Для ВСЕХ, включая дядю Гришу... Вообще из моей коляски ясно видно - свет не без добрых людей. Но, конечно, состоит он не только из одних добрых. Некоторые, например, не выносят инвалидов, вроде меня. И считают, что инвалидам лучше бы не травмировать своим видом других, особенно детей. Как-то раз мне такое сказали прямо в лицо, притом со злобой. Дед говорит, что после Отечественной войны в городе было много безногих, безруких, просто обрубков. Однажды все они в одночасье исчезли - партийное руководство, может, даже сам Сталин, приняли решение - не расстраивать здоровых граждан страны-победительницы видом этих уродов. И тех, кто не спрятался дома, забрали и вывезли на остров Валаам, что в Ладожском озере. В богадельню тюремного типа. Дед сказал, это была депортация, ссылка, потому что вырваться оттуда эти люди уже не могли. Спивались, сходили с ума, клянчили милостыню, если удавалось доползти до пристани, куда приходили туристские теплоходы. Все это были герои войны. Наши спасители... Так что мне жаловаться грех.
Год назад ко мне вдруг пришла Димкина мама, тетя Зина. Сказала, что ей нужно серьезно поговорить наедине. Дед сразу оставил нас вдвоем, и тут она расплакалась и стала меня умолять, чтобы я прогнала ее Митеньку. Ну да, она понимает, у нас была детская дружба, а теперь Митя не может меня бросить, потому что он жалостливый и благородный. И упрямый до глупости, - я ему дороже родной матери. Вот она и просит меня не губить его жизнь, раз уж... раз у меня самой такое несчастье. И я должна понимать: Мите двадцатый год, скоро ему будет нужна нормальная семья, здоровая жена, дети, я ему этого дать не могу, что ж тут поделать, а он из-за меня ни на кого даже не смотрит. Тут тетя Зина зарыдала в голос, а я, по-моему, брезгливо спросила:
- Чего же вы хотите? Конкретно. Я должна запретить Дмитрию... сказать, чтоб не смел к нам ходить?
- Ну, что ты?! - испугалась она, - Это его только раззадорит. Ты же знаешь: каждый мужчина охотник, а женщина - дичь. Тогда он уж точно будет тебя добиваться. Из самолюбия.
- Так что же вы предлагаете? - спросила я эту пошлую бабу. (Такую сам Каверин именно так и назвал бы!)
- Ну... не завлекай его, скажи... ну, не знаю, скажи, что тебе нравится кто-нибудь другой. Или нет, скажи, что тебе вредно, чтоб к вам часто ходили. По состоянию здоровья. Врачи запретили. Да придумай что-нибудь!
Ничего придумывать я не стала. Но Димке в тот же вечер еще раз твердо сказала чистую правду, что замуж за него не пойду, чтоб не мечтал. Исключено совершенно.
Мы с ним гуляли в Парке Победы, он катил мою коляску, я сидела, держа в руках букет ранних нарциссов, которые он купил мне у метро. В ответ на мое заявление он спросил, с чего это я?
- Уж не навестила ли тебя моя мутер?
- Не влияет. Просто тебе уже пора посещать дискотеку, кутить, плясать, заводить романы и думать о будущей семье. Большой уже, сколько можно околачиваться в сиделках?
- Ясно. Навестила, - сказал Димка. - Ну, надо же! Она меня доведет, что я из дому уйду.
Мы подъехали к скамейке, Димка сел, а меня повернул лицом к себе. Было еще совсем светло, начинались белые ночи. От нарциссов пахло летом. По дорожке мимо нас прошли две длинноногие девушки в модных куртках и кожаных шортах, надетых поверх колготок. Я посмотрела им вслед, и на задворках души вдруг шевельнулось нечто, не имеющее права на существование. Мои прекрасные длинные ноги лежали, как два бревна... Я прикусила губу и одним ударом вбила это "нечто" по самую шляпку, туда, в мертвую темноту, откуда оно выглянуло.
Димка проследил за моим взглядом.
- Две шлюшки, - заметил он. Помолчал, снял очки, протер их и надел снова. - Знаешь что, Катерина, - начал он угрюмо, - я тебя очень прошу никогда не повторять этой галиматни насчет романов и какой-то пошлой семьи. Тем более звучит это у тебя... Ухо режет. Нет, уж погоди, послушай раз в жизни.
Я слушала.
- Тебе должно быть стыдно, - продолжал Димка, опять сняв очки и вертя их в руках, - нести всякую... хрень про сиделок и... другие сопли. Потому что ситуация у нас с тобой диаметральная. С точностью до наоборот. Банальная история: он ее любит, а она его - нет.
- Я тебя очень люблю, - торопливо сказала я.
- Господи! Да кончай ты издеваться! Я сто лет знаю: "любовью брата". - Он протер очки.
- Извини, чем богата, тем и... На что способна по максимуму. На что другое - не способна. Я тебе уже замучилась повторять: ну, урод. Кусок снега. Льдина из Арктики. Вот почему, а... не потому что... - я постучала по подлокотнику коляски. - Ты хоть понять можешь?
Он кивнул и надел наконец-то свои очки.
- Понять я могу все, - сказал он, - я только прошу тебя не повторять... "Семья, танцы-шманцы, дискотека". Ты же не садистка, а ведешь себя...
- Все. Прости, больше не буду. Правда, не буду. Простил?
Он простил. Мы поехали домой - сперва парком, потом по тротуару вдоль Московского. Я думала о том, что - дура, пошла на поводу у этой амебы, Димкиной матери, вела себя бестактно. В конце концов, чего ради я должна отказываться от Димкиной любви? Откуда я знаю, как стану к нему относиться, когда и если... А вдруг я когда-нибудь стану как все? После всего, что со мной случилось, я не обязана денно и нощно печься о других, дай Бог о себе позаботиться, не то превращусь в злобную фурию, им же всем будет только хуже. А Димка, между прочим, никогда, ни разу не позволил себе ни одной бестактности. Он, единственный, никогда не восторгается моим мужеством и силой духа. Потому что восторгаться - значит, признавать, что я несчастненькая, получеловек. Конечно, ни маме, ни брату, ни Аське такое в голову не приходит, они искренне говорят, что думают, Бог им судья. А вот Димка - не говорит, и это надо ценить. Правда, и дед никогда меня не хвалит. Но у него-то соображения, я уверена, другие: он, небось, считает, что бывают несчастья похуже, чем мое. Еще бы - побывал в самом аду, в Афгане, контужен, потерял там друзей, а сейчас каждый месяц обязательно ездит к своему другу Андрею Орехову, которому на войне оторвало обе ноги. Другу этому сорок девять, он служил у деда в полку, теперь работает в военкомате. Ходит на протезах, даже машину водит, прямо Алексей Маресьев! Безвылазно живет в Луге, не то, дед говорит, давно бы пригласил его к нам. Чтобы я осознала, что такое мужество. Пусть приглашает, учиться никогда не поздно.
Но я опять ударилась в болтовню, что за несчастье такое! А, между прочим, пора уже отправляться на кухню, готовить ужин - скоро вернется мама. Продукты мы с дедом купили, как всегда, утром. То есть "мы пахали", покупал, конечно, он, я ждала на улице в коляске. Зато потом везла сумку, поставив ее на колени. В общем, я сидела на вагоне и толкала паровоз. По дороге мы встретили тетю Зину, и та прошла мимо, не здороваясь, будто не узнала. Димка-то по-прежнему каждый вечер торчит у нас, и тетя Зина меня ненавидит. Ну, и черт с ней.
Мама теперь приходит поздно - занятия, какие-то дежурства в школе, а потом - обязательно церковь. С тех пор как она потеряла надежду, что я начну ходить без костылей, мама все больше становится похожа на монашку, истовую богомолочку. В комнате, в углу, у нас икона Божьей матери, утром, если мама думает, что я сплю, она перед этой иконой молится на коленях. При мне стесняется, просто крестится и шепчет. И каждый вечер ходит в церковь, благо недавно построили новый храм совсем неподалеку от нас, а то раньше ей приходилось ездить в центр.
Нас с дедом мама стесняется - дед в Бога не верит, он бывший коммунист-атеист, а я считаю, что Бог, наверное, существует, но общение с Ним путем битья поклонов и бормотанья на старославянском кажется мне каким-то языческим обрядом. Если он Вездесущий и Всемогущий, то слышит мысли и видит поступки, а не подсчитывает удары лбом об пол и не увлекается архаическими языками. Впрочем, это не мое дело. Маме так легче - и хорошо. А вообще смотреть на нее больно - за последние годы из молодой хорошенькой женщины она превратилась в бесполое, забитое, испуганное существо, из последних сил тянущее непосильную ношу. Ноша - я, а еще - мама гордая и мучается из-за того, что мы практически живем на Вовкину и дедову помощь. Последнее время у меня появилось подозрение, что она как-то подрабатывает, и далеко не только уроками. Возвращается с работы поздно и ужасно усталая, буквально валится с ног. Руки у нее стали красными, кожа на них трескается, хоть мама и мажет их кремом. Готова спорить, что наша мать по совместительству моет у себя в школе полы. Не с голоду! Умерщвляет плоть в порядке искупления неизвестно чего. Надо сказать об этом Вовке, чтобы выяснил и пресек.
Когда я слышу, как мама просит Бога, чтобы он ее простил и помиловал, я тоже иногда обращаюсь к нему с одной просьбой... Хотя знаю, что с такими просьбами обращаться надо не к Богу, а к дьяволу..."
* * *
Лидия Александровна возвращалась домой не такая усталая, как обычно. То есть устала она, конечно, как следует: пять уроков, потом дополнительные занятия с Наташей Тимченко, которая проболела полчетверти; после занятий Наташу забрал Виктор, ее отец, а Лидию Александровну добросил на машине до храма. Оттуда в школу она вернулась сама, вымыла физкультурный зал и лестницу и стала собираться домой.
Вышла на улицу и увидела "Москвич", а рядом - Виктора, который сказал, что сегодня свободен и с удовольствием доставит Лиду, куда она хочет.
С Витей Тимченко Лидия Александровна была знакома целую вечность. Еще в "ящике", откуда ее после ареста Михаила выперли с таким треском, они с Витей сидели за соседними кульманами, и Виктор бескорыстно и трогательно ухаживал, точил, например, Лиде карандаши - он это делал виртуозно, а она вообще не умела. Потом они не виделись много лет. А этой осенью Виктор пришел в школу забирать дочку Наташу.
Выглядел некогда пижонистый Виктор так себе, какой-то неухоженный, костюм сто лет не отпарен, лоснится, обшлага обтрепаны. И совсем седой. Хотя, чего уж там, - и сама-то она на прежнюю Лидочку совсем не похожа. Волосы больше не красит, одевается без разбору, и не потому что не во что, а - некогда и не до того... А все же Виктор узнал ее первый... И хорошо, что везет сейчас домой, можно сидеть спокойно в теплой машине, молчать, слушать его рассказ о Наташиных успехах в музыке.
Чтобы не молчать, Лидия Александровна сказала что-то про Славика, внука, мол, до того похож на отца, на Володю, просто до смешного - беленький, крепенький, голубоглазый, так же ерошит волосы, и походка такая же, вразвалочку. Сказала и испугалась: сейчас он спросит про Катюшку - все ведь знали тогда, что она родила девочку от "Мишки-Мишки". Многие осуждали: бросила человека, когда тот попал в беду. Другие горячились: Лида права, надо беречь детей, а Мишке нечего было с вилами на трактор... Между прочим, все тогда всё понимали не хуже Мишки, не слепые и не глухие, да помалкивали, потому что ну, вылезешь: пользы никакой, окружающим - семье и сослуживцам - одни неприятности. Ну, а самому себе... Ха. Видно, уж очень хотелось прославиться, раз рвался в тюрьму из нормальной жизни.
Когда Лидию вышвырнули, первое время ребята из отдела к ней, конечно, заходили, даже деньги какие-то собрали, когда потом родилась Катюша. Но время есть время - оно и не такие связи рвет. Виделись все реже, реже. И - заглохло. Тем более, Лидия сама уклонялась - вечные удары по больному: как там Миша, вернется ли к ней, сообщила ли ему хотя бы про дочь?..
Лидия никому не сказала, что тогда сразу передала Михаилу через следователя не только, что их отношения закончены, но и что ребенка никакого не будет - сделала аборт. Рвать, так рвать. Не нужен ей ребенок от зека. И мама, кстати, тоже точно так же считала. Катюше с Вовой она, конечно, никаких подробностей не разъясняла. Разошлись и все. Мало ли почему люди расходятся? А уж то, что его забрали, ничего не меняло - она, Лида, ему помочь все равно не могла. Да он и сам предупреждал, что в любой момент могут упечь, и пусть она тогда считает себя свободной. Потому, кстати, и регистрироваться не хотел. Обижаться на Лиду, что она его потом послушалась, у Мишкарудного-то оснований было меньше всех. У нее - Вовка, родители, работа с "допуском". Ну и что с ними со всеми будет, если и ее посадят за компанию? Конечно, еще до ареста Лида как уж не плакала, как не кричала на Мишку, что ему его выпендрежное диссидентство дороже нее. Подумаешь - Сахаров-Солженицын! Мог бы бросить все это, и жили бы как все. Но Михаил был упрямым, как осел. Что ж... Сам выбрал. А вот про будущего ребенка ему знать абсолютно незачем. Аборт - и кончено. Это теперь только ее, Лидин, ребенок!
Так она считала. Тогда. А теперь...
"Господи, прости и помилуй меня, грешную", - привычно подумала Лидия Александровна. Но подумала, видимо, вслух - Тимченко удивленно на нее взглянул:
- Ты что-то сказала?
- Нет...
- Господи, прости и помилуй меня, грешную, - шептала она, стоя на коленях перед иконой, - Господи, прости... Неотмольный грех на душе.
Шел седьмой час утра, дочка еще спала, дед покашлял в своей комнате командирским кашлем и затих.
Сегодня воскресенье, можно было пойти к заутрене, но Лидия Александровна хотела сделать для своих праздничный завтрак - напечь блинов, тем более, последний день масленицы. А пока тесто подходит, прибрать квартиру. Катя с дедом убираются каждый день, но разве им под силу сделать все как следует? Особенно Кате. Господи, за что мне эта мука?! Как это - за что? Сама знаешь...
Помолившись, Лидия Александровна завела тесто и, стараясь не шуметь, взялась за влажную уборку, начав с кухни, скоро Катенька встанет, не поскользнулась бы на мокром-то полу... Господи... Она, мать, во всем виновата. Она одна, похотливая кошка!
Вот, вспомнила вчера в разговоре с Тимченко Мишу, и опять в душе что-то поднялось: ведь теперь-то ясно, что и с ним подло поступила, бросила, отреклась. Да, конечно, он сам говорил: если что, можешь считать себя свободной. Я, мол, чужую жизнь ломать не буду. Говорить-то говорил, да... Но зачем было потом врать про аборт?
Ладно, это - дело прошлое. А вот для чего до сих пор скрывать от Катюши правду об отце? О том, что он о ней даже не догадывается? Что не он ее бросил, а мать взяла да и лишила его дочери. Может, Катенька бы им гордилась, теперь ведь - другое время, тот, кого раньше считали преступником, сейчас - герой... Да, может, из-за этого вранья у нее еще в детстве развился комплекс неполноценности, она стала нервной, ранимой? Вот и случилось. Нет мне прощенья! Своими руками погубила дочь. Не удержалась, завела мужика. Понимала же, что детям он противен, сын ненавидит, дочка боится, - нет, заставляла терпеть. Себе врала, что из-за денег, что в доме, видите ли, нужны "мужские руки", а сама? Первое время просто кокетничала. Думала - так, для тонуса. А потом? Стерва! И ведь дети все видели! А он раздулся, как индюк, начал при ребятах рассказывать черт-те что, говорил Катюше гадости. Она плакала, жаловалась. Вот тут бы и выставить! И тогда не случилось бы этого кошмара. Нет. Лишилась и рассудка, и совести. Одним телом жила. Все ведь знала, а превозмочь себя не могла. Как последняя б....
И Бог наказал: подлец напугал дочку, довел до безумия, почти до самоубийства. Катюшка ясно сказала - все из-за него. До самой смерти теперь мучиться, ненавидеть себя... Ребенку-то - за что?! Почему она должна платить за блуд матери?
Не жалуется. Молчит. Гордая. Нет, не замолить вины перед калекой-дочерью. И перед мамой, которую это несчастье вогнало в гроб. И перед отцом с его одиночеством и болью за внучку. И перед ним, Михаилом.
А может, как-нибудь поговорить с Катериной... рассказать всю правду об отце? Нельзя жить во лжи. Она-то ведь уверена - отец, когда выпустили, ни разу ею не поинтересовался. Еще как поинтересовался бы, если б знал - кем.
Но сперва - посоветоваться с Володей, он умница, спокойный, рассудительный. Хоть и сухой по природе. Неласковый. Но сестру обожает, на все для нее пойдет. Раньше вот так же обожал мать. Ладно. Поздно теперь об этом.
Надо решить, когда лучше сказать Катюше - до операции или после. Операция уже совсем скоро, Лидия Александровна боится - мало ли? - ни за что не стала бы рисковать, но Володя с Катей встали насмерть: есть хоть один шанс, надо использовать. Этот хирург, Женя, говорит - шанс точно есть. А он стажировался в Штатах. Правда, там другие условия и оборудование, и уход. Там все другое. Но и у нас кое-что, Володя сказал, сделать можно. Насчет хотя бы оборудования, тут уж он расшибется. Достанет за большие деньги какие-то приборы, инструмент. Дай бы Бог... Одно страшно: Евгений честно сказал: "Медицина - наука не точная, бывают осложнения". Ну, а вдруг?..
Да что там теперь! Катюшку все равно не отговорить, решилась. Смелая, в деда. А может, не очень и боится смерти? Чем такая жизнь... Если б можно самой за нее умереть! А ведь тоже, наверняка, думает - какое у нее будущее. Да и настоящее. Нет ни того ни другого, одно развлечение - Дима Несговоров, ходит каждый вечер, смотрят вместе телевизор, играют в шахматы. Он Катюшу на компьютере обучает. А надолго это? Здоровый молодой парень, влюбится и уйдет... Господи! Испытываешь? Как Иова, да? Сперва взял первого мужа, потом Мишу, маму, а теперь... За что?! Не знаешь?.. Отправить бы Катюшу на операцию за границу, так это неподъемные деньги, даже Володе не под силу... Нет, нельзя гневить Бога, все в руце его. Прости меня, Господи, помилуй...
* * *
"Мама чистоплотно шваркает в коридоре шваброй - решила убраться, пока мы валяемся. До этого шептала перед иконой, думала, я сплю. А я давно проснулась, только неохота открывать глаза, а потом подниматься, одеваться, плестись в ванную... Хорошо еще, что я сейчас могу такие вещи делать без посторонней помощи, а то умерла бы от унижения. Не добил меня, сволочь.
Мама, вижу, боится моей операции. А я - нисколько, честно! Я ее жду. Если все получится, как надеется Евгений Васильевич... Женя. Про себя я зову его Женей, потому что он совсем молодой, почти как Вовка. И красивый... Короче, если я смогу ходить без костылей, только с палочкой - это будет Победа. А осложнений, под которыми подразумевается внезапная смерть от тромба или остановка сердца, точно знаю, не будет.
Видела сегодня отвратительный сон. Конечно, вшивый - про баню: я убила дядю Гришу и меня допрашивают. А я как "пианистка" Кэт. И объясняю, я калека, вы же видите, и физически не могла бы с ним справиться... Это мы вчера с Димкой до двенадцати ночи смотрели по видику американский триллер, там тоже был тупой допрос и суд, где адвокат что хочет, то и делает. А все восхищаются. Интересно, долго еще мне будут сниться такие кровожадные сны? Потому что убивала я его очень страшно, не буду здесь писать - как. А ведь я, наверное, в самом деле, сумасшедшая - травма даром не прошла, паранойя, идея фикс - мания убийства. Может, если бы я могла ходить, нашла бы его и... До операции - ровно неделя. Скорей бы. Главный вопрос, куда спрятать эти записки, я не хочу, если что... чтобы их прочла мама. Категорически. Остаются дед, Вовка и Димка. Дед не желателен только потому, что у него больное сердце, а это - не "легкое чтение". А он прочтет, если... если - понятно что. Димка? Тоже исключено. Ни к чему, чтобы он знал, как я могу ненавидеть. Пусть останусь в его памяти доброй и святой. Ему можно просто сказать, чтобы в случае чего уничтожил. И он честно уничтожит. В общем, остается брат. Он, если даже прочтет, все поймет и... Да. Вовка. Это надежней всего. И потом он..." (Последняя фраза зачеркнута, а дальше вырвано несколько страниц.)
* * *
И все же вышло так, что свои записки Катя оставила деду. Брат внезапно уехал в командировку - сопровождал своего шефа, и, вернувшись, появился у нее в палате только утром в день операции - пожелать ни пуха ни пера. Катерина, наколотая транквилизаторами, вяло послала его к черту.
К этому моменту записки были уже у деда. С указанием: отдать Володе.
И Александр Дмитриевич четко выполнил приказ. Катерина еще лежала на операционном столе, а тетрадка была уже передана Владимиру. В клинике, где все они - Александр Дмитриевич, Володя и Димка ждали, когда к ним выйдет Евгений и скажет, как прошла операция.
Лидия Александровна с ними не пошла, отправилась в церковь. И все это ее решение встретили с облегчением.
Операция длилась уже три часа. Дед в полковничьей форме с орденскими планками и Звездой Героя бродил по вестибюлю, ни разу не присев. Выражение лица у него было такое, точно Катерину уже зарезали. Это выражение очень не нравилось Владимиру - нечего кликать беду. Каждые двадцать минут дед выходил на улицу курить. Вдруг, спохватившись, пересек вестибюль и направился к углу, где в креслах молча сидели Владимир с Дмитрием, открыл портфель, достал прозрачный полиэтиленовый пакет. И протянул внуку со словами: "Катюша просила отдать. Сказала: прочесть, только если... Понял? Короче, когда придет в себя, вернешь ей. Доложишь".
Повернулся, как по команде "кругом", и зашагал в дальний конец вестибюля.
Владимир недоуменно смотрел на пакет. Подумав, вынул из него тетрадь, раскрыл, пробежал глазами первые строчки.
- Ясно.
И спрятал тетрадку во внутренний карман куртки.
- Что там? - спросил Дмитрий.
- Дневник, кажется.
Оба взглянули на стенные часы. Большая стрелка прыгнула с пяти минут второго на шесть. Операция началась в десять утра.
Дед продолжал ходить. Дойдет до упора, развернется - и обратно.
"Называется: мерить шагами", - подумал Володя. Он старательно гнал от себя картину: Катя на столе, белая, неподвижная, врачи в зеленых халатах и масках облепили ее... как мухи, что-то делают с ней. Белая кожа, алая кровь... Катькина кровь.
Владимир убеждал себя: плохого случиться не может. Женька, хирург, сказал, что уверен на сто процентов... Почти на сто - иначе не взялся бы. В Штатах такие операции вообще поставлены на поток.
А у нас, между прочим, - не Штаты. У нас в любой момент - что угодно. Вырубят свет. Отключат воду. Или окажется, что в кислородном баллоне вместо кислорода - азот. Или кто-нибудь с бодуна вколет не тот препарат. Женька, конечно, постарается, но он не Господь Бог. Но сейчас, если бы что-то случилось, он уже вышел бы к ним, ведь все это тянется четвертый час.
За всеми этими мыслями черной стеной стоял вчерашний разговор с матерью, разговор, о котором неприятно было думать. Он орал на мать. Как бы ни относился, а ТАК орать нельзя. Разговор об отце Катерины мать начала сама, и, конечно же, искать его нужно было давным-давно, может, тогда вообще все сложилось бы иначе. Не "может", а точно! То, что мать молчала, скрывала от них, как поступила с дядей Мишей, - преступление. Да, преступление! То, что когда-то струсила и сподличала, бросив его в беде, - на ее совести. Но ей же вдобавок было нужно, чтобы Катька принадлежала ей одной, пускай больная, калека, зато - ее собственность. Чертова ханжа! Приватизировала девку. Подумать только: человек живет себе где-то, мать сказала - вроде в Америке, и понятия не имеет, что у него здесь дочь. А ведь еще пять лет назад, когда с Катюхой случилась беда, он, наверное, мог как-то помочь. Он хороший был мужик, Володя помнит... А может, она слабоумная, не понимает? Вчера рыдала и каялась, обещала уточнить у какого-то бывшего сослуживца, не знает ли тот часом, где отец Катерины. А может, его уже и в живых-то нет!
Покаянные речи и общее мракобесие, просьбы, чтобы боженька простил или уж лучше убил на месте, Владимир слушал с брезгливостью. Все это кликушество! Лучше бы думала безмозглой головой. С самого начала думала бы - может, и отец Катерины был бы с ними, и тот гад не появился бы.
Тут Владимир - в который уже раз - холодно отметил, что думает о матери как-то не так... А это не больно красиво, все-таки мать. Но что он мог с собой поделать? Этот козел дядя Гриша, к которому он ее когда-то жутко ревновал, так что придушить был готов обоих, этот скот убил сыновнюю любовь, и с концами. Мать, конечно, этого знать не должна, надо следить за собой, а не срываться, как вчера. А как она рыдала, обзывая себя всякими словами...
Что там дед сказал про Катькин дневник? Запретила читать? Сейчас! Разбежался! Тоже еще военная тайна! Там могут быть вещи, которые ему, брату, знать необходимо. Может, этот хмырь, из-за которого сестра упала из окна, довел ее до этого? Гришка подлый, мог и ударить девчонку, издеваться. А они, Катерина с мамашей, договорились это скрыть. Мать настояла, упросила Катьку мол, не говори Вовочке, он будет переживать... А он, в конце концов, живой человек, сестра для него - роднее всех, как собственный сын. А уж после того кошмара, да еще когда к матери такое отношение, тут уж - вообще...
И вот что: отца Катерины, дядю Мишу Мишкарудного, надо найти. Искать сообща - тут и Димку придется подключить. А сперва посоветоваться с дедом, у того голова на плечах.
Первым Евгения Васильевича заметил Дмитрий, который давно уже поднялся с кресла и стоял у стеклянной двери, за которой начинался больничный коридор. В расстегнутом халате врач несся по этому коридору, и по выражению его лица было ясно: все в порядке.
Операция прошла удачно. Настолько, насколько, сказал Евгений, это было возможно нашими силами и в наших условиях.
Через несколько недель Катя выписалась из клиники. Костыли ей, действительно, были больше не нужны - она могла ходить, опираясь на две палки - пока на две, позднее, заверил Евгений, можно будет обходиться одной. Тренироваться и тренироваться. Да, бегать и танцевать она не будет, да, останется хромота, да, потребуется еще много усилий... и денег, к сожалению, но в результате из беспомощной калеки она все-таки станет... Кем? А вот это покажет время, медицина - наука... известно какая.
Год назад ко мне вдруг пришла Димкина мама, тетя Зина. Сказала, что ей нужно серьезно поговорить наедине. Дед сразу оставил нас вдвоем, и тут она расплакалась и стала меня умолять, чтобы я прогнала ее Митеньку. Ну да, она понимает, у нас была детская дружба, а теперь Митя не может меня бросить, потому что он жалостливый и благородный. И упрямый до глупости, - я ему дороже родной матери. Вот она и просит меня не губить его жизнь, раз уж... раз у меня самой такое несчастье. И я должна понимать: Мите двадцатый год, скоро ему будет нужна нормальная семья, здоровая жена, дети, я ему этого дать не могу, что ж тут поделать, а он из-за меня ни на кого даже не смотрит. Тут тетя Зина зарыдала в голос, а я, по-моему, брезгливо спросила:
- Чего же вы хотите? Конкретно. Я должна запретить Дмитрию... сказать, чтоб не смел к нам ходить?
- Ну, что ты?! - испугалась она, - Это его только раззадорит. Ты же знаешь: каждый мужчина охотник, а женщина - дичь. Тогда он уж точно будет тебя добиваться. Из самолюбия.
- Так что же вы предлагаете? - спросила я эту пошлую бабу. (Такую сам Каверин именно так и назвал бы!)
- Ну... не завлекай его, скажи... ну, не знаю, скажи, что тебе нравится кто-нибудь другой. Или нет, скажи, что тебе вредно, чтоб к вам часто ходили. По состоянию здоровья. Врачи запретили. Да придумай что-нибудь!
Ничего придумывать я не стала. Но Димке в тот же вечер еще раз твердо сказала чистую правду, что замуж за него не пойду, чтоб не мечтал. Исключено совершенно.
Мы с ним гуляли в Парке Победы, он катил мою коляску, я сидела, держа в руках букет ранних нарциссов, которые он купил мне у метро. В ответ на мое заявление он спросил, с чего это я?
- Уж не навестила ли тебя моя мутер?
- Не влияет. Просто тебе уже пора посещать дискотеку, кутить, плясать, заводить романы и думать о будущей семье. Большой уже, сколько можно околачиваться в сиделках?
- Ясно. Навестила, - сказал Димка. - Ну, надо же! Она меня доведет, что я из дому уйду.
Мы подъехали к скамейке, Димка сел, а меня повернул лицом к себе. Было еще совсем светло, начинались белые ночи. От нарциссов пахло летом. По дорожке мимо нас прошли две длинноногие девушки в модных куртках и кожаных шортах, надетых поверх колготок. Я посмотрела им вслед, и на задворках души вдруг шевельнулось нечто, не имеющее права на существование. Мои прекрасные длинные ноги лежали, как два бревна... Я прикусила губу и одним ударом вбила это "нечто" по самую шляпку, туда, в мертвую темноту, откуда оно выглянуло.
Димка проследил за моим взглядом.
- Две шлюшки, - заметил он. Помолчал, снял очки, протер их и надел снова. - Знаешь что, Катерина, - начал он угрюмо, - я тебя очень прошу никогда не повторять этой галиматни насчет романов и какой-то пошлой семьи. Тем более звучит это у тебя... Ухо режет. Нет, уж погоди, послушай раз в жизни.
Я слушала.
- Тебе должно быть стыдно, - продолжал Димка, опять сняв очки и вертя их в руках, - нести всякую... хрень про сиделок и... другие сопли. Потому что ситуация у нас с тобой диаметральная. С точностью до наоборот. Банальная история: он ее любит, а она его - нет.
- Я тебя очень люблю, - торопливо сказала я.
- Господи! Да кончай ты издеваться! Я сто лет знаю: "любовью брата". - Он протер очки.
- Извини, чем богата, тем и... На что способна по максимуму. На что другое - не способна. Я тебе уже замучилась повторять: ну, урод. Кусок снега. Льдина из Арктики. Вот почему, а... не потому что... - я постучала по подлокотнику коляски. - Ты хоть понять можешь?
Он кивнул и надел наконец-то свои очки.
- Понять я могу все, - сказал он, - я только прошу тебя не повторять... "Семья, танцы-шманцы, дискотека". Ты же не садистка, а ведешь себя...
- Все. Прости, больше не буду. Правда, не буду. Простил?
Он простил. Мы поехали домой - сперва парком, потом по тротуару вдоль Московского. Я думала о том, что - дура, пошла на поводу у этой амебы, Димкиной матери, вела себя бестактно. В конце концов, чего ради я должна отказываться от Димкиной любви? Откуда я знаю, как стану к нему относиться, когда и если... А вдруг я когда-нибудь стану как все? После всего, что со мной случилось, я не обязана денно и нощно печься о других, дай Бог о себе позаботиться, не то превращусь в злобную фурию, им же всем будет только хуже. А Димка, между прочим, никогда, ни разу не позволил себе ни одной бестактности. Он, единственный, никогда не восторгается моим мужеством и силой духа. Потому что восторгаться - значит, признавать, что я несчастненькая, получеловек. Конечно, ни маме, ни брату, ни Аське такое в голову не приходит, они искренне говорят, что думают, Бог им судья. А вот Димка - не говорит, и это надо ценить. Правда, и дед никогда меня не хвалит. Но у него-то соображения, я уверена, другие: он, небось, считает, что бывают несчастья похуже, чем мое. Еще бы - побывал в самом аду, в Афгане, контужен, потерял там друзей, а сейчас каждый месяц обязательно ездит к своему другу Андрею Орехову, которому на войне оторвало обе ноги. Другу этому сорок девять, он служил у деда в полку, теперь работает в военкомате. Ходит на протезах, даже машину водит, прямо Алексей Маресьев! Безвылазно живет в Луге, не то, дед говорит, давно бы пригласил его к нам. Чтобы я осознала, что такое мужество. Пусть приглашает, учиться никогда не поздно.
Но я опять ударилась в болтовню, что за несчастье такое! А, между прочим, пора уже отправляться на кухню, готовить ужин - скоро вернется мама. Продукты мы с дедом купили, как всегда, утром. То есть "мы пахали", покупал, конечно, он, я ждала на улице в коляске. Зато потом везла сумку, поставив ее на колени. В общем, я сидела на вагоне и толкала паровоз. По дороге мы встретили тетю Зину, и та прошла мимо, не здороваясь, будто не узнала. Димка-то по-прежнему каждый вечер торчит у нас, и тетя Зина меня ненавидит. Ну, и черт с ней.
Мама теперь приходит поздно - занятия, какие-то дежурства в школе, а потом - обязательно церковь. С тех пор как она потеряла надежду, что я начну ходить без костылей, мама все больше становится похожа на монашку, истовую богомолочку. В комнате, в углу, у нас икона Божьей матери, утром, если мама думает, что я сплю, она перед этой иконой молится на коленях. При мне стесняется, просто крестится и шепчет. И каждый вечер ходит в церковь, благо недавно построили новый храм совсем неподалеку от нас, а то раньше ей приходилось ездить в центр.
Нас с дедом мама стесняется - дед в Бога не верит, он бывший коммунист-атеист, а я считаю, что Бог, наверное, существует, но общение с Ним путем битья поклонов и бормотанья на старославянском кажется мне каким-то языческим обрядом. Если он Вездесущий и Всемогущий, то слышит мысли и видит поступки, а не подсчитывает удары лбом об пол и не увлекается архаическими языками. Впрочем, это не мое дело. Маме так легче - и хорошо. А вообще смотреть на нее больно - за последние годы из молодой хорошенькой женщины она превратилась в бесполое, забитое, испуганное существо, из последних сил тянущее непосильную ношу. Ноша - я, а еще - мама гордая и мучается из-за того, что мы практически живем на Вовкину и дедову помощь. Последнее время у меня появилось подозрение, что она как-то подрабатывает, и далеко не только уроками. Возвращается с работы поздно и ужасно усталая, буквально валится с ног. Руки у нее стали красными, кожа на них трескается, хоть мама и мажет их кремом. Готова спорить, что наша мать по совместительству моет у себя в школе полы. Не с голоду! Умерщвляет плоть в порядке искупления неизвестно чего. Надо сказать об этом Вовке, чтобы выяснил и пресек.
Когда я слышу, как мама просит Бога, чтобы он ее простил и помиловал, я тоже иногда обращаюсь к нему с одной просьбой... Хотя знаю, что с такими просьбами обращаться надо не к Богу, а к дьяволу..."
* * *
Лидия Александровна возвращалась домой не такая усталая, как обычно. То есть устала она, конечно, как следует: пять уроков, потом дополнительные занятия с Наташей Тимченко, которая проболела полчетверти; после занятий Наташу забрал Виктор, ее отец, а Лидию Александровну добросил на машине до храма. Оттуда в школу она вернулась сама, вымыла физкультурный зал и лестницу и стала собираться домой.
Вышла на улицу и увидела "Москвич", а рядом - Виктора, который сказал, что сегодня свободен и с удовольствием доставит Лиду, куда она хочет.
С Витей Тимченко Лидия Александровна была знакома целую вечность. Еще в "ящике", откуда ее после ареста Михаила выперли с таким треском, они с Витей сидели за соседними кульманами, и Виктор бескорыстно и трогательно ухаживал, точил, например, Лиде карандаши - он это делал виртуозно, а она вообще не умела. Потом они не виделись много лет. А этой осенью Виктор пришел в школу забирать дочку Наташу.
Выглядел некогда пижонистый Виктор так себе, какой-то неухоженный, костюм сто лет не отпарен, лоснится, обшлага обтрепаны. И совсем седой. Хотя, чего уж там, - и сама-то она на прежнюю Лидочку совсем не похожа. Волосы больше не красит, одевается без разбору, и не потому что не во что, а - некогда и не до того... А все же Виктор узнал ее первый... И хорошо, что везет сейчас домой, можно сидеть спокойно в теплой машине, молчать, слушать его рассказ о Наташиных успехах в музыке.
Чтобы не молчать, Лидия Александровна сказала что-то про Славика, внука, мол, до того похож на отца, на Володю, просто до смешного - беленький, крепенький, голубоглазый, так же ерошит волосы, и походка такая же, вразвалочку. Сказала и испугалась: сейчас он спросит про Катюшку - все ведь знали тогда, что она родила девочку от "Мишки-Мишки". Многие осуждали: бросила человека, когда тот попал в беду. Другие горячились: Лида права, надо беречь детей, а Мишке нечего было с вилами на трактор... Между прочим, все тогда всё понимали не хуже Мишки, не слепые и не глухие, да помалкивали, потому что ну, вылезешь: пользы никакой, окружающим - семье и сослуживцам - одни неприятности. Ну, а самому себе... Ха. Видно, уж очень хотелось прославиться, раз рвался в тюрьму из нормальной жизни.
Когда Лидию вышвырнули, первое время ребята из отдела к ней, конечно, заходили, даже деньги какие-то собрали, когда потом родилась Катюша. Но время есть время - оно и не такие связи рвет. Виделись все реже, реже. И - заглохло. Тем более, Лидия сама уклонялась - вечные удары по больному: как там Миша, вернется ли к ней, сообщила ли ему хотя бы про дочь?..
Лидия никому не сказала, что тогда сразу передала Михаилу через следователя не только, что их отношения закончены, но и что ребенка никакого не будет - сделала аборт. Рвать, так рвать. Не нужен ей ребенок от зека. И мама, кстати, тоже точно так же считала. Катюше с Вовой она, конечно, никаких подробностей не разъясняла. Разошлись и все. Мало ли почему люди расходятся? А уж то, что его забрали, ничего не меняло - она, Лида, ему помочь все равно не могла. Да он и сам предупреждал, что в любой момент могут упечь, и пусть она тогда считает себя свободной. Потому, кстати, и регистрироваться не хотел. Обижаться на Лиду, что она его потом послушалась, у Мишкарудного-то оснований было меньше всех. У нее - Вовка, родители, работа с "допуском". Ну и что с ними со всеми будет, если и ее посадят за компанию? Конечно, еще до ареста Лида как уж не плакала, как не кричала на Мишку, что ему его выпендрежное диссидентство дороже нее. Подумаешь - Сахаров-Солженицын! Мог бы бросить все это, и жили бы как все. Но Михаил был упрямым, как осел. Что ж... Сам выбрал. А вот про будущего ребенка ему знать абсолютно незачем. Аборт - и кончено. Это теперь только ее, Лидин, ребенок!
Так она считала. Тогда. А теперь...
"Господи, прости и помилуй меня, грешную", - привычно подумала Лидия Александровна. Но подумала, видимо, вслух - Тимченко удивленно на нее взглянул:
- Ты что-то сказала?
- Нет...
- Господи, прости и помилуй меня, грешную, - шептала она, стоя на коленях перед иконой, - Господи, прости... Неотмольный грех на душе.
Шел седьмой час утра, дочка еще спала, дед покашлял в своей комнате командирским кашлем и затих.
Сегодня воскресенье, можно было пойти к заутрене, но Лидия Александровна хотела сделать для своих праздничный завтрак - напечь блинов, тем более, последний день масленицы. А пока тесто подходит, прибрать квартиру. Катя с дедом убираются каждый день, но разве им под силу сделать все как следует? Особенно Кате. Господи, за что мне эта мука?! Как это - за что? Сама знаешь...
Помолившись, Лидия Александровна завела тесто и, стараясь не шуметь, взялась за влажную уборку, начав с кухни, скоро Катенька встанет, не поскользнулась бы на мокром-то полу... Господи... Она, мать, во всем виновата. Она одна, похотливая кошка!
Вот, вспомнила вчера в разговоре с Тимченко Мишу, и опять в душе что-то поднялось: ведь теперь-то ясно, что и с ним подло поступила, бросила, отреклась. Да, конечно, он сам говорил: если что, можешь считать себя свободной. Я, мол, чужую жизнь ломать не буду. Говорить-то говорил, да... Но зачем было потом врать про аборт?
Ладно, это - дело прошлое. А вот для чего до сих пор скрывать от Катюши правду об отце? О том, что он о ней даже не догадывается? Что не он ее бросил, а мать взяла да и лишила его дочери. Может, Катенька бы им гордилась, теперь ведь - другое время, тот, кого раньше считали преступником, сейчас - герой... Да, может, из-за этого вранья у нее еще в детстве развился комплекс неполноценности, она стала нервной, ранимой? Вот и случилось. Нет мне прощенья! Своими руками погубила дочь. Не удержалась, завела мужика. Понимала же, что детям он противен, сын ненавидит, дочка боится, - нет, заставляла терпеть. Себе врала, что из-за денег, что в доме, видите ли, нужны "мужские руки", а сама? Первое время просто кокетничала. Думала - так, для тонуса. А потом? Стерва! И ведь дети все видели! А он раздулся, как индюк, начал при ребятах рассказывать черт-те что, говорил Катюше гадости. Она плакала, жаловалась. Вот тут бы и выставить! И тогда не случилось бы этого кошмара. Нет. Лишилась и рассудка, и совести. Одним телом жила. Все ведь знала, а превозмочь себя не могла. Как последняя б....
И Бог наказал: подлец напугал дочку, довел до безумия, почти до самоубийства. Катюшка ясно сказала - все из-за него. До самой смерти теперь мучиться, ненавидеть себя... Ребенку-то - за что?! Почему она должна платить за блуд матери?
Не жалуется. Молчит. Гордая. Нет, не замолить вины перед калекой-дочерью. И перед мамой, которую это несчастье вогнало в гроб. И перед отцом с его одиночеством и болью за внучку. И перед ним, Михаилом.
А может, как-нибудь поговорить с Катериной... рассказать всю правду об отце? Нельзя жить во лжи. Она-то ведь уверена - отец, когда выпустили, ни разу ею не поинтересовался. Еще как поинтересовался бы, если б знал - кем.
Но сперва - посоветоваться с Володей, он умница, спокойный, рассудительный. Хоть и сухой по природе. Неласковый. Но сестру обожает, на все для нее пойдет. Раньше вот так же обожал мать. Ладно. Поздно теперь об этом.
Надо решить, когда лучше сказать Катюше - до операции или после. Операция уже совсем скоро, Лидия Александровна боится - мало ли? - ни за что не стала бы рисковать, но Володя с Катей встали насмерть: есть хоть один шанс, надо использовать. Этот хирург, Женя, говорит - шанс точно есть. А он стажировался в Штатах. Правда, там другие условия и оборудование, и уход. Там все другое. Но и у нас кое-что, Володя сказал, сделать можно. Насчет хотя бы оборудования, тут уж он расшибется. Достанет за большие деньги какие-то приборы, инструмент. Дай бы Бог... Одно страшно: Евгений честно сказал: "Медицина - наука не точная, бывают осложнения". Ну, а вдруг?..
Да что там теперь! Катюшку все равно не отговорить, решилась. Смелая, в деда. А может, не очень и боится смерти? Чем такая жизнь... Если б можно самой за нее умереть! А ведь тоже, наверняка, думает - какое у нее будущее. Да и настоящее. Нет ни того ни другого, одно развлечение - Дима Несговоров, ходит каждый вечер, смотрят вместе телевизор, играют в шахматы. Он Катюшу на компьютере обучает. А надолго это? Здоровый молодой парень, влюбится и уйдет... Господи! Испытываешь? Как Иова, да? Сперва взял первого мужа, потом Мишу, маму, а теперь... За что?! Не знаешь?.. Отправить бы Катюшу на операцию за границу, так это неподъемные деньги, даже Володе не под силу... Нет, нельзя гневить Бога, все в руце его. Прости меня, Господи, помилуй...
* * *
"Мама чистоплотно шваркает в коридоре шваброй - решила убраться, пока мы валяемся. До этого шептала перед иконой, думала, я сплю. А я давно проснулась, только неохота открывать глаза, а потом подниматься, одеваться, плестись в ванную... Хорошо еще, что я сейчас могу такие вещи делать без посторонней помощи, а то умерла бы от унижения. Не добил меня, сволочь.
Мама, вижу, боится моей операции. А я - нисколько, честно! Я ее жду. Если все получится, как надеется Евгений Васильевич... Женя. Про себя я зову его Женей, потому что он совсем молодой, почти как Вовка. И красивый... Короче, если я смогу ходить без костылей, только с палочкой - это будет Победа. А осложнений, под которыми подразумевается внезапная смерть от тромба или остановка сердца, точно знаю, не будет.
Видела сегодня отвратительный сон. Конечно, вшивый - про баню: я убила дядю Гришу и меня допрашивают. А я как "пианистка" Кэт. И объясняю, я калека, вы же видите, и физически не могла бы с ним справиться... Это мы вчера с Димкой до двенадцати ночи смотрели по видику американский триллер, там тоже был тупой допрос и суд, где адвокат что хочет, то и делает. А все восхищаются. Интересно, долго еще мне будут сниться такие кровожадные сны? Потому что убивала я его очень страшно, не буду здесь писать - как. А ведь я, наверное, в самом деле, сумасшедшая - травма даром не прошла, паранойя, идея фикс - мания убийства. Может, если бы я могла ходить, нашла бы его и... До операции - ровно неделя. Скорей бы. Главный вопрос, куда спрятать эти записки, я не хочу, если что... чтобы их прочла мама. Категорически. Остаются дед, Вовка и Димка. Дед не желателен только потому, что у него больное сердце, а это - не "легкое чтение". А он прочтет, если... если - понятно что. Димка? Тоже исключено. Ни к чему, чтобы он знал, как я могу ненавидеть. Пусть останусь в его памяти доброй и святой. Ему можно просто сказать, чтобы в случае чего уничтожил. И он честно уничтожит. В общем, остается брат. Он, если даже прочтет, все поймет и... Да. Вовка. Это надежней всего. И потом он..." (Последняя фраза зачеркнута, а дальше вырвано несколько страниц.)
* * *
И все же вышло так, что свои записки Катя оставила деду. Брат внезапно уехал в командировку - сопровождал своего шефа, и, вернувшись, появился у нее в палате только утром в день операции - пожелать ни пуха ни пера. Катерина, наколотая транквилизаторами, вяло послала его к черту.
К этому моменту записки были уже у деда. С указанием: отдать Володе.
И Александр Дмитриевич четко выполнил приказ. Катерина еще лежала на операционном столе, а тетрадка была уже передана Владимиру. В клинике, где все они - Александр Дмитриевич, Володя и Димка ждали, когда к ним выйдет Евгений и скажет, как прошла операция.
Лидия Александровна с ними не пошла, отправилась в церковь. И все это ее решение встретили с облегчением.
Операция длилась уже три часа. Дед в полковничьей форме с орденскими планками и Звездой Героя бродил по вестибюлю, ни разу не присев. Выражение лица у него было такое, точно Катерину уже зарезали. Это выражение очень не нравилось Владимиру - нечего кликать беду. Каждые двадцать минут дед выходил на улицу курить. Вдруг, спохватившись, пересек вестибюль и направился к углу, где в креслах молча сидели Владимир с Дмитрием, открыл портфель, достал прозрачный полиэтиленовый пакет. И протянул внуку со словами: "Катюша просила отдать. Сказала: прочесть, только если... Понял? Короче, когда придет в себя, вернешь ей. Доложишь".
Повернулся, как по команде "кругом", и зашагал в дальний конец вестибюля.
Владимир недоуменно смотрел на пакет. Подумав, вынул из него тетрадь, раскрыл, пробежал глазами первые строчки.
- Ясно.
И спрятал тетрадку во внутренний карман куртки.
- Что там? - спросил Дмитрий.
- Дневник, кажется.
Оба взглянули на стенные часы. Большая стрелка прыгнула с пяти минут второго на шесть. Операция началась в десять утра.
Дед продолжал ходить. Дойдет до упора, развернется - и обратно.
"Называется: мерить шагами", - подумал Володя. Он старательно гнал от себя картину: Катя на столе, белая, неподвижная, врачи в зеленых халатах и масках облепили ее... как мухи, что-то делают с ней. Белая кожа, алая кровь... Катькина кровь.
Владимир убеждал себя: плохого случиться не может. Женька, хирург, сказал, что уверен на сто процентов... Почти на сто - иначе не взялся бы. В Штатах такие операции вообще поставлены на поток.
А у нас, между прочим, - не Штаты. У нас в любой момент - что угодно. Вырубят свет. Отключат воду. Или окажется, что в кислородном баллоне вместо кислорода - азот. Или кто-нибудь с бодуна вколет не тот препарат. Женька, конечно, постарается, но он не Господь Бог. Но сейчас, если бы что-то случилось, он уже вышел бы к ним, ведь все это тянется четвертый час.
За всеми этими мыслями черной стеной стоял вчерашний разговор с матерью, разговор, о котором неприятно было думать. Он орал на мать. Как бы ни относился, а ТАК орать нельзя. Разговор об отце Катерины мать начала сама, и, конечно же, искать его нужно было давным-давно, может, тогда вообще все сложилось бы иначе. Не "может", а точно! То, что мать молчала, скрывала от них, как поступила с дядей Мишей, - преступление. Да, преступление! То, что когда-то струсила и сподличала, бросив его в беде, - на ее совести. Но ей же вдобавок было нужно, чтобы Катька принадлежала ей одной, пускай больная, калека, зато - ее собственность. Чертова ханжа! Приватизировала девку. Подумать только: человек живет себе где-то, мать сказала - вроде в Америке, и понятия не имеет, что у него здесь дочь. А ведь еще пять лет назад, когда с Катюхой случилась беда, он, наверное, мог как-то помочь. Он хороший был мужик, Володя помнит... А может, она слабоумная, не понимает? Вчера рыдала и каялась, обещала уточнить у какого-то бывшего сослуживца, не знает ли тот часом, где отец Катерины. А может, его уже и в живых-то нет!
Покаянные речи и общее мракобесие, просьбы, чтобы боженька простил или уж лучше убил на месте, Владимир слушал с брезгливостью. Все это кликушество! Лучше бы думала безмозглой головой. С самого начала думала бы - может, и отец Катерины был бы с ними, и тот гад не появился бы.
Тут Владимир - в который уже раз - холодно отметил, что думает о матери как-то не так... А это не больно красиво, все-таки мать. Но что он мог с собой поделать? Этот козел дядя Гриша, к которому он ее когда-то жутко ревновал, так что придушить был готов обоих, этот скот убил сыновнюю любовь, и с концами. Мать, конечно, этого знать не должна, надо следить за собой, а не срываться, как вчера. А как она рыдала, обзывая себя всякими словами...
Что там дед сказал про Катькин дневник? Запретила читать? Сейчас! Разбежался! Тоже еще военная тайна! Там могут быть вещи, которые ему, брату, знать необходимо. Может, этот хмырь, из-за которого сестра упала из окна, довел ее до этого? Гришка подлый, мог и ударить девчонку, издеваться. А они, Катерина с мамашей, договорились это скрыть. Мать настояла, упросила Катьку мол, не говори Вовочке, он будет переживать... А он, в конце концов, живой человек, сестра для него - роднее всех, как собственный сын. А уж после того кошмара, да еще когда к матери такое отношение, тут уж - вообще...
И вот что: отца Катерины, дядю Мишу Мишкарудного, надо найти. Искать сообща - тут и Димку придется подключить. А сперва посоветоваться с дедом, у того голова на плечах.
Первым Евгения Васильевича заметил Дмитрий, который давно уже поднялся с кресла и стоял у стеклянной двери, за которой начинался больничный коридор. В расстегнутом халате врач несся по этому коридору, и по выражению его лица было ясно: все в порядке.
Операция прошла удачно. Настолько, насколько, сказал Евгений, это было возможно нашими силами и в наших условиях.
Через несколько недель Катя выписалась из клиники. Костыли ей, действительно, были больше не нужны - она могла ходить, опираясь на две палки - пока на две, позднее, заверил Евгений, можно будет обходиться одной. Тренироваться и тренироваться. Да, бегать и танцевать она не будет, да, останется хромота, да, потребуется еще много усилий... и денег, к сожалению, но в результате из беспомощной калеки она все-таки станет... Кем? А вот это покажет время, медицина - наука... известно какая.