Катаев Иван. Растратчики

- Прекрасно. Пишу расписку на два комплекта. Итого четыреста рублей.
Уполномоченный в мгновение ока вывинтил автоматическую ручку и выписал
квитанцию.
- Разрешите получить?
- Ванечка, выдай, - распорядился Филипп Степанович, - а квитанцию
подшей.
- Аблимант, - сказал кассир и выдал, но, выдавая, подсчитал на глаз
оставшуюся сумму, поморщился и погладил себя по макушке.
- А я ведь, знаете ли, - сказал, разглаживая усы, Филипп Степанович,
после того как все формальности были выполнены, - принял вас было совсем за
другое лицо. Такой, представьте себе, официальный вид.
- Ага, - сказал уполномоченный многозначительно, - понимаю. Надеюсь, вы
не обижены покупкой? Я извиняюсь, конечно, что так напугал вашу даму. Куда,
кстати, прикажете доставить комплекты?
- Гм... Ванечка, как твое мнение? Впрочем, доставляйте куда хотите. Нам
не к спеху. А вы знаете, вышло совсем даже недурно, что она того...
- Будьте уверены, - с почтительным ударением сказал уполномоченный, -
понимаю.
- Может быть, они выпьют с нами портвейн номер одиннадцать? - спросил
Ванечка, которому стало жалко, что такой исключительно приятный человек
может уйти не обласканным.
- Это мысль! - воскликнул Филипп Степанович. - Товарищ уполномоченный,
рюмку вина? - и сделал жест широкого гостеприимства.
Уполномоченный от портвейна не отказался, но заметил, что лично он
предпочитает шато-икем марки "Конкордия" - оно и легче, и голова после не
болит, и на шампанское похоже, - словом, безусловно отличное вино.
- Это мысль, - сказал Филипп Степанович и, рассказав, что у старика
Саббакина тоже, помнится ему, подавалось к столу шато-икем, послал номерного
за шато-икемом и закусками.
За вином разболтались, и уполномоченный Цекомпома оказался хотя и
плутом, но парнем замечательно компанейским и необыкновенным рассказчиком, а
рассказывал он такие интересные истории, что тебе и куплетиста никакого не
надо. После пятой стопки, лихо сдвинув на затылок кепку и устроив на
толстеньких, бархатных, как у хомяка, щечках ямочки, уполномоченный положил
на стол фальшивую руку, скрипнул ею и сказал:
- Скажу определенно: нет приятнее людей, чем в провинции. Вообще
провинция - это золотое дно, Клондайк. Столица по сравнению с ней - дым. Да.
Подъезжаешь, например, на какой-нибудь такой дореволюционной бричке к
уездному центру и определенно чувствуешь себя не то Чичиковым, не то
Хлестаковым, не то, извиняюсь, представителем РКП. "А скажи, братец ямщик,
какой у вас тут уисполком - одноэтажный или двухэтажный?" Если одноэтажный -
дело дрянь, хоть поворачивай обратно, если же двухэтажный, - ага! - тут
совсем другой табак. "А скажи ты мне, братец ямщик, кто у вас председатель
уисполкома, и какой он наружности, и чем он дышит, и нет ли в городе
каких-нибудь таких синдикатов или же кустпромов?" Если председатель худой и
с большим партийным стажем - хужее, если же толстый, с одышкой, - ага! -
очень приятно, дело в шляпе. Тем более если имеется еще и кустпром, -
так-так! - тогда совсем великолепно. Ну-с, пока мохнатые лошадки вытаскивают
из грязи копыта и теряют подковы, мочатся посреди большака, пока пропускаешь
мимо обоз с какой-нибудь кислой кожей, пока то да се - ан все подробности на
ладони. А еще покуда два часа тащишься по главной улице до уисполкома - план
действия готов. Определенно. Видите, какое отличное винишко! Ваше здоровье.
Уполномоченный чокнулся с сослуживцами, отпил вина и продолжал:
- С худым председателем дело иметь трудно. Упорный народ. На него
действовать надо с налету - входить прямо без всякого доклада в кабинет и, с
места в карьер, бац портфелем по столу. "Одно из двух - берете три комплекта
изданий Цекомпома или не берете? Короче. Мне некогда, товарищ. У меня в
четверг, товарищ, доклад в Москве, в Малом Совнаркоме. Ну?" Тут может быть
два случая - или же сразу покупает, или же начинает стучать ногами.
Покупает, - ага! - хорошо. Начинает стучать ногами - еще лучше, до свидания,
и поворачивай оглобли. Нет, что и говорить, с толстым председателем куда
легче. Особенно летом или же если в кабинете хорошо натоплено. Тут дело
наверняка. Толстого берешь измором. Входишь, кладешь на стол портфель,
подмигиваешь, сверлишь глазами, замечаешь вскользь, что специально приехал
по официальной командировке, а между тем о себе молчок. Пускай толстяк
потеет. Помучаешь его часа полтора, вгонишь в полнейшую слабость и уныние,
тогда из него хоть веревки вей. Верите ли, когда после всяческих дурных
предчувствий, сомнений и угрызений оказывается, что от него требуется
всего-навсего купить четыре комплекта, толстяк от радости не знает, что ему
делать. Он суетится, сам бежит в бухгалтерию, в кассу, проводит по книгам
все, что угодно, лишь бы поскорее отделаться. Тут и композитору Монюшко, как
родному отцу, обрадуешься! Очень хорошо. Ага! Дело в шляпе.
Он выпустил в потолок густую струю дыма, подождал, пока он рассеется, и
приветливо улыбнулся сослуживцам, как бы желая сказать: "Вот ведь, мол,
какие дураки бывают на свете, а мы с вами небось умные". Филиппу Степановичу
и Ванечке сразу стало весело и приятно, а уполномоченный притушил папироску
о пробку, налил себе вина и продолжал мечтательно:
- Ну, конечно, бывает и такой толстяк, что самого тебя в ящик загонит,
а комплектов так и не купит. И наоборот. Попался мне, например, на Украине
один председатель, худой, как собака. И городок тоже, знаете, паршивенький.
Уисполком одноэтажный. А напротив стоит козел и кушает афишу с забора. Ну,
думаю, дело совсем дрянь, однако вхожу в кабинет. "Так и так. Председатель
Цекомпома. Из центра". - "Очень приятно. В чем дело?" Объяснил ему все
обстоятельно и спрашиваю: "Одно из двух - покупаете или не покупаете?" И что
же вы думаете? Встает мой председатель, представьте, со своего места и вдруг
расплывается в блаженнейшую улыбку - даже порозовел, шельма, от счастья и
заговорил по-украински. "Це нам треба, кричит, мы вас жаждем!" Что такое,
думаю? Но раз вы нас жаждете - ага, все в порядке. "Это будет вам стоить,
говорю, четыреста рублей за два комплекта. Устраивает вас?" - "Четыреста
карбованцев!" - воскликнул председатель и почухал потылицу. "А где их,
чертова батьки, узять? Гм..." И задумался. Ну, раз такое дело, думаю, -
отлично. "Тащите сюда, говорю, смету, сейчас мы все это устроим". И что же
вы, товарищи, думаете? Действительно, притаскивает мой идеалист-председатель
смету местного бюджета. Хорошо. Разворачиваю - мрак. Ни черта не выкроишь.
По Наркомпросу, сами понимаете. Учителей обижать как-то довольно неудобно.
По Наркомздраву то же самое. Содержание больниц и прочее. Согласитесь,
неловко. То, се, пожарная охрана, милиция, соцобес, - одним словом, неоткуда
выжать монету. А мой бедный идеалист, вижу, стоит и чуть не плачет - до того
ему хочется купить комплекты. Честное слово, первый раз в моей практике!
Печально, печально. Вдруг - бац! - что такое? Читаю пункт десятый: "На
починку шляхив и мостив - триста пятьдесят один рубль шестьдесят копеек".
Ага! Так-так! Что и требовалось доказать. "Выписывайте, говорю, дядя, по
пункту десятому триста пятьдесят карбованцев. Делаю вам скидку пятьдесят, а
мосты подождут. Правильно?" - "Правильно, - говорит, как эхо, - мосты
подождут", - у самого же от блаженства рот до ушей и вокруг носа поползли
веснушки такие большие, как клопы. Уж не знаю, как они теперь там без мостив
и шляхив выкручиваются. Мое дело маленькое - деньги в портфель, и до
свидания.
Немножко помолчали. Посмеялись.
- Да. Нет людей приятнее, чем уездные председатели. А жизнь какая в
провинции, а девицы! А развлечения! Нет, по сравнению с провинцией столица -
дым. Определенно. Что такое в столице человек, у которого в кармане сто
рублей? Или даже тысяча? Ничего. Нуль. Зерно. Песчинка. Моллюск. Зато в
провинции, если у вас копошится в портфеле лишних пять червей, вы богач,
герой, завидный жених, уважаемый хахаль, влиятельное лицо, черт знает кто,
все, что хотите! Удивляюсь вам, товарищи, чего вы здесь киснете, в этой
паршивой "Гигиене". При ваших да денежках да куда-нибудь в
матушку-провинцию - это же сплошная красота! Да вас бы там туземцы на руках
носили! Да вы бы там совершенно определенно светскими львами были! Да там
первый ряд в кинематографе тридцать копеек стоит, а обед из трех блюд в
ресторане полтинник! А дом, клянусь памятью матери, за восемьсот рублей
купить можно вместе со всеми угодьями, да еще в придачу взять вдову-хозяйку,
у которой припрятано в сундуке тысячи полторы.
Филипп Степанович подмигнул Ванечке, и они оба захохотали.
- Ваше здоровье. Лично я только в провинции и живу полной жизнью.
Подмолочу немного деньжат и недельки две купаюсь в уездном блаженстве, пока
в пух не проиграюсь. И вам советую. А? Могу вам порекомендовать
замечательнейший городишко - Укрмутск. Красивая река, девчонки, большой
железнодорожный клуб с опереткой. Одним словом, не о чем говорить. Эх!
Тут уполномоченный шлепнул по столу портфелем и, завизжав винтами,
привстал со стула.
- Короче: едем или не едем? - спросил он в упор.
- Едем, и очень даже просто! - закричал Ванечка в восторге и тут же
перелил стакан на добрых два пальца.
- Что ж, - заметил Филипп Степанович сквозь мечтательный дым, - я не
возражаю. Уж если обследовать, так обследовать.
- Ага! В таком случае едем. Сейчас - два. Поезд в четыре. Пока то да
се. Билеты. Пообедаем на вокзале. Вещей, конечно, нет? Зовите номерного.
Новые горизонты раскрылись перед сослуживцами. Они уплатили по
чрезмерно раздутому счету и сразу почувствовали себя легкими необыкновенно.
- Даешь Укрмутск! - закричал Ванечка, выходя, пошатываясь, на улицу с
портфелем и лошадью под мышкой. И слово "Укрмутск" - нудное и мутное, как
будто бы нарочно сочиненное с перепою, - оно вдруг показалось Ванечке
сделанным из солнца.
Ленинград был начисто поглощен густейшим, удушливым и вместе с тем
холодным туманом. Будто никакого города на самом деле никогда не
существовало. Будто он померещился с пьяных глаз со всеми своими
дьявольскими приманками и красотами и навеки исчез. Отдаленно отраженные
фонари набухали слабой радугой тумана и гибли. Потерявшие очертания пешеходы
неопределенно намекали о своем существовании скрипом и плеском. Все было
туманно и неопределенно за спиной извозчика, и только из окна тронувшегося
вагона Филиппу Степановичу показалось, что он увидел Изабеллу, которая
бежала по перрону за поездом, подобрав манто, и кричала, размахивая
зонтиком: "Котик, котик! Плати алименты, котик! Куда же ты едешь, котик?"
Но и это, как и все вокруг, было туманно и недостоверно.


Глава девятая

Поезд медленно тащился от станции к станции. Так же медленно тащилась и
ночь навстречу поезду, насквозь проходя дребезжащие вагоны шагами хлопающих
дверей, головастыми тенями, взволнованным пламенем свечей, оплывающих в
стрекочущих фонарях. Ванечка стоял в тамбуре жесткого вагона и, напирая
ладонью на низкую ручку двери, во все глаза смотрел в облитое дождем стекло.
От долгого стояния на одном месте колени у него болели, ныла спина, сосал
голод, но главное - невозможно было заснуть: в вагоне шла шумная карточная
игра. Едва поезд тронулся от Ленинграда, как уполномоченный вытащил из
портфеля новенькую колоду, устроил на щечках ямки и подмигнул соседям - не
угодно ли, мол, для препровождения времени по маленькой. И пошла бестолковая
вагонная игра в девятку, сперва действительно по маленькой, потом побольше,
а к ночи до того все разыгрались, что какие-то два железнодорожных агента,
долгое время вполголоса совещавшиеся на верхней полке насчет двухсот пудов
вымоченной дождем шерсти, спустились вниз и уже раза два, пунцовые и мокрые,
отходили в сторонку развязывать штаны, где у них где-то внутри помещались
казенные деньги.
Филипп Степанович совсем разошелся - нос у него порозовел, с носа
валилось пенсне, карты и червонцы просаливались в потных руках. А
уполномоченный совершенно преобразился и принял теперь вид жестокий и
неумолимый, как будто бы держал всех за горло своей механической клешней и
говорил каждому: "Теперь, брат, не вывернешься, шалишь, не на такого напал!"
Все немногочисленное население вагона столпилось вокруг играющих. Проводник
и тот, получив пятерку на чай, не только не чинил препятствий, но, напротив,
всячески готов был услужить - доставал пиво и свечи, предупреждал о
приближении контроля. Несколько раз Ванечка в тоске подсаживался к Филиппу
Степановичу и тянул его за рукав, шептал:
- Будет, Филипп Степанович, попомните мое слово, проиграетесь; ей-богу,
не доверяйтесь ему, не глядите, что он уполномоченный.
Но Филипп Степанович только сердито отмахивался:
- Бубнишь под руку, и карта не идет, уходи.
Ванечка, зевая, снова шел в холодный тамбур смотреть в стекло.
Ненастная ночь проходила мимо поезда забором нечастого леса, запятнанного не
то белизной бересты, не то слепым светом луж, не то порошившим снежком, -
словом, ничего нельзя было понять, что там такое делается за стеклом,
заляпанным кляксами больших водянистых снежинок, - может быть, хоть
похолодает, снегу за ночь нападает, веселей будет. Никогда в жизни не было
Ванечке так плохо, и скучно, и жалко самого себя. Мысли приходили в голову
обидные, сомнительные и неумытые. Приходили не в очередь и уходили как-то
вдруг, не сказавшись, оставляя за собой следы нечистоты, неладности и
безвыходной тоски. То вдруг досада возьмет, что зря Мурке шесть червонцев
подарил, то злоба накатит, что в баню не сходил, белья не переменил, гитары
не приобрел... То вдруг припомнится бессовестная княжна, Европейская
гостиница, ситцевая занавеска и прочее, и до того обидно станет, что от
обиды хоть из поезда на ходу выброситься впору. А то вдруг ни с того ни с
сего дочка Филиппа Степановича Зоя из памяти выльется, апельсинового цвета
вязаная шапочка, кудерьки вокруг лба, нахмуренные брови, - а сама смеется и
к груди прижимает сумочку с бумагой - стенографию изучает. Острая барышня.
Один миг только ее и видел, а из памяти нейдет. Жениться бы на такой, чем
зря ездить по железным дорогам, - спокойно, уютно. Можно ларек открыть,
торговать помаленьку. В кинематографы, в театры бы ходить вместе. А там,
может, родится ребеночек - сам маленький-маленький, а носик с горошину, не
больше, и сопит. И под стук вагонного хода, бьющего под подошвы, под беглый
гул, под дребезжание стекла, сам того не замечая, Ванечка мысленно пел до
одури, до головной боли привязавшуюся песню: "Позарастали стежки-дорожки,
где проходили милого ножки". Кончал петь, и начинал сначала, и никак от нее
не мог отвязаться, и чумел, глуша те страшные главные мысли, от одного
намека на которые становилось вдруг черно и пусто под ногами.
А Филипп Степанович изредка выбегал в расстегнутом пальто в тамбур и,
растирая ладонями щеки, свистящим шепотом говорил:
- Понимаешь, так и режет. У меня шесть, у него семь, у меня семь, у
него восемь. У меня восемь, у него девять. Шесть рук подряд, что ты скажешь!
Около трехсот рублей только что снял, зверь!
И снова проворно уходил в вагон.
Чуть-чуть начало развидняться. Нападавший за ночь снег держался, не
тая, на подмерзшей к утру земле. Пошли белые крыши и огни станций. Поезд
остановился. Человек в овчинной шубе открыл снаружи дверь и, показавшись по
грудь, втолкнул в тамбур горящий фонарик. Зимний воздух вошел в тамбур
вместе с фонариком и привел за собой свежий раздвоенный паровозный гудок.
- Какая станция? - спросил Ванечка.
- Город Калинов, - утренним голосом сказал человек в овчине и, оставив
дверь открытой, ушел куда-то.
- Город Калинов, - сонно повторил Ванечка про себя. Ему показались
ужасно знакомыми эти два слова, сказанные как одно - Городкалинов. Тотчас
затем пришел на ум конверт с адресом - по серой бумаге химическим
карандашом - Калиновского уезда, Успенской волости, в деревню Верхняя
Березовка... И он, неожиданно холодея, сообразил все. На пороге появился
Филипп Степанович, каракулевая его шляпа сидела несколько криво.
- Ну и ну, - сказал он хрипло и покрутил головой, - так и режет,
представь себе, так и режет, прямо не человек, а какой-то злой дух.
Феноменально!
- Филипп Степанович, - умоляюще проговорил Ванечка, - попомните мое
слово, проиграетесь. Не доверяйтесь, не глядите, что он уполномоченный.
Жулик он, а не уполномоченный. У него карты наверняка перемеченные. Погубит
он вас, товарищ Прохоров, не ходите туда больше.
- Чепуху ты говоришь, Ванечка, - пробормотал Филипп Степанович и
растерянно поправил съезжающее пенсне, - как же я могу туда не ходить?
- Очень даже просто, Филипп Степанович, - зашептал Ванечка быстро, -
очень просто, сойдем потихоньку, и пускай он себе дальше едет со своими
картами, бог с ним. А мы тут, в городе Калинове, лучше останемся. Две версты
от станции до города Калинова. Город что надо. Я сам местный, родом из
Калиновского уезда. Тут и сейчас моя мамаша, если не померла, в деревне
Верхней Березовке проживает - тридцать верст от железной дороги. Ей-богу,
Филипп Степанович, лучше бы нам сойти.
- Что ты такое говоришь, в самом деле! - промолвил Филипп Степанович,
дрожа от холода и потирая руки, и расстроился. - Как же это так вдруг сойти,
когда, во-первых, перед человеком неловко, а во-вторых, билеты...
- Чего там билеты! Сойдем, и все тут. Глядите, снежка насыпало. Санки
сейчас возьмем. За полтинник нас духом до самого города Калинова доставят с
дымом, прямо в гостиницу. Сойдем, Филипп Степанович.
- А что же, - сказал Филипп Степанович, - Калинов так Калинов, и гора с
плеч. Пойдем в буфет первого класса водку пить.
Они с опаской вылезли на полотно, по снежку прошли в темноте под
освещенными окнами вагона на деревянную платформу, где несколько
неразборчивых фигур сидело на мешках под кубом. Сонный колокол ударил к
отправлению, паровоз выпустил пар, и поезд ушел, сразу опростав много
светлого места для прибывающего с опозданием утра.
Однако в скудном буфете, где почему-то вместо электричества горела
керосиновая лампа, ни водки, ни пива не оказалось, и буфетчик, переставив с
места на место скучную бутылку с фиолетовым лимонадом, сердито сказал, что
по случаю призыва на три дня запрещена всякая продажа спиртных напитков, и
теперь вокруг на сто верст нельзя достать ничего такого, кроме самогонки.
- Приходите завтра, сорокаградусная будет рюмками.
- Вот так фунт, - произнес в усы Филипп Степанович, - хорош же ваш
город Калинов, нечего сказать!
- За распоряжение милиции не отвечаем, - еще более сердито ответил
буфетчик и, почесав вывернутой ладонью спину, отошел во тьму громыхать
тарелками.
Больше делать на станции было нечего. Филипп Степанович и Ванечка вышли
к подъезду.
Четыре извозчика с номерами, похожими на календарь, стояли поперек
дороги возле круглого станционного палисадника. Два на колесах, два на
полозьях. Видно, погода здесь стояла - ни то ни се. Ямщики уныло сидели на
козлах, свесив ноги с одного боку. Они не обратили на приезжих никакого
внимания. Лошади, уткнув морды в торбы, стояли понуро и смирно, не шевеля
даже хвостами. Минуты две пребывали сослуживцы на ступеньках подъезда, дрожа
от предутренней зяби, пока, наконец, один из ямщиков не спросил, зевая и
крестя бородатый рот:
- Поезд, что ли, пришел?
- Пришел, - сказал Ванечка. - До города Калинова полтинник.
- Сорок копеек положите, дорога не твердая, - быстро сказал извозчик и
снял рваную шапку.
- Чудак человек! - воскликнул Филипп Степанович. - Тебе дают полтинник,
а ты требуешь сорок. Это что же у вас, такса такая?
- Зачем такса, - обидчиво сказал извозчик и надел шапку, - пускай по
таксе другие везут, а я прослышался, думал, вы четвертак говорите, а не
полтинник.
- Ну, так вези за сорок, если так.
Извозчик снова снял шапку, помял ее в руках, подумал и решительно надел
на самые уши.
- Пускай другие за сорок копеек везут, а я меньше, чем за четвертак, не
повезу, - сказал он быстро.
- Экий ты какой упрямец, - сердито проговорил Филипп Степанович, -
некогда нам тут с тобой разговаривать, у нас дела есть, нам обследовать
надо, то подавай ему полтинник, а то меньше, чем за четвертак, но
соглашается.
- Пускай другие за четвертак возят, а я, как уговорились, меньше, чем
за полтинник, не повезу.
- Да ты что, издеваешься над нами, что ли, или же пьян? - закричал,
окончательно выходя из терпения, Филипп Степанович. - То тебе четвертак
подавай, то полтинник, сам не знаешь, чего хочешь, пьяница.
- Нешто от пьянства так заговоришься. Вот завтра, как выпустят
сорокаградусную, тады - да, а теперь, как есть, чверезый - говорю:
четвертак, а думаю про полтинник, - сказал извозчик, снова снимая шапку, -
очень они похожи на выговор, четвертак и полтинник.
- Так, значит, везешь ты нас все-таки или не везешь за сорок копеек? -
заорал Филипп Степанович осиплым голосом на всю площадь.
- Не повезу, - равнодушно ответил извозчик и поворотился спиной, -
пускай другие возят.
- Тьфу! - сказал Филипп Степанович и в самом деле плюнул от злости.
Тут молодой извозчик в сибирской белой папахе, в нагольном полушубке,
из-под мышек которого торчала рваная шерсть, лихо встрепенулся.
- Пожалуйте, свезу за тридцать копеек! - закричал он и взмахнул
локтями.
Сослуживцы влезли в неладные, чересчур высокие сани, устланные внутри
соломой, покрыли колени худым фартуком и поехали в город, оказавшийся ни
дать ни взять таким самым, как все уездные города: десять старинных церквей,
да две новые, да одна недостроенная, да пожарная каланча, да окруженная еще
запертыми на пудовые запоры лабазами пустая базарная площадь, посредине
которой стоял рябой мужик с коровой, приведенной бог знает откуда на
продажу. Узнавши по дороге от седоков, что они советские служащие и приехали
в город Калинов обследовать, извозчик привстал на облучке, прикрикнул на
своего серого, как мышь, конька: "Ну-ка, ну!" - и с покушениями на шик
подкатил к Дому крестьянина, выходившему крыльцом на базарную площадь.
Однако Дом крестьянина еще не отпирали, и на его ступеньках сидело несколько
унылых мужиков, не обративших на сослуживцев ни малейшего внимания. Рядом с
Домом крестьянина находился частный трактир с номерами "Орел", а еще немного
подальше чайная "Тверь", тоже еще запертые.
Филипп Степанович и Ванечка вылезли из саней и, расплатившись с
извозчиком, пошли гулять вокруг площади. Извозчик навесил на морду коньку
торбу, погрозил ему кнутовищем, чтоб не баловался, и пошел следом за
седоками - угодить в случае надобности. Покуда извозчик сидел на облучке, он
казался еще туда-сюда, но едва слез на землю и пошел, сразу обнаружилось все
его худосочие и бедность: сам низенький, нагольный полушубок - латка на
латке, и полы обрезаны по карманы, валенки разные, худы и болтаются на
тонких ножках, мешая ходить; носик острый, розовый, брови тоже розовые,
бороденка кустиками, глазки порочные, голубенькие - сразу видно, что парень
и растяпа, и вместе с тем плут, да и выпить не дурак, - словом, человечек из
числа тех, которые на военной службе называются балаболками и идут в
нестроевую команду.
Сослуживцы, скучая, обошли площадь. На угловом доме висела красная
табличка с надписью: "Площадь бывш. тов. Дедушкина". Немного подальше, в
начале пустынной, уходящей вниз улицы, виднелась другая табличка, гласившая:
"Проспект бывш. Дедушкина". Кроме того, на длинной вывеске, над входом в
запертую лавку, значилось большими буквами: "Кооператив имени бывш.
Дедушкина". Тут же извозчик разъяснил услужливо, в чем тут дело. Был,
оказывается, в городе Калинове начальник милиции товарищ Дедушкин, не
человек, а орел! В честь его благодарное население переименовало площадь,
улицу, кооператив и еще множество других учреждений и мест. Подумывали даже
весь город Калинов переименовать в город Дедушкин, однако в один прекрасный
день товарищ Дедушкин жестоко проворовался, был судим выездной сессией
губернского суда и посажен в тюрьму на три года со строгой изоляцией и
поражением в правах. Долго ломали себе голову правители города Калинова, как
выйти с честью из создавшегося тяжелого положения, - не тратиться же в самом
деле из-за уголовного преступника на новые таблички и вывески, - пока
наконец не придумали всюду перед Дедушкиным приписать "бывш". - и дело с
концом. Так был аннулирован Дедушкин.
На другом конце площади бывшего Дедушкина с гусем под мышкой шел
калиновский мещанин в картузе и яловых сапогах. И на нем самом, и на его
гусе лежала печать такой скуки, что невозможно выразить словами. Он так
медленно передвигал ногами, что иногда казалось, будто он и не идет вовсе, а
печально стоит на месте, приподняв для чего-то и согнув перед собой ногу -
раздумывает, ставить ее на землю или не стоит.
- Хорош же ваш уездный Калинов, нечего сказать, - заметил Филипп
Степанович, раскуривая папироску. - Водка не продается, чайные заперты,
народ какой-то скучный, даже какой-то Дедушкин - и тот бывший, ходи тут как
дурак по базару. Провинция, мрак.
- Это, гражданин, верно, что народ скучный, - бойко подхватил извозчик,
забегая вперед и заглядывая вверх на Филиппа Степановича, как на солнце, -
ваша истинная правда. Потому и скучный, что водки дожидается. Даст бог, до
завтра доживем - сорокаградусной попробуем. А чайную сейчас отомкнут, не
извольте сомневаться... Вот уже отмыкают, так и есть...