Особая реальность.
Новые беседы с доном Хуаном
ПРЕДИСЛОВИЕ
Десять лет назад судьба свела меня с мексиканским индейцем из племени
яки. Я называю его «доном Хуаном» – в испанском языке
донвыражает почтение к человеку. Познакомился я с доном Хуаном случайно. Мы с моим приятелем Биллом сидели на автобусной станции пограничного городка в штате Аризона. Нас разморило от зноя, в предвечерние часы он казался невыносимым. Вдруг Билл тронул меня за плечо.
– Вот человек, о котором я тебе рассказывал. – Он кивнул в сторону только что вошедшего старика.
– Что именно? – спросил я.
– Индеец, который знает пейотль. Помнишь? Я вспомнил, как мы с Биллом проколесили целый день, разыскивая индейца, о котором ходили разные слухи. Мы так и не нашли его дом; казалось, местные жители, у которых мы расспрашивали дорогу, нарочно сбивают нас с толку. Билл объяснил тогда, что этот человек – «йерберо» (так называют сборщиков и продавцов целебных трав) и что он немало знает о галлюциногенном кактусе пейотле. По мнению Билла, мне стоило с ним познакомиться. В то время я собирал сведения о лекарственных растениях, которыми пользуются тамошние индейцы, и образцы самих растений. Билл был моим проводником, он знал эти края.
Билл поднялся и пошел навстречу старику. Это был человек среднего роста. Совсем седые волосы прикрывали уши, подчеркивая округлость головы. Он был очень смуглым. Глубокие морщины на лице сильно его старили, но в фигуре угадывались сила и подвижность. Минуту-другую я наблюдал за индейцем. Он двигался с легкостью, какую от старика трудно было ожидать.
Билл подозвал меня.
– Славный дед, – сказал он. – Только не могу его понять. Не испанский, а какая-то тарабарщина.
Старик с улыбкой глядел на Билла. А тот, зная несколько испанских слов, слепил из них нечто несуразное. При этом вопросительно посмотрел на меня, верно ли он выразился. Я ничего не понял; и Билл с растерянной улыбкой отошел в сторону. Старик, глянув на меня, рассмеялся. Пришлось объяснить, что мой приятель порой забывает, что не знает по-испански.
– Он и познакомить нас забыл, – сказал я, назвавшись по имени.
– А я – Хуан Матус, к вашим услугам, – ответил индеец.
Мы пожали друг другу руки. Помолчали. Я первым нарушил молчание и стал объяснять, чем занимаюсь. Сказал, что собираю сведения о растениях, в частности о пейотле. Потом разошелся и, хотя мало что знал о пейотле, изобразил из себя знатока. Мне казалось: если я похвастаюсь старику солидными знаниями, он разговорится. Но он слушал молча. Потом кивнул и уставился на меня. Его глаза как будто излучали свет. Я не выдержал взгляда, растерялся. Было очевидно: он знает, что я несу чушь.
– Приезжай как-нибудь ко мне, – сказал он, отводя взгляд. – Там поговорим как следует.
Я не знал, что ответить: было как-то не по себе. Вскоре вернулся Билл. Он понял мое состояние, но не сказал ни слова. Так и сидели молча. Наконец дон Хуан встал – подошел его автобус. Он распрощался с нами.
– Ничего не вышло? – спросил Билл. – Ничего.
– О травах спрашивал?
– Спрашивал. Кажется, он принял меня за кретина.
– Я ведь говорил тебе, старик – не от мира сего. Все местные его знают, но словом о нем не обмолвятся. Не зря, наверно.
– Он пригласил меня к себе.
– Это он тебя дразнит. Допустим, ты приедешь. А дальше? Все равно ничего не расскажет. А если начнешь приставать с расспросами, сочтет тебя за болтуна и идиота и вообще замолчит.
Билл сказал, что ему доводилось встречаться со знатоками вроде этого старика и что лучше с ними не связываться: все, что надо, рано или поздно можно узнать у кого-нибудь другого, с кем легче сладить. Он сказал, что лично у него нет ни времени, ни терпения на этих старых чудаков и что дед, скорее всего, корчит из себя знатока трав, а на самом деле знает о них не больше первого встречного.
Билл долго продолжал в том же духе, но я перестал его слушать. Я думал о старом индейце. Он понял, что я блефовал. Какие глаза! Они воистину излучали свет!
Месяца два спустя я навестил дона Хуана, но не как ученый-этнограф, изучающий лекарственные растения, а из чистого любопытства. За всю мою жизнь никто на меня так не смотрел. Я хотел узнать, что означал его взгляд. Мое желание превратилось в навязчивую идею, Я размышлял о взгляде дона Хуана, и чем больше о нем думал, тем необычнее он казался.
Мы с доном Хуаном подружились, и в течение года я то и дело приезжал к нему. Держался он уверенно и обладал изумительным чувством юмора; к тому же в его действиях угадывалась какая-то скрытая логика, которая меня озадачивала. Находясь рядом с ним, я испытывал непонятный восторг – и вместе с тем беспокойство. Сам факт его существования заставил меня резко переоценить нормы моего поведения. Подобно многим, я привык считать человека существом слабым, склонным к заблуждениям. В доне Хуане я не обнаружил ни слабости, ни беспомощности, и это меня потрясло. Меня поразило его замечание о различии между нами. В канун одной из поездок на меня вдруг навалилось гнетущее чувство недовольства собой и моими отношениями с ближними. К дону Хуану я приехал угрюмый и раздраженный.
У нас завязался разговор о моей тяге к знанию, но говорили мы, как обычно, о разном: я – о научном знании, выходящем за пределы эмпирического опыта, он – о непосредственном постижении мира.
– Что тебе известно о мире вокруг тебя? – спросил дон Хуан.
– Всего понемногу, – ответил я.
– Я хочу знать, ты чувствовал его когда-нибудь?
– Как сказать. В какой-то степени.
– Этого мало. Если ты не будешь чувствовать мир, он утратит свой смысл.
Я сказал, что не обязательно пробовать суп, чтобы узнать его рецепт, а для понимания электричества нет нужды, чтобы тебя ударило током.
– Ерунда, – сказал дон Хуан. – Тебе лишь бы привести какие-то доводы, хотя бы и бессмысленные. Только бы остаться таким, как есть, – даже ценой собственного благополучия.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– О том, что ты несовершенен. И потому не знаешь покоя.
Меня эти слова обидели. Кто дал ему право судить обо мне?
– Тебя одолевают проблемы, – сказал дон Хуан. – Почему?
– Я всего-навсего человек,– ответил я раздраженно, вспомнив любимую фразу отца. Всякий раз, когда отец так говорил, это значило: я слаб и немощен; таким образом он выражал свое отчаяние.
Дон Хуан пристально посмотрел на меня – как в нашу первую встречу.
– Ты слишком занят собой, – сказал он с улыбкой. – Отсюда твоя усталость. Она заслоняет от тебя мир, заставляет цепляться за привычные доводы. Вот и получается, что, кроме проблем, у тебя ничего нет. Я тоже всего-навсего человек, но отношусь к себе иначе.
– Как именно?
– Я избавился от проблем. Жаль, что жизнь коротка, жаль, что всего не достичь. Но меня это не волнует. Просто жаль – и все.
Мне понравилось, как он это сказал, – без сокрушения, без сожаления.
В 1961 году, через год после нашего знакомства, дон Хуан открыл мне, что он – брухо. Испанское слово брухоозначает: колдун, знахарь, целитель. После этого наши отношения вступили в новую стадию – я стал учеником дона Хуана и четыре года обучался у него тайнам колдовства. О своем ученичестве я написал книгу «Учение дона Хуана. Путь познания индейцев племени яки».
Наши беседы велись на испанском языке, которым дон Хуан отлично владел, что и позволило мне освоить довольно сложные понятия его мировоззрения. Я назвал эту сложную, но стройную систему колдовством, а дона Хуана – колдуном, поскольку он сам упоминал эти слова. Но в более серьезных разговорах он называл колдовство знанием, а колдуна – человеком знания, или знающим.
Чтобы мне легче было освоить его учение, дон Хуан прибег к помощи трех психотропных растений: пейотля ( Lophophora williamsii), дурмана ( Datura inoxia)и гриба из рода Psilocybe. Применение этих галлюциногенов вызывало сильный сдвиг в восприятии и порождало своеобразное состояние сознания, которое я назвал «необычной реальностью». Словом «реальность» я воспользовался по следующей причине. Одним из столпов учения дона Хуана было утверждение о том, что сознание, пребывающее под воздействием одного из названных растений, воспринимает не галлюцинации, а вполне реальные (хотя и необычные) аспекты обычного мира. Измененное сознание, как учил дон Хуан, воспринимает не «якобы существующее», а «существующее на самом деле».
Конечно, это я сам назвал растения галлюциногенами, а вызываемое ими состояние сознания – «необычной реальностью». Для дона Хуана растения были проводниками, открывающими доступ к сверхъестественным «силам». Вызываемые ими состояния он называл «встречами» с этими «силами».
Пейотль дон Хуан называл «Мескалито» и относился к нему как к доброму наставнику и защитнику. Мескалито, говорил он, учит «правильной жизни». Пейотль принимают обычно во время «митоты» – сходки колдунов, на которой они получают урок правильной жизни.
Дурману и грибам дон Хуан приписывал силы иного рода. Он называл их «гуахо» – что значит помощник, союзник. Колдун, овладевший гуахо, получает от него силу. Сам дон Хуан отдавал предпочтение грибу. Это был его гуахо, которого он называл «дымком».
Дон Хуан хранил грибы в небольшой бутыли из тыквы, где они превращались в мелкий сухой порошок. Целый год бутыль хранилась закрытой, затем дон Хуан смешивал порошок с высушенными травами пяти видов и готовил курительную смесь.
Чтобы стать человеком знания, нужно было как можно чаще «встречаться» со своим гуахо, привыкнуть к нему. Это значило: ученик должен довольно часто курить галлюциногенную смесь. Курильщик вдыхал дым смеси и проглатывал не сгоревший до конца грибной порошок. Поразительное действие гриба на способности восприятия дон Хуан объяснял так: «гуахо лишает тела».
Обучение у дона Хуана требовало колоссального напряжения и так измотало меня, что в конце 1965 года я вынужден был его бросить. Теперь, пять лет спустя, я понял, почему так сделал. Учение дона Хуана стало серьезно угрожать моему мировоззрению. Я начал терять присущую людям уверенность в незыблемости обычной реальности.
Оставляя учебу, я был убежден, что это навсегда и что больше я дона Хуана не увижу. Но в апреле 1968 года, получив сигнальный экземпляр своей книги, я захотел показать ее дону Хуану и поехал к нему. Каким-то непонятным образом наши отношения ученика и учителя возобновились. Начался второй цикл обучения, заметно отличающийся от перво'го. Я избавился от панического страха, характер обучения стал спокойнее. Дон Хуан много смеялся и шутил, заражая смехом и меня. Возможно, он делал это нарочно, чтобы избегать чрезмерной серьезности. Он дурачился даже тогда, когда было совсем не до смеха; это помогало мне справиться с переживаниями, которые легко могли стать навязчивыми. Дон Хуан исходил из того, что только в легком и податливом расположении духа ученик способен воспринимать его уроки.
– Ты струсил и удрал, потому что возомнил себя важной птицей, – объяснил он мое бегство. – Тот, кто думает о себе так, становится тупым, неповоротливым и тщеславным. А человек знания должен быть легким и гибким.
Во время второго цикла обучения дон Хуан делал упор на то, чтобы научить меня «видеть». Слова «видеть» и «смотреть» он четко различал по смыслу. «Смотреть» соответствовало обычному восприятию мира; за словом «видеть» скрывался невероятно сложный процесс, посредством которого человек знания постигал суть вещей.
Желая облегчить читателю знакомство со всеми перипетиями моего обучения, я сократил длинные вереницы вопросов и ответов и в таком виде издал полевые записи. Надеюсь, смысл сказанного доном Хуаном при этом сохранился. Я стремился сделать записи похожими на пересказ естественно протекающих бесед, с тем чтобы точнее передать драматический характер «полевых ситуаций». Каждую главу я ограничил описанием одной поездки к дону Хуану и того, чем мы с ним занимались. Как правило, занятие завершалось каким-нибудь неожиданным замечанием, так что концовка глав – не мое литературное изобретение, а особенность устной речи дона Хуана, возможно своеобразный мнемонический прием, помогающий осознать всю серьезность и значительность уроков.
И все же для большей доходчивости моего отчета необходимы пояснения, ибо она во многом зависит от верного понимания исходных терминов, или ключевых понятий. Их хочется выделить особо. Замечу, что определение этих понятий как основных связано с моим увлечением социальными науками; возможно, человек с другими интересами выделил бы какие-то другие.
Во время второго цикла обучения дон Хуан постоянно внушал мне, что курение психотропной смеси – необходимая предпосылка «видения» и потому курить следует как можно чаще.
– Дымок сделает тебя настолько подвижным, что мелькание этого быстротечного мира прекратится, – говорил он.
С помощью психотропной смеси я оказывался в необычном состоянии сознания, отличительной чертой которого было то, что оно ни к чему «не пристегивалось». Воспринятое мной не поддавалось осмыслению и истолкованию с помощью тех средств, которыми мы пользуемся при объяснении обычного мира. «Непристегнутость» необычной реальности все чаще и чаще заставляла меня сомневаться в адекватности моего прежнего мировоззрения.
Дон Хуан использовал «непристегнутость» необычной реальности, когда знакомил меня с очередной «смысловой единицей» – одним из элементов его учения. Я называю их «смысловыми единицами», поскольку они являются как бы сгустками чувственных восприятий и одновременно их истолкованием, на основе которого строятся более сложные понятия. Примером «смысловой единицы» может служить объяснение физиологического действия психотропной смеси. Смесь вызывает онемение конечностей и утрату контроля над движениями; в системе дона Хуана это объясняется действием «дымка» (в данном случае он – гуахо), помогающего «освободить курильщика от тела».
Я сгруппировал смысловые единицы, назвав каждую группу «осмысленным истолкованием». По-видимому, колдовство зиждется на определенной совокупности осмысленных истолкований, которые обязан знать колдун. В обычной жизни мы также имеем дело с системой осмысленных истолкований, применяемых в тех или иных случаях. Примером может служить понятие «комната», которое не требует от нас особого осмысления, так как используется постоянно. «Комната» – это осмысленное истолкование, ибо всякий раз, когда мы его используем, мы осознаем те смысловые единицы, из которых оно состоит. Таким образом, осмысленное истолкование – это процесс, в результате которого «компетентный человек» осознает смысловые единицы, из которых составлено данное понятие и на основе которых он может делать определенные заключения и предсказания.
«Компетентным человеком» я называю человека, который знает все или почти все смысловые единицы, составляющие его систему осмысленного истолкования. Дон Хуан был компетентным человеком – колдуном, знающим все слагаемые своего учения.
Как компетентный человек, он старался сделать мне понятной свою систему осмысленного истолкования. В данном случае понимание было равносильно обучению новым способам истолкования чувственных восприятий.
Я был «чужаком» – человеком, не способным верно истолковать смысловые единицы его учения.
Обучая меня колдовству, дон Хуан старался прежде всего расшатать укоренившуюся во мне, как и в большинстве людей, уверенность в том, что «здравый смысл» гарантирует единственно верное представление о мире. С помощью психотропных растений и искусного управления моим контактом с чужим для меня миром он сумел убедить меня, что мой способ видения мира – не единственно возможный, а лишь одна из интерпретаций чувственного опыта.
Чуждое и непонятное нам колдовство для индейцев на протяжении тысячелетий было таким же серьезным занятием, каким для нас является наука. Причина нашего непонимания несомненно связана с тем, что нам непонятны те смысловые единицы, которые лежат в основе колдовства.
Дон Хуан сказал однажды:
– У каждого человека знания – своя склонность.
Я попросил объяснить, что это значит.
– Я, например, склонен к тому, чтобы видеть, – сказал он.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я люблю видеть, – ответил дон Хуан. – Только видениепозволяет человеку знания знать.
– А что ты видишь?
– Все.
– Я тоже все вижу, хоть я и не человек знания.
– Нет, ты не видишь.
– То есть как? Вижу!
– Говорю тебе – нет.
– Почему?
– Ты только смотришь на поверхность вещей.
– А человек знания видит их насквозь?
– Нет, речь о другом. Я сказал: у каждого человека знания своя склонность. Моя склонность – видетьи таким образом познавать; у других – иные склонности.
– Какие?
– Возьми, например, Сакатеку. Он тоже человек знания. Его склонность – танец. Он познает, танцуя.
– Значит, склонность человека знания – это то, что он совершает, чтобы знать?
– Именно.
– Но как танец помогает Сакатеке познавать?
– Сакатека танцует всем своим существом.
– То есть не так, как я? В его танце есть что-то необычное?
– Как тебе сказать? Он танцует так же, как я вижу. Ты так не умеешь.
– А видеть, как ты, он может?
– Может. Но он еще и танцует.
– Как же все-таки он танцует?
– Это трудно объяснить. Когда Сакатека что-то хочет знать, он танцует. Могу сказать только одно: пока ты не поймешь, что такое путь знания, и о танце, и о виденииговорить бесполезно.
– Ты виделего в танце?
– Да. Но тот, кто просто смотрит, как он танцует, не может увидеть, что его танец – особый способ познания.
Я знал Сакатеку, во всяком случае знал, кто он такой. Мы с ним встречались, однажды я угостил его пивом. Он был очень учтив и пригласил меня в гости. Я давно намеревался съездить к нему, но дону Хуану об этом не говорил.
14 мая 1962 года я приехал к Сакатеке. Он объяснял когда-то, как к нему добраться, и я без труда нашел дорогу. Дом окружала изгородь, ворота были закрыты. Я обошел изгородь, надеясь найти кого-нибудь, но никого не было.
– Дон Элиас! – крикнул я. От моего крика во дворе с кудахтаньем забегали куры. К изгороди подбежала собачонка, но не залаяла, а села и уставилась на меня. Я позвал снова – куры закудахтали еще громче.
Наконец из дому вышла пожилая женщина. Я попросил позвать дона Элиаса.
– Его нет, – сказала она.
– А где его можно найти?
– В поле.
– Где именно?
– Не знаю. Приходите попозже. Он вернется часов в пять.
– Вы его жена?
– Жена. – Она улыбнулась.
Я хотел расспросить ее про Сакатеку, но она извинилась, что плохо говорит по-испански. Я сел в машину и уехал.
Вернулся около шести и, подъехав прямо к воротам, позвал Сакатеку. На этот раз из дому вышел он сам. На плече у меня в кожаном футляре висел магнитофон, похожий на фотоаппарат. Я включил его. Сакатека меня узнал.
– А, это ты, – улыбаясь, произнес он. – Как поживает Хуан?
– Как всегда. А вы, дон Элиас?
Он не ответил. Казалось, он был чем-то взволнован. Внешне держался нормально, но чувствовалось, что ему не по себе.
– Хуан прислал тебя с каким-то поручением?
– Нет, я приехал сам.
– Зачем?
В его голосе звучало неподдельное удивление.
– Просто побеседовать, – сказал я, стараясь говорить как можно естественней. – Дон Хуан рассказывал о вас поразительные вещи. Меня разобрало любопытство и захотелось спросить кое о чем.
Сакатека, сухопарый и жилистый, молча стоял передо мной. На нем были штаны цвета хаки и рубашка. Он смотрел на меня, полузакрыв глаза, – словно дремал или даже был пьян. Рот у него приоткрылся, нижняя губа отвисла. Я заметил, что он тяжело дышит, почти хрипит, и подумал, в своем ли он уме. Эта мысль была нелепой, потому что несколько минут назад, выйдя из дому, он живо отреагировал на мое появление.
– О чем ты хочешь поговорить? – спросил он наконец, с трудом выговаривая слова.
Мне стало не по себе, как будто я заразился его усталостью.
– В общем, ни о чем особенном, – ответил я. – Просто заехал поболтать. Вы приглашали меня когда-то.
– Когда-то. Но теперь – другое дело.,
– Почему?
– Разве ты не говоришь с Хуаном?
– Ну как же!
– Так чего тебе надо от меня?
– Я хотел задать несколько вопросов.
– Спроси Хуана. Он, кажется, тебя учит?
– Да. Но мне хотелось бы узнать ваше мнение о его учении.
– Зачем? Ты что, не доверяешь Хуану?
– Доверяю.
– Тогда почему не спросишь о том, что хочешь знать?
– Я спрашивал, он не отвечает. Я и подумал: если бы вы кое-что рассказали, я бы лучше понял дона Хуана.
– Хуан сам все расскажет. Ясно?
– Да. Мне просто приятно поговорить с таким человеком, как вы, дон Элиас. Не каждый день встречаешь человека знания.
– Хуан – человек знания.
– Я знаю.
– Тогда зачем тебе я?
– Я уже сказал: я приехал к вам как к другу.
– Нет, у тебя на уме что-то другое!
Я долго еще промаялся таким образом, но безрезультатно. Сакатека молчал и внимательно меня слушал. Глаза его почти закрылись, однако я чувствовал, что он пристально за мной наблюдает. Он еле заметно кивал головой. Вдруг Сакатека открыл глаза, и я поймал его взгляд. Казалось, он смотрит сквозь меня. Чуть согнув ноги, он легонько постукивал правым носком позади левой пятки. Руки расслабленно висели по бокам. Он поднял правую руку: ребро ладони к земле, пальцы направлены на меня. Левой рукой сделал несколько волнообразных движений и поднял ее на высоту моего лица. Так он простоял некоторое время, потом что-то сказал. Голос был ясный, слов я не разобрал.
Сакатека опустил руку и застыл в странной позе: стоя на носке левой ноги, он правым носком, заведенным за левую пятку, ритмично постукивал о землю.
Меня охватило оцепенение и одновременно – беспокойство. Мысли стали сбиваться, в голову полезла какая-то чепуха. Напрасно я старался сосредоточиться на том, что делает Сакатека. Непонятная сила не позволяла направить мысли в нужную сторону.
Сакатека молчал, и я не знал, что говорить и что делать. Я повернулся, словно автомат, и уехал.
Позже я рассказал дону Хуану о встрече с Сакатекой. Выслушав меня, старик покатился со смеху.
– Что это было? – спросил я.
– Танец Сакатеки! – ответил дон Хуан. – Он увиделтебя и стал танцевать.
– Что он со мной сделал? Меня знобило и голова кружилась.
– Ты ему, видно, чем-то не понравился. И он отделался от тебя, остановил словом.
– Как это?
– Он остановил тебя силой воли.
Это ничего не объяснило. Слова дона Хуана показались мне чушью. Я спросил еще раз, но удовлетворительного ответа так и не получил.
Очевидно, такого рода случаи, происходящие в чужой смысловой системе, можно понять и объяснить только на основе ее смысловых единиц. Поэтому мою книгу следует рассматривать как репортаж. Претендовать на большее я не вправе, так как многого, о чем в ней рассказано, и сам не понимал. Придерживаясь феноменологического метода, я записывал лишь то, что воспринимал непосредственно, воздерживаясь при этом от собственных суждений.
– Вот человек, о котором я тебе рассказывал. – Он кивнул в сторону только что вошедшего старика.
– Что именно? – спросил я.
– Индеец, который знает пейотль. Помнишь? Я вспомнил, как мы с Биллом проколесили целый день, разыскивая индейца, о котором ходили разные слухи. Мы так и не нашли его дом; казалось, местные жители, у которых мы расспрашивали дорогу, нарочно сбивают нас с толку. Билл объяснил тогда, что этот человек – «йерберо» (так называют сборщиков и продавцов целебных трав) и что он немало знает о галлюциногенном кактусе пейотле. По мнению Билла, мне стоило с ним познакомиться. В то время я собирал сведения о лекарственных растениях, которыми пользуются тамошние индейцы, и образцы самих растений. Билл был моим проводником, он знал эти края.
Билл поднялся и пошел навстречу старику. Это был человек среднего роста. Совсем седые волосы прикрывали уши, подчеркивая округлость головы. Он был очень смуглым. Глубокие морщины на лице сильно его старили, но в фигуре угадывались сила и подвижность. Минуту-другую я наблюдал за индейцем. Он двигался с легкостью, какую от старика трудно было ожидать.
Билл подозвал меня.
– Славный дед, – сказал он. – Только не могу его понять. Не испанский, а какая-то тарабарщина.
Старик с улыбкой глядел на Билла. А тот, зная несколько испанских слов, слепил из них нечто несуразное. При этом вопросительно посмотрел на меня, верно ли он выразился. Я ничего не понял; и Билл с растерянной улыбкой отошел в сторону. Старик, глянув на меня, рассмеялся. Пришлось объяснить, что мой приятель порой забывает, что не знает по-испански.
– Он и познакомить нас забыл, – сказал я, назвавшись по имени.
– А я – Хуан Матус, к вашим услугам, – ответил индеец.
Мы пожали друг другу руки. Помолчали. Я первым нарушил молчание и стал объяснять, чем занимаюсь. Сказал, что собираю сведения о растениях, в частности о пейотле. Потом разошелся и, хотя мало что знал о пейотле, изобразил из себя знатока. Мне казалось: если я похвастаюсь старику солидными знаниями, он разговорится. Но он слушал молча. Потом кивнул и уставился на меня. Его глаза как будто излучали свет. Я не выдержал взгляда, растерялся. Было очевидно: он знает, что я несу чушь.
– Приезжай как-нибудь ко мне, – сказал он, отводя взгляд. – Там поговорим как следует.
Я не знал, что ответить: было как-то не по себе. Вскоре вернулся Билл. Он понял мое состояние, но не сказал ни слова. Так и сидели молча. Наконец дон Хуан встал – подошел его автобус. Он распрощался с нами.
– Ничего не вышло? – спросил Билл. – Ничего.
– О травах спрашивал?
– Спрашивал. Кажется, он принял меня за кретина.
– Я ведь говорил тебе, старик – не от мира сего. Все местные его знают, но словом о нем не обмолвятся. Не зря, наверно.
– Он пригласил меня к себе.
– Это он тебя дразнит. Допустим, ты приедешь. А дальше? Все равно ничего не расскажет. А если начнешь приставать с расспросами, сочтет тебя за болтуна и идиота и вообще замолчит.
Билл сказал, что ему доводилось встречаться со знатоками вроде этого старика и что лучше с ними не связываться: все, что надо, рано или поздно можно узнать у кого-нибудь другого, с кем легче сладить. Он сказал, что лично у него нет ни времени, ни терпения на этих старых чудаков и что дед, скорее всего, корчит из себя знатока трав, а на самом деле знает о них не больше первого встречного.
Билл долго продолжал в том же духе, но я перестал его слушать. Я думал о старом индейце. Он понял, что я блефовал. Какие глаза! Они воистину излучали свет!
Месяца два спустя я навестил дона Хуана, но не как ученый-этнограф, изучающий лекарственные растения, а из чистого любопытства. За всю мою жизнь никто на меня так не смотрел. Я хотел узнать, что означал его взгляд. Мое желание превратилось в навязчивую идею, Я размышлял о взгляде дона Хуана, и чем больше о нем думал, тем необычнее он казался.
Мы с доном Хуаном подружились, и в течение года я то и дело приезжал к нему. Держался он уверенно и обладал изумительным чувством юмора; к тому же в его действиях угадывалась какая-то скрытая логика, которая меня озадачивала. Находясь рядом с ним, я испытывал непонятный восторг – и вместе с тем беспокойство. Сам факт его существования заставил меня резко переоценить нормы моего поведения. Подобно многим, я привык считать человека существом слабым, склонным к заблуждениям. В доне Хуане я не обнаружил ни слабости, ни беспомощности, и это меня потрясло. Меня поразило его замечание о различии между нами. В канун одной из поездок на меня вдруг навалилось гнетущее чувство недовольства собой и моими отношениями с ближними. К дону Хуану я приехал угрюмый и раздраженный.
У нас завязался разговор о моей тяге к знанию, но говорили мы, как обычно, о разном: я – о научном знании, выходящем за пределы эмпирического опыта, он – о непосредственном постижении мира.
– Что тебе известно о мире вокруг тебя? – спросил дон Хуан.
– Всего понемногу, – ответил я.
– Я хочу знать, ты чувствовал его когда-нибудь?
– Как сказать. В какой-то степени.
– Этого мало. Если ты не будешь чувствовать мир, он утратит свой смысл.
Я сказал, что не обязательно пробовать суп, чтобы узнать его рецепт, а для понимания электричества нет нужды, чтобы тебя ударило током.
– Ерунда, – сказал дон Хуан. – Тебе лишь бы привести какие-то доводы, хотя бы и бессмысленные. Только бы остаться таким, как есть, – даже ценой собственного благополучия.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– О том, что ты несовершенен. И потому не знаешь покоя.
Меня эти слова обидели. Кто дал ему право судить обо мне?
– Тебя одолевают проблемы, – сказал дон Хуан. – Почему?
– Я всего-навсего человек,– ответил я раздраженно, вспомнив любимую фразу отца. Всякий раз, когда отец так говорил, это значило: я слаб и немощен; таким образом он выражал свое отчаяние.
Дон Хуан пристально посмотрел на меня – как в нашу первую встречу.
– Ты слишком занят собой, – сказал он с улыбкой. – Отсюда твоя усталость. Она заслоняет от тебя мир, заставляет цепляться за привычные доводы. Вот и получается, что, кроме проблем, у тебя ничего нет. Я тоже всего-навсего человек, но отношусь к себе иначе.
– Как именно?
– Я избавился от проблем. Жаль, что жизнь коротка, жаль, что всего не достичь. Но меня это не волнует. Просто жаль – и все.
Мне понравилось, как он это сказал, – без сокрушения, без сожаления.
В 1961 году, через год после нашего знакомства, дон Хуан открыл мне, что он – брухо. Испанское слово брухоозначает: колдун, знахарь, целитель. После этого наши отношения вступили в новую стадию – я стал учеником дона Хуана и четыре года обучался у него тайнам колдовства. О своем ученичестве я написал книгу «Учение дона Хуана. Путь познания индейцев племени яки».
Наши беседы велись на испанском языке, которым дон Хуан отлично владел, что и позволило мне освоить довольно сложные понятия его мировоззрения. Я назвал эту сложную, но стройную систему колдовством, а дона Хуана – колдуном, поскольку он сам упоминал эти слова. Но в более серьезных разговорах он называл колдовство знанием, а колдуна – человеком знания, или знающим.
Чтобы мне легче было освоить его учение, дон Хуан прибег к помощи трех психотропных растений: пейотля ( Lophophora williamsii), дурмана ( Datura inoxia)и гриба из рода Psilocybe. Применение этих галлюциногенов вызывало сильный сдвиг в восприятии и порождало своеобразное состояние сознания, которое я назвал «необычной реальностью». Словом «реальность» я воспользовался по следующей причине. Одним из столпов учения дона Хуана было утверждение о том, что сознание, пребывающее под воздействием одного из названных растений, воспринимает не галлюцинации, а вполне реальные (хотя и необычные) аспекты обычного мира. Измененное сознание, как учил дон Хуан, воспринимает не «якобы существующее», а «существующее на самом деле».
Конечно, это я сам назвал растения галлюциногенами, а вызываемое ими состояние сознания – «необычной реальностью». Для дона Хуана растения были проводниками, открывающими доступ к сверхъестественным «силам». Вызываемые ими состояния он называл «встречами» с этими «силами».
Пейотль дон Хуан называл «Мескалито» и относился к нему как к доброму наставнику и защитнику. Мескалито, говорил он, учит «правильной жизни». Пейотль принимают обычно во время «митоты» – сходки колдунов, на которой они получают урок правильной жизни.
Дурману и грибам дон Хуан приписывал силы иного рода. Он называл их «гуахо» – что значит помощник, союзник. Колдун, овладевший гуахо, получает от него силу. Сам дон Хуан отдавал предпочтение грибу. Это был его гуахо, которого он называл «дымком».
Дон Хуан хранил грибы в небольшой бутыли из тыквы, где они превращались в мелкий сухой порошок. Целый год бутыль хранилась закрытой, затем дон Хуан смешивал порошок с высушенными травами пяти видов и готовил курительную смесь.
Чтобы стать человеком знания, нужно было как можно чаще «встречаться» со своим гуахо, привыкнуть к нему. Это значило: ученик должен довольно часто курить галлюциногенную смесь. Курильщик вдыхал дым смеси и проглатывал не сгоревший до конца грибной порошок. Поразительное действие гриба на способности восприятия дон Хуан объяснял так: «гуахо лишает тела».
Обучение у дона Хуана требовало колоссального напряжения и так измотало меня, что в конце 1965 года я вынужден был его бросить. Теперь, пять лет спустя, я понял, почему так сделал. Учение дона Хуана стало серьезно угрожать моему мировоззрению. Я начал терять присущую людям уверенность в незыблемости обычной реальности.
Оставляя учебу, я был убежден, что это навсегда и что больше я дона Хуана не увижу. Но в апреле 1968 года, получив сигнальный экземпляр своей книги, я захотел показать ее дону Хуану и поехал к нему. Каким-то непонятным образом наши отношения ученика и учителя возобновились. Начался второй цикл обучения, заметно отличающийся от перво'го. Я избавился от панического страха, характер обучения стал спокойнее. Дон Хуан много смеялся и шутил, заражая смехом и меня. Возможно, он делал это нарочно, чтобы избегать чрезмерной серьезности. Он дурачился даже тогда, когда было совсем не до смеха; это помогало мне справиться с переживаниями, которые легко могли стать навязчивыми. Дон Хуан исходил из того, что только в легком и податливом расположении духа ученик способен воспринимать его уроки.
– Ты струсил и удрал, потому что возомнил себя важной птицей, – объяснил он мое бегство. – Тот, кто думает о себе так, становится тупым, неповоротливым и тщеславным. А человек знания должен быть легким и гибким.
Во время второго цикла обучения дон Хуан делал упор на то, чтобы научить меня «видеть». Слова «видеть» и «смотреть» он четко различал по смыслу. «Смотреть» соответствовало обычному восприятию мира; за словом «видеть» скрывался невероятно сложный процесс, посредством которого человек знания постигал суть вещей.
Желая облегчить читателю знакомство со всеми перипетиями моего обучения, я сократил длинные вереницы вопросов и ответов и в таком виде издал полевые записи. Надеюсь, смысл сказанного доном Хуаном при этом сохранился. Я стремился сделать записи похожими на пересказ естественно протекающих бесед, с тем чтобы точнее передать драматический характер «полевых ситуаций». Каждую главу я ограничил описанием одной поездки к дону Хуану и того, чем мы с ним занимались. Как правило, занятие завершалось каким-нибудь неожиданным замечанием, так что концовка глав – не мое литературное изобретение, а особенность устной речи дона Хуана, возможно своеобразный мнемонический прием, помогающий осознать всю серьезность и значительность уроков.
И все же для большей доходчивости моего отчета необходимы пояснения, ибо она во многом зависит от верного понимания исходных терминов, или ключевых понятий. Их хочется выделить особо. Замечу, что определение этих понятий как основных связано с моим увлечением социальными науками; возможно, человек с другими интересами выделил бы какие-то другие.
Во время второго цикла обучения дон Хуан постоянно внушал мне, что курение психотропной смеси – необходимая предпосылка «видения» и потому курить следует как можно чаще.
– Дымок сделает тебя настолько подвижным, что мелькание этого быстротечного мира прекратится, – говорил он.
С помощью психотропной смеси я оказывался в необычном состоянии сознания, отличительной чертой которого было то, что оно ни к чему «не пристегивалось». Воспринятое мной не поддавалось осмыслению и истолкованию с помощью тех средств, которыми мы пользуемся при объяснении обычного мира. «Непристегнутость» необычной реальности все чаще и чаще заставляла меня сомневаться в адекватности моего прежнего мировоззрения.
Дон Хуан использовал «непристегнутость» необычной реальности, когда знакомил меня с очередной «смысловой единицей» – одним из элементов его учения. Я называю их «смысловыми единицами», поскольку они являются как бы сгустками чувственных восприятий и одновременно их истолкованием, на основе которого строятся более сложные понятия. Примером «смысловой единицы» может служить объяснение физиологического действия психотропной смеси. Смесь вызывает онемение конечностей и утрату контроля над движениями; в системе дона Хуана это объясняется действием «дымка» (в данном случае он – гуахо), помогающего «освободить курильщика от тела».
Я сгруппировал смысловые единицы, назвав каждую группу «осмысленным истолкованием». По-видимому, колдовство зиждется на определенной совокупности осмысленных истолкований, которые обязан знать колдун. В обычной жизни мы также имеем дело с системой осмысленных истолкований, применяемых в тех или иных случаях. Примером может служить понятие «комната», которое не требует от нас особого осмысления, так как используется постоянно. «Комната» – это осмысленное истолкование, ибо всякий раз, когда мы его используем, мы осознаем те смысловые единицы, из которых оно состоит. Таким образом, осмысленное истолкование – это процесс, в результате которого «компетентный человек» осознает смысловые единицы, из которых составлено данное понятие и на основе которых он может делать определенные заключения и предсказания.
«Компетентным человеком» я называю человека, который знает все или почти все смысловые единицы, составляющие его систему осмысленного истолкования. Дон Хуан был компетентным человеком – колдуном, знающим все слагаемые своего учения.
Как компетентный человек, он старался сделать мне понятной свою систему осмысленного истолкования. В данном случае понимание было равносильно обучению новым способам истолкования чувственных восприятий.
Я был «чужаком» – человеком, не способным верно истолковать смысловые единицы его учения.
Обучая меня колдовству, дон Хуан старался прежде всего расшатать укоренившуюся во мне, как и в большинстве людей, уверенность в том, что «здравый смысл» гарантирует единственно верное представление о мире. С помощью психотропных растений и искусного управления моим контактом с чужим для меня миром он сумел убедить меня, что мой способ видения мира – не единственно возможный, а лишь одна из интерпретаций чувственного опыта.
Чуждое и непонятное нам колдовство для индейцев на протяжении тысячелетий было таким же серьезным занятием, каким для нас является наука. Причина нашего непонимания несомненно связана с тем, что нам непонятны те смысловые единицы, которые лежат в основе колдовства.
Дон Хуан сказал однажды:
– У каждого человека знания – своя склонность.
Я попросил объяснить, что это значит.
– Я, например, склонен к тому, чтобы видеть, – сказал он.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я люблю видеть, – ответил дон Хуан. – Только видениепозволяет человеку знания знать.
– А что ты видишь?
– Все.
– Я тоже все вижу, хоть я и не человек знания.
– Нет, ты не видишь.
– То есть как? Вижу!
– Говорю тебе – нет.
– Почему?
– Ты только смотришь на поверхность вещей.
– А человек знания видит их насквозь?
– Нет, речь о другом. Я сказал: у каждого человека знания своя склонность. Моя склонность – видетьи таким образом познавать; у других – иные склонности.
– Какие?
– Возьми, например, Сакатеку. Он тоже человек знания. Его склонность – танец. Он познает, танцуя.
– Значит, склонность человека знания – это то, что он совершает, чтобы знать?
– Именно.
– Но как танец помогает Сакатеке познавать?
– Сакатека танцует всем своим существом.
– То есть не так, как я? В его танце есть что-то необычное?
– Как тебе сказать? Он танцует так же, как я вижу. Ты так не умеешь.
– А видеть, как ты, он может?
– Может. Но он еще и танцует.
– Как же все-таки он танцует?
– Это трудно объяснить. Когда Сакатека что-то хочет знать, он танцует. Могу сказать только одно: пока ты не поймешь, что такое путь знания, и о танце, и о виденииговорить бесполезно.
– Ты виделего в танце?
– Да. Но тот, кто просто смотрит, как он танцует, не может увидеть, что его танец – особый способ познания.
Я знал Сакатеку, во всяком случае знал, кто он такой. Мы с ним встречались, однажды я угостил его пивом. Он был очень учтив и пригласил меня в гости. Я давно намеревался съездить к нему, но дону Хуану об этом не говорил.
14 мая 1962 года я приехал к Сакатеке. Он объяснял когда-то, как к нему добраться, и я без труда нашел дорогу. Дом окружала изгородь, ворота были закрыты. Я обошел изгородь, надеясь найти кого-нибудь, но никого не было.
– Дон Элиас! – крикнул я. От моего крика во дворе с кудахтаньем забегали куры. К изгороди подбежала собачонка, но не залаяла, а села и уставилась на меня. Я позвал снова – куры закудахтали еще громче.
Наконец из дому вышла пожилая женщина. Я попросил позвать дона Элиаса.
– Его нет, – сказала она.
– А где его можно найти?
– В поле.
– Где именно?
– Не знаю. Приходите попозже. Он вернется часов в пять.
– Вы его жена?
– Жена. – Она улыбнулась.
Я хотел расспросить ее про Сакатеку, но она извинилась, что плохо говорит по-испански. Я сел в машину и уехал.
Вернулся около шести и, подъехав прямо к воротам, позвал Сакатеку. На этот раз из дому вышел он сам. На плече у меня в кожаном футляре висел магнитофон, похожий на фотоаппарат. Я включил его. Сакатека меня узнал.
– А, это ты, – улыбаясь, произнес он. – Как поживает Хуан?
– Как всегда. А вы, дон Элиас?
Он не ответил. Казалось, он был чем-то взволнован. Внешне держался нормально, но чувствовалось, что ему не по себе.
– Хуан прислал тебя с каким-то поручением?
– Нет, я приехал сам.
– Зачем?
В его голосе звучало неподдельное удивление.
– Просто побеседовать, – сказал я, стараясь говорить как можно естественней. – Дон Хуан рассказывал о вас поразительные вещи. Меня разобрало любопытство и захотелось спросить кое о чем.
Сакатека, сухопарый и жилистый, молча стоял передо мной. На нем были штаны цвета хаки и рубашка. Он смотрел на меня, полузакрыв глаза, – словно дремал или даже был пьян. Рот у него приоткрылся, нижняя губа отвисла. Я заметил, что он тяжело дышит, почти хрипит, и подумал, в своем ли он уме. Эта мысль была нелепой, потому что несколько минут назад, выйдя из дому, он живо отреагировал на мое появление.
– О чем ты хочешь поговорить? – спросил он наконец, с трудом выговаривая слова.
Мне стало не по себе, как будто я заразился его усталостью.
– В общем, ни о чем особенном, – ответил я. – Просто заехал поболтать. Вы приглашали меня когда-то.
– Когда-то. Но теперь – другое дело.,
– Почему?
– Разве ты не говоришь с Хуаном?
– Ну как же!
– Так чего тебе надо от меня?
– Я хотел задать несколько вопросов.
– Спроси Хуана. Он, кажется, тебя учит?
– Да. Но мне хотелось бы узнать ваше мнение о его учении.
– Зачем? Ты что, не доверяешь Хуану?
– Доверяю.
– Тогда почему не спросишь о том, что хочешь знать?
– Я спрашивал, он не отвечает. Я и подумал: если бы вы кое-что рассказали, я бы лучше понял дона Хуана.
– Хуан сам все расскажет. Ясно?
– Да. Мне просто приятно поговорить с таким человеком, как вы, дон Элиас. Не каждый день встречаешь человека знания.
– Хуан – человек знания.
– Я знаю.
– Тогда зачем тебе я?
– Я уже сказал: я приехал к вам как к другу.
– Нет, у тебя на уме что-то другое!
Я долго еще промаялся таким образом, но безрезультатно. Сакатека молчал и внимательно меня слушал. Глаза его почти закрылись, однако я чувствовал, что он пристально за мной наблюдает. Он еле заметно кивал головой. Вдруг Сакатека открыл глаза, и я поймал его взгляд. Казалось, он смотрит сквозь меня. Чуть согнув ноги, он легонько постукивал правым носком позади левой пятки. Руки расслабленно висели по бокам. Он поднял правую руку: ребро ладони к земле, пальцы направлены на меня. Левой рукой сделал несколько волнообразных движений и поднял ее на высоту моего лица. Так он простоял некоторое время, потом что-то сказал. Голос был ясный, слов я не разобрал.
Сакатека опустил руку и застыл в странной позе: стоя на носке левой ноги, он правым носком, заведенным за левую пятку, ритмично постукивал о землю.
Меня охватило оцепенение и одновременно – беспокойство. Мысли стали сбиваться, в голову полезла какая-то чепуха. Напрасно я старался сосредоточиться на том, что делает Сакатека. Непонятная сила не позволяла направить мысли в нужную сторону.
Сакатека молчал, и я не знал, что говорить и что делать. Я повернулся, словно автомат, и уехал.
Позже я рассказал дону Хуану о встрече с Сакатекой. Выслушав меня, старик покатился со смеху.
– Что это было? – спросил я.
– Танец Сакатеки! – ответил дон Хуан. – Он увиделтебя и стал танцевать.
– Что он со мной сделал? Меня знобило и голова кружилась.
– Ты ему, видно, чем-то не понравился. И он отделался от тебя, остановил словом.
– Как это?
– Он остановил тебя силой воли.
Это ничего не объяснило. Слова дона Хуана показались мне чушью. Я спросил еще раз, но удовлетворительного ответа так и не получил.
Очевидно, такого рода случаи, происходящие в чужой смысловой системе, можно понять и объяснить только на основе ее смысловых единиц. Поэтому мою книгу следует рассматривать как репортаж. Претендовать на большее я не вправе, так как многого, о чем в ней рассказано, и сам не понимал. Придерживаясь феноменологического метода, я записывал лишь то, что воспринимал непосредственно, воздерживаясь при этом от собственных суждений.
НА ПОРОГЕ ВИ'ДЕНИЯ
1
2 апреля 1968 года
Дон Хуан посмотрел на меня и, казалось, ничуть не удивился. А ведь с тех пор, как мы виделись в последний раз, прошло два года. Он положил мне руку на плечо, добродушно улыбнулся и сказал, что я растолстел. Я привез ему в подарок экземпляр своей книги. Ничего не объясняя, раскрыл портфель и достал ее.– Это о тебе, дон Хуан, – с гордостью сообщил я.
Дон Хуан взял книгу. Пошелестел страницами, словно колодой карт. Похвалил формат и цвет суперобложки. Пощупал переплет, повертел в руках – и вернул книгу мне.
– Я хочу, чтобы она осталась у тебя, – сказал я.
Дон Хуан покачал головой.
– Не стоит, – сказал он с улыбкой. – Ты же знаешь, на что у нас в Мексике идет бумага!
Я рассмеялся. Старик не страдал отсутствием чувства юмора.
Мы сидели в парке небольшого городка, затерянного в гористой части Центральной Мексики. Я не имел возможности сообщить дону Хуану, что собираюсь к нему в гости, но почему-то был абсолютно уверен, что разыщу его, и – нашел. Мне не пришлось долго ждать в этом городке. Он приехал на рынок, и мы встретились у лотка, за которым торговал один из приятелей дона Хуана.
Дон Хуан сказал, что я подвернулся кстати – смогу"* отвезти его назад, в Сонору. Мы отправились в парк и стали дожидаться его друга, индейца-маца-тека, у которого он жил.
Ожидание затянулось на три часа. Мы болтали о всяких пустяках, а перед самым приходом индейца я рассказал дону Хуану, что мне довелось увидеть несколько дней назад.
По пути сюда, на подъезде к одному из городков, у меня сломалась машина. Пока ее чинили, пришлось проторчать в городке три дня. Прямо напротив мастерской был мотель, но городские окраины наводят на меня тоску, и яснял номер в гостинице в центре города.
Узнав у коридорного, что в гостинице есть ресторан, я спустился пообедать. Часть столов была вынесена на тротуар, их удачно расставили на углу улицы под навесом гостиничной арки. На улице было прохладно, и несколько столов пустовало, но я предпочел остаться в душном зале. Входя сюда, я заметил стайку мальчишек-чистильщиков, которые расположились на поребрике тротуара напротив ресторана. Я понял: займи я стол под аркой, они тотчас накинулись бы на меня.