали ужинать.
Немногочисленные рыбаки готовили свои лодки к утреннему лову, но все остальное вокруг было тихо и спокойно. Ему пришло в голову, что Марина все-таки где-нибудь на пристани, и он, наверное, просто ее не заметил.
И он поспешил обратно к лодке.
Но там было по-прежнему пусто — Марина исчезла!
Удивительно, куда же она могла запропаститься? Несмотря на то что она сказала ему вчера, она совсем не показалась ему непредсказуемой — наоборот, она была очень проста и естественна и в этом отношении очень отличалась от всех его прежних женщин.
Уинстон в конце концов решил, что она вот-вот появится, а он пока откроет бутылку вина.
Найдя штопор, он вытащил пробку из одной бутылки и попробовал вино. Оно было довольно хорошее, хотя не шло ни в какое сравнение с тем, что они пили на вилле — там вино было закуплено еще его дедом и было исключительного качества.
Он вышел из каюты и снова осмотрел причал. С трудом вглядывался он в густые сумерки, но Марины нигде не было видно.
Она была в белом платье, и он бы ее сразу увидел даже в темноте.
Совершенно обескураженный, он вернулся в каюту. И тут его взгляд случайно упал на газету, лежащую на полу.
По тому, как она была развернута и брошена на пол, он понял, что Марина ее читала.
Он поднял газету и прочел заголовок: «Рузвельт остался президентом».
Едва ли эта новость могла вывести ее из равновесия, может быть, есть что-то в самой заметке?
Он торопливо пробежал ее глазами.
Оттуда явствовало, что Харви набрал довольно много голосов, но недостаточно для победы. Не было ничего, что могло бы взволновать Марину или как-то связать выборы лично с ним.
И тут он увидел внизу страницы статью под рубрикой «Лондон».
Он читал совершенно автоматически, едва улавливая смысл:
«СУМАСШЕДШИЙ ВРАЧ ВЫДАЕТ СЕБЯ ЗА КОНСУЛЬТАНТА КОРОЛЕВСКОГО СЕМЕЙСТВА. ОН СТАВИЛ ЛОЖНЫЕ ДИАГНОЗЫ О СМЕРТЕЛЬНЫХ ЗАБОЛЕВАНИЯХ
Георг Робсон, врач, исключенный в прошлом году из Медицинского Реестра за нарушение врачебной этики, сегодня арестован в Лондоне и обвинен в том, что выдавал себя за сэра Джона Колериджа, консультанта королевского семейства.
Сэр Джон, находившийся в отпуске за границей, оставил свой дом на Вимпол-стрит на попечение смотрителя. Георг Робсон, имевший большой зуб на сэра Джона, поскольку тот входил в правление Британской медицинской ассоциации, дисквалифицировавшей его в 1899 году, проник в дом номер 55 на Вимпол-стрит. Он запер смотрителя в одной из нижних комнат, где впоследствии удушил его, и, нарядившись в чужую одежду, стал встречать у входа в дом всех, кто хотел попасть на прием к сэру Джону или договориться о визите.
Робсон действовал достаточно хитро, принимая только тех пациентов, кто пришел к доктору впервые и не знал его в лицо. Он был разоблачен только тогда, когда неожиданно — раньше на четыре дня, чем намеревался, — вернулся из отпуска сэр Джон.
Георг Робсон успел накануне покинуть дом номер 55 на Вимпол-стрит. К сэру Джону явился разгневанный пациент, получивший от другого врача совсем иное заключение о своем состоянии. И тогда выяснилось, что каждому пациенту, попавшему на прием к Георгу Робсону за этот месяц, он говорил, что жить ему осталось ровно двадцать один день.
Он заявлял, что у них редкая болезнь сердца, что он является единственным специалистом по этому заболеванию и никакой надежды на выздоровление нет. Сэр Джон пытается сейчас связаться со всеми пациентами, кто мог попасть на прием к Георгу Робсону, но так как никаких записей тот не оставил, это, конечно, потребует некоторого времени».
Уинстон быстро пробежал заметку глазами и потом внимательно прочитал еще раз. И тут он понял, что это и есть объяснение странного секрета Марины и всех ее страхов и недомолвок.
Необходимо как можно скорее ее найти!
Он выскочил из лодки и бегом бросился к пристани. Добравшись до набережной, он понял, что нужно бежать направо, так как там было меньше домов и почти сразу начиналась дорога наверх, к холмам.
Он пошел по ней, но, когда она вдруг свернула под прямым углом, он подумал, что Марина не побежала бы к домам и магазинам, а направилась бы в сторону гор.
Туда вела тропка, узкая и извилистая, но он доверился своему инстинкту — он был почти уверен, что именно туда убежала Марина.
Он шел, внимательно оглядывая все вокруг. Какая удача, подумалось ему, что сегодня полнолуние, и чистое — все в звездах — небо.
Сначала было довольно темно, но потом луна поднялась выше и залила весь остров призрачным серебристым светом, который, казалось, проникал в самые потаенные утолки.
Вскоре Уинстон уже карабкался над оливковыми деревьями и видел прямо перед собой только причудливо изогнутые голые скалы.
Он упрямо лез вверх, оглядываясь вокруг в поисках белого пятна: он знал, что ее платье будет заметно даже на скалах и камнях, слабо отражающих лунный свет.
Уинстон нашел Марину после двух часов поисков, но не наверху, а внизу — лоскут сияющей белизны на фоне тускло белеющего камня, на котором она сидела.
Он начал спускаться к ней и увидел, что девушка сидит, скорчившись и закрыв лицо руками.
Теперь можно было не торопиться, и он медленно и осторожно подошел к ней, чтобы не испугать.
Постояв над ней в нерешительности — вся ее поза выражала крайнее отчаяние, он встал на колени и осторожно обнял ее.
Она резко вздрогнула.
— Все хорошо, любовь моя! — сказал он. — Я все уже знаю…
Сначала ему показалось, что она противится его объятиям, но потом спрятала лицо у него на плече.
— Все хорошо, — повторил он. — Тебе уже не нужно ничего бояться. Все прошло.
Он почувствовал, как она замерзла — от всего пережитого и от прохладного ночного воздуха, она слишком долго просидела без движения.
Уинстон заставил ее подняться и взял на руки.
Она что-то пробормотала, пытаясь возражать, но потом обвила его шею рукой и опять спрятала лицо…
Позже Уинстон долго удивлялся, как это ему удалось спуститься, неся Марину и не падая, по такой крутой — почти козьей — тропке, петляющей меж огромных валунов и деревьев, с горы до самой набережной.
Наконец он добрался до лодки, внес Марину в каюту и осторожно посадил на скамейку.
В изголовье скамьи лежала подушка, но когда он попытался уложить Марину, она вскрикнула, сопротивляясь, и ее рука крепче сжала его шею.
— Я только хочу дать тебе что-нибудь попить, моя радость, — сказал он с нежностью.
И тут она заплакала — отчаянно, взахлеб; рыдания сотрясали все ее худенькое тело.
Он крепко держал ее в своих объятиях, покачивая, как ребенка, и бормоча ласковые слова.
— Все хорошо, моя радость, мое сокровище, моя драгоценная маленькая Афродита. Ты не умрешь! Ты будешь жить! Все твои беды закончились, теперь все будет хорошо, и тебе больше не о чем беспокоиться!
Рыдания Марины постепенно стихали, и Уинстон, вынув носовой платок, стал вытирать ее закрытые глаза и залитые слезами щеки.
— Почему ты не рассказала мне все? — спросил он наконец, когда она глотнула вина из стакана, который он поднес к ее губам.
— Э-элвин сказал… он… он придет ко мне, если… будет… нужен мне и… когда я буду… умирать, — еще всхлипывая, еле выговаривала слова Марина. — И я… не могла… рассказать это… больше никому.
— Понимаю, — сказал Уинстон, — но ты знаешь, Марина, ведь Элвин… умер!
— Умер?! Она затихла.
— Я был с ним, когда он умирал, — продолжал он, — и он сказал мне перед смертью слова, значение которых я понял только теперь. — Он знал, что она слушает его, и спокойно продолжал: — Элвин сказал: «Как прекрасно быть свободным! Расскажи об этом…» Я теперь уверен, что он хотел произнести твое имя, но я уже не мог ничего расслышать.
Марина глубоко вздохнула.
— Когда он… умер?
— Это случилось двадцать третьего марта.
— Он говорил, что… позовет меня, когда будет… умирать.
— Может быть, он и собирался сделать это, — успокаивающим тоном ответил Уинстон.
Вдруг Марина вскрикнула.
— Что с тобой?
— Двадцать третьего! — воскликнула она. — Я знала… я так и знала! Он действительно пришел ко мне — он сдержал свое слово!
— Каким образом? — удивился Уинстон.
— В какое время он… умер?
— Примерно в десять утра.
— А разница во времени… между Нью-Йорком и Лондоном — пять часов?
— Да, кажется так.
— Значит… в Лондоне было примерно три часа дня! Я в это время сидела в Гайд-парке у Серпентина. Мне было очень… одиноко, и я позвала… Элвина, и он пришел ко мне, как он и обещал… Его душа… пришла ко мне…
В голосе Марины звучал восторг, и, когда она взглянула на Уинстона, он увидел в ее глазах слезы, но теперь это были слезы радости.
— Он сдержал свое… обещание! Только я не… догадалась, что это он принес мне… жизнь и… свет.
— Да, то, что он нашел и для себя, — приглушенным голосом сказал Уинстон.
— Я теперь поняла, — продолжала Марина, — и я думаю… это он… прислал тебя мне.
— Я уверен, что это так. Но почему ты убежала? Она спрятала от него лицо и прошептала:
— Мне… так стыдно, что я… тогда… это… предложила. — Уинстон еще крепче сжал ее в объятиях, а она продолжала: — Я не совсем… уверена, что делают… мужчина и женщина, когда… любят друг друга… Но это должно быть… чудесно — ведь… боги обычно… подражали… людям… Ее голос затих.
— Это действительно чудесно, моя дорогая, когда двое любят друг друга, — ответил Уинстон.
— Я думала… мне будет… легче умереть, когда ты будешь… любить меня.
— Я буду любить тебя, моя маленькая золотая Афродита, но ты не умрешь.
Теперь вся картина событий стала ему ясна до малейших подробностей. Но Марина никогда не должна узнать, в чем подозревал ее Харви и во что он сам чуть было не поверил по дороге из Нью-Йорка в Европу.
Харви никогда не поймет, что же случилось на самом деле, Не поймет и Гэри. Но может быть, однажды он все сможет рассказать матери.
Как бы там ни было, он нашел Марину, а она нашла его, и это — самое главное. Они вместе — это то, чего хотел Элвин.
Он осторожно поцеловал Марину в лоб и сказал:
— Неожиданно все стало так просто, мое сокровище. Исчезли все трудности, все препятствия и секреты!
— Мне кажется, я вышла из темноты на свет, — ответила Марина. — Я так боялась… так… ужасно боялась… смерти, и мне было так страшно умирать… одной. — Она глубоко вздохнула. — Я теперь уже никогда не буду… бояться… даже когда ко мне действительно придет… смерть. Элвин научил меня этому. — Она помолчала и робко добавила: — И ты… тоже!
— Нам еще предстоит столько всего, прежде чем мы умрем, — попытался отвлечь ее от грустных мыслей Уинстон. — Ты сказала вчера, что я должен сделать в будущем что-то полезное для людей. Мне кажется, я нашел кое-что — это очень интересно и мне, и, я надеюсь, тебе тоже.
— И что же это? — с восторгом в глазах спросила Марина.
— Когда я был в Индии, наместник короля, лорд Керзон, просил меня помочь ему в поисках и реставрации храмов и памятников в Индии, которые постепенно разрушаются. Ведь это культурное наследие принадлежит всему миру, и если кто-нибудь не возьмется спасти их, потратить на это деньги, то они будут потеряны для будущих поколений. — Он поцеловал Марину в лоб и продолжал: — Я думаю, что этим мы сможем заняться с тобой вместе, моя дорогая, и, более того, это нам обоим покажется страшно интересным.
— Ты и в самом деле хочешь… меня? — спросила Марина с замиранием в голосе.
— Я хочу тебя больше, чем могу объяснить тебе словами, — со страстью сказал он. — Я хочу тебя не потому, что ты так красива, а потому, что для меня просто необходимо — и физически, и духовно — быть рядом с тобой до конца наших дней.
— И я хочу этого больше всего на свете, — прошептала Марина.
— Мы поженимся с тобой немедленно, — заявил Уинстон. — И поедем в свадебное путешествие в Грецию! — Она вскрикнула от восторга, а он продолжал: — Я хочу, чтобы ты была счастлива!
— Я даже не могу вообразить себе… что может быть прекраснее. Увидеть Грецию и быть вместе с… Аполлоном!
Она едва успела выговорить последнее слово, потому что Уинстон закрыл ей рот поцелуем.
Он целовал ее страстно, но ей казалось, что теперь его поцелуи были чистыми и божественными. Он будто поднял ее на Олимп, и они оба стали как боги.
— Я люблю тебя, — услышала она его голос, — Боже мой, как я люблю тебя!..
Голос его вдруг стал слышен откуда-то издалека, и остался только свет — ослепительный свет жизни, в которой нет места смерти.
— Сейчас слишком жарко, — ответил он. — Ни один благоразумный итальянец в это время дня и носа не высунет из дома. Отдохните немного, Марина. Сиеста полезна и для души, и для тела.
Растянувшись в полный рост на мягкой траве, девушка стала вдыхать ароматы цветов и запахи трав — запахи юной нетронутой природы.
— Вот и правильно, — одобрительно произнес Уинстон. — Не люблю суетливых женщин!
— А я суетливая?
— Нет. В вас есть безмятежность, которая мне нравится и которой я завидую.
— А я завидую вам.
— В чем же?
Он приподнялся на локте и с интересом посмотрел на нее.
Ей был виден его силуэт на фоне ветвей, сквозь которые пробивались солнечные лучи, образуя вокруг его головы светлый нимб.
— Я завидую вам, — ответила она, — потому что вы так уверены в себе и успеете еще так много сделать в этом мире…
Уинстон не ответил.
Тут она поняла, что он смотрит на нее, и смутилась, увидев его какой-то странный взгляд. Вдруг он сказал:
— Вы такая милая! Я никогда еще не встречал никого милее вас!
Его губы нашли ее рот, и ей показалось, будто он слетел с неба и сразу завладел ею.
Сначала его поцелуй был нежен, и ее губы были мягки и податливы под его губами. Потом его рот стал требовательным и настойчивым, и она почувствовала уже знакомую дрожь во всем теле, но более сильную и нестерпимую.
Все ее существо как бы пронизал сильный свет, наполнив тело незнакомым ей огнем и восторгом.
Ей показалось, что вся красота вокруг них проистекает от этого чувства. Голубизна моря и неба, волшебная прелесть острова, цветы и каждый листочек на дереве — все было частью этого чуда, происходящего между ними…
На свете не было ничего, кроме Уинстона. Он заполнил собой Вселенную, и она уже не могла ощущать себя отдельно от него.
Наконец он поднял голову и сказал:
— Любовь моя, я не могу тебе сопротивляться! Ты взяла меня в плен в тот самый момент, когда я увидел тебя в храме и подумал: передо мной — Афродита!
— А я подумала… ты… Аполлон! — прошептала Марина.
Ей трудно было говорить — она дрожала, чувствуя, как кровь бьется в ее теле под его поцелуями.
— О чем же еще мы можем спрашивать друг друга! — воскликнул Уинстон.
Он опять стал целовать ее — рот, глаза и лоб, ее маленький прямой нос, и щеки, и уши, и снова губы…
Время для Марины остановилось, был лишь восторг, ослепляющий и всепоглощающий, и ни одной мысли!
Уинстон снял муслиновый шарф, завязанный у нее вокруг шеи, и стал целовать нежный изгиб.
Это было совсем новое ощущение — дыхание ее участилось, а веки отяжелели, хотя ей совсем не хотелось спать…
— Как же можно быть такой красивой? — спросил он позже, осторожно проводя указательным пальцем по ее лбу и вдоль линии носа, по губам и подбородку. — Твое лицо безупречно, — продолжал он. Я понял, когда встретил тебя тогда, что я уже видел тебя раньше — в моих мечтах, когда смотрел на статую Афродиты в нашем храме.
— А я в тот день все время думала об Аполлоне, — сказала Марина, — и, когда солнце садилось, мне казалось, что это он забирает свет и переносит его на другую половину земли, оставляя меня в темноте. И тут я обернулась и увидела тебя!
— Если бы я тогда сделал то, что подсказывал мне инстинкт! — вздохнул Уинстон. — Я должен был подойти и обнять тебя. Не нужно было бы никаких объяснений, никакого знакомства. Мы уже знали друг друга!
Он опять стал целовать ее, и она придвинулась ближе к нему, чувствуя, что все ее тело томится какой-то непонятной, странной болью.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя, — снова и снова повторял он. — Я искал тебя всю свою жизнь! Каждая красивая женщина, которую я встречал, разочаровывала меня, потому что это была не ты!
Целуя ее маленький подбородок и уголки ее губ, он продолжал:
— Мне всегда чего-то не хватало, я никак не мог выразить это словами, но этого всегда не хватало моему сердцу!
— И ты из-за этого никогда не женился? — спросила она.
И как только она произнесла это слово, она почувствовала, что оно — как камень, брошенный в воду, вокруг которого, умножаясь и расходясь, сразу пошли круги.
Он замолчал, а потом сказал:
— Никогда еще я не просил ни одну женщину выйти за меня замуж. У тебя есть от меня тайны, Марина, ты обещала открыть их мне сегодня вечером. Но мне совершенно все равно: что бы ты ни сделала и что бы ни скрывала — это не имеет никакого значения. — Его объятия стали еще крепче. — Наши души нашли друг друга. Только тебя я искал всю свою жизнь, и только тебя жаждет мое сердце.
Он снова наклонился к ней, и поцелуи его стали еще более страстными и неистовыми.
Он целовал ее, и ей показалось, что земля ушла из-под нее и она парит в воздухе, а над ней с головокружительной быстротой проносятся облака.
Он целовал ее, пока у нее не кончилось дыхание и она не почувствовала, что все ее тело как бы излучает свет.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — повторял он, и она услышала вдруг свой собственный голос — дрожащий и вместе с тем исполненный необъяснимого восторга:
— Я люблю… люблю тебя! О-о, Аполлон… я люблю… тебя!
И неожиданно Марина подумала: вот так она должна умереть, рядом с Уинстоном, принадлежа ему полностью. В его объятиях она не почувствует ни ужаса, ни страданий…
— Я люблю тебя, — повторил он опять.
— А ты не хочешь… любить меня… до конца, — прошептала она, — как мужчина любит женщину и делает ее… своей. Я хочу… принадлежать тебе… быть твоей!
Ее голос замер — она почувствовала, как Уинстон замер.
Девушка поняла, что сказала что-то не то. Ее слова сразу как бы воздвигли между ними барьер, и она могла лишь горько оплакивать это несчастье.
Он медленно поднялся, потом, не говоря ни слова, встал на ноги и, отойдя немного в сторону, стал смотреть на море.
Марина села.
Боже мой, она сделала ошибку, она его потеряла, и это было невыразимо больно, будто в ее сердце воткнули и повернули там нож!
Ей казалось, он стоял так бесконечно долго, и она, не двигаясь, смотрела на него в немом отчаянии.
Наконец он глубоко вздохнул, и вздох этот, казалось, шел из самой глубины его существа.
— Я думаю, нам пора возвращаться, — сказал он. — Нужно еще обсудить массу вещей, я не собираюсь ничего от вас скрывать.
Марина хотела возразить ему, ей хотелось подбежать к нему и сказать, что она совсем не то имела в виду, попросить, чтобы он снова поцеловал ее, и опять почувствовать его близость и теплоту, но слова не шли у нее с языка.
Она подняла свою шляпу и зонтик — это было все, что она смогла сделать.
Уинстон вернулся за корзинами, но она, даже не взглянув на него, начала спускаться к пристани.
Она шла и чувствовала за собой его шаги.
Солнце уже не так сильно пекло — день был на исходе.
Все вокруг еще сияло прозрачной голубизной, и, когда они уже сидели в лодке, ей показалось, что горы, возвышающиеся над скалами, стали еще более синими.
Уинстон вел лодку на большой скорости, но, пока они огибали остров, у Марины было много времени для горестных размышлений. Как же ей объяснить ему, чтобы он понял, почему она сказала то, что сказала?..
«Возможно, я умру раньше, чем мы доберемся до дома», — думала она. Но все внутри нее протестовало против того, что ей придется умереть без губ Уинстона на ее губах, без его объятий.
Она не могла заговорить с ним из-за шума мотора, а время убегало секунда за секундой, и Марина боялась, что может не успеть объяснить ему все.
Они обогнули южную оконечность острова, и, когда Марина уже подумала, что Уинстон сейчас направит лодку прямо на Сорренто, он вдруг повернулся к ней с улыбкой и сказал:
— Мы пропустили наш английский чай. Может быть, прежде чем отправиться домой, нам стоит сделать остановку в Марина-Гранде и попробовать устриц?
Он снова говорил с ней ласково, снова улыбался! Она была согласна на все!
— Это было бы… чудесно! — закричала она, перекрывая шум мотора.
— У них там есть большие креветки и еще моллюски под названием разиньки — я уверен, они вам очень понравятся!
Он, наверное, умышленно делал вид, что ничего не произошло и он нисколько не расстроен и не озадачен. Он опять был с ней любезен и очарователен — как в начале путешествия.
И хотя она с тоской вспоминала о том страстном голосе, каким он говорил ей о своей любви, и снова хотела увидеть в его глазах искренность, она была счастлива и этим. Главное — он снова стал разговаривать с ней и, казалось, больше не сердился.
«И как только я могла быть такой нескромной и выдумать такую глупость и неприличность?» — ругала себя Марина. Но она была в таком отчаянии — ведь ей оставалось жить всего несколько часов, а может быть, секунд, и она любила Уинстона всем сердцем и душой, гораздо больше, чем свою мечту о вечной жизни. Для нее больше ничего не существовало, кроме него! Ничего во всем мире, кроме его губ!
«Он… поймет, когда я… умру», — печально подумала она.
Она смотрела на него, на его профиль, казавшийся ей совершенным. Даже если он все еще сердится на нее, она будет любить его еще больше.
Они добрались до Марина-Гранде. Уинстон направил лодку в гавань и остановился напротив пристани.
Ослепительные лучи послеполуденного солнца преломлялись в воде, и на белых зданиях вдоль кромки залива играли багровые и золотые блики.
А позади высились зеленые горы. Их обнаженные вершины горели, словно охваченные огнем, и отражались в море многоцветным мерцанием.
— Вот что я сейчас сделаю, — объявил Уинстон, — сейчас я пойду и принесу устриц и еще чего-нибудь поесть. А вы пока накройте в каюте стол.
— Хорошо, — согласилась Марина, обрадованная, что хоть чем-то займет свои мысли и руки. Икогда Уинстон уже готов был сойти на берег, она спросила: — Вы ведь не будете… задерживаться?
— Нет, — ответил он, — ресторан, где торгуют устрицами, совсем рядом. Я всего на несколько минут.
На пристани вертелись мальчишки — им не терпелось помочь пришвартовать лодку. Они глазели на нее в полнейшем восторге, указывая пальцами на штурвал, двигатель, и громко переговаривались.
Марина ушла в каюту. Она нашла там скатерть в яркую красно-белую клеточку и постелила ее на стол.
В ящике были ножи, вилки и стаканы — она машинально расставляла приборы, но мысли ее были заняты только Уинстоном.
Найдя в каюте зеркало, она пригладила волосы и поправила маленький муслиновый шарф, который Уинстон снял с нее на острове, и который она второпях надела трясущимися пальцами, когда спускалась к лодке.
В зеркале Марина увидела большие глаза на очень бледном лице.
«Боже великий… сделай так… чтобы он понял, — молилась она. — Я люблю его! Я так отчаянно его люблю! Пусть он поймет и… снова полюбит меня, прежде чем я… умру!»
Уинстон, к своему удовлетворению, обнаружил, что ресторан, который он помнил еще с первой своей поездки в Сорренто, все еще существует.
Он был знаменит своими рыбными блюдами, но больше всего славился устрицами, креветками и этими самыми разиньками.
Перед входом в ресторан стояли большие чаны с водой, в которых плавала рыба, и мальчиком он любил сам выбрать рыбу, которую хочет съесть, и следил, как официант ловил ее маленьким сачком.
Он вошел в ресторан и заказал вареного омара, уже лежащего на блюде с зеленым салатом и креветками.
— Может быть, синьор хочет попробовать наш фирменный суп Zuppa di cozze? — предложил хозяин ресторана.
Уинстон знал, что этот суп из мидий был гордостью их заведения.
— А сколько придется ждать? — спросил он.
— Пять минут, синьор, — я подам его вам в закрытой посуде, и вы спокойно сможете взять его с собой на лодку, если, конечно, обещаете вернуть обратно посуду!
— Конечно, верну, — пообещал Уинстон, — Прекрасно, значит, я беру суп и еще две дюжины устриц. Откройте их, а я пока отнесу омара и вино.
Он ждал, пока ему уложат заказ в открытую корзину, собираясь уйти, как вдруг услышал знакомый голос:
— Уинстон! Что вы здесь делаете?
Это была Николь — как всегда яркая и в окружении мужчин.
— Как видите. Покупаю…
— Звучит очень по-домашнему, — улыбнулась она, — но я не буду задавать щекотливых вопросов. И так понятно, что вы не сможете съесть все это один.
— Привет, Уинстон. — К ним подошел один из сопровождавших ее мужчин.
Уинстон протянул руку.
— Привет, Чак, — сказал он. — Сто лет вас не видел.
— Я приехал сегодня утром. Николь сказала мне, что вы в Сорренто, и я подумал, что мы сможем встретиться и вспомнить старое.
— Да, хорошо бы встретиться, — рассеянно повторил Уинстон.
— Кстати, — сказал Чак, — я очень сожалею, что ваш брат потерпел неудачу, но у него и в самом деле было немного шансов против Рузвельта.
— Так Рузвельт переизбран? — воскликнул Уинстон. — Я ожидал этого.
— Да, он снова в Белом доме, — ответил Чак. — Если вы хотите почитать об этом, у меня с собой есть вчерашняя газета — я захватил ее из Рима.
— Большое спасибо, — сказал Уинстон.
— Пойдемте же, Чак, — вмешалась Николь, — вы же знаете, мы ждем к обеду людей и можем опоздать, если вы не поторопитесь. — Помедлив секунду, она обернулась к Уинстону: — Присоединяйтесь к нам, если захотите. Вы же знаете, я очень хочу видеть вас.
— Боюсь, я сегодня задержусь очень поздно. Она, конечно же, получила его записку и была явно задета его отказом.
— Вот вам газета, Уинстон, — Чак торопливо протянул Уинстону свернутую газету и поспешил за Николь, которая с двумя другими спутниками уже спускалась к пристани.
Уинстон собрал остальные покупки, но не уходил, ожидая, когда компания отъедет на своей моторной лодке — она была не такая современная, как у него, и требовала двух человек для управления.
После этого он направился к «Нейперу-младшему» и, поднявшись на палубу, увидел, что Марина улыбается ему из окошка каюты.
— Это только часть того, что я взял, — сказал он, протягивая ей плетеную корзину. — Мне нужно вернуться за остальным — я заказал нечто такое, что вам обязательно должно понравиться.
— Я заинтригована, — весело ответила Марина.
— Вы попробуете суп из мидий, — объявил он. — Я только туда и обратно.
И он снова исчез.
Марина отнесла корзину в каюту, поставила ее на скамью, увидела сверху газету и положила ее на стол.
Потом вынула омара и подивилась, как искусно он сервирован на блюде. Там были еще две бутылки вина, свежие булочки и горшочек с маслом!
Взглянув на омара, Марина поняла, что совершенно не хочет есть.
С того момента, как у них вышла эта размолвка, в горле у нее стоял комок, а на сердце словно лежал тяжелый камень. Чтобы больше не прислушиваться к себе или бесконечно не переживать случившееся, она развернула газету.
Это была американская газета, напечатанная в Риме, но на английском языке.
«Рузвельт остался президентом», — прочитала Марина один из заголовков. Уинстон наверняка интересуется политикой. Правда, он об этом никогда не упоминал, но, когда в Англии проходили всеобщие выборы, все кругом говорили только о них.
Она скользнула взглядом вниз по странице, и вдруг из груди ее вырвался страшный крик — она кричала дико, как раненый зверь.
Ее крик, казалось, эхом отозвался в маленьком салоне. Она резко швырнула газету на пол, мгновенно выбралась из лодки и как безумная, не разбирая дороги, бросилась бежать.
Уинстону пришлось ждать супа из мидий дольше, чем он рассчитывал.
— Сейчас, сейчас он будет готов, синьор, подождите минуточку, — уговаривал его хозяин.
Устрицы были уже открыты и уложены на подносе, чтобы удобнее было нести.
Наконец готовый суп принесли из кухни, и хозяин велел официанту отнести его на лодку.
Мужчины, нагруженные провизией, направились вдоль по набережной.
Солнце уже садилось, подкрадывались сумерки, зажигая первые звезды, едва мерцающие на еще светлом небе.
Уинстон глянул вверх и вспомнил, что сегодня должно быть полнолуние и, значит, ему не составит труда добраться до Сорренто.
Там он поговорит с Мариной, и между ними уже не будет никаких секретов. И тогда ему не нужно будет в чем-то подозревать ее.
Он чувствовал, что поступил с ней жестоко, вернув ее на землю, к обыденности, из того божественного состояния исступленного восторга, парения в невесомости, которое охватило их обоих.
И все же он никак не мог избавиться от навязчивой мысли — узнать, что же связывало Марину с Элвином. Он должен это знать! Он должен услышать от нее, что же так тревожило и угнетало ее с самого начала их знакомства и что заставило ее послать ту сумбурную телеграмму через Атлантический океан.
Наконец они с официантом подошли к лодке.
Марины не было видно, и Уинстон подумал было, что она могла прилечь на скамье в каюте.
Он поставил поднос с устрицами на плоскую крышу каюты, принял супницу из рук официанта и дал ему щедрые чаевые.
— Спасибо, синьор, — поблагодарил официант и поспешил обратно в ресторан.
— Марина, ты здесь? — позвал он негромко. — Я принес наконец сей кулинарный шедевр!
Наклонив голову, он вошел в каюту и хотел поставить супницу на стол.
К его удивлению, Марины в каюте не было!
Может, она пошла прогуляться?
Он забрал поднос с устрицами с крыши каюты и тоже поставил его на стол. Выбравшись наружу, огляделся.
На пристани ее нигде не было видно, и он удивился: как она могла уйти в город, не дождавшись его?
Он выпрыгнул из лодки и медленно пошел по направлению к ресторану.
Куда она могла пойти?
На берегу не было никаких магазинов, интересных для женщины, да и солнце почти скрылось, и сумерки сгущаются прямо на глазах. Он дошел до набережной и огляделся.
Рестораны и кафе светились огнями, но народу вокруг было немного, а маленькие мальчишки уже убежали ужинать.
Немногочисленные рыбаки готовили свои лодки к утреннему лову, но все остальное вокруг было тихо и спокойно. Ему пришло в голову, что Марина все-таки где-нибудь на пристани, и он, наверное, просто ее не заметил.
И он поспешил обратно к лодке.
Но там было по-прежнему пусто — Марина исчезла!
Удивительно, куда же она могла запропаститься? Несмотря на то что она сказала ему вчера, она совсем не показалась ему непредсказуемой — наоборот, она была очень проста и естественна и в этом отношении очень отличалась от всех его прежних женщин.
Уинстон в конце концов решил, что она вот-вот появится, а он пока откроет бутылку вина.
Найдя штопор, он вытащил пробку из одной бутылки и попробовал вино. Оно было довольно хорошее, хотя не шло ни в какое сравнение с тем, что они пили на вилле — там вино было закуплено еще его дедом и было исключительного качества.
Он вышел из каюты и снова осмотрел причал. С трудом вглядывался он в густые сумерки, но Марины нигде не было видно.
Она была в белом платье, и он бы ее сразу увидел даже в темноте.
Совершенно обескураженный, он вернулся в каюту. И тут его взгляд случайно упал на газету, лежащую на полу.
По тому, как она была развернута и брошена на пол, он понял, что Марина ее читала.
Он поднял газету и прочел заголовок: «Рузвельт остался президентом».
Едва ли эта новость могла вывести ее из равновесия, может быть, есть что-то в самой заметке?
Он торопливо пробежал ее глазами.
Оттуда явствовало, что Харви набрал довольно много голосов, но недостаточно для победы. Не было ничего, что могло бы взволновать Марину или как-то связать выборы лично с ним.
И тут он увидел внизу страницы статью под рубрикой «Лондон».
Он читал совершенно автоматически, едва улавливая смысл:
«СУМАСШЕДШИЙ ВРАЧ ВЫДАЕТ СЕБЯ ЗА КОНСУЛЬТАНТА КОРОЛЕВСКОГО СЕМЕЙСТВА. ОН СТАВИЛ ЛОЖНЫЕ ДИАГНОЗЫ О СМЕРТЕЛЬНЫХ ЗАБОЛЕВАНИЯХ
Георг Робсон, врач, исключенный в прошлом году из Медицинского Реестра за нарушение врачебной этики, сегодня арестован в Лондоне и обвинен в том, что выдавал себя за сэра Джона Колериджа, консультанта королевского семейства.
Сэр Джон, находившийся в отпуске за границей, оставил свой дом на Вимпол-стрит на попечение смотрителя. Георг Робсон, имевший большой зуб на сэра Джона, поскольку тот входил в правление Британской медицинской ассоциации, дисквалифицировавшей его в 1899 году, проник в дом номер 55 на Вимпол-стрит. Он запер смотрителя в одной из нижних комнат, где впоследствии удушил его, и, нарядившись в чужую одежду, стал встречать у входа в дом всех, кто хотел попасть на прием к сэру Джону или договориться о визите.
Робсон действовал достаточно хитро, принимая только тех пациентов, кто пришел к доктору впервые и не знал его в лицо. Он был разоблачен только тогда, когда неожиданно — раньше на четыре дня, чем намеревался, — вернулся из отпуска сэр Джон.
Георг Робсон успел накануне покинуть дом номер 55 на Вимпол-стрит. К сэру Джону явился разгневанный пациент, получивший от другого врача совсем иное заключение о своем состоянии. И тогда выяснилось, что каждому пациенту, попавшему на прием к Георгу Робсону за этот месяц, он говорил, что жить ему осталось ровно двадцать один день.
Он заявлял, что у них редкая болезнь сердца, что он является единственным специалистом по этому заболеванию и никакой надежды на выздоровление нет. Сэр Джон пытается сейчас связаться со всеми пациентами, кто мог попасть на прием к Георгу Робсону, но так как никаких записей тот не оставил, это, конечно, потребует некоторого времени».
Уинстон быстро пробежал заметку глазами и потом внимательно прочитал еще раз. И тут он понял, что это и есть объяснение странного секрета Марины и всех ее страхов и недомолвок.
Необходимо как можно скорее ее найти!
Он выскочил из лодки и бегом бросился к пристани. Добравшись до набережной, он понял, что нужно бежать направо, так как там было меньше домов и почти сразу начиналась дорога наверх, к холмам.
Он пошел по ней, но, когда она вдруг свернула под прямым углом, он подумал, что Марина не побежала бы к домам и магазинам, а направилась бы в сторону гор.
Туда вела тропка, узкая и извилистая, но он доверился своему инстинкту — он был почти уверен, что именно туда убежала Марина.
Он шел, внимательно оглядывая все вокруг. Какая удача, подумалось ему, что сегодня полнолуние, и чистое — все в звездах — небо.
Сначала было довольно темно, но потом луна поднялась выше и залила весь остров призрачным серебристым светом, который, казалось, проникал в самые потаенные утолки.
Вскоре Уинстон уже карабкался над оливковыми деревьями и видел прямо перед собой только причудливо изогнутые голые скалы.
Он упрямо лез вверх, оглядываясь вокруг в поисках белого пятна: он знал, что ее платье будет заметно даже на скалах и камнях, слабо отражающих лунный свет.
Уинстон нашел Марину после двух часов поисков, но не наверху, а внизу — лоскут сияющей белизны на фоне тускло белеющего камня, на котором она сидела.
Он начал спускаться к ней и увидел, что девушка сидит, скорчившись и закрыв лицо руками.
Теперь можно было не торопиться, и он медленно и осторожно подошел к ней, чтобы не испугать.
Постояв над ней в нерешительности — вся ее поза выражала крайнее отчаяние, он встал на колени и осторожно обнял ее.
Она резко вздрогнула.
— Все хорошо, любовь моя! — сказал он. — Я все уже знаю…
Сначала ему показалось, что она противится его объятиям, но потом спрятала лицо у него на плече.
— Все хорошо, — повторил он. — Тебе уже не нужно ничего бояться. Все прошло.
Он почувствовал, как она замерзла — от всего пережитого и от прохладного ночного воздуха, она слишком долго просидела без движения.
Уинстон заставил ее подняться и взял на руки.
Она что-то пробормотала, пытаясь возражать, но потом обвила его шею рукой и опять спрятала лицо…
Позже Уинстон долго удивлялся, как это ему удалось спуститься, неся Марину и не падая, по такой крутой — почти козьей — тропке, петляющей меж огромных валунов и деревьев, с горы до самой набережной.
Наконец он добрался до лодки, внес Марину в каюту и осторожно посадил на скамейку.
В изголовье скамьи лежала подушка, но когда он попытался уложить Марину, она вскрикнула, сопротивляясь, и ее рука крепче сжала его шею.
— Я только хочу дать тебе что-нибудь попить, моя радость, — сказал он с нежностью.
И тут она заплакала — отчаянно, взахлеб; рыдания сотрясали все ее худенькое тело.
Он крепко держал ее в своих объятиях, покачивая, как ребенка, и бормоча ласковые слова.
— Все хорошо, моя радость, мое сокровище, моя драгоценная маленькая Афродита. Ты не умрешь! Ты будешь жить! Все твои беды закончились, теперь все будет хорошо, и тебе больше не о чем беспокоиться!
Рыдания Марины постепенно стихали, и Уинстон, вынув носовой платок, стал вытирать ее закрытые глаза и залитые слезами щеки.
— Почему ты не рассказала мне все? — спросил он наконец, когда она глотнула вина из стакана, который он поднес к ее губам.
— Э-элвин сказал… он… он придет ко мне, если… будет… нужен мне и… когда я буду… умирать, — еще всхлипывая, еле выговаривала слова Марина. — И я… не могла… рассказать это… больше никому.
— Понимаю, — сказал Уинстон, — но ты знаешь, Марина, ведь Элвин… умер!
— Умер?! Она затихла.
— Я был с ним, когда он умирал, — продолжал он, — и он сказал мне перед смертью слова, значение которых я понял только теперь. — Он знал, что она слушает его, и спокойно продолжал: — Элвин сказал: «Как прекрасно быть свободным! Расскажи об этом…» Я теперь уверен, что он хотел произнести твое имя, но я уже не мог ничего расслышать.
Марина глубоко вздохнула.
— Когда он… умер?
— Это случилось двадцать третьего марта.
— Он говорил, что… позовет меня, когда будет… умирать.
— Может быть, он и собирался сделать это, — успокаивающим тоном ответил Уинстон.
Вдруг Марина вскрикнула.
— Что с тобой?
— Двадцать третьего! — воскликнула она. — Я знала… я так и знала! Он действительно пришел ко мне — он сдержал свое слово!
— Каким образом? — удивился Уинстон.
— В какое время он… умер?
— Примерно в десять утра.
— А разница во времени… между Нью-Йорком и Лондоном — пять часов?
— Да, кажется так.
— Значит… в Лондоне было примерно три часа дня! Я в это время сидела в Гайд-парке у Серпентина. Мне было очень… одиноко, и я позвала… Элвина, и он пришел ко мне, как он и обещал… Его душа… пришла ко мне…
В голосе Марины звучал восторг, и, когда она взглянула на Уинстона, он увидел в ее глазах слезы, но теперь это были слезы радости.
— Он сдержал свое… обещание! Только я не… догадалась, что это он принес мне… жизнь и… свет.
— Да, то, что он нашел и для себя, — приглушенным голосом сказал Уинстон.
— Я теперь поняла, — продолжала Марина, — и я думаю… это он… прислал тебя мне.
— Я уверен, что это так. Но почему ты убежала? Она спрятала от него лицо и прошептала:
— Мне… так стыдно, что я… тогда… это… предложила. — Уинстон еще крепче сжал ее в объятиях, а она продолжала: — Я не совсем… уверена, что делают… мужчина и женщина, когда… любят друг друга… Но это должно быть… чудесно — ведь… боги обычно… подражали… людям… Ее голос затих.
— Это действительно чудесно, моя дорогая, когда двое любят друг друга, — ответил Уинстон.
— Я думала… мне будет… легче умереть, когда ты будешь… любить меня.
— Я буду любить тебя, моя маленькая золотая Афродита, но ты не умрешь.
Теперь вся картина событий стала ему ясна до малейших подробностей. Но Марина никогда не должна узнать, в чем подозревал ее Харви и во что он сам чуть было не поверил по дороге из Нью-Йорка в Европу.
Харви никогда не поймет, что же случилось на самом деле, Не поймет и Гэри. Но может быть, однажды он все сможет рассказать матери.
Как бы там ни было, он нашел Марину, а она нашла его, и это — самое главное. Они вместе — это то, чего хотел Элвин.
Он осторожно поцеловал Марину в лоб и сказал:
— Неожиданно все стало так просто, мое сокровище. Исчезли все трудности, все препятствия и секреты!
— Мне кажется, я вышла из темноты на свет, — ответила Марина. — Я так боялась… так… ужасно боялась… смерти, и мне было так страшно умирать… одной. — Она глубоко вздохнула. — Я теперь уже никогда не буду… бояться… даже когда ко мне действительно придет… смерть. Элвин научил меня этому. — Она помолчала и робко добавила: — И ты… тоже!
— Нам еще предстоит столько всего, прежде чем мы умрем, — попытался отвлечь ее от грустных мыслей Уинстон. — Ты сказала вчера, что я должен сделать в будущем что-то полезное для людей. Мне кажется, я нашел кое-что — это очень интересно и мне, и, я надеюсь, тебе тоже.
— И что же это? — с восторгом в глазах спросила Марина.
— Когда я был в Индии, наместник короля, лорд Керзон, просил меня помочь ему в поисках и реставрации храмов и памятников в Индии, которые постепенно разрушаются. Ведь это культурное наследие принадлежит всему миру, и если кто-нибудь не возьмется спасти их, потратить на это деньги, то они будут потеряны для будущих поколений. — Он поцеловал Марину в лоб и продолжал: — Я думаю, что этим мы сможем заняться с тобой вместе, моя дорогая, и, более того, это нам обоим покажется страшно интересным.
— Ты и в самом деле хочешь… меня? — спросила Марина с замиранием в голосе.
— Я хочу тебя больше, чем могу объяснить тебе словами, — со страстью сказал он. — Я хочу тебя не потому, что ты так красива, а потому, что для меня просто необходимо — и физически, и духовно — быть рядом с тобой до конца наших дней.
— И я хочу этого больше всего на свете, — прошептала Марина.
— Мы поженимся с тобой немедленно, — заявил Уинстон. — И поедем в свадебное путешествие в Грецию! — Она вскрикнула от восторга, а он продолжал: — Я хочу, чтобы ты была счастлива!
— Я даже не могу вообразить себе… что может быть прекраснее. Увидеть Грецию и быть вместе с… Аполлоном!
Она едва успела выговорить последнее слово, потому что Уинстон закрыл ей рот поцелуем.
Он целовал ее страстно, но ей казалось, что теперь его поцелуи были чистыми и божественными. Он будто поднял ее на Олимп, и они оба стали как боги.
— Я люблю тебя, — услышала она его голос, — Боже мой, как я люблю тебя!..
Голос его вдруг стал слышен откуда-то издалека, и остался только свет — ослепительный свет жизни, в которой нет места смерти.