Картленд Барбара. Позови меня

   — Но предположим, что есть кто-то вроде меня, которому не хватает ума понять тот, другой мир. Что ему делать? — спросила Марина.
   — Тогда тебе придется оставаться в материальном мире и продолжать учиться и развивать свой ум, пока ты не сможешь достичь этого.
   Он так много хотел сказать ей, что Марина стала считать часы до каждой их следующей встречи.
   Иногда он был настолько слаб, что не мог дойти даже до веранды, и тогда она терпеливо ждала, когда ему станет лучше и они снова смогут встретиться.
   Она знала, что жить ему осталось недолго.
   — Я почти с нетерпением жду своей смерти, — сказал он однажды. — Мне так много нужно узнать и понять.
   Марина протестующе замахала руками.
   — Не говори так! — умоляюще сказала она.
   — Почему? — удивился он.
   — Потому что, если ты уйдешь, уже некому будет объяснять мне все эти вещи, и, когда придет время умирать, мне будет так страшно… очень страшно!
   — Но ведь я говорил тебе — нет никаких причин для страха.
   — Ты не боишься, потому что уверен в себе и совершенно точно знаешь, что ты найдешь там… после смерти, — ответила Марина. — А я ни в чем не уверена и только… хочу верить, да и то пока ты со мной, если же тебя не будет, я тут же потеряю даже эту слабую веру.
   Он улыбнулся ей как ребенку:
   — Когда тебе придет время умирать — а оно еще долго, очень долго не наступит, — позови меня, и я приду к тебе.
   Марина широко открыла глаза.
   — Ты имеешь в виду… — начала она.
   — Да, где бы я ни был, что бы ни делал — позови меня, и я услышу тебя. — Он взял ее руки в свои. — Давай заключим с тобой договор. Когда я буду умирать, я позову тебя, а потом, когда умирать будешь ты, — ты позовешь меня.
   — Но ведь совсем не обязательно, что я переживу тебя, — ответила Марина. — Я могу свалиться со скалы или попасть в железнодорожную катастрофу.
   — И если это случится, — печально сказал он, — позови меня, и я приду.
   — Ты обещаешь?
   — Да, обещаю! — ответил он. — Но и ты должна прийти ко мне. — Он на мгновение сжал ее пальцы. — Не знаю больше никого, с кем бы я хотел быть вместе, когда моя душа унесется на крыльях.
   Он произнес эти слова как-то по-особому, и Марина поняла, что это был не только комплимент, но и объяснение в любви.
   Она была совсем неопытна в том, что касалось отношений с мужчинами — за всю свою жизнь она была знакома лишь с несколькими из них, — но ей хватало женского чутья, чтобы заметить, как вспыхивает при ее появлении его тонкое лицо и как красноречив его взгляд.
   Если бы не изнурительная болезнь, вызывающая у него мучительные приступы кашля и удушья, он был бы очень красив.
   Но болезнь буквально съедала его, и Марина знала, что надежды на выздоровление нет, хотя ему было всего двадцать пять лет.
   Лежа ночью без сна, Марина размышляла, что они наверняка полюбили бы друг друга, если бы встретились до его болезни.
   Она любила его и сейчас, но только как брата.
   Ей нравилось быть рядом с ним, разговаривать, но из-за его страданий она не могла представить себе, что это тот, которому она готова отдать свое сердце.
   Но когда однажды Элвин сказал ей, что возвращается в Америку, она почувствовала, как велика будет ее утрата.
   — Но почему? Почему? — огорчилась она.
   — Я хочу повидать маму, — ответил он. — Она болеет, а я у нее самый младший и, наверное, нужен ей сейчас больше, чем мои братья.
   — А сколько у тебя братьев?
   — Трое. Они очень умные, но все заняты своей карьерой, своими семьями. У нас есть еще замужняя сестра. А меня мама все еще считает ребенком, и поэтому я должен быть рядом с ней.
   — А тебе не вредно путешествовать?
   — Разве это сейчас так важно? — ответил Элвин, улыбаясь одной из своих загадочных улыбок.
   — Для меня важно! — воскликнула Марина. — Элвин, ведь мне будет так тебя не хватать! Ужасно, если я останусь здесь без тебя! — Помолчав, она добавила: — Пока ты не появился, я еще могла выдерживать здешнюю жизнь, хотя иногда оставалась единственным здоровым человеком во всем санатории. Но теперь, когда мы так много пробыли вместе, я просто не представляю, чем смогу заполнить дни без наших с тобой встреч и разговоров.
   — Но я ведь уже говорил тебе, что мы никогда не бываем одни, — ответил Элвин. — И когда ты сидишь в парке или на скамейке в соснах, где мы с тобой впервые встретились, представь себе, что я рядом, потому что я и в самом деле всегда рядом. Я буду думать о тебе, и все, чем я смогу помочь и поддержать тебя, о чем бы ты ни попросила, дойдет до тебя из Америки или из любой другой части этого или иного света, где бы я в тот момент ни находился.
   — Ты и в самом деле думаешь, что с помощью мыслей можешь общаться с людьми?
   — Я совершенно в этом уверен. Мысль — это самый мощный инструмент общения. Мысль движется быстрее, чем что-либо изобретенное человеком, и она может дать нам все, что мы пожелаем, если мы очень сильно этого захотим.
   — Я буду думать о тебе, — пообещала Марина.
   — Ты только верь, что я рядом с тобой, — повторил он, — и я буду!
   Но когда он действительно уехал и его домик, в котором они так часто бывали вместе, опустел, сделать это было не так-то просто.
   Марина послушно думала о нем, сидя в парке или на той скамейке в соснах, к которой она приходила иногда по два раза в день.
   А через две недели, когда ее матери стало совсем плохо и стало ясно, что конец близок, Марина уже не могла думать ни о чем другом. Ее отчаяние, слезы, которые она проливала каждую ночь, долгое и одинокое путешествие домой, пустой дом, куда ей пришлось возвратиться, — все это сделало просто невозможным мысленное общение с Элвином, на которое она раньше возлагала такие надежды.
   Но письма от него были ей просто необходимы, и она нетерпеливо ждала почты и бывала разочарована, если от него долго ничего не было.
   Он написал ей первое письмо еще в санатории, и она получила его сразу же после отъезда Элвина.
   Письмо было не очень длинное, потому что ему было трудно писать, а она знала — он собирал свои последние силы для долгого путешествия домой.
   Он благодарил ее за дружбу, которая так много для него значила, за то счастье, которое им пришлось испытать вместе, и заканчивал словами:
   «Не забывай, что я буду всегда думать о тебе, Марина, что я рядом с тобой, и если ты захочешь — тебе достаточно позвать меня, и я тотчас явлюсь к тебе. Может быть, я вернусь в санаторий, если мама отпустит меня, и мы опять будем вместе. Ты для меня значила гораздо больше, чем я могу выразить словами. Господь благослови и храни тебя».
   Следующее письмо было совсем коротким — несколько строк, неразборчиво нацарапанных на ходу поезда. Затем было еще несколько — они пришли уже из Нью-Йорка.
   Он писал Марине, что мать страшно обрадовалась ему и что сам он счастлив доставить ей радость своим присутствием.
   Письма Элвина придавали ей мужества, хотя каждый день жизни в пустом доме в Лондоне усиливал ее чувство беспомощности и одиночества.
   Чтобы отвлечься, Марина занялась уборкой дома — он казался ей таким грязным и запущенным после отъезда жильцов. Она была даже рада, что мама уже не увидит, в каком плачевном состоянии находятся вещи, которыми она так дорожила, во что превратились за год занавески, ковры и диванные подушки.
   Марина начала уже подумывать, не пригласить ли ей квартирантку, чтобы не было так одиноко. Вполне можно сдать мамину спальню и даже гостиную. А может, взять даже двух жильцов, а она спала бы в кабинетике позади гостиной?
   Каждый раз, выписывая чек на квартирную плату или на еду и видя, как мало денег остается на ее счете в банке, она понимала, что мешкать уже нельзя — необходимо что-то срочно предпринимать.
   Сэр Джон взял с нее две гинеи, и, выкладывая на стол золотые соверены, Марина подумала, не слишком ли это высокая цена за то, что он ей сейчас сообщил?
   Но когда она пришла домой, то вдруг осознала, что теперь разом решились все ее проблемы. Не нужно уже искать работу, сдавать комнаты и жить бок о бок с незнакомыми людьми: оставшихся в банке денег вполне хватит на те три недели, которые ей остались.
   И опять мысль о страшном диагнозе вызвала у нее дрожь во всем теле.
   «Элвин, наверное, презирал бы меня за этот страх, — подумала она, — но ведь мне страшно! Да, да — страшно! Я не хочу умирать! Не хочу открывать для себя никаких потусторонних миров! Я хочу жить здесь, на земле!»
   Марина решительно взяла в руки шляпу и надела ее. Она поняла, что ей нужно делать. Сейчас она сообщит Элвину обо всем, что с ней случилось. Пошлет ему телеграмму. Это, конечно, дорого, но разве в деньгах сейчас дело?
   Только Элвин поймет ее и сможет утешить.
   Она отвернулась от зеркала, и в этот момент ей в голову пришла еще одна мысль.
   Элвин сказал тогда: «Позови меня, и я приду».
   Да, она попросит Элвина приехать, она уверена: он сдержит свое обещание.
   Марина сбежала вниз по лестнице. В ее глазах появился какой-то новый свет.
   — Я попрошу Элвина прийти ко мне на помощь, — громко произнесла она.
   Торопливо захлопнув за собой дверь, она побежала по улице к почтовому отделению на Слоун-сквер.

Глава 2

   Похоронный кортеж остановился у коричневого каменного здания на Пятой авеню.
   В первом экипаже сидели все трое братьев Вандерфельд.
   Головы лошадей были украшены черным крепом, и высокая шляпа кучера тоже была обвязана широкой креповой лентой.
   Трое братьев — впереди старший, Харви, — начали медленно подниматься по длинному пролету лестницы к центральному входу.
   Через каждые три ступени, дрожа под проливным дождем, стояли ливрейные лакеи в бриджах до колен и пудреных париках, с черными нарукавными повязками на малинового цвета ливреях.
   Харви Вандерфельд вошел в большой мраморный зал, где канделябры были из венецианского стекла, гобелены — из Франции, резные позолоченные стулья — из Италии и ковры — из Персии.
   Мимо замерших в ожидании лакеев он прошел своей быстрой походкой в огромную гостиную, где другая группа лакеев уже готова была обносить всех напитками. Общество сначала должно было собраться здесь, а потом перейти в столовую, отделанную в средневековом стиле, где был накрыт завтрак на золотых блюдах.
   Гостиная была обставлена мебелью в стиле Людовика XIV и украшена полотнами итальянских и голландских мастеров и обюссонскими коврами. Белые стены мерцали позолотой, а занавеси из генуэзского бархата были богато отделаны кистями и шелковой бахромой.
   — Желаете шампанского или виски, мистер Харви? — спросил дворецкий.
   — Виски! — ответил Харви Вандерфельд и нетерпеливо поднес стакан к губам.
   Уже начали собираться родственники — платья женщин были украшены крепом, черные вуали, откинутые с лица, изящно падали на плечи.
   — Какие красивые похороны! — поспешила излить свои впечатления дама средних лет, обращаясь к Харви Вандерфельду.
   — Мне приятно это слышать, кузина Элис.
   — А ваша речь — она была поистине великолепна! Вы просто блистали красноречием! Никто не смог сдержать слез в часовне крематория.
   Харви Вандерфельд с довольным видом молча принял похвалу. Когда же через двойную дверь красного дерева начали потоком стекаться многочисленные родственники от мала до велика, он сказал стоявшему возле него брату Гэри:
   — Я хочу поговорить с тобой. Пойдем в кабинет.
   Они покинули гостиную и, пройдя несколько просторных комнат, вошли в кабинет, где вдоль стен стояли шкафы с книгами в кожаных переплетах, которые никто и никогда не открывал. Массивная кожаная мебель и скачущие лошади на полотнах Стабса не оставляли сомнений в том, что комната принадлежит мужчине.
   Братья пришли из гостиной, захватив с собой свои стаканы. Допив виски, Харви Вандерфельд подошел к столику для напитков и снова налил себе из графина.
   — Все прошло хорошо, Гэри! — сказал он.
   — Просто очень хорошо, Харви. Ты говорил замечательно!
   — Надеюсь, пресса все это записала?
   — Не сомневаюсь. В любом случае у входа все желающие могли получить копии.
   — Прекрасно! Мне кажется, государственный флаг на гробе смотрелся совсем неплохо, а мамин большой крест из лилий выглядел очень трогательно.
   — Ты обязательно скажи ей об этом, — посоветовал Гэри.
   — Я более чем уверен, что Уинстон уже пошел наверх, чтобы сделать это. Мне так жаль, что она не могла присутствовать.
   — На нее и так свалилось слишком много испытаний, хотя сейчас ей уже и лучше.
   — Я полностью с тобой согласен, и все равно — страшнее материнского горя ничего нельзя себе представить.
   — Думаю, завтра, когда люди узнают обо всем из газет, вся страна будет скорбеть вместе с тобой, Харви.
   — Да, если Элвину суждено было умереть, то это произошло в самый подходящий момент, — сказал Харви Вандерфельд, — перед самыми выборами, когда масса людей не желает, чтобы Теодор Рузвельт был избран на второй срок в Белый дом.
   — Но в то же время огромное число людей восхищается той суровостью, с какой он навел порядок в карибских странах. Его политика распространения американского влияния становится популярной.
   — Империализм системы янки! — усмехнулся Харви. — Если меня изберут в президенты, я остановлю это безумие! Мы должны прежде всего следить за своим собственным домом, а не совать нос в чужие страны, где нам совершенно нечего делать.
   — Не стоит убеждать меня в этом, Харви, — с улыбкой сказал Гэри. — Я и так слишком часто слышал тебя с трибуны.
   — Конечно, конечно, — поспешил согласиться Харви.
   Имея необычайно красивую внешность, он, однако, начал уже раздаваться вширь и походкой явно напоминал человека старше своих тридцати шести лет. Но зато у него была бесценная улыбка любимца публики, безотказно вербующая сердца и голоса избирателей.
   Гэри от слишком шикарной жизни начал полнеть еще раньше — в тридцать три. Но оставался все таким же неотразимым, что, впрочем, было настолько характерно для всех братьев Вандерфельд, что в прессе их прозвали «очаровательными принцами».
   Харви был из них самым честолюбивым и безжалостным. Он сумел пробиться к власти и сейчас использовал эту свою огромную удачу в самой расточительной и сумасбродной выборной кампании, какую когда-либо знала Америка.
   Он не сомневался, что победит Теодора Рузвельта и весь род Вандерфельдов сплотился вокруг него в страстном желании попасть в Белый дом.
   Вандерфельды имели голландские корни, первый представитель их семейства прибыл в Америку в XVII столетии и жил в Нью-Амстердаме, позже переименованном в Нью-Йорк-Сити.
   В последующие века удача семьи возрастала от поколения к поколению, и наконец «Дом Вандерфельдов» стал в Америке считаться чуть ли не королевской семьей.
   Огромный особняк на Пятой авеню был лишь небольшой частью их собственности. Они владели домом в Гайд-парке на реке Гудзон, Гэри недавно выстроил себе мраморный дворец в Ньюпорте, и по всей Америке были разбросаны их ранчо, плантации и поместья.
   Их мать — миссис Чигвелл Вандерфельд — жила хозяйкой в доме на Пятой авеню с тех пор как овдовела, и жена Харви — спокойная скромная женщина — даже не пыталась занять ее место.
   Именно миссис Вандерфельд решала, что должны или не должны делать ее дети и кто может достойно представлять лицо и честь семьи.
   Она была из рода Гамильтонов, предки ее приплыли из Англии, но не на «Мэйфлауэре»², огромном и переполненном будто Ноев ковчег, как с презрением говаривали Вандерфельды.
   Их прапрапрадед прибыл в Америку из своей родной Шотландии на собственном корабле, нагрузив его таким множеством слуг с семьями и детьми, что ни для кого другого уже не осталось места.
   Миссис Вандерфельд гордилась своим шотландским происхождением, но еще больше — тем, что сама была родом из Виргинии и выросла среди персиковых деревьев в предгорьях Голубого хребта.
   Как и Вандерфельды, Гамильтоны быстро сделали себе состояние, однако на этом и успокоились, предпочитая заниматься тратой денег, а не железнодорожными контрактами и добычей золота.
   Отец миссис Вандерфельд никогда не работал. Всю свою жизнь он провел в деревне, управляя имением, в центре которого располагался большой просторный дом с колоннами, портиком, мраморным холлом и витой лестницей — подделка под георгианскую эпоху.
   Когда его дочь объявила, что хочет выйти замуж за Чигвелла Вандерфельда, нельзя сказать, чтобы он уж очень обрадовался, ибо надеялся, что она сумеет найти себе мужа среди достойных представителей дворянских фамилий Виргинии, оставшихся в живых после Гражданской войны.
   Но протестовать он не стал. Салли Гамильтон была слишком своевольна и упряма, чтобы прислушиваться к чьему бы то ни было мнению в том, что касалось ее сердечных дел. Она и в самом деле оказалась очень счастлива со своим мужем-мультимиллионером, который только и делал что работал.
   Но для своих сыновей она хотела не денег — власти, вот чего они должны добиваться, и она твердо решила, что Харви будет следующим президентом Соединенных Штатов.
   Решимость матери полностью совпала с желанием самого Харви.
   — Я уже сказал тебе, — заметил он брату, — эти похороны сейчас как нельзя более кстати. Элвин, конечно же, был практически неизвестен ни общественности, ни прессе, но теперь, я думаю, он останется в их памяти как брат человека, которым все могут гордиться.
   Гэри не ответил. Все это он уже слышал — Харви повторил почти слово в слово то, что говорил в экипаже, когда они возвращались с кладбища.
   Он пересек комнату, чтобы налить себе еще вина, и в это время открылась дверь, и вошел дворецкий с серебряным подносом.
   — Только что пришла телеграмма на имя мистера Эл-вина, — сообщил он. — И я подумал, мистер Харви, что лучше принести ее вам. Миссис Вандерфельд очень расстроится, если увидит ее.
   — Конечно, — ответил Харви. — Не давайте ей ничего, что может огорчить ее. Я уже приказал секретарю составить список всех, кто прислал венки. И я сам займусь благодарственными письмами. Для миссис Вандерфельд это было бы слишком тяжело.
   — Да уж, мистер Харви, куда как тяжело — согласился дворецкий.
   С этими словами он протянул поднос, и Харви взял телеграмму.
   Секунду он смотрел на нее, потом с удивлением спросил:
   — Мистер Элвин Фаррен?
   — Этот псевдоним Элвин использовал, когда был за границей, — отозвался Гэри с другого конца комнаты. — Ты же помнишь, мы сами так решили: ты боялся, как бы в газеты не просочилось, что твой брат находится в санатории.
   — Да-да, конечно, я вспомнил. Действительно, никто так и не узнал, где он был.
   — Да никто им особенно и не интересовался, пока он не умер, — сказал Гэри. В его голосе не было никакого сарказма. Гэри был для этого слишком жизнерадостен и добродушен.
   Дождавшись, когда дворецкий выйдет из комнаты, Харви вскрыл телеграмму.
   — Телеграмма из Англии, — заметил он, — а я думал, Элвин был в Швейцарии.
   — Да, он был в Швейцарии, — подтвердил Гэри. Наступила тишина, и вдруг Харви воскликнул:
   — Боже мой! Этого не может быть! Здесь какая-то ошибка!
   — Что случилось? — спросил Гэри.
   — Послушай, — резким голосом сказал Харви и громко прочел:
   «Это случилось со мной — Точка — Я боюсь — Точка — Прошу тебя, сдержи свое обещание и приди ко мне — Точка — Твои письма — мое единственное утешение.
   Марина».
   Харви замолк и стоял неподвижно, изумленно взирая на листок бумаги, будто не веря собственным глазам.
   Гэри подошел к нему и заглянул в телеграмму.
   — И что все это значит? — спросил он.
   — Что это значит? — взорвался Харви. — У тебя что — не все дома? Не можешь понять, что я тебе сейчас прочитал? Мне по крайней мере все совершенно ясно!
   — И что же?
   Харви стремительно заходил по комнате, будто стоять на месте было выше его сил.
   — И надо же было случиться такому именно в данный момент! Именно сейчас! Это, конечно, никуда не годится в любое время, но сейчас, когда на носу выборы!..
   — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Кто эта женщина? Я о ней никогда не слышал.
   — Разве это имеет значение — слышали мы о ней или нет? — воскликнул Харви. — Зато она слышала об Элвине и, как я подозреваю, обо мне тоже. Это же вымогательство, дорогой мой! Вымогательство — и нам придется расплачиваться!
   — За что? — удивился Гэри.
   — За ее молчание, за те письма. Не будь же ты идиотом, Гэри! Совершенно ясно: Элвин имел с ней связь, и теперь она ждет ребенка.
   — Элвин? — воскликнул Гэри. — Но ведь он болел, ужасно болел уже много лет подряд!
   — Он болел чахоткой, Гэри! А мы все знаем, как ведут себя чахоточные больные в сексуальном плане. Правда, я как-то никогда не думал, что это относится и к Элвину… — Он воздел руки к потолку и вскричал: — И как он мог сделать это в такой важный для меня момент?!
   Гэри нагнулся к полу и поднял конверт, в котором пришла телеграмма. Изучив его, он осторожно сказал:
   — Не знаю, что там натворил Элвин, но мне кажется — эта женщина не знает, кто он. Иначе почему бы ей писать Фаррен, а не Вандерфельд?
   — Может быть, и так, — медленно произнес Харви. — Если она действительно не знает, то у нас еще есть надежда.
   Он вдруг принял какое-то решение и, быстро подойдя к звонку, дернул за шнурок.
   Дверь открылась почти в то же мгновение.
   — Да, мистер Харви? — почтительно осведомился дворецкий.
   — Попросите мистера Уинстона немедленно сюда прийти! Если его нет в гостиной, то он должен быть у миссис Вандерфельд.
   — Я доложу ему, что вы его хотите видеть, — степенно ответил дворецкий.
   Он закрыл за собой дверь, а Харви опять возбужденно забегал по толстому ковру — к письменному столу в стиле эпохи регентства и обратно.
   — Не могу поверить! — на ходу восклицал он. — Это невозможно — мой брат, мой собственный брат мог так подвести меня!
   — Элвин наверняка не хотел затрагивать тебя лично, — сказал Гэри слегка виновато.
   — Тем не менее я оказался затронут! Тебе это ясно так же, как и мне. Ты представляешь, как раздуют это дело газеты? Это будет скандал на первых страницах! А в каком восторге будут республиканцы! Могу себе представить, как Теодор Рузвельт будет смаковать каждое слово и, уж конечно, на все сто процентов использует все это в своей кампании.
   — Но ведь мы, наверное, сможем что-нибудь предпринять, — неуверенно сказал Гэри.
   Он залпом осушил свой стакан, словно это могло его вдохновить, и тут же пошел к сервировочному столику за следующей порцией.
   Оба брата хранили полное молчание, пока наконец через несколько минут дверь не открылась и не появился Уинстон Вандерфельд.
   В свои двадцать восемь лет он был настолько привлекателен, что, как часто говорила его сестра Трейси, это было с его стороны «нечестно по отношению к женщинам». Высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица, он был космополитом в своей семье и за последние семь лет провел больше времени за границей, чем в Америке.
   Кто-то однажды сказал об Уинстоне, что он — «истинный американец, английский пирожок с французской начинкой».
   Но Трейси выразила эту мысль более определенно: «Уинстон создан исключительно мамой, безо всякой помощи со стороны папы».
   Уинстон был явно не похож на своих братьев Харви и Гэри, отличаясь стройностью и атлетическим сложением. Он был выдающимся игроком в поло, неоднократно побеждал в скачках, а в колледже прославил свое имя на бейсбольном поле.
   Когда Уинстон вошел в комнату, в глазах его можно было заметить насмешливый огонек, будто его слегка забавляло поведение братьев и других родственников и ему было трудно относиться к ним серьезно.
   — Хадсон сказал, вы срочно хотите меня видеть? Что случилось?
   В ответ Харви протянул ему телеграмму. Уинстон взял ее и с удивлением отметил, как дрожит рука брата.
   Он внимательно прочел телеграмму, и насмешливый огонек в его глазах стал еще заметнее.
   — Если вы хотите знать мое мнение, то я одобряю Элвина. Я рад, что перед смертью ему выпало немного счастливых минут.
   Харви издал звук, похожий на рык льва.
   — И это все, что ты можешь сказать? — вскричал он. — Неужели ты не понимаешь, что это будет значить для меня? Ведь это динамит, Уинстон! Динамит для всего моего дела и для выборов! — Он продолжал бушевать, и его голос, казалось, заполнил всю комнату: — Вам известно так же, как и мне, что моя кампания основана на лозунгах «Очистить Америку!», «Не вмешиваться в чужие дела!» и «Укреплять и поддерживать семью — основу нашей великой нации!»
   Харви так возбужденно декларировал, что Уинстон рассмеялся.
   — Харви, прекрати разглагольствовать! Давай поговорим разумно и спокойно.
   — Как раз это я и пытаюсь сделать! — горячо откликнулся Харви.
   — Мне совсем не кажется, что эта девушка, кто бы она ни была, пытается угрожать твоему положению. Она обращается к Элвину и умоляет его приехать к ней.
   — Да, но он не в состоянии выполнить ее просьбу! — перебил его Харви. — А как ты думаешь, что она еще может хотеть от него, кроме денег?
   Уинстон снова посмотрел в телеграмму.
   — Ты, вероятно, не заметил там фразу о письмах? — продолжал Харви. — «Твои письма — мое единственное утешение». Что еще может это означать, кроме того, что она, эта девица, надеется, черт возьми, получить за них кругленькую сумму?