Перед рассветом участники митоты встали, и мы с мальчишкой роздали им воду. Затем я прошелся вокруг дома – поглядеть, где нахожусь. Собственно, это был не дом, а низкая глинобитная хижина, крытая соломой. Окрестности производили гнетущее впечатление: равнина, скудно поросшая кактусами и кустарником, – и ни одного дерева. Удаляться далеко от дома не хотелось.
Женщины утром не появлялись. Мужчины молча бродили близ хижины. Около полудня уселись опять – в том же порядке, что и ночью. Пустили по кругу корзинку с вяленым мясом. Кое-кто запел песню пейотля. Примерно через час все поднялись и разошлись по сторонам.
Нам с мальчиком и парням, следившим за костром, женщины принесли горшок овсяной каши. Я поел и заснул до вечера.
Стемнело. Парни разожгли новый костер, митота возобновилась. Она мало чем отличалась от вчерашней и закончилась на рассвете.
В течение ночи я старался не пропустить ни одного движения участников митоты, надеясь обнаружить свидетельство их словесного или безмолвного общения. Увы, ничего такого я не обнаружил.
Наступил вечер, и все повторилось сначала. К утру я расстался со своими надеждами выявить скрытого руководителя или хотя бы признаки общения участников митоты между собой. Я присел в стороне и занялся своими записями.
Когда настала четвертая ночь, я почувствовал, что она будет последней.
Поведение семерых участников ничем не отличалось от того, что я наблюдал три ночи подряд. Как и раньше, я старался ничего не упустить, обращал внимание на каждый жест, движение, слово.
У меня зазвенело в ухе; самый обычный звон, на который я не обратил внимания. Звон усилился, и мое внимание раздвоилось: я наблюдал за участниками митоты и прислушивался к звону. Мне показалось, что лица всех как будто осветились. Это не был свет фонаря или костра: скорее собственное слабое свечение. В ухе зазвенело сильней. Я взглянул на мальчишку-напарника, тот спал.
Розоватое свечение усилилось, Я посмотрел на дона Хуана. Он сидел с закрытыми глазами; дон Силь-вио и Мочо – тоже. Что касается четверых парней, то двое из них сидели склонив голову на грудь, а двух других я видел со спины.
Я весь превратился во внимание, но никак не мог понять, действительно ли слышу звон и вижу розоватое сияние. Убедившись в постоянстве света и звука, я пришел в крайнее замешательство. Со мной произошло что-то странное: в сознании мелькнула мысль, не имеющая ничего общего ни с наблюдаемой сценой, ни с тем, ради чего я здесь оказался. Я вспомнил слова, которые когда-то в детстве слышал от матери. Эта мысль была совершенно неуместной и отвлекала меня. Я попытался избавиться от нее и вернуться к наблюдениям, но не мог; мысль все настойчивей овладевала моим сознанием. Вдруг раздался голос матери: она звала меня. Я услышал шарканье ее шлепанцев, смех. Я обернулся, ожидая, что перенесшая меня во времени галлюцинация явит зримый образ матери. Но вместо нее увидел спящего мальчишку. Это несколько встряхнуло меня: на минуту я успокоился и пришел в себя.
Я посмотрел на мужчин – они сидели в прежних позах. Сияние тем временем исчезло, звон в ушах тоже. Я почувствовал облегчение и решил, что слуховая галлюцинация больше не повторится, однако не мог избавиться от впечатления, которое она произвела. Краем глаза я заметил, что дон Хуан глядит на меня, но не придал этому значения. Воспоминание о материнском голосе буквально загипнотизировало меня. Я силился переключить мысли на что-нибудь другое, как вдруг снова раздался ее голос, да так близко, будто она стояла за спиной. Мать звала меня. Я обернулся, но увидел лишь смутно мерцающую в темноте хижину да кусты позади нее.
Материнский голос отозвался во мне такой глубокой болью, что я застонал. Стало холодно и одиноко, я заплакал. Я чувствовал себя ребенком, который ждет, чтобы его кто-нибудь утешил. Я взглянул на дона Хуана. Тот пристально смотрел на меня. Сейчас было не до него; я закрыл глаза… и увидел мать. Нет, не в мыслях – я совершенно ясно увидел ее рядом с собой. Отчаяние охватило меня, я весь дрожал. Видение никак не вязалось с тем, чем был занят мой ум, – от этого мне было не по себе. Я мог открыть глаза и избавиться от видения, но вместо этого стал изучать его. Я не просто смотрел на мать, а как бы исследовал ее. Странное чувство, словно навязанное извне, охватило меня: я ощутил вдруг все невыносимое бремя материнской любви. Когда я услышал, как она зовет меня, у меня защемило сердце, но, вглядевшись в видение, я понял, что она всегда была мне чужой. Это открытие повергло меня в отчаяние. Лавина мыслей и образов хлынула на меня. Не помню, продолжал ли я видеть мать, – меня это уже не волновало, как и то, что делали в это время индейцы. Я вообще забыл про митоту. Меня захлестнул поток необычных мыслей – собственно, даже не мыслей, а цельных переживаний – ярких, неоспоримых изображений моих истинных отношений с матерью.
В какой-то момент они прекратились. Я стал думать о своих родственниках, но эти мысли образами не сопровождались. Потом посмотрел на дона Хуана. Он и остальные индейцы поднялись и двинулись в мою сторону – пить воду. Я встал и растолкал спящего мальчишку.
Едва мы сели в машину, я рассказал дону Хуану о своих необычных видениях. Он засмеялся, будто я сообщил что-то приятное, и сказал, что это – знак, знамение, не менее важное, чем моя первая встреча с Мескалито. Я вспомнил, как дон Хуан впервые давал мне пейотль и как я рассказывал о своих переживаниях. Тогда он тоже истолковал их как важное предзнаменование. Собственно говоря, потому он и взялся за мое обучение.
По словам дона Хуана, в последнюю ночь митоты Мескалито столь зримо пребывал рядом со мной, что заставил всех обернуться в мою сторону. Вот почему он так пристально глядел на меня.
Я захотел узнать, как он понимает мои видения, но дон Хуан не захотел их обсуждать. Что бы я ни видел, сказал он, по сравнению со знамением это ерунда. Он снова и снова возвращался к тому, как надо мной вспыхнул свет Мескалито и как это всех поразило.
– Вот на что следует обратить внимание, – сказал он. – Лучшее предзнаменование трудно и представить.
Я понял, что мы расходимся во взглядах: его интересовало знамение, меня – подробности видения.
– Меня не волнуют предзнаменования, – сказал я. – Я хочу знать, что со мной происходило.
Дон Хуан нахмурился, как бы от досады, и некоторое время не двигался. Потом взглянул на меня.
– Самое важное, – сказал он с нажимом, – невероятная доброта Мескалито. Он озарил тебя своим светом, дал тебе урок – хотя ты сам палец о палец при этом не ударил!
4
Женщины утром не появлялись. Мужчины молча бродили близ хижины. Около полудня уселись опять – в том же порядке, что и ночью. Пустили по кругу корзинку с вяленым мясом. Кое-кто запел песню пейотля. Примерно через час все поднялись и разошлись по сторонам.
Нам с мальчиком и парням, следившим за костром, женщины принесли горшок овсяной каши. Я поел и заснул до вечера.
Стемнело. Парни разожгли новый костер, митота возобновилась. Она мало чем отличалась от вчерашней и закончилась на рассвете.
В течение ночи я старался не пропустить ни одного движения участников митоты, надеясь обнаружить свидетельство их словесного или безмолвного общения. Увы, ничего такого я не обнаружил.
Наступил вечер, и все повторилось сначала. К утру я расстался со своими надеждами выявить скрытого руководителя или хотя бы признаки общения участников митоты между собой. Я присел в стороне и занялся своими записями.
Когда настала четвертая ночь, я почувствовал, что она будет последней.
Поведение семерых участников ничем не отличалось от того, что я наблюдал три ночи подряд. Как и раньше, я старался ничего не упустить, обращал внимание на каждый жест, движение, слово.
У меня зазвенело в ухе; самый обычный звон, на который я не обратил внимания. Звон усилился, и мое внимание раздвоилось: я наблюдал за участниками митоты и прислушивался к звону. Мне показалось, что лица всех как будто осветились. Это не был свет фонаря или костра: скорее собственное слабое свечение. В ухе зазвенело сильней. Я взглянул на мальчишку-напарника, тот спал.
Розоватое свечение усилилось, Я посмотрел на дона Хуана. Он сидел с закрытыми глазами; дон Силь-вио и Мочо – тоже. Что касается четверых парней, то двое из них сидели склонив голову на грудь, а двух других я видел со спины.
Я весь превратился во внимание, но никак не мог понять, действительно ли слышу звон и вижу розоватое сияние. Убедившись в постоянстве света и звука, я пришел в крайнее замешательство. Со мной произошло что-то странное: в сознании мелькнула мысль, не имеющая ничего общего ни с наблюдаемой сценой, ни с тем, ради чего я здесь оказался. Я вспомнил слова, которые когда-то в детстве слышал от матери. Эта мысль была совершенно неуместной и отвлекала меня. Я попытался избавиться от нее и вернуться к наблюдениям, но не мог; мысль все настойчивей овладевала моим сознанием. Вдруг раздался голос матери: она звала меня. Я услышал шарканье ее шлепанцев, смех. Я обернулся, ожидая, что перенесшая меня во времени галлюцинация явит зримый образ матери. Но вместо нее увидел спящего мальчишку. Это несколько встряхнуло меня: на минуту я успокоился и пришел в себя.
Я посмотрел на мужчин – они сидели в прежних позах. Сияние тем временем исчезло, звон в ушах тоже. Я почувствовал облегчение и решил, что слуховая галлюцинация больше не повторится, однако не мог избавиться от впечатления, которое она произвела. Краем глаза я заметил, что дон Хуан глядит на меня, но не придал этому значения. Воспоминание о материнском голосе буквально загипнотизировало меня. Я силился переключить мысли на что-нибудь другое, как вдруг снова раздался ее голос, да так близко, будто она стояла за спиной. Мать звала меня. Я обернулся, но увидел лишь смутно мерцающую в темноте хижину да кусты позади нее.
Материнский голос отозвался во мне такой глубокой болью, что я застонал. Стало холодно и одиноко, я заплакал. Я чувствовал себя ребенком, который ждет, чтобы его кто-нибудь утешил. Я взглянул на дона Хуана. Тот пристально смотрел на меня. Сейчас было не до него; я закрыл глаза… и увидел мать. Нет, не в мыслях – я совершенно ясно увидел ее рядом с собой. Отчаяние охватило меня, я весь дрожал. Видение никак не вязалось с тем, чем был занят мой ум, – от этого мне было не по себе. Я мог открыть глаза и избавиться от видения, но вместо этого стал изучать его. Я не просто смотрел на мать, а как бы исследовал ее. Странное чувство, словно навязанное извне, охватило меня: я ощутил вдруг все невыносимое бремя материнской любви. Когда я услышал, как она зовет меня, у меня защемило сердце, но, вглядевшись в видение, я понял, что она всегда была мне чужой. Это открытие повергло меня в отчаяние. Лавина мыслей и образов хлынула на меня. Не помню, продолжал ли я видеть мать, – меня это уже не волновало, как и то, что делали в это время индейцы. Я вообще забыл про митоту. Меня захлестнул поток необычных мыслей – собственно, даже не мыслей, а цельных переживаний – ярких, неоспоримых изображений моих истинных отношений с матерью.
В какой-то момент они прекратились. Я стал думать о своих родственниках, но эти мысли образами не сопровождались. Потом посмотрел на дона Хуана. Он и остальные индейцы поднялись и двинулись в мою сторону – пить воду. Я встал и растолкал спящего мальчишку.
Едва мы сели в машину, я рассказал дону Хуану о своих необычных видениях. Он засмеялся, будто я сообщил что-то приятное, и сказал, что это – знак, знамение, не менее важное, чем моя первая встреча с Мескалито. Я вспомнил, как дон Хуан впервые давал мне пейотль и как я рассказывал о своих переживаниях. Тогда он тоже истолковал их как важное предзнаменование. Собственно говоря, потому он и взялся за мое обучение.
По словам дона Хуана, в последнюю ночь митоты Мескалито столь зримо пребывал рядом со мной, что заставил всех обернуться в мою сторону. Вот почему он так пристально глядел на меня.
Я захотел узнать, как он понимает мои видения, но дон Хуан не захотел их обсуждать. Что бы я ни видел, сказал он, по сравнению со знамением это ерунда. Он снова и снова возвращался к тому, как надо мной вспыхнул свет Мескалито и как это всех поразило.
– Вот на что следует обратить внимание, – сказал он. – Лучшее предзнаменование трудно и представить.
Я понял, что мы расходимся во взглядах: его интересовало знамение, меня – подробности видения.
– Меня не волнуют предзнаменования, – сказал я. – Я хочу знать, что со мной происходило.
Дон Хуан нахмурился, как бы от досады, и некоторое время не двигался. Потом взглянул на меня.
– Самое важное, – сказал он с нажимом, – невероятная доброта Мескалито. Он озарил тебя своим светом, дал тебе урок – хотя ты сам палец о палец при этом не ударил!
4
4 сентября 1968 года я приехал к дону Хуану в Сонору. Выполняя его просьбу, я заехал по пути в Эрмосильо, чтобы купить там
баканору– самогонку из агавы. Просьба показалась мне странной: дон Хуан не жаловал выпивку. Тем не менее я купил четыре бутылки и положил в коробку, где лежали остальные подарки старику.
– Ого! Целых четыре! – засмеялся дон Хуан, открывая коробку. – Я просил всего одну. Наверное, решил, что мне, а это – моему внуку Лусио. Сделай так, будто подарок от тебя.
С Лусио мы познакомились два года назад, тогда ему было двадцать восемь. Высокого роста, под метр восемьдесят, всегда изысканно одетый, пожалуй, даже экстравагантно, если учесть его заработки и сравнить с тем, как одевались его приятели. Большинство индеи-Цев-яки носят армейские рубашки, джинсы, соломенные шляпы и самодельные сандалии гарачи;на Лусио была черная кожаная куртка с бахромой, ковбойская шляпа и сапожки ручной выделки с монограммой.
Аусио обрадовался подарку и тут же унес бутылки в дом>. Дон Хуан как бы невзначай заметил, что не дело прятать водку и напиваться в одиночку. Лусио возразил, что у него такого и в мыслях не было – он отложил бутылки до вечера, чтобы распить их с друзьями.
Около семи вечера я зашел к Лусио. Стемнело. Под низким деревцем я разглядел два силуэта: это были Лусио и его приятель. Они поджидали меня и, освещая путь фонариком, повели в дом.
Жилище Лусио представляло собой шаткое сооружение из двух комнат с земляным полом и стенами из прутьев, обмазанных глиной. Дом был метров шесть в длину, опорой ему служили две тонкие мескитовые балки. Крыша, как и у всех домов, – плоская, крытая соломой; впереди – трехметровая рамада, нечто вроде веранды. Рамаду кроют не соломой, а ветками: они дают хорошую тень и обеспечивают циркуляцию воздуха.
Входя в дом, я включил спрятанный в портфеле магнитофон. Лусио стал знакомить меня с друзьями. Вместе с доном Хуаном в доме было восемь человек. Все расположились в комнате, которую освещала керосиновая лампа, висевшая на балке. Дон Хуан сидел на ящике. Я сел напротив, на краю двухметровой скамьи – толстой доски, прибитой к двум врытым в землю столбам.
Дон Хуан снял шляпу и положил ее на пол, у ног. В свете лампы его короткие седые волосы переливались серебром, морщины на лице углубились, он выглядел старше, чем обычно. Я посмотрел на других. В желтоватом свете все казались уставшими и постаревшими.
Лусио объявил по-испански, что сейчас мы разопьем бутылку баканоры, которую я привез ему иг Эрмосильо. Он сходил в другую комнату, принес бутылку, откупорил и вручил мне вместе с жестяньш стаканчиком. Я плеснул в него малость и выпил. Ба-канора была ароматней и крепче обычной текилы, ядаже закашлялся. Бутылка пошла по кругу. Все выпили понемногу, кроме дона Хуана, который подержал бутылку и вернул ее Лусио.
Заговорили о вкусе и аромате баканоры, изготовленной не иначе как в горах Чихуахуа.
Бутылка пошла по второму кругу. Гости щелкали языком, выражая свое восхищение. Разгорелся спор о том, чем отличается текила из Гвадалахары от текилы с гор Чихуахуа.
Дон Хуан опять не стал пить, а лишь капнул в стаканчик, зато остальные наполняли до краев. Бутылка еще раз пошла по кругу и опустела.
– Лусио, принеси остальные, – сказал дон Хуан. Лусио заколебался, но старик как ни в чем не бывало
объявил, что я привез его внуку целых четыре бутылки. Бениньо, с виду ровесник Лусио, покосившись на портфель, который я незаметно поставил позади себя, спросил, не торгую ли я текилой. Дон Хуан ответил: нет – и добавил, что я приехал в Сонору к нему в гости.
– Карлос постигает мудрость Мескалито, я обучаю его, – сказал он.
Все поглядели на меня и вежливо заулыбались. Ба-хея, дровосек, худощавый юноша с резкими чертами лица, вперился в меня взглядом и сказал, что лавочник божился, будто я – шпион американской компании, которая хочет добывать на земле яки полезные ископаемые. Присутствующие с возмущением отреагировали на это подозрение, тем более что все недолюбливали лавочника, который был «йори», то есть мексиканец.
Лусио сходил за второй бутылкой, открыл ее, налил себе до краев и пустил бутылку по кругу. Разговор, пошел о возможном появлении в Соноре американской компании и о том, что это принесет ин-дейцам-яки. Бутылка вернулась к Лусио. Он поднял ее и посмотрел, много ли осталось.
– Успокой его, – шепнул мне дон Хуан. – Скажи, что привезешь еще.
Я наклонился к Лусио и пообещал привезти в следующий раз не меньше полудюжины бутылок. Постепенно разговор затих. Дон Хуан обернулся ко мне:
– Послушай, почему бы тебе не рассказать, как ты встречался с Мескалито? Это куда интереснее болтовни об американской компании.
– Дед, а Мескалито – это пейотль? – спросил Лусио.
– Так его называют многие, – ответил дон Хуан. – Но я предпочитаю называть Мескалито.
– От этой штуки сходят с ума, – сказал Хена-ро, сухощавый мужчина в летах.
– Если бы это было так, – возразил дон Хуан, – на Карлоса давно бы напялили смирительную рубашку и он не разговаривал бы сейчас с вами. Он встречался с Мескалито, и, как видите, в полном порядке.
– Как знать, – протянул Бахея. Все рассмеялись.
– Посмотрите тогда на меня, – сказал дон Хуан. – Я почти всю жизнь встречаюсь с Мескалито, и он не причинил мне зла.
Никто не засмеялся, но было видно, что и эти слова не приняли всерьез.
– Конечно, – продолжал дон Хуан, – Мескалито может лишить людей рассудка. Но только тех, которые не знают, чего от них хотят.
Эскуере, старик одних лет с доном Хуаном, хихикнул:
– О каком знании ты все толкуешь, Хуан? В прошлый раз, когда мы виделись, ты тоже говорил о нем.
– Люди обалдевают, наевшись пейотля, – опять вступил дон Хенаро. – Я видел, как его ели индей-цы-уичолы. Они просто взбесились: у одного пена на губах, другого рвет, третий мочится где попало. От этой гадости запросто падучую подхватить, а она, сами знаете, на всю жизнь.
– Был человек, стал скотина, – подал голос Бахея.
– Хенаро, ты видел только то, что хотел увидеть, – сказал дон Хуан. – И не потрудился узнать у индейцев, что значит встреча с Мескалито. Насколько мне известно, падучей от этого не бывает. По-твоему, все люди, познавшие Мескалито, – сумасшедшие?
– Если они выделывают такие штуки, значит, повернутые, – ответил Хенаро. – Или близки к этому.
– Ну хорошо, допустим. Тогда кто же за них работает? И как они не умирают с голоду? – спросил дон Хуан.
– Макарио, что приезжает к нам с «той стороны», из Штатов, – сообщил Эскуере, – говорил: кто испробовал пейотль, тот на всю жизнь получает отметину.
– Твой Макарио – врун, – возразил дон Хуан. – Болтает сам не знает что.
– Он и впрямь частенько привирает, – согласился Бениньо.
– Кто это Макарио? – спросил я.
– Индеец-яки, из местных, – ответил Лусио. – Уверяет всех, что родился в Аризоне, а во время войны побывал в Европе. Мастер на небылицы.
– Говорит, служил полковником, – вставил Бениньо.
Все рассмеялись и стали вспоминать всякие басни, которые рассказывал про себя Макарио. Но дон Хуан снова вернул разговор к Мескалито.
– Всем известно, что Макарио – врун, – сказал он, – однако его болтовне про Мескалито вы верите.
– Дед, это ты о пейотле? – спросил Лусио.
– О чем же еще, черт побери!
Дон Хуан ответил так резко и сердито, что Лусио даже отшатнулся. Всем стало как-то не по себе. Но дон Хуан тут же улыбнулся и продолжал спокойным голосом:
– Как вы не поймете, что Макарио не знает, о чем говорит? Можно ли вообще толковать о Мескалито, не познав его?
– Опять ты за свое, – протянул Эскуере. – На черта нам его знать? Ты хуже Макарио. Тот хоть говорит, что думает, а знает он, о чем говорит, или нет – это другой вопрос. Сколько уже лет от тебя слышу: знание, знание… Какое знание?
– Дон Хуан говорит, что в пейотле обитает какой-то дух, – сказал Бениньо.
– Пейотль-то я видел, а вот духов что-то не встречал, – сказал Бахея.
– Можете считать Мескалито духом, – стал объяснять дон Хуан. – Но чтобы понять, кто он на самом деле, надо с ним встретиться. Эскуере говорит, что я толкую об этом не первый год. Верно. Но разве я виноват, что вы не понимаете? Бахея считает: познавший Мескалито становится скотиной. А я так не считаю. По-моему, те, кто думает, что они лучше животных, живут хуже их. Возьмите моего внука. Он трудится не покладая рук. Можно сказать, живет только для того, чтобы работать. Как мул. Единственная разница – мул не пьет текилы!
Все покатились со смеху. Громче всех хохотал Виктор, совсем мальчишка. Один Элихио, молодой крестьянин, не проронил до сих пор ни слова. Он сидел на полу справа от меня, прислонившись к мешкам с минеральными удобрениями, которые спрятали в дом от дождя. Элихио дружил с Лусио с детства. Это был крепко сбитый парень, ростом пониже Лусио, но кряжистый. Судя по виду, Элихио всерьез обдумывал то, что говорил дон Хуан. Когда Бахея опять попробовал высказаться, Элихио прервал его.
– Каким образом пейотль может все это изменить? – спросил он. – Разве человек не затем и рожден, чтобы всю жизнь тянуть лямку, как мул?
– Мескалито изменяет все, – сказал дон Хуан, – даже если мы будем тянуть ту же лямку. Заключенный в Мескалито дух изменяет людей порой даже вопреки их желанию. Его можно увидеть, можно к нему прикоснуться.
– Пейотль сводит с ума, – сказал дон Хена-ро, – потому и кажется, будто что-то в тебе изменилось. Так ведь?
– Как он может изменить нас? – продолжал допытываться Элихио.
– Он учит нас, как правильно жить, – сказал дон Хуан. – Он помогает и защищает тех, кто его знает. А жизнь, которую ведете вы, вообще трудно назвать жизнью. Вы не знаете, какое это счастье – делать что-либо с пониманием. У вас нет покровителя.
– Что ты несешь? – возмутился дон Хенаро. – Как это нет? А Господь наш Иисус Христос, а пресвятая Дева Мария, а святая Дева Гваделупская – разве не покровители?
– Целая охапка, – усмехнулся дон Хуан. – Ну и как, научили они вас правильно жить?
– Так это потому, что люди слушают не их, – возразил дон Хенаро, – а дьявола.
– Были бы они настоящими покровителями, вы бы их услышали, – возразил дон Хуан. – Когда
покровителем становится Мескалито, его приходится слушать, хочешь этого или нет, потому что видишь его и поневоле ему внимаешь. Он умеет себя поставить. Не то, что ваши.
– Ты о чем, Хуан? – спросил Эскуере.
– О том, как вы обращаетесь к своим покровителям. Кто-то начинает пиликать на скрипке, танцор – надевает маску, навешивает на себя побрякушки, пляшет. Остальные в это время пьют. Бениньо, ты сам танцевал когда-то. Расскажи.
– Меня всего на три года хватило – работа не из легких.
– Спроси лучше Лусио, – ухмыльнулся Эскуере. – С него хватило и недели.
Все, кроме дона Хуана, рассмеялись. Лусио смущенно улыбнулся и сделал пару глотков.
– Это не столько трудно, сколько глупо, – сказал дон Хуан. – Спросите Валенсио – получает ли он удовольствие от того, что пляшет? Никакого! Привык, только и всего. Сколько лет вижу, как он танцует, – всегда одни и те же движения, да и те кое-как. А почему? Потому что не любит танцевать по-настоящему, просто повторяет из года в год давно заученное. И все, что было безобразным, так им и осталось. Он, конечно, этого не замечает.
– Его так научили, – сказал Элихио. – Я тоже танцевал в Ториме и знаю: нужно делать так, как тебя учат.
– Валенсио – танцор не из лучших, – промолвил Эскуере. – Есть и другие. Взять хотя бы Сака-теку.
– Сакатеку ты с ним не равняй, – сердито возразил дон Хуан. – Он – человек знания. Он танцует потому, что имеет к этому склонность. Я хотел сказать только то, что вам, не танцорам, танцы не приносят никакой радости. Возможно, если бы вы хорошо танцевали, некоторые из вас получали бы удовольствие. Но вы в танцах не разбираетесь, и радости вам от них никакой. Вот вы и напиваетесь. Взгляните на моего внука.
– Ну ладно, дед, хватит! – обиделся Лусио.
– Он не лентяй и не тупица, – продолжал дон Хуан, – но на что он способен, кроме выпивки?
– Скупает кожаные куртки, – подсказал дон Хенаро, и все покатились со смеху.
Лусио тем временем приложился к стаканчику.
– А как пейотль может все это изменить? – снова спросил Элихио.
– Если бы Лусио нашел покровителя, его жизнь стала бы совершенно другой. Не знаю какой, но другой, – сказал дон Хуан.
– Бросил бы пить? – не унимался Элихио.
– Возможно. Для настоящей жизни нужно кое-что еще, кроме текилы. И покровитель дал бы ему это.
– Должно быть, пейотль – вкусный? – спросил Элихио.
– Не сказал бы, – возразил дон Хуан.
– Тогда зачем же его едят?
– Он позволяет получить удовольствие от жизни.
– Какое же удовольствие, если он невкусный? – упорствовал Элихио.– Чушь какая-то.
– Никакой чуши, – горячо возразил дон Хенаро. – Пейотль сдвигает мозги, и жизнь представляется раем, что бы ты в это время ни выделывал.
Все засмеялись.
– Никакой чуши, – спокойно повторил дон Хуан, – если вспомнить, "как мало мы знаем и как много еще предстоит узнать. Водка – вот что сводит с ума. Она туманит глаза. Мескалито же, наоборот, обостряет видение. Он дает прозрение!
Лусио и Бениньо посмотрели друг на друга и улыбнулись – слышим, мол, не первый раз. Хенаро и Эскуере заговорили о чем-то своем. Виктор громко смеялся. Кажется, только Элихио заинтересовался словами "дона Хуана.
– Как же пейотль это делает? – спросил он.
– Прежде всего, – стал объяснять дон Хуан, – ты должен захотеть с ним познакомиться, и это главное. Затем ты отдаешься ему и встречаешься с ним много раз, прежде чем сможешь сказать, что познал его.
– А потом? – спросил Элихио.
– А потом съезжаешь с крыши – и задницей о землю! – не удержался Хенаро.
Все так и грохнули.
– Это целиком зависит от тебя, – невозмутимо продолжал дон Хуан. – Не бойся его, и он научит тебя, как правильно жить.
Наступило молчание; казалось, гости устали. Бутылка опустела. Лусио, поколебавшись, открыл следующую.
– А у Карлоса кто покровитель – пейотль? – спросил Элихио.
– Не знаю, – сказал дон Хуан. – Он трижды встречался с Мескалито, спросите его самого.
Все обернулись ко мне, и Элихио спросил:
– Ты в самом деле ел пейотль?
– Да.
Было похоже, что дон Хуан все-таки завладел вниманием собравшихся. Они не только перестали смеяться, но и захотели услышать от меня, что я испытывал при этом.
– Тебе не своротило рот? – спросил Аусио.
– Еще как, ужасная гадость.
– Зачем же ты ел? – спросил Бениньо.
Я стал объяснять, какой огромный интерес представляет учение дона Хуана о пейотле для западного человека. Я подтвердил, что все, сказанное им, – правда и каждый может проверить это на себе.
Но слушатели только улыбались. Я смутился. Я осознал всю бездарность моего рассказа и совсем растерялся. Дон Хуан пришел мне на помощь.
– Скажи, ты ведь не искал покровителя, когда впервые встретился с Мескалито?
Я ответил, что мною двигало только любопытство и желание познакомиться с ним.
Дон Хуан назвал мои стремления безупречными. Именно поэтому, сказал он, Мескалито так благотворно на меня подействовал.
– Тебя тоже рвало, и ты мочился на каждом шагу? – с подковыркой спросил Хенаро.
Я признался, что было и такое. Все засмеялись. Никто меня больше не слушал, кроме Элихио.
– А что ты видел? – спросил он.
Дон Хуан посоветовал вспомнить самое существенное, и я рассказал все по порядку. Когда я кончил, первым высказался Лусио:
– Судя по всему, пейотль – ужасная дурь, и я рад, что не баловался им.
– Как раз то, о чем я говорил, – молвил Хенаро. – Эта штука в момент лишает рассудка.
– Но Карлос его не лишился. Как ты это объяснишь? – спросил дон Хуан.
– Это еще как сказать, – возразил тот. Все засмеялись, в том числе дон Хуан.
– Тебе было страшно? – спросил Бениньо.
– Да.
– Зачем же ты тогда ел? – удивился Элихио.
– Он сказал, что стремился к знанию, – ответил за меня Лусио. – Карлос скоро станет как мой дед. Оба только и твердят о знании, а спросите, что они хотят знать, – ни тот, ни другой не объяснит.
– Что такое знание, словами не объяснишь, -сказал дон Хуан. – У каждого оно свое. Общее только то, что каждому человеку Мескалито раскрывает свои тайны лично. Если судить по речам Хенаро, я бы не советовал ему встречаться с Мескалито. Но, что бы он ни говорил, несомненно одно: Мескалито повлиял бы на него самым благотворным образом. Как именно? Узнать об этом он может только сам, и это я и называю знанием.
Дон Хуан поднялся.
– Пора домой, – сказал он. – Лусио пьян, а Виктор уже спит.
Через два дня, 6 сентября, Лусио, Бениньо и Эли-хио зашли за мной и позвали поохотиться. Они молча ждали, когда я кончу возиться со своими записями. Как бы предупреждая, что хочет сказать нечто важное, Бениньо хмыкнул себе под нос, потом сообщил:
– Лусио говорит, что хочет попробовать пейотль.
– Серьезно? – спросил я.
– Да, мне бы хотелось.
– Лусио говорит, что съест несколько шариков, если ты купишь ему мотоцикл.
Лусио и Бениньо переглянулись и захохотали.
– Почем в Штатах мотоциклы? – спросил Лусио.
Я сказал, что можно купить за сотню долларов.
– Совсем недорого, а? Ты вполне мог бы купить ему мотоцикл, – сказал Бениньо.
– Может, посоветуемся с твоим дедом? – предложил я Лусио.
– Ни в коем случае, – запротестовал Лусио. – Не говори ему об этом. Он – чокнутый и все дело; испортит. И вообще – старый и слабоумный дед, сам не понимает, что делает.
– Когда-то он был настоящим колдуном, – добавил Бениньо. – Понимаешь, настоящим. Мои родители рассказывали, он был одним из лучших. А потом пристрастился к пейотлю и стал никем. Да и состарился к тому же.
– Только и долдонит про свой пейотль, – сказал Лусио.
– Пейотль – дрянь, – вступил в разговор Бениньо. – Знаешь, мы его пробовали. Лусио стащил у деда мешочек, и мы попробовали. Ну и дерьмо!
– Вы его глотали? – спросил я.
– Нет, выплевывали, – сказал Лусио. – А потом выбросили весь мешочек к чертям.
Это воспоминание обоих развеселило. Между тем Элихио рта не раскрыл и даже не улыбнулся.
– Элихио, – спросил я, – а ты бы хотел попробовать пейотль?
– Нет, – ответил он, – даже за мотоцикл. Лусио и Бениньо сочли это очень смешным и захохотали.
– И все-таки, – добавил Элихио, – в старике что-то есть.
– Да брось ты, – прервал его Лусио, – мой дед выжил из ума.
– Не без того, – поддакнул Бениньо.
Их суждения о доне Хуане показались мне по-детски несерьезными. Я решил-заступиться и сказал, что дон Хуан был и остается одним из самых великих колдунов. Я напомнил, что дону Хуану уже за семьдесят, а он сильнее и подвижнее любого из нас, и поспорил, что они не сумеют подкрасться к нему незаметно.
– Ого! Целых четыре! – засмеялся дон Хуан, открывая коробку. – Я просил всего одну. Наверное, решил, что мне, а это – моему внуку Лусио. Сделай так, будто подарок от тебя.
С Лусио мы познакомились два года назад, тогда ему было двадцать восемь. Высокого роста, под метр восемьдесят, всегда изысканно одетый, пожалуй, даже экстравагантно, если учесть его заработки и сравнить с тем, как одевались его приятели. Большинство индеи-Цев-яки носят армейские рубашки, джинсы, соломенные шляпы и самодельные сандалии гарачи;на Лусио была черная кожаная куртка с бахромой, ковбойская шляпа и сапожки ручной выделки с монограммой.
Аусио обрадовался подарку и тут же унес бутылки в дом>. Дон Хуан как бы невзначай заметил, что не дело прятать водку и напиваться в одиночку. Лусио возразил, что у него такого и в мыслях не было – он отложил бутылки до вечера, чтобы распить их с друзьями.
Около семи вечера я зашел к Лусио. Стемнело. Под низким деревцем я разглядел два силуэта: это были Лусио и его приятель. Они поджидали меня и, освещая путь фонариком, повели в дом.
Жилище Лусио представляло собой шаткое сооружение из двух комнат с земляным полом и стенами из прутьев, обмазанных глиной. Дом был метров шесть в длину, опорой ему служили две тонкие мескитовые балки. Крыша, как и у всех домов, – плоская, крытая соломой; впереди – трехметровая рамада, нечто вроде веранды. Рамаду кроют не соломой, а ветками: они дают хорошую тень и обеспечивают циркуляцию воздуха.
Входя в дом, я включил спрятанный в портфеле магнитофон. Лусио стал знакомить меня с друзьями. Вместе с доном Хуаном в доме было восемь человек. Все расположились в комнате, которую освещала керосиновая лампа, висевшая на балке. Дон Хуан сидел на ящике. Я сел напротив, на краю двухметровой скамьи – толстой доски, прибитой к двум врытым в землю столбам.
Дон Хуан снял шляпу и положил ее на пол, у ног. В свете лампы его короткие седые волосы переливались серебром, морщины на лице углубились, он выглядел старше, чем обычно. Я посмотрел на других. В желтоватом свете все казались уставшими и постаревшими.
Лусио объявил по-испански, что сейчас мы разопьем бутылку баканоры, которую я привез ему иг Эрмосильо. Он сходил в другую комнату, принес бутылку, откупорил и вручил мне вместе с жестяньш стаканчиком. Я плеснул в него малость и выпил. Ба-канора была ароматней и крепче обычной текилы, ядаже закашлялся. Бутылка пошла по кругу. Все выпили понемногу, кроме дона Хуана, который подержал бутылку и вернул ее Лусио.
Заговорили о вкусе и аромате баканоры, изготовленной не иначе как в горах Чихуахуа.
Бутылка пошла по второму кругу. Гости щелкали языком, выражая свое восхищение. Разгорелся спор о том, чем отличается текила из Гвадалахары от текилы с гор Чихуахуа.
Дон Хуан опять не стал пить, а лишь капнул в стаканчик, зато остальные наполняли до краев. Бутылка еще раз пошла по кругу и опустела.
– Лусио, принеси остальные, – сказал дон Хуан. Лусио заколебался, но старик как ни в чем не бывало
объявил, что я привез его внуку целых четыре бутылки. Бениньо, с виду ровесник Лусио, покосившись на портфель, который я незаметно поставил позади себя, спросил, не торгую ли я текилой. Дон Хуан ответил: нет – и добавил, что я приехал в Сонору к нему в гости.
– Карлос постигает мудрость Мескалито, я обучаю его, – сказал он.
Все поглядели на меня и вежливо заулыбались. Ба-хея, дровосек, худощавый юноша с резкими чертами лица, вперился в меня взглядом и сказал, что лавочник божился, будто я – шпион американской компании, которая хочет добывать на земле яки полезные ископаемые. Присутствующие с возмущением отреагировали на это подозрение, тем более что все недолюбливали лавочника, который был «йори», то есть мексиканец.
Лусио сходил за второй бутылкой, открыл ее, налил себе до краев и пустил бутылку по кругу. Разговор, пошел о возможном появлении в Соноре американской компании и о том, что это принесет ин-дейцам-яки. Бутылка вернулась к Лусио. Он поднял ее и посмотрел, много ли осталось.
– Успокой его, – шепнул мне дон Хуан. – Скажи, что привезешь еще.
Я наклонился к Лусио и пообещал привезти в следующий раз не меньше полудюжины бутылок. Постепенно разговор затих. Дон Хуан обернулся ко мне:
– Послушай, почему бы тебе не рассказать, как ты встречался с Мескалито? Это куда интереснее болтовни об американской компании.
– Дед, а Мескалито – это пейотль? – спросил Лусио.
– Так его называют многие, – ответил дон Хуан. – Но я предпочитаю называть Мескалито.
– От этой штуки сходят с ума, – сказал Хена-ро, сухощавый мужчина в летах.
– Если бы это было так, – возразил дон Хуан, – на Карлоса давно бы напялили смирительную рубашку и он не разговаривал бы сейчас с вами. Он встречался с Мескалито, и, как видите, в полном порядке.
– Как знать, – протянул Бахея. Все рассмеялись.
– Посмотрите тогда на меня, – сказал дон Хуан. – Я почти всю жизнь встречаюсь с Мескалито, и он не причинил мне зла.
Никто не засмеялся, но было видно, что и эти слова не приняли всерьез.
– Конечно, – продолжал дон Хуан, – Мескалито может лишить людей рассудка. Но только тех, которые не знают, чего от них хотят.
Эскуере, старик одних лет с доном Хуаном, хихикнул:
– О каком знании ты все толкуешь, Хуан? В прошлый раз, когда мы виделись, ты тоже говорил о нем.
– Люди обалдевают, наевшись пейотля, – опять вступил дон Хенаро. – Я видел, как его ели индей-цы-уичолы. Они просто взбесились: у одного пена на губах, другого рвет, третий мочится где попало. От этой гадости запросто падучую подхватить, а она, сами знаете, на всю жизнь.
– Был человек, стал скотина, – подал голос Бахея.
– Хенаро, ты видел только то, что хотел увидеть, – сказал дон Хуан. – И не потрудился узнать у индейцев, что значит встреча с Мескалито. Насколько мне известно, падучей от этого не бывает. По-твоему, все люди, познавшие Мескалито, – сумасшедшие?
– Если они выделывают такие штуки, значит, повернутые, – ответил Хенаро. – Или близки к этому.
– Ну хорошо, допустим. Тогда кто же за них работает? И как они не умирают с голоду? – спросил дон Хуан.
– Макарио, что приезжает к нам с «той стороны», из Штатов, – сообщил Эскуере, – говорил: кто испробовал пейотль, тот на всю жизнь получает отметину.
– Твой Макарио – врун, – возразил дон Хуан. – Болтает сам не знает что.
– Он и впрямь частенько привирает, – согласился Бениньо.
– Кто это Макарио? – спросил я.
– Индеец-яки, из местных, – ответил Лусио. – Уверяет всех, что родился в Аризоне, а во время войны побывал в Европе. Мастер на небылицы.
– Говорит, служил полковником, – вставил Бениньо.
Все рассмеялись и стали вспоминать всякие басни, которые рассказывал про себя Макарио. Но дон Хуан снова вернул разговор к Мескалито.
– Всем известно, что Макарио – врун, – сказал он, – однако его болтовне про Мескалито вы верите.
– Дед, это ты о пейотле? – спросил Лусио.
– О чем же еще, черт побери!
Дон Хуан ответил так резко и сердито, что Лусио даже отшатнулся. Всем стало как-то не по себе. Но дон Хуан тут же улыбнулся и продолжал спокойным голосом:
– Как вы не поймете, что Макарио не знает, о чем говорит? Можно ли вообще толковать о Мескалито, не познав его?
– Опять ты за свое, – протянул Эскуере. – На черта нам его знать? Ты хуже Макарио. Тот хоть говорит, что думает, а знает он, о чем говорит, или нет – это другой вопрос. Сколько уже лет от тебя слышу: знание, знание… Какое знание?
– Дон Хуан говорит, что в пейотле обитает какой-то дух, – сказал Бениньо.
– Пейотль-то я видел, а вот духов что-то не встречал, – сказал Бахея.
– Можете считать Мескалито духом, – стал объяснять дон Хуан. – Но чтобы понять, кто он на самом деле, надо с ним встретиться. Эскуере говорит, что я толкую об этом не первый год. Верно. Но разве я виноват, что вы не понимаете? Бахея считает: познавший Мескалито становится скотиной. А я так не считаю. По-моему, те, кто думает, что они лучше животных, живут хуже их. Возьмите моего внука. Он трудится не покладая рук. Можно сказать, живет только для того, чтобы работать. Как мул. Единственная разница – мул не пьет текилы!
Все покатились со смеху. Громче всех хохотал Виктор, совсем мальчишка. Один Элихио, молодой крестьянин, не проронил до сих пор ни слова. Он сидел на полу справа от меня, прислонившись к мешкам с минеральными удобрениями, которые спрятали в дом от дождя. Элихио дружил с Лусио с детства. Это был крепко сбитый парень, ростом пониже Лусио, но кряжистый. Судя по виду, Элихио всерьез обдумывал то, что говорил дон Хуан. Когда Бахея опять попробовал высказаться, Элихио прервал его.
– Каким образом пейотль может все это изменить? – спросил он. – Разве человек не затем и рожден, чтобы всю жизнь тянуть лямку, как мул?
– Мескалито изменяет все, – сказал дон Хуан, – даже если мы будем тянуть ту же лямку. Заключенный в Мескалито дух изменяет людей порой даже вопреки их желанию. Его можно увидеть, можно к нему прикоснуться.
– Пейотль сводит с ума, – сказал дон Хена-ро, – потому и кажется, будто что-то в тебе изменилось. Так ведь?
– Как он может изменить нас? – продолжал допытываться Элихио.
– Он учит нас, как правильно жить, – сказал дон Хуан. – Он помогает и защищает тех, кто его знает. А жизнь, которую ведете вы, вообще трудно назвать жизнью. Вы не знаете, какое это счастье – делать что-либо с пониманием. У вас нет покровителя.
– Что ты несешь? – возмутился дон Хенаро. – Как это нет? А Господь наш Иисус Христос, а пресвятая Дева Мария, а святая Дева Гваделупская – разве не покровители?
– Целая охапка, – усмехнулся дон Хуан. – Ну и как, научили они вас правильно жить?
– Так это потому, что люди слушают не их, – возразил дон Хенаро, – а дьявола.
– Были бы они настоящими покровителями, вы бы их услышали, – возразил дон Хуан. – Когда
покровителем становится Мескалито, его приходится слушать, хочешь этого или нет, потому что видишь его и поневоле ему внимаешь. Он умеет себя поставить. Не то, что ваши.
– Ты о чем, Хуан? – спросил Эскуере.
– О том, как вы обращаетесь к своим покровителям. Кто-то начинает пиликать на скрипке, танцор – надевает маску, навешивает на себя побрякушки, пляшет. Остальные в это время пьют. Бениньо, ты сам танцевал когда-то. Расскажи.
– Меня всего на три года хватило – работа не из легких.
– Спроси лучше Лусио, – ухмыльнулся Эскуере. – С него хватило и недели.
Все, кроме дона Хуана, рассмеялись. Лусио смущенно улыбнулся и сделал пару глотков.
– Это не столько трудно, сколько глупо, – сказал дон Хуан. – Спросите Валенсио – получает ли он удовольствие от того, что пляшет? Никакого! Привык, только и всего. Сколько лет вижу, как он танцует, – всегда одни и те же движения, да и те кое-как. А почему? Потому что не любит танцевать по-настоящему, просто повторяет из года в год давно заученное. И все, что было безобразным, так им и осталось. Он, конечно, этого не замечает.
– Его так научили, – сказал Элихио. – Я тоже танцевал в Ториме и знаю: нужно делать так, как тебя учат.
– Валенсио – танцор не из лучших, – промолвил Эскуере. – Есть и другие. Взять хотя бы Сака-теку.
– Сакатеку ты с ним не равняй, – сердито возразил дон Хуан. – Он – человек знания. Он танцует потому, что имеет к этому склонность. Я хотел сказать только то, что вам, не танцорам, танцы не приносят никакой радости. Возможно, если бы вы хорошо танцевали, некоторые из вас получали бы удовольствие. Но вы в танцах не разбираетесь, и радости вам от них никакой. Вот вы и напиваетесь. Взгляните на моего внука.
– Ну ладно, дед, хватит! – обиделся Лусио.
– Он не лентяй и не тупица, – продолжал дон Хуан, – но на что он способен, кроме выпивки?
– Скупает кожаные куртки, – подсказал дон Хенаро, и все покатились со смеху.
Лусио тем временем приложился к стаканчику.
– А как пейотль может все это изменить? – снова спросил Элихио.
– Если бы Лусио нашел покровителя, его жизнь стала бы совершенно другой. Не знаю какой, но другой, – сказал дон Хуан.
– Бросил бы пить? – не унимался Элихио.
– Возможно. Для настоящей жизни нужно кое-что еще, кроме текилы. И покровитель дал бы ему это.
– Должно быть, пейотль – вкусный? – спросил Элихио.
– Не сказал бы, – возразил дон Хуан.
– Тогда зачем же его едят?
– Он позволяет получить удовольствие от жизни.
– Какое же удовольствие, если он невкусный? – упорствовал Элихио.– Чушь какая-то.
– Никакой чуши, – горячо возразил дон Хенаро. – Пейотль сдвигает мозги, и жизнь представляется раем, что бы ты в это время ни выделывал.
Все засмеялись.
– Никакой чуши, – спокойно повторил дон Хуан, – если вспомнить, "как мало мы знаем и как много еще предстоит узнать. Водка – вот что сводит с ума. Она туманит глаза. Мескалито же, наоборот, обостряет видение. Он дает прозрение!
Лусио и Бениньо посмотрели друг на друга и улыбнулись – слышим, мол, не первый раз. Хенаро и Эскуере заговорили о чем-то своем. Виктор громко смеялся. Кажется, только Элихио заинтересовался словами "дона Хуана.
– Как же пейотль это делает? – спросил он.
– Прежде всего, – стал объяснять дон Хуан, – ты должен захотеть с ним познакомиться, и это главное. Затем ты отдаешься ему и встречаешься с ним много раз, прежде чем сможешь сказать, что познал его.
– А потом? – спросил Элихио.
– А потом съезжаешь с крыши – и задницей о землю! – не удержался Хенаро.
Все так и грохнули.
– Это целиком зависит от тебя, – невозмутимо продолжал дон Хуан. – Не бойся его, и он научит тебя, как правильно жить.
Наступило молчание; казалось, гости устали. Бутылка опустела. Лусио, поколебавшись, открыл следующую.
– А у Карлоса кто покровитель – пейотль? – спросил Элихио.
– Не знаю, – сказал дон Хуан. – Он трижды встречался с Мескалито, спросите его самого.
Все обернулись ко мне, и Элихио спросил:
– Ты в самом деле ел пейотль?
– Да.
Было похоже, что дон Хуан все-таки завладел вниманием собравшихся. Они не только перестали смеяться, но и захотели услышать от меня, что я испытывал при этом.
– Тебе не своротило рот? – спросил Аусио.
– Еще как, ужасная гадость.
– Зачем же ты ел? – спросил Бениньо.
Я стал объяснять, какой огромный интерес представляет учение дона Хуана о пейотле для западного человека. Я подтвердил, что все, сказанное им, – правда и каждый может проверить это на себе.
Но слушатели только улыбались. Я смутился. Я осознал всю бездарность моего рассказа и совсем растерялся. Дон Хуан пришел мне на помощь.
– Скажи, ты ведь не искал покровителя, когда впервые встретился с Мескалито?
Я ответил, что мною двигало только любопытство и желание познакомиться с ним.
Дон Хуан назвал мои стремления безупречными. Именно поэтому, сказал он, Мескалито так благотворно на меня подействовал.
– Тебя тоже рвало, и ты мочился на каждом шагу? – с подковыркой спросил Хенаро.
Я признался, что было и такое. Все засмеялись. Никто меня больше не слушал, кроме Элихио.
– А что ты видел? – спросил он.
Дон Хуан посоветовал вспомнить самое существенное, и я рассказал все по порядку. Когда я кончил, первым высказался Лусио:
– Судя по всему, пейотль – ужасная дурь, и я рад, что не баловался им.
– Как раз то, о чем я говорил, – молвил Хенаро. – Эта штука в момент лишает рассудка.
– Но Карлос его не лишился. Как ты это объяснишь? – спросил дон Хуан.
– Это еще как сказать, – возразил тот. Все засмеялись, в том числе дон Хуан.
– Тебе было страшно? – спросил Бениньо.
– Да.
– Зачем же ты тогда ел? – удивился Элихио.
– Он сказал, что стремился к знанию, – ответил за меня Лусио. – Карлос скоро станет как мой дед. Оба только и твердят о знании, а спросите, что они хотят знать, – ни тот, ни другой не объяснит.
– Что такое знание, словами не объяснишь, -сказал дон Хуан. – У каждого оно свое. Общее только то, что каждому человеку Мескалито раскрывает свои тайны лично. Если судить по речам Хенаро, я бы не советовал ему встречаться с Мескалито. Но, что бы он ни говорил, несомненно одно: Мескалито повлиял бы на него самым благотворным образом. Как именно? Узнать об этом он может только сам, и это я и называю знанием.
Дон Хуан поднялся.
– Пора домой, – сказал он. – Лусио пьян, а Виктор уже спит.
Через два дня, 6 сентября, Лусио, Бениньо и Эли-хио зашли за мной и позвали поохотиться. Они молча ждали, когда я кончу возиться со своими записями. Как бы предупреждая, что хочет сказать нечто важное, Бениньо хмыкнул себе под нос, потом сообщил:
– Лусио говорит, что хочет попробовать пейотль.
– Серьезно? – спросил я.
– Да, мне бы хотелось.
– Лусио говорит, что съест несколько шариков, если ты купишь ему мотоцикл.
Лусио и Бениньо переглянулись и захохотали.
– Почем в Штатах мотоциклы? – спросил Лусио.
Я сказал, что можно купить за сотню долларов.
– Совсем недорого, а? Ты вполне мог бы купить ему мотоцикл, – сказал Бениньо.
– Может, посоветуемся с твоим дедом? – предложил я Лусио.
– Ни в коем случае, – запротестовал Лусио. – Не говори ему об этом. Он – чокнутый и все дело; испортит. И вообще – старый и слабоумный дед, сам не понимает, что делает.
– Когда-то он был настоящим колдуном, – добавил Бениньо. – Понимаешь, настоящим. Мои родители рассказывали, он был одним из лучших. А потом пристрастился к пейотлю и стал никем. Да и состарился к тому же.
– Только и долдонит про свой пейотль, – сказал Лусио.
– Пейотль – дрянь, – вступил в разговор Бениньо. – Знаешь, мы его пробовали. Лусио стащил у деда мешочек, и мы попробовали. Ну и дерьмо!
– Вы его глотали? – спросил я.
– Нет, выплевывали, – сказал Лусио. – А потом выбросили весь мешочек к чертям.
Это воспоминание обоих развеселило. Между тем Элихио рта не раскрыл и даже не улыбнулся.
– Элихио, – спросил я, – а ты бы хотел попробовать пейотль?
– Нет, – ответил он, – даже за мотоцикл. Лусио и Бениньо сочли это очень смешным и захохотали.
– И все-таки, – добавил Элихио, – в старике что-то есть.
– Да брось ты, – прервал его Лусио, – мой дед выжил из ума.
– Не без того, – поддакнул Бениньо.
Их суждения о доне Хуане показались мне по-детски несерьезными. Я решил-заступиться и сказал, что дон Хуан был и остается одним из самых великих колдунов. Я напомнил, что дону Хуану уже за семьдесят, а он сильнее и подвижнее любого из нас, и поспорил, что они не сумеют подкрасться к нему незаметно.