Катаев Иван. Растратчики

было бы остаться с сыном наедине, уложить его спать, почесать ему волосы,
поговорить, посоветоваться, а теперь стало все равно, пусть хоть до петухов
сидят.
С покорной и горькой улыбкой она встала из-за стола, пошла по хозяйству
и вынесла вскоре краюху хлеба, блюдо соленых груздей, четыре граненых
стаканчика, щербатую вилку с коротеньким черенком и щепотку соли. Поставила
на стол и низко поклонилась.
И пошла гулянка.
Несколько раз выходил Ванечка, пошатываясь, из чадной избы в прохладные
черные сени. Он открывал дверь на улицу, в отчаянии прислушивался. Таяло.
Таяла дорога, таял снежок на крыше, с крыши капало. Во тьме по рябинам
бродил пьяный шорох дождика. Вдалеке играла гармошка и пели песни. Должно
быть, это ребята возвращались с посиделок. Но Ванечке казалось, что скучное
пьяное веселье вырвалось вон из прокуренной избы на воздух, перекинулось на
тот конец деревни и бродит теперь с невеселыми песнями под гармошку из двора
во двор под охмелевшими рябинами, вдоль по мокрой улице. Ванечка выставлял
на ветер голову, но ветер не мог утолить дикой тоски, насквозь прохватившей
его до самого сердца. Что же теперь делать? Как быть? Не уйти теперь никуда,
не уехать, а если и уехать, то куда и зачем? И в первый раз за все это время
Ванечка вдруг просто и ясно понял, что погубил себя и выхода у него нет.
Тоска была такая, что хоть в петлю. Он возвращался в избу и, улыбаясь, пил
вонючий самогон, пел песни, целовался и снова выходил в сени постоять под
ветром, слушая нетрезвое бормотание волчьей ночи, желтыми пятнами ходившей в
глазах.
Гуляли долго, до полуночи. Не раз и не два бегал Алешка, спотыкаясь,
куда-то с пустой посудой и возвращался с полной. Председатель сельсовета,
поздно возвратившийся из объезда, услышал о событии и тоже зашел в
клюквинскую избу посмотреть на приезжих. Высокий, веселый, молодой, в синей
гимнастерке с расстегнутым воротом, он быстро вошел, наклонив голову, чтобы
не стукнуться о притолоку, в избу и вмиг оглядел всех.
- Будем знакомы. Предсельсовета Сазонов, - сказал он Филиппу
Степановичу и размашисто пожал ему руку.
Таким же образом он поздоровался с Ванечкой, кивнул прочим, уронив на
лоб русый чуб, затем с размаху сел на подставленный ему хозяйкой табурет,
лихо выставил ногу в сапоге, мелькнул синими своими глазами и весело
улыбнулся, отчего на щеках у него сделались милые ямочки, как у девушки.
Сидел он, впрочем, недолго, внимательно послушал болтовню окончательно
завравшегося Филиппа Степановича, порасспросил, раза два поддакнул, выпил
стаканчик самогона, чтоб не обидеть общество, пошутил с Грушей, продолжавшей
неподвижно сидеть за прялкой, и скоро ушел, сказав, что не выспался, и
пожелав всем счастливо оставаться. Словом, оказался рубаха-парень. Около
полуночи, весь мокрый, пришел и Данила, тот самый мужик, жених Груши, у
которого давеча в городе Калинове купили корову. Узнавши, какое происшествие
случилось с коровой, он, как был в полушубке и шапке, сел в уголке, раскрыл
рот, да так и остался сидеть, неподвижный от изумления, пока про него
совершенно не забыли.
За полночь гости разошлись по домам. Тяжелый сивушный дух стоял в избе.
Хозяйка зевала, крестя рот, и устало разгоняла утиральником махорочный дым.
Груша прибирала посуду и готовила постели. Алешка успел уже столковаться с
какой-то кривой бабенкой и, наскоро посмотрев конька, пошел ночевать к этой
бабе на другой конец деревни. Филипп Степанович лежал навзничь в красном
углу на лавке, свесив на пол руку, и трудно мычал, задрав подбородок, сизый
и острый, как у покойника.
Ванечка же, натыкаясь в потемках на какие-то угловатые вещи, ощупью
пробрался в сени и оттуда по шатким ступеням спустился в хлев, где тепло и
знакомо пахло жидким навозом, животными и птицей. Он нашарил грядку телеги,
взобрался на нее и достал в темноте холодными руками потолочную перекладину.
На перекладине висели вожжи. Он попробовал их, крепко ли держатся, сделал
петлю и, как во сне, валко став на носки, сунул в нее голову. Телега
скрипнула. Грядка ушла из-под напряженных ног. Перепуганная курица упала с
насеста, как кочан капусты, и забилась во тьме, крыльями подымая сухую
душную пыль. За ней встрепенулась другая, третья. Во всех углах раздалась
взволнованная птичья болтовня, полетели перья, пошел ветер... И мать, почуя
недоброе, едва успела добежать, хватаясь руками за сердце, и вынуть
полумертвого Ванечку из петли.
Почти на руках она внесла его в горницу и уложила на устроенную на полу
постель, рядом с Филиппом Степановичем. Она подала ему ковш, но он не стал
пить. Она гладила шершавой ладонью его взмокшие взъерошенные волосы и все
повторяла:
- Грех-то какой, ах, грех... - И слезы ползли по ее могучему лицу.
- Ничего вы, мамаша, не понимаете, - с тоской выговорил наконец Ванечка
и, поворотившись спиной, тяжело и тихо задышал.
- Все как есть понимаю, Ванюша, ох, все понимаю, грех-то какой.
Крепись, Ванечка, терпи. Бог терпел и нам велел.
- Скучно мне, мамаша, засудят, - мутно пробормотал Ванечка и смолк.
Среди ночи в окно раздался стук, снаружи к черному стеклу приникло
белое лицо Алешки, и вслед за тем он сам вбежал в горницу, торопливо топая
валенками и спотыкаясь.
- Хозяйка, слышь, буди пассажиров. Ехать надо. Беда. Пашка-то ваш
Сазонов, предсельсовета, в волость за милицией покатил, во крест. Арестовать
думает. Я, говорит, подозрение имею... Буди, буди, я уж запряг. Ну-ка, ну!
На дворе тает и тает, кабы дорога не тронулась. Тогда, пожалуй, на полозьях
и не выберешься. Ох, сядем мы, кажется, с такими делами посередине поля и
будем сидеть тама.
Филипп Степанович и Ванечка очнулись и как встрепанные вскочили на
ноги.
- Кого арестовать? Ни под каким видом! - высокомерно произнес Филипп
Степанович, но тут же ослабел, сгорбился и торопливо, заплетаясь, пошел
садиться в сани. Он бормотал: - Пашка, Пашка, к черту Пашку, вот еще,
скажите пожалуйста... Провинция, мрак... Пашка, а может быть, я граф Гвидо
со своим собственным кассиром, понятно?..
- Прощайте, мамаша, - проговорил Ванечка, стуча зубами от ночного
холода, охватившего его на дворе, и залез в сани.
Сослуживцы покрыли ноги фартуком, сани тронулись. Мать побежала за
ними, шлепая по воде. Она все норовила догнать и обнять на прощание сына, но
злой ветер трепал в темноте ее волосы и мешал смотреть. На деревне пропел
петух.
- Ты, Ванюша, хоть бы письмецо написал! - закричала она, плача. - Ну, с
богом!
Ветер отнес ее голос в сторону. Она отстала, пропала. Сани, чиркая
подрезами по земле, съехали с косогора.
- Ну-ка, ну! - сердито крикнул Алешка и перетянул конька вожжами. - Не
догонит авось, Пашка-то.
В полной темноте, еле различая дорогу, они въехали в жуткий лес, а
когда из него выехали, то небо кое-где за елями и обгорелыми пнями уже
посветлело. Наступало утро. Потянуло холодом. Дорога отвердела. Под копытами
хрустел и ломался лед. Через подернутый сахаром луг возле какой-то деревни
шли школьники.
- Здравствуйте, дяденьки! - закричали дети дискантом, завидев сани, и
сняли шапки.
"Дяй-дяй-дяй", - туманно отразил их крик в отдалении лес. Сбоку из-за
леса тускло вышла река. Шумела мельница. Сослуживцы дрожали друг подле
друга, насквозь пробранные бесприютным утренним ознобом.
- Зачем брали, Филипп Степанович? - тихо сказал Ванечка, с трудом
разнимая схваченные ознобом челюсти. - Не надо было пользоваться, Филипп
Степанович, эх!
И, сказавши это, покорно сгорбился, натужился, преодолевая озноб, и уже
за весь путь до самого города Калинова не сказал ни слова.


Глава одиннадцатая

В город Калинов приехали к вечеру. В пути проболтались целый день.
Дорога растаяла окончательно. Шел дождь. То и дело сани въезжали полозьями в
такое месиво, что казалось, тут им и крышка. Однако выдирались. Папиросы и
спички все вышли, и достать их было негде. Раза два заворачивали в
"Деревенковские потребительские товарищества", но там, кроме веревок и
ведер, других товаров не имелось. Часа два ждали парома, кричали дикими
голосами через речку, не дождались и поехали вброд. Вымокли по колено в
сивой воде, где крутились мелкие льдинки, едва не утонули. Совсем уже
невдалеке от города, верстах в пяти, конек вдруг остановился на самой
середине какого-то горбатого деревянного мостика, упрямо расставил дрожащие
ноги, раздул живот и ни за что не желал сдвинуться с места ни взад, ни
вперед - хоть плачь. Уж его и били, и пугали, и тащили под уздцы с грозными
воплями - ничего. Вылезли из саней. Не менее часа простоял таким образом
конек, отдышался, а потом сам по себе, добровольно двинулся дальше. Версты
полторы шли пешком рядом с санями по сверхъестественной грязи, пока конек не
отдохнул окончательно, - тогда сели. А уж недалекий лес в сумерках лежал на
земле дождевой тучей, и дождевая туча ползла над землей и шумела редким
мелколесьем. На железной дороге блеснул зеленый фонарик.
Город Калинов был неузнаваем. Куда только девалась вся его давешняя
скука! Окна трактиров и винных лавок пылали. Возле них стояли толпы. Над
вокзалом пухло багровым паром дождливое небо. Вокруг площади бывшего
Дедушкина горело четыре электрических фонаря. Со всех сторон гремели
гармоники и бренькали балалайки. В улицах и переулках компаниями и
поодиночке шатались калиновские обыватели, пьяные в дым. Вокруг стоял
неразборчивый гул и бормотанье гульбы. Отовсюду слышались отчаянные песни.
Под самым отдаленным фонарем копошилась драка, движущейся тенью своей
занимая площадь. Дождь и тот пахнул спиртом. Лишь трезвый милиционер,
перепуганный насмерть, крался вдоль стены, как кот, стараясь не наступить на
пьяного и не обратить на себя внимания.
- Ну-ка, ну! - закричал Алешка в восторге, подъезжая к трактиру. -
Ну-ка, ну, вот так Калинов! Ай да Калинов! Попробуем сорокаградусной, какая
она на вкус, пока всю не выпили. Аккурат поспели. С приездом вас!
Филипп Степанович понюхал воздух и встрепенулся.
- Правильно. Необходимо обследовать, - сказал он, суетливо вылезая из
саней. - Что ж это ты, Ванечка, а? Плюнь на все и пойдем пить
сорокаградусную водку. Положись на меня. Шерри-бренди, шато-икем...
Селедочки и огурчиков... И в чем, собственно, дело? Жизнь прекрасна!
Двенадцать тысяч на текущем счету, вилла в Финляндии... Лионский кредит...
Вино и женщины, масса удовольствий... Кассир, за мной!
- Валяй! - воскликнул Ванечка треснутым голосом. - Чего там, валяй!
И пошло. Двое суток под руководством Алешки пьянствовали сослуживцы в
городе Калинове - опухли, одичали вовсе. Когда же очнулись днем и пришли в
себя, увидели, что опять едут в поезде. Однако этому обстоятельству
нисколько не удивились. Напротив, было бы странно, если бы, например, никуда
не ехали.
- Едем, Филипп Степанович, - довольно безразлично сказал Ванечка,
переворачиваясь на верхней полке жесткого вагона.
- Едем, - сказал Филипп Степанович внизу и, пошарив в карманах, вытащил
исковерканную коробку папирос "Шик". Он осмотрел ее со всех сторон и
прочитал, что папиросы Курской табачной фабрики "Нимфа" - марка
незнакомая, - понюхал, сделал "гм" и закурил. Сейчас же половина едкого
табака высыпалась из мундштука на язык, гильза сморщилась, пожухла,
скрючилась, из папиросы с треском повалил дым и запахло паленым козлом.
На противоположной от Филиппа Степановича лавке зашевелилась фигура, с
головой завернутая в шотландский плед, и уравновешенный заглушенный голос
произнес:
- Я бы вас попросил не дымить! Фу! Это вагон для некурящих.
"Скажите пожалуйста", - высокомерно подумал Филипп Степанович и
обиделся. Однако папиросу притушил об лавку и с отвращением в душе пошел в
клозет выплюнуть изо рта гадость и напиться. Покуда он, слабо сопротивляясь
развинченными ногами ходу поезда, пил из рукомойника теплую воду и мочил
виски, в его памяти возникли и промелькнули разрозненные подробности
калиновской пьянки. Между прочим, наняли всех, какие только были в городе,
извозчиков и велели ездить порожняком вокруг площади бывшего Дедушкина и
петь народные песни, - весь город Калинов собрался смотреть на это небывалое
зрелище. Кутили на вокзале, пили коньяк рюмками, с кем-то ругались и платили
штраф. Ранним утром посреди площади видели рыжего мужика Данилу с коровой.
Ужасно удивились. А Данила низко поклонился и безучастно сказал: "Нешто
животную зимой прокормишь? Сказано: продать - и продать". Мелкий дождик
поливал Данилу с коровой, и вороны взлетали шапками в мутный, как бы
мыльный, воздух. Потом прибежал Алешка и сказал, что Пашка Сазонов с
комсомольцами в городе и надо уезжать, а куда - не сказал. Он же, должно
быть, и билеты покупал, и в вагон укладывал...
- Фу, ерунда какая! Куда же мы, однако, едем?
Когда Филипп Степанович возвратился на место, визави его,
освободившийся уже из пледа, сидел на лавочке в егерском белье, опустив на
пол голые ноги в сафьяновых туфлях на козьем пуху, и вытирал шею одеколоном
"Четырех королей". Филипп Степанович сел к окошку и стал искоса
разглядывать. Визави был человек наружности приятной, в достаточной мере
полный, даже дородный, несколько лысый, носил каштановые усы и бороду с
проседью, из числа тех довоенных бород путейского образца, кои обыкновенно
тщательно опрыскиваются английскими духами, подстригаются и расчесываются
специальным гребешочком на две стороны, прекрасно окружая свежие губы, цвета
бледной лососины. Под глазами легкие припухлости, напоминающие абрикосы, а
на наружных подушечках пухлых пальцев красивые волоски вроде ресничек.
Окончив вытираться одеколоном, визави набросил на себя свежую сорочку,
натянул на ноги фильдеперсовые носки, извлек из-под гуттаперчевой надувной
подушечки, на которой покоился, предметы своего костюма и стал неторопливо
одеваться. Сперва он просунул ноги в просторные, отлично сшитые и
выглаженные шевиотовые панталоны, пристегнул резиновые гигиенические
подтяжки на колесиках, встал во весь свой небольшой рост, выпятил живот и
несколько раз подрыгал ляжками: не жмет ли где-нибудь; затем повязал
корректный галстук рисунка "павлиний глаз" и, наконец, надел такой же
просторный и свежий, как и панталоны, пиджак с белым платочком в боковом
кармане. Штиблет он не надел - видно, страдал мозолями и не любил без
надобности утруждать ноги, - остался в туфлях. Совершив, таким образом,
туалет, он выпустил воздух из подушечки и аккуратно прибрал постель в
парусиновый чехол с синей меткой. Затем обстоятельно осмотрел и пересчитал
свои места - все оказалось в полном порядке, аккуратно застегнуто в серые
чехлы с синими метками на углах: два баула, плоский чемоданчик, корзинка для
провизии, круглая коробка для шляп и несессер.
"Скажите пожалуйста, - еще раз с оттенком легкой зависти подумал Филипп
Степанович, - скажите пожалуйста, какой жуир", - и тут же спрятал руки с
черными ногтями за спину.
Между тем жуир съел два яичка всмятку и выпил чашку теплого какао из
бутылки "Термос", заключенной, как и прочие его вещи, в серый чехольчик с
меткой. Позавтракав с завидным аппетитом и испачкав яйцами губы, он
тщательно прибрал после себя и, протерев носовым платком оконное стекло,
стал глядеть в бинокль Цейса. Однако шедший навстречу поезду пейзаж был
скучен и некрасив. Тогда жуир повесил бинокль на гвоздик, надел на прямой
нос золотое пенсне с пружиной и, достав из чемодана книжечку и тетрадь,
принялся читать, делая в тетрадке заметки прекрасным автоматическим
карандашом. Филипп Степанович изловчился, заглянул на обертку книжки и
прочитал: "Уголовный кодекс". "Эге!" - сказал про себя Филипп Степанович, и
его слегка прохватило неприятным холодком.
С полчаса визави читал и делал заметки, наконец убрал книжечку и
тетрадь в чемодан, с хрустом размял грудную клетку и локти, сказал:
"Эх-эх-эх!" - и обратился к Филиппу Степановичу сочным, общительным голосом:
- А вас, знаете, вчера в хорошем-таки состоянии доставили в вагон,
небось не помните, ха-ха! Где это вы так с товарищем, а? Простите, не имею
чести, позвольте представиться, инженер Шольте Николай Николаевич.
- Очень приятно, - сказал Филипп Степанович, пытаясь навести на лицо
свое обычное выражение превосходства, но выражение не вышло, - Филипп
Степанович Прохоров, ответственный работник по финансово-счетной части, а
это мой кассир - товарищ Клюквин Ванечка.
- Далеко изволите следовать?
Филипп Степанович неопределенно махнул рукой. Инженер Шольте скромно
поклонился, как бы показывая, что не имеет в виду задавать интимных
вопросов, если и спрашивает, то исключительно для приятного препровождения
времени.
- По личному делу едете, осмелюсь задать вопрос, или же по
командировке?
- По командировке из Москвы, - сказал Филипп Степанович, разглаживая
усы, и покосился вверх, на Ванечку, - по командировке ездим, я и мой кассир.
Обследуем, знаете ли, различные обстоятельства. Обследовали, например, на
этих днях город Ленинград. Полнейший, можете себе представить, мрак.
Провинция! То есть решительно нечего обследовать. Ну - памятники, о них я не
говорю, но прочее, представьте себе, из рук вон. В гостиницах клопы, всюду
одна и та же украинская капелла. Во Владимирском клубе, правда, пальмы, но
искусственные. На каждом шагу какое-нибудь жульничество. Всякие
уполномоченные проходу не дают. Я ему - шесть, он мне семь. Я ему - семь, он
мне восемь. У меня восемь - у него девять. Прямо шулера какие-то. Ужас!
Филипп Степанович склонил набок голову, как бы с удовольствием слушая
самого себя - очень понравилось, - и продолжал:
- А в провинции - еще хуже. Извозчики четвертака от полтинника не
отличают. Коров каких-то на площади продают - одну пришлось купить, и
главное, куда ни пойдешь - везде все имени бывшего Дедушкина. Штрафуют на
каждом шагу за каждый пустяк. Паромы не ходят - хоть вброд переправляйся. В
деревне же, скажу я вам, абсолютный мрак. Председатели сельсоветов перешли
все границы нахальства. В одном месте нас, извините, даже арестовать хотели,
но я сказал - ни под каким видом! Что это такое, говорю, в самом деле? Вот
тут и обследуйте после этого! До сих пор голова трещит от всего этого.
Инженер сочувственно закивал бородой.
- Нет, не-ет! Что ни говорите, а в прежнее время этого не было, -
продолжал Филипп Степанович. - В прежнее время, бывало, мы со стариком
Саббакиным зайдем в трактир Львова у Сретенских ворот. Тут тебе и селяночка,
тут тебе и графинчик очищенной, тут тебе и уважение... Не-е-ет!
Тут Филипп Степанович, не отрезвевший еще как следует после вчерашнего,
напал на своего конька и выложил инженеру все.
- А, осмелюсь спросить у вас, - сказал инженер, сочувственно выслушав
Филиппа Степановича, - большими ли вы располагаете суммами, то есть, я хотел
сказать, много ли вами получено средств на обследование?
- Да что ж, - произнес Филипп Степанович высокомерно в нос, - не
слишком: тысяч десять - двенадцать, - и с косого глаза посмотрел на
инженера: каково, мол, это вам покажется, удивляйтесь!
- О! - сказал инженер, сделав рот ноликом, и сладко зажмурился. - О!
Это солидная сумма, весьма, так сказать, внушительная!
- Я думаю, - заметил небрежно Филипп Степанович и навел на лицо
достойное выражение.
- С такой суммой, хе-хе, за границу можно катнуть, половину земного
шара обследовать.
- Н-да, это возможно. А вы как, тоже по командировке?
- По командировке, батенька, по командировке! - вкусно вздохнул
инженер. - Именно по командировке.
- Обследуете тоже?
- Обследую тоже. Вернее - кончил обследовать. Все обследовал, что
только можно было, и теперь возвращаюсь к пенатам.
- И большие суммы, извините, при вас были?
- Гм. Рублей этак полтораста своих да примерно тысячи полторы
позаимствованных. При известной аккуратности и экономии на такую сумму можно
с большим вкусом попутешествовать, ни в чем себе не отказывая, месяца два с
половиной, три. Позвольте, когда я выехал? Если не ошибаюсь, числа второго
августа. Да. Месяца четыре, значит, обследую. Конечно, без особых излишеств,
но бутылку хорошего заграничного вина отчего бы иногда и не выпить? Мы,
обследователи, всегда должны сообразоваться со своими финансами, не так ли?
При этих словах инженер несколько подмигнул Филиппу Степановичу.
- Вы так думаете? - проговорил в нос Филипп Степанович, и тут ему вдруг
стало ужасно обидно.
- Обязательно. Экономия на первом плане, - с убеждением сказал инженер,
делая в слове "экономия" округленные ударения на э и о, - обязательно.
Уверяю вас, что без экономии обследование может принять весьма и весьма
уродливые формы и не доставить никакого удовольствия.
Инженер сделал небольшую паузу, почесал безымянным пальцем с двумя
обручальными кольцами крыло носа и снова обратился к Филиппу Степановичу:
- Крым обследовали?
- Нет-с.
- Напрасно. Виноградный сезон в этом году в Крыму был совершенно
изумительный. Какое море, какие женщины! Клянусь небом, я никогда в жизни не
видел таких женщин. На Кавказе изволили побывать?
Филипп Степанович мрачно мотнул головой.
- Милый, - не воскликнул, но запел окариной инженер, извлекая из голоса
своего целое богатство нежнейших и задушевнейших кот, - милый мой. Вы не
были на Кавказе? Не верю своим ушам, этого не может быть! Это неслыханно! С
вашими средствами не обследовать Кавказа? Да вы в таком случае ничего не
видели, если не видели Кавказа. Кавказ - это же тысяча и одна ночь, сказка
Шехерезады, поэма, бог знает что такое! Одна Военно-Грузинская дорога чего
стоит - уму непостижимо. Двадцать рублей, и вас везут на автомобилях между
небом и землей, а вокруг горы, сакли, шашлык, черкешенки, кахетинское вино в
бурдюках, то есть симфония ощущений! А Минеральные Воды! Кисловодск,
Железноводск, Ессентуки! Какое общество! Какие женщины! Клянусь вам, я
никогда не видел таких женщин. Правда, жизнь несколько дорога - мой бюджет
доходил, например, до семи-восьми рублей в сутки - но зато жизнь! Я
удивляюсь вам, Филипп Степанович, честное слово. При ваших средствах не быть
на Кавказе! Немедленно же, немедленно поезжайте, милый, туда. Вы будете там
принцем! Вас там женщины на руках будут носить, клянусь честью.
"Скажите пожалуйста, крыть нечем этого инженера", - подумал Филипп
Степанович с некоторой обидой и решил подпустить шпильку.
- А скажите, я извиняюсь, что это вы за книжечку с собой возите, я
заметил, - вероятно, интересные сочинения Зощенко?
- Какое там Зощенко! - добродушно отозвался роскошный инженер и махнул
пухлой рукой. - До Зощенко ли мне, посудите сами, если я возвращаюсь к месту
службы? Это, батенька, "Уголовный кодекс". Без него человек как без рук.
Усиленно рекомендую и вам приобрести.
- Это зачем же?
- То есть как это зачем? А если ваше дело возьмут вдруг да и запустят
показательным процессом, тогда что? Схватитесь, да поздно будет. А так, по
крайней мере, предстанете во всеоружии юридических тонкостей. Главное дело,
милый, хорошенько проработайте последнее слово. В последнем слове весь
эффект процесса, а остальное - миф, уверяю вас.
Тут инженер вытащил часы с брелоками, погрузился в расчеты и, наконец,
сказал:
- Без четверти три. Опаздываем на восемнадцать минут. Ну и порядочки.
Через полчаса Харьков. А вам, Филипп Степанович, я настоятельно рекомендую,
не откладывая в долгий ящик, - на Кавказ. Без разговоров сходите, батенька,
в Харькове и сейчас же берите билеты прямого сообщения Харьков - Минеральные
Воды. Советую, конечно, в международном вагоне. При ваших средствах это
стоит гроши, но зато какой комфорт! Совершенно европейский способ
сообщения - красное дерево, собственная уборная, зеркала, отлично
вышколенная прислуга, идеальное постельное белье, прохладные простыни,
скользкие наволочки, синяя лампочка-ночник, вагон-ресторан под боком -
симфония ощущений!
- Это идея! - воскликнул Филипп Степанович, и новая цель предстала
перед ним и овладела воображением.
- Еще бы! Будь я на вашем месте, я бы всю жизнь ездил исключительно в
международных вагонах. Но, увы, по одежке протягивай ножки. Впрочем, при
известном навыке можно и в жестких вагонах устроиться с некоторым комфортом.
Но вам, Филипп Степанович, извините меня за откровенность, должно быть
прямо-таки совестно ездить в третьем классе. Итак, милый, на Кавказ, на
Кавказ! Вы едете, а в зеркальных стеклах навстречу вам движется, можете себе
представить, этакая панорама, картинная галерея. Сперва луга, буйволы,
туземцы, туманные очертания горной цепи... Там дальше мох тощий, кустарник
сухой, а там уж и рощи, зеленые сени, где птицы щебечут, где скачут олени, а
там уж и люди гнездятся в горах, и ползают овцы по злачным долинам или
что-то в этом роде. Изумительное зрелище! Байрон!
Инженер сладострастно зажмурился и хрустнул пальцами. Филипп же
Степанович пришел в страшнейшее волнение. Он уже едва сидел на месте от
нетерпения скорей приехать в Харьков, немедленно сесть в международный вагон
и мчаться на Кавказ. Именно на Кавказ - и никуда больше. Как это ему раньше
не пришло в голову? Путались черт знает где, а о Кавказе не подумали. Чепуха
какая-то. Теперь кончено. Все, что было, зачеркивается. И точка. То все было
не настоящее, чушь, абсурд, мрак. Настоящее начинается только сейчас. В
воображении Филиппа Степановича возникали и пропадали с быстротой молнии
ослепительные картины воображаемого Кавказа: снежные верхушки гор, ущелья,