А все-таки здорово, что здесь при взгляде на меня никто не вздыхает, тем более не колотит лбом об пол перед иконами, хотя Рут у нас религиозная католичка, ходит по воскресеньям в костел - все как полагается. Но это остается ее личным делом и происходит незаметно и ненавязчиво. Она вообще на редкость легкий и тактичный человек. Правда, Мыша сказал, из-за его совкового атеизма, вернее, отрицания церкви, они живут в гражданском браке, в смысле не обвенчаны, и это для Рут - не просто, особенно для ее родителей, хотя все молчат. Однажды мы сидели на скамейке у обрыва - провожали закат. И я спросила, как все-таки отец относится к Богу, есть для него Бог или нет. Он сказал, что сам часто об этом думал. Особенно в лагере. И как представителю точной науки ему проще считать, что никакого Бога нет, его выдумали люди, чтобы не бояться смерти. Но как человек, немного знакомый с философией, он понимает, что это взгляд упрощенный, даже слегка... туповатый. Хотя бы потому, что в таком случае надо признать, что человек - высшее существо во вселенной, а мир познаваем, хотя пока еще и не познан. И в этом есть нечто примитивное. Некая человеческая спесь. Так что он, пожалуй, вслед за Эйнштейном и многими другими, готов признать и Творца, и сам акт творения, и высший Разум. Но вот церковные процедуры и прочая атрибутика его не устраивают, слишком много посредников. Хотя к Папе Римскому он вообще испытывает огромное уважение. Что же до российского православия, то о нынешнем ему мало известно, а то, что в советское время сплошь и рядом нарушалась тайна исповеди и многие святые отцы были добровольными помощниками КГБ - это прискорбный факт. Но и то, как разделались с православным духовенством большевики, - тоже факт. Отвратительный.
Я ему рассказала о маминой фанатичной религиозности, он задумался, потом сказал, это значит, что у мамы была (да и есть) очень тяжелая жизнь. Тут уместно написать, что много позже я случайно узнала, что, оказывается, с того момента, как мы нашли отца, он регулярно посылал маме деньги и продолжал посылать после того, как я к нему приехала. Знал об этом только один человек на свете, конечно, наш Вовка, человек-кремень. Отец с ним вел и ведет переписку, они друг друга отлично понимают. И доллары, которые присылает для мамы отец, ей отдает Вовка якобы в качестве скромной сыновней помощи. Мама ведь у нас тоже гордая, как не скажу - кто, и ни за что не приняла бы одолжений от человека, перед которым считает себя виноватой и чуть не предательницей.
Что касается их отношений, то я теперь тоже многое знаю. Скажем, отец действительно перед тем, как они с мамой стали жить вместе, семьей, взял с нее слово, что, если его арестуют, она прекратит всякие с ним отношения и даже скажет, если будет ребенок, что - не его. Она сделала по-другому. Теперь известно, отцу передали, что мама меня уничтожила. Но я не знала другого: они, оказывается, очень любили друг друга, во всяком случае, отец. И я думаю, что, взяв с мамы слово отречься, он все-таки до конца этому ее слову не верил. Он надеялся, что она хоть как-то станет поддерживать с ним отношения, а когда его выпустят, они снова будут вместе. Мама решила иначе, а это травма, стресс рухнувших надежд. Самый тяжелый стресс, я читала. Отец, конечно, ничего подобного мне не говорил, не такой он человек, но я чувствую. И по-моему, именно поэтому он так долго не мог жениться - пока не встретил Рут, то есть почти пятнадцать лет. Думал, так и проживет один до старости, но вот пришел как-то на семинар по российской политике - там были люди из России, и вообще хотелось послушать русский язык. Пришел, и первое, что услышал, был доклад Рут. Он начал задавать вопросы, спорить. Потом они, встречаясь в университете, стали здороваться. А однажды отец шел к себе на кафедру, шел и смотрел по сторонам, потому что был прекрасный теплый день, цвели бугенвилии - а они, это и я уже видела, очень красиво цветут, бывают темно-вишневые, оранжевые, красные. В общем, он загляделся и не заметил, как ступил на дорожку для велосипедистов. А по этой дорожке студенты несутся, как стадо антилоп на водопой, ничего не видят (некоторые ухитряются даже книгу на руль положить и читать) и не слышат - потому что на головах плэйеры. Наша Рут, хоть и большая девочка, обожает велосипед и мчалась со всеми вместе. На водопой, к реке Лимпопо. Ну и сбила Мышу, так что он упал как следует и вывихнул руку, сперва даже решили - перелом. Рут ужасно испугалась, повезла отца (на его машине) к врачу, небезызвестному Ханкоффу, а потом, пока его рука не поправилась, приходила к нему домой и делала все, что нужно, по хозяйству. Рука была правая, так что сам Мыша почти ничего делать не мог. Или - не хотел, знаем мы их... А когда стал здоров, они поняли, что им хорошо вместе. И т. д. Еще отец сказал, что Рут совсем не ревнивая - у него на столе долго стояла фотография мамы, и Рут хоть бы ухом повела... А теперь стоит моя, а рядом - свадебная, где Рут в белом костюме и шляпе, а Мыша в темном костюме и с галстуком. Видеть его в таком прикиде непривычно, он всегда или в шортах (если дома), или в джинсах и рубашке с расстегнутым воротом. Здесь многие профессора так ходят, особенно гениальные. Косят под Эйнштейнов.
Как-то я хотела спросить, почему отец не пришел к нам, даже не позвонил, когда его выпустили из лагеря, но... что тут спрашивать?
...А я - урод. Мое отношение к Димкиным посланиям ненормально. Это мягко сказано. Если бы я была в него хоть влюблена, было бы понятно, но сходить с ума, когда утром в почте ничего нет, злиться на ни в чем не повинную (и незнакомую мне) его... эту?! Ясно: крыша тю-тю... Правы Рут и отец: мне, как у них тут повально принято, нужно обязательно встретиться с их психоаналитиком. Решено - а кому охота становиться тормозом? Мы к нему заедем перед тем, как лететь в Северную Каролину. Улетаем мы из Лос-Анджелеса, остановимся там на день, и тогда Рут, во-первых, отвезет меня к своему парикмахеру, что о-очень important, а во-вторых, мы посетим психврача. Это здесь считается таким же обычным делом, как время от времени показывать дантисту даже здоровые зубы. Мыша посещает своего Фрейда (кстати, его фамилия Фейман), даже если у него просто долго держится дурное настроение или необъяснимая тревога.
Ха и еще раз - ха. У нас на родине плохое настроение, даже если оно вполне сносное, должно быть у всех - считается хорошим тоном сказать, что - ужасное, хуже некуда, где бутылка? Мода такая..."
* * *
В воскресенье вечером Владимир с матерью приехали с дачи. Электричкой. Он тащил сумки, - по дороге заходили в магазины. Дома, едва переступив порог, мать оголтело взялась за веник, потом готовила Владимиру обед на неделю - как же, ребенок живет один!
Владимира эти ее заботы, как всегда, раздражали- хоть кол на голове! ведь говорил, что целыми днями торчит на работе, там по соседству приличное кафе, а хочешь, рядом есть еще и "Макдоналдс". Нет, не врубается! Кафе чистый гастрит, а макдоналдсы эти - уж вообще одна синтетика. Она должна нажарить (называется - "навертеть") гору котлет, до ночи фаршировать какие-то перцы, баклажаны и непрерывно трендеть, что натощак нужно пить не кофе, а простоквашу, а дышать пылью - это смерть. А посему - мыть пол и немедля. Короче, готовка и влажная уборка квартиры до полного упадка сил, чуть не всю ночь. А с утра мать ушла в церковь, чтобы прямо оттуда ехать в Комарово.
Вся эта ночная возня мешала спать. Заснул под утро, сквозь сон слышал, как наконец-то захлопнулась дверь, подумал, что надо бы встать, включить компьютер, посмотреть почту - нет ли чего от Катюхи, но почувствовал: невозможно открыть глаза, отодрать голову от подушки. И тут же заснул.
Разбудил телефонный звонок: Стас. Ровным голосом сказал, что спешить не обязательно, в банке Владимир может появиться к одиннадцати, есть дело. После небольшой паузы добавил, что имеются кое-какие новости. Положительные. "Everything is OK". Надо встречаться. Потом вдруг хмыкнул и произнес странную фразу: "Тут одна мадам по имени Судьба преподнесла тебе подарок". И дал отбой.
Владимир сразу сел на кровати, спустил ноги. Сердце бухало прямо под горлом. Ежу ясно... Сколько сейчас? Половина десятого. Быстро одеться и - в банк. Поговорить со Стасом, узнать...
...А что узнавать? Все понятно. Сказано - "есть новости". И значит... Значит, все сделано. Что еще-то за новости? А шуточки насчет мадам Судьбы это вполне в Стасовом духе. Мол, клиент пожил бы еще, да не Судьба. Ну и о чем узнавать?! Каким, что ли... образом? В смысле - способом? Или - долго ли дергался? Стас предъявит фотографию трупа? Может, у них так принято? Вряд ли. Зачем вообще по этому поводу забивать стрелки? Отчет о жмурике Владимиру не нужен, для него важен сам факт. Сделано - и все. Забыть. Жить дальше. Долг выполнен, вздохнуть с облегчением и - да! Забыть.
А в душе расползалось отвратительное, холодное, медузообразное существо, от которого исходило отвращение ко всему на свете, к любому действию. Хотелось лежать не шевелясь, не открывая глаз. Лучше снова заснуть, но чтобы - никаких мыслей и... картинок, потому что сейчас в мозгу возникали немые кадры, которых бы лучше не наблюдать. Он затряс головой и отчетливо увидел лицо того ублюдка, посиневшее, вздутое... Потом увидел шею, на которой медленно затягивается веревка. Разинутый рот, глаза, лезущие из орбит, язык... Тьфу! Это уже значит - идти вразнос. Тут, брат, себе воли давать нельзя. Сделано - и конец, поздняк метаться. Немедленно взять себя в руки, встать и... Вместо этого Владимир лег, поджав ноги, и закрыл глаза. Он пролежал несколько минут неподвижно, потом, по частям, все-таки поднялся, надо ехать... то есть идти. Именно идти. Пешком мысль о том, что придется спускаться в метро и толкаться там, глядя на рожи попутчиков, была непереносима, тошнотворна. Ничего! Он прогуляется. Это заставит прийти в себя. Сперва принять душ... Для этого: первое - пойти в ванную, второе - пустить воду, холодную, горячая, как водится, отключена, потом... Отвратно. Все отвратно. Выпить кофе?
На хлеб, специально оставленный матерью на столе под салфеткой, даже смотреть было противно, не то что есть. Кофе встал в горле комом. И давил. Владимир еле успел добежать до кухонной раковины. После чего, как был, в одних трусах и босиком, вернулся и упал на постель. Вялые мысли медленно шевелились в голове, будто склизкие щупальца или куски чего-то мерзкого - не то давешней медузы, не то просто чего-то бесформенного, разлагающегося. Черви...
Опять тошнило. Может, он просто болен? Отравился... Чем?.. Какая разница чем. Эта отрава везде - в мозгу, в крови, в костях... Владимир сделал усилие и подавил спазм. Все же это была какая-то особенная тошнота, она усиливалась, когда он поворачивал голову или пытался связно о чем-то думать. Нет, не о том, просто думать. Тошнило как бы в голове. А-а, будь оно все... это неправильно, ему не должно быть плохо...
Он вдруг заснул, точно провалился. А проснулся оттого, что звонят сразу два телефона - обычный на столе и мобильный в кармане его брюк, на спинке стула. Взять трубку?.. Телефон на столе смолк, а мобильный, тоже стихнув было, заиграл снова.
Владимир протянул руку, стащил брюки со стула, достал чертову трубку. Стас? Зачем?! Одиннадцати-то еще нет!
Это был не Стас. Просто Владимир срочно нужен в банке. Да, именно сейчас, необходимо куда-то срочно - с шефом, Станислав Михайлович велел...
- Не могу, - сказал Владимир, еле выговаривая слова, - приболел.
- Как же быть? - верещала трубка голосом Людочки, секретарши Юрьева. - Я не знаю, больше некому, позвоните тогда...
Владимир вяло размахнулся и бросил трубку в противоположный угол. Она ударилась о книжный шкаф и упала на пол. Стало тихо.
Но ненадолго. Тот, на столе, взялся трезвонить с новой силой. Владимир встал и, чувствуя, что его покачивает, босиком побрел в комнату деда, плотно закрывая за собой все двери. Он лег на тахту, положив на ухо подушку, и затаился. Задремал.
Когда открыл глаза, тошноты не было, но голова оставалась тяжелой. И медленной, как с перепоя. Было очень грустно. Просто непереносимо! Это называется смертная тоска. Умирает он уже, что ли?.. Вдруг сделалось жалко себя и домашних, особенно того, кто найдет его труп. Мать, конечно, станет молиться, проклинать себя - недоглядела. Может сойти с ума, это запросто. Ну, дед... Главное, Катюшу жалко. Узнает там, в Америке... Еще жалко сына. И Аська, бедная... будет плакать. Владимир не замечал, что плачет сам, мотая головой и раскачиваясь.
А потом внезапно полегчало, точно со слезами вытекла зараза, заполнявшая организм. Он встал, побрился, принял душ, даже поел, разогрев котлеты, над которыми прошлой ночью убивалась мать. Они были безвкусными, как бумага, но отвращения не вызывали.
Ага. Не думать - вот что сейчас самое главное. Делать то, что положено. Жить. И не думать! Ехать в банк... Постой! На часах - ни хрена себе! - уже почти два. Сколько же он продрых? Кажется, всего полчаса прошло. Надо срочно звонить, объяснять... Стоп! Не думать! Позвонить надо Стасу. Нет, не для этого, а... Не сметь! Сопля! Не мужик! Владимир поморщился, однако номер набрал и тут же услышал тонкий и противный голос Лехи Цыбина, педрилы, которого терпеть не мог и по возможности избегал. Зачем только Стас взял его на работу? В службе безопасности служили, в основном, отставники, бывшие омоновцы или собровцы. Этот был из братков, конкретный пацан, дважды отмотал срок, причем первый раз за групповое изнасилование. Дальше - ясно. К этому Лехе все относятся с брезгливостью, а вот Стасу он зачем-то нужен. Для каких-то связей, что ли? С кем?
...А вот с теми самыми, которые управляют Судьбой... Тут же замутило снова. Хрипло спросил:
- Ну, как там? Кто - где?
- А у нас в квартире газ, а у вас? - ответил Леха кокетливо. Владимир хотел было тут же и послать его к... да решил не поганить язык. Сказал угрюмо:
- Приболел, слышал? Завтра буду. А... есть там кто еще? Из людей.
- Я один, как девочка Дюймовочка. Все на постах. Стасик с боссом отъехали: стрелочка - белочка. Стас все тебя ждал, ждал, но ты, Людмила сказала, вроде уж совсем...
- Ладно.
Владимир положил трубку. Было душно. Подошел к окну, распахнул обе рамы. В комнату сразу ворвался ветер и начал терзать занавеску. Похоже, собирается дождь - день на дворе, а темно, как у негра в заднице. Вдали низко над домами разлеглась туча, похожая на крокодила... А чем он сам-то в принципе теперь лучше того же Лехи?
Негромко и сухо прогремело - это был даже не гром, а хруст, будто крокодил разгрыз кого-то и успокоился. Но ненадолго, продолжал жрать - хруст повторился, более громкий и отчетливый, хлестнула далекая молния, воздух стал плотнее. Но дождь не начинался.
Делать ничего не хотелось. Телевизор? На хрен. "Левые", "правые"... Его этот базар не касается, пускай ищут лохов. Положил он на эту политику, по жизни надо одно - зарабатывать, кормить семью, а эти разборки наверху... Да пошли они все! Включил компьютер - точно. Послание от Катерины. По-русски и короткое: "Клинику выбрали окончательно, послезавтра летим туда с отцом. Что у вас? Как мама, дедушка, Филимон? Всем привет. Аську и Славика поцелуй! Настроение хорошее, операции не боюсь. А вообще здесь - филиал Рая. Кстати, куда девался Димка? Ни вчера, ни сегодня - ни строчки, а я ведь уезжаю, так что переписка будет временно прекращена. А вам отец будет звонить - чтобы были в курсе. Целую". Опять больница, опять наркоз... Говорят, каждый общий наркоз забирает у человека несколько лет жизни... Катюшка ни разу не пожаловалась. "Филиал Рая"... Как бы в настоящий рай не угодила. Нет, все правильно! Больше некому, он - брат, он был обязан. А что это Димка ей не пишет? То бегал, торчал тут целыми днями, страсти, ссоры, примирения. А уехала - и с концами. Ведь ей, в каком бы "раю" там ни жила, каждое слово из дому - как воздух.
Воздуха между тем в комнате становилось все меньше. Небо за окном стало совсем черным, молнии сверкали непрерывно, после каждой, с отрывом в несколько секунд, гремел гром. Сплошной салют, а - ни капли. Пройдет стороной?
Владимир поднял с полу свой мобильник, тот был дохлый, как воробей, которого он в детстве убил из рогатки. Вставил камень, натянул резинку, прицелился и убил. Гад.
Он подошел к столу и набрал Димкин номер - слава Богу, хоть этот телефон работает, а ведь приходило в дурацкую башку и его разгрохать.
У Димки сперва не брали трубку, потом подошла тетя Зина. Сразу узнала и затарахтела.
- Вовочка! Так Митюши ж нету, он теперь дома - редко. Как ясно солнышко. Может, у Юленьки, все у нее, и днем, и ночью... - в голосе отчетливо звучало злорадство - что, не достался мой сынок твоей хромоногой сестричке? Зря старались!
Она явно ждала расспросов, но не дождалась, старая карга. Владимир спокойно попрощался.
Это что еще там за Юленька? Ах, ты, сволочь! А может, старуха врет? Понятно, Димка - взрослый мужик, двадцать второй год пошел, баба нужна, без вопросов. Но... Несчастная Катюха! Она ведь даже не понимает, ЧЕГО ее лишил тот козел... А может, понимает? Тогда совсем худо. А он тут разнюнился. Раз в жизни сделал, можно сказать, то, что был обязан... Козел вонючий столько лет жил, жрал, пил. Трахался. А он, братец, теперь разводит сопли: ах, ах, убил человека. Человека? Козла отвязанного! Главное, у всех все нормалёк - у него самого жена и сын, у Димки, видишь ли, теперь какая-то... как там ее? У одной Катюшки - "филиал Рая"... И еще неизвестно, чем кончится новая операция. Женька тогда тоже говорил: у них там, в Штатах, профи - первый класс, и оборудование, и все. Скорей всего, будет ходить без палки. И - что? Можно представить, как это - "без палки". Так и так - хромая. Нет, ублюдок должен был расплатиться по полной программе! И Димке, кстати, заодно бы морду набить - хоть написать-то он ей может, сукин сын? Или до того ошалел от своей соски, что уж не помнит ни черта? Хреном думает вместо мозгов!
За окном шумело и трещало - он и не заметил, что на улице давно льет.
Спать. Лечь и выспаться до дна. Обойдутся в банке! Нет, сперва написать Катерине... А про Димку - что? Мол, у того Юленька? Черт бы его побрал. Дождись операции - тогда и баб заводи... Нет, зудит... Но почему так тошно?!
Все-таки он написал сестре. Дома, дескать, все в порядке, все здоровы, Филимон гоняет птиц, погода хорошая, от семейства приветы. И - ни пуха, ни пера. Лично он на что хочешь готов спорить - операция пройдет успешно. Про Димку писать ничего не стал, врать не хотелось, а сообщать про телку?.. Катька, дурища, писем ждет, а он, может, в данный момент как раз и... того.
* * *
Дмитрий и вправду был у Юли. Впервые за те недели, что прошли с Катькиного отъезда. С того момента, когда, прощаясь в аэропорту, Катя поцеловала его, и это был не прежний, небрежно-дружеский поцелуй, а настоящий, о котором он мечтал все эти годы. Этот ее поцелуй, а потом письма, которые она регулярно присылала ему по электронной почте! И его послания ей... Все это сделало отношения с Юлькой какими-то... другими. Теперь, уж точно, он виноват - и перед ней, и перед Катей.
Самое-то интересное, что дома у Дмитрия компьютера не было, послания приходили в редакцию, где электронную почту принимала именно Юлька. Конечно, он был уверен, - чужих писем она читать не станет. Но она же видела - кому послание и от кого. Она не могла не видеть выражения его лица, когда он открывал и читал эти письма, когда писал ответы. И он не мог не замечать, как, сухо бросив: "Митя, там - тебе", Юлька всегда выходила из комнаты. А заглянув и обнаружив, что он все сидит и сидит у компьютера, исчезала опять. Она теперь не звала его к себе, виделись, в основном, только в редакции - как и раньше допоздна сидели над номером, если шла верстка, потом он провожал ее до дому, и у парадной прощались. Юлька изо всех сил старалась быть веселой, независимой, как всегда, чуть что, бросалась помогать. Ее работа по-прежнему восхищала Дмитрия своей быстротой, точностью. И она была для него его Юлькой-котом, трогательным, маленьким и таким мужественным. Хоть бы раз упрекнула, заплакала, спросила, что наконец происходит, почему он раньше приходил и оставался до утра, а теперь все это вдруг кончилось? Ему тоже не хватало их свиданий, его тянуло к ней. Он должен был объясниться. По-честному. И сейчас, когда они чинно сидели у нее на кухне и светски вели кретинский какой-то разговор почему-то о театре, он смотрел на ее шею и грудь и хотел только одного: подойти, обнять, взять на руки... Но он же пришел для решительного объяснения! Пока шел, думал: теперь, когда Катерина как бы дала понять, что он ей не совсем безразличен, объятия с Юлькой были бы... изменой. И вот сейчас... Господи! "Как бы дала понять...", "не совсем безразличен". На самом деле, это ему хотелось понять именно так! "Измена". А то, что он собирается сделать, не измена? Вот этому... Коту да и себе самому хотя бы! Так. Спокойно. Он любил Катерину много лет. Сколько раз они вот так же сидели вдвоем у нее в комнате, в пустой квартире. Он знал - нельзя. Ничего... нельзя. Ну и что с тех пор изменилось? Да, она пишет почти каждый день. Письма длинные, интересные. Но в них же и намека нет на какие-то ее чувства! А тогда, в аэропорту? Что-то вроде каприза? Или опять же - собственные его выдумки? Поцеловала, прощаясь надолго, самого близкого друга. И что?
А он? Чувствовал он к Кате то, что сейчас испытывает к Юльке? Ну, хорошо, кто-то может сказать: там была Высокая любовь, он даже думать себе запрещал об этом. Верно, запрещал. Ну, а сейчас тогда что? Животная страсть? Но почему же ему хочется не просто схватить Юльку и тащить в койку? Ему хочется взять ее на руки, такую легонькую, целовать рыжие завитки на макушке и... просто носить по комнате, а она чтоб уткнулась лицом ему в грудь. Она такая доверчивая, преданная. Она его любит. Не "как бы", а всерьез. Он ей нужен.
- Кот! - позвал он тихо.
- Кота больше нет, - сказала Юлька, вымученно улыбнувшись.
Но Дмитрий не собирался ее слушать. Он шагнул к ней, обнял и уткнулся лицом в мягкие завитки, пахнущие полем, какой-то горьковатой травой.
- Кот, конечно, Кот, - сказал он, целуя ее волосы, глаза, все лицо, шею, плечи. - Ты - мой Кот.
Юлька затихла. За окнами гремело, но они ничего не слышали.
Уже под утро, сидя с ногами в кресле, похожая в длинной и широкой ночной рубашке больше на медвежонка, чем на кота, она спросила:
- Что будем делать?
Спросила потому, что Дмитрий только что сказал, что любит ее, окончательно понял это сегодня, вот сейчас. Никакой жизни без нее он себе просто не представляет. И дело тут не... не в том, что было этой ночью и раньше, а в ней. Она - его ребенок, "половинка", самая родная.
- Что будем делать? - сурово повторила Юлька. Ее глаза были огромными, на побледневшем лице ярко выделялись обычно незаметные веснушки.
- Будем вместе, - сказал Дмитрий.
Она упрямо затрясла головой, и кудряшки упали на лоб.
- А как же?..
- Я напишу, объясню... Катя умная, она поймет. Знаешь, сколько раз я просил ее выйти за меня замуж? Она отказывалась. Я напишу... попозже.
Юлька помолчала. Потом спросила тихим голосом:
- Она же тебе каждый день письма шлет, я ведь вижу.
- Теперь? Другое дело. Она там, далеко, чужая страна... Все, что было здесь, кажется лучше... Письма - это просто вид общения. Дружеского.
- А когда операция? - спросила Юлька.
- Я... я не знаю, скоро, наверное. Я как-то так... несколько дней уже...
- Знаю. В компьютере для тебя два послания, непрочитанных. Это свинство. Прочитай, может, и узнаешь - когда.
- И что?
- А вот что: до операции ты никаких... новостей ей сообщать не будешь, ясно? - твердо сказала Юлька. - А после... После все будет зависеть от результата. Что - "как"? Вот так: если она поправится, тогда и решишь. Вы будете на равных, понимаешь? А если нет...
- Но я по-настоящему люблю тебя, ты что, не поняла? А ей не нужен, то есть - только как друг.
- Я понимаю одно: если она на всю жизнь останется калекой, ты снова скажешь ей... сделаешь предложение. Если она его все-таки примет, ты женишься на ней. Вот и все.
- Не примет, она гордая.
- Уговоришь.
- Но я хочу быть с тобой!
- Я тоже хочу - с тобой. С моим любимым, хорошим, благородным. А с таким, который чуть не десять лет убеждал больную девчонку, что жить без нее не может, не оставит ни при каких обстоятельствах, а когда она потеряла последнюю надежду - взял да бросил... С таким? Нет, не хочу. И ты тоже не воображай, будто расстаться с ней для тебя просто. Это тебе только издали кажется.
* * *
Черта с два тут заснешь! Лег, уверенный, что отрубится мгновенно, - так намучился за день. Но стоило лечь, как сперва заколотилось сердце - в жизни такого не было, так противно, гулко: "тук-тук-тук..." Он лег на спину, стук прекратился, зато сделалось душно и муторно, несмотря на то, что окно было открыто и после дождя в комнату должен по идее вливаться влажный, прохладный воздух. К тому же хотелось сучить ногами, вертеться, вообще - двигаться, хотя несколько минут назад он мечтал только об одном - лечь. И замереть. В соседней комнате несколько раз звонил телефон, Владимир не подошел.
Вместо этого отправился на кухню, попил воды. Лучше бы водки, да где ее взять? Вернулся. Порылся в письменном столе деда и нашел столетней давности пачку "Беломора". Дед бросил курить года три назад - как отрезал, после сердечного приступа, в пачке оставалось пять папирос. Здесь же и зажигалка. Достав папиросу и прикурив, Владимир жадно затянулся. Сам он не курил никогда: валял дурака в детстве, иногда покуривал в армии - за компанию. Голова сразу закружилась, но он упрямо докурил папиросу. Стало еще гаже.
Последний телефонный звонок раздался в три часа ночи. Владимир как раз задремал, пока очухался да подошел - все же в такое время зря не звонят трубку уже повесили. Не тот номер набрали, лопухи, а потом спохватились, испугались, что поздно, и бросили.
Я ему рассказала о маминой фанатичной религиозности, он задумался, потом сказал, это значит, что у мамы была (да и есть) очень тяжелая жизнь. Тут уместно написать, что много позже я случайно узнала, что, оказывается, с того момента, как мы нашли отца, он регулярно посылал маме деньги и продолжал посылать после того, как я к нему приехала. Знал об этом только один человек на свете, конечно, наш Вовка, человек-кремень. Отец с ним вел и ведет переписку, они друг друга отлично понимают. И доллары, которые присылает для мамы отец, ей отдает Вовка якобы в качестве скромной сыновней помощи. Мама ведь у нас тоже гордая, как не скажу - кто, и ни за что не приняла бы одолжений от человека, перед которым считает себя виноватой и чуть не предательницей.
Что касается их отношений, то я теперь тоже многое знаю. Скажем, отец действительно перед тем, как они с мамой стали жить вместе, семьей, взял с нее слово, что, если его арестуют, она прекратит всякие с ним отношения и даже скажет, если будет ребенок, что - не его. Она сделала по-другому. Теперь известно, отцу передали, что мама меня уничтожила. Но я не знала другого: они, оказывается, очень любили друг друга, во всяком случае, отец. И я думаю, что, взяв с мамы слово отречься, он все-таки до конца этому ее слову не верил. Он надеялся, что она хоть как-то станет поддерживать с ним отношения, а когда его выпустят, они снова будут вместе. Мама решила иначе, а это травма, стресс рухнувших надежд. Самый тяжелый стресс, я читала. Отец, конечно, ничего подобного мне не говорил, не такой он человек, но я чувствую. И по-моему, именно поэтому он так долго не мог жениться - пока не встретил Рут, то есть почти пятнадцать лет. Думал, так и проживет один до старости, но вот пришел как-то на семинар по российской политике - там были люди из России, и вообще хотелось послушать русский язык. Пришел, и первое, что услышал, был доклад Рут. Он начал задавать вопросы, спорить. Потом они, встречаясь в университете, стали здороваться. А однажды отец шел к себе на кафедру, шел и смотрел по сторонам, потому что был прекрасный теплый день, цвели бугенвилии - а они, это и я уже видела, очень красиво цветут, бывают темно-вишневые, оранжевые, красные. В общем, он загляделся и не заметил, как ступил на дорожку для велосипедистов. А по этой дорожке студенты несутся, как стадо антилоп на водопой, ничего не видят (некоторые ухитряются даже книгу на руль положить и читать) и не слышат - потому что на головах плэйеры. Наша Рут, хоть и большая девочка, обожает велосипед и мчалась со всеми вместе. На водопой, к реке Лимпопо. Ну и сбила Мышу, так что он упал как следует и вывихнул руку, сперва даже решили - перелом. Рут ужасно испугалась, повезла отца (на его машине) к врачу, небезызвестному Ханкоффу, а потом, пока его рука не поправилась, приходила к нему домой и делала все, что нужно, по хозяйству. Рука была правая, так что сам Мыша почти ничего делать не мог. Или - не хотел, знаем мы их... А когда стал здоров, они поняли, что им хорошо вместе. И т. д. Еще отец сказал, что Рут совсем не ревнивая - у него на столе долго стояла фотография мамы, и Рут хоть бы ухом повела... А теперь стоит моя, а рядом - свадебная, где Рут в белом костюме и шляпе, а Мыша в темном костюме и с галстуком. Видеть его в таком прикиде непривычно, он всегда или в шортах (если дома), или в джинсах и рубашке с расстегнутым воротом. Здесь многие профессора так ходят, особенно гениальные. Косят под Эйнштейнов.
Как-то я хотела спросить, почему отец не пришел к нам, даже не позвонил, когда его выпустили из лагеря, но... что тут спрашивать?
...А я - урод. Мое отношение к Димкиным посланиям ненормально. Это мягко сказано. Если бы я была в него хоть влюблена, было бы понятно, но сходить с ума, когда утром в почте ничего нет, злиться на ни в чем не повинную (и незнакомую мне) его... эту?! Ясно: крыша тю-тю... Правы Рут и отец: мне, как у них тут повально принято, нужно обязательно встретиться с их психоаналитиком. Решено - а кому охота становиться тормозом? Мы к нему заедем перед тем, как лететь в Северную Каролину. Улетаем мы из Лос-Анджелеса, остановимся там на день, и тогда Рут, во-первых, отвезет меня к своему парикмахеру, что о-очень important, а во-вторых, мы посетим психврача. Это здесь считается таким же обычным делом, как время от времени показывать дантисту даже здоровые зубы. Мыша посещает своего Фрейда (кстати, его фамилия Фейман), даже если у него просто долго держится дурное настроение или необъяснимая тревога.
Ха и еще раз - ха. У нас на родине плохое настроение, даже если оно вполне сносное, должно быть у всех - считается хорошим тоном сказать, что - ужасное, хуже некуда, где бутылка? Мода такая..."
* * *
В воскресенье вечером Владимир с матерью приехали с дачи. Электричкой. Он тащил сумки, - по дороге заходили в магазины. Дома, едва переступив порог, мать оголтело взялась за веник, потом готовила Владимиру обед на неделю - как же, ребенок живет один!
Владимира эти ее заботы, как всегда, раздражали- хоть кол на голове! ведь говорил, что целыми днями торчит на работе, там по соседству приличное кафе, а хочешь, рядом есть еще и "Макдоналдс". Нет, не врубается! Кафе чистый гастрит, а макдоналдсы эти - уж вообще одна синтетика. Она должна нажарить (называется - "навертеть") гору котлет, до ночи фаршировать какие-то перцы, баклажаны и непрерывно трендеть, что натощак нужно пить не кофе, а простоквашу, а дышать пылью - это смерть. А посему - мыть пол и немедля. Короче, готовка и влажная уборка квартиры до полного упадка сил, чуть не всю ночь. А с утра мать ушла в церковь, чтобы прямо оттуда ехать в Комарово.
Вся эта ночная возня мешала спать. Заснул под утро, сквозь сон слышал, как наконец-то захлопнулась дверь, подумал, что надо бы встать, включить компьютер, посмотреть почту - нет ли чего от Катюхи, но почувствовал: невозможно открыть глаза, отодрать голову от подушки. И тут же заснул.
Разбудил телефонный звонок: Стас. Ровным голосом сказал, что спешить не обязательно, в банке Владимир может появиться к одиннадцати, есть дело. После небольшой паузы добавил, что имеются кое-какие новости. Положительные. "Everything is OK". Надо встречаться. Потом вдруг хмыкнул и произнес странную фразу: "Тут одна мадам по имени Судьба преподнесла тебе подарок". И дал отбой.
Владимир сразу сел на кровати, спустил ноги. Сердце бухало прямо под горлом. Ежу ясно... Сколько сейчас? Половина десятого. Быстро одеться и - в банк. Поговорить со Стасом, узнать...
...А что узнавать? Все понятно. Сказано - "есть новости". И значит... Значит, все сделано. Что еще-то за новости? А шуточки насчет мадам Судьбы это вполне в Стасовом духе. Мол, клиент пожил бы еще, да не Судьба. Ну и о чем узнавать?! Каким, что ли... образом? В смысле - способом? Или - долго ли дергался? Стас предъявит фотографию трупа? Может, у них так принято? Вряд ли. Зачем вообще по этому поводу забивать стрелки? Отчет о жмурике Владимиру не нужен, для него важен сам факт. Сделано - и все. Забыть. Жить дальше. Долг выполнен, вздохнуть с облегчением и - да! Забыть.
А в душе расползалось отвратительное, холодное, медузообразное существо, от которого исходило отвращение ко всему на свете, к любому действию. Хотелось лежать не шевелясь, не открывая глаз. Лучше снова заснуть, но чтобы - никаких мыслей и... картинок, потому что сейчас в мозгу возникали немые кадры, которых бы лучше не наблюдать. Он затряс головой и отчетливо увидел лицо того ублюдка, посиневшее, вздутое... Потом увидел шею, на которой медленно затягивается веревка. Разинутый рот, глаза, лезущие из орбит, язык... Тьфу! Это уже значит - идти вразнос. Тут, брат, себе воли давать нельзя. Сделано - и конец, поздняк метаться. Немедленно взять себя в руки, встать и... Вместо этого Владимир лег, поджав ноги, и закрыл глаза. Он пролежал несколько минут неподвижно, потом, по частям, все-таки поднялся, надо ехать... то есть идти. Именно идти. Пешком мысль о том, что придется спускаться в метро и толкаться там, глядя на рожи попутчиков, была непереносима, тошнотворна. Ничего! Он прогуляется. Это заставит прийти в себя. Сперва принять душ... Для этого: первое - пойти в ванную, второе - пустить воду, холодную, горячая, как водится, отключена, потом... Отвратно. Все отвратно. Выпить кофе?
На хлеб, специально оставленный матерью на столе под салфеткой, даже смотреть было противно, не то что есть. Кофе встал в горле комом. И давил. Владимир еле успел добежать до кухонной раковины. После чего, как был, в одних трусах и босиком, вернулся и упал на постель. Вялые мысли медленно шевелились в голове, будто склизкие щупальца или куски чего-то мерзкого - не то давешней медузы, не то просто чего-то бесформенного, разлагающегося. Черви...
Опять тошнило. Может, он просто болен? Отравился... Чем?.. Какая разница чем. Эта отрава везде - в мозгу, в крови, в костях... Владимир сделал усилие и подавил спазм. Все же это была какая-то особенная тошнота, она усиливалась, когда он поворачивал голову или пытался связно о чем-то думать. Нет, не о том, просто думать. Тошнило как бы в голове. А-а, будь оно все... это неправильно, ему не должно быть плохо...
Он вдруг заснул, точно провалился. А проснулся оттого, что звонят сразу два телефона - обычный на столе и мобильный в кармане его брюк, на спинке стула. Взять трубку?.. Телефон на столе смолк, а мобильный, тоже стихнув было, заиграл снова.
Владимир протянул руку, стащил брюки со стула, достал чертову трубку. Стас? Зачем?! Одиннадцати-то еще нет!
Это был не Стас. Просто Владимир срочно нужен в банке. Да, именно сейчас, необходимо куда-то срочно - с шефом, Станислав Михайлович велел...
- Не могу, - сказал Владимир, еле выговаривая слова, - приболел.
- Как же быть? - верещала трубка голосом Людочки, секретарши Юрьева. - Я не знаю, больше некому, позвоните тогда...
Владимир вяло размахнулся и бросил трубку в противоположный угол. Она ударилась о книжный шкаф и упала на пол. Стало тихо.
Но ненадолго. Тот, на столе, взялся трезвонить с новой силой. Владимир встал и, чувствуя, что его покачивает, босиком побрел в комнату деда, плотно закрывая за собой все двери. Он лег на тахту, положив на ухо подушку, и затаился. Задремал.
Когда открыл глаза, тошноты не было, но голова оставалась тяжелой. И медленной, как с перепоя. Было очень грустно. Просто непереносимо! Это называется смертная тоска. Умирает он уже, что ли?.. Вдруг сделалось жалко себя и домашних, особенно того, кто найдет его труп. Мать, конечно, станет молиться, проклинать себя - недоглядела. Может сойти с ума, это запросто. Ну, дед... Главное, Катюшу жалко. Узнает там, в Америке... Еще жалко сына. И Аська, бедная... будет плакать. Владимир не замечал, что плачет сам, мотая головой и раскачиваясь.
А потом внезапно полегчало, точно со слезами вытекла зараза, заполнявшая организм. Он встал, побрился, принял душ, даже поел, разогрев котлеты, над которыми прошлой ночью убивалась мать. Они были безвкусными, как бумага, но отвращения не вызывали.
Ага. Не думать - вот что сейчас самое главное. Делать то, что положено. Жить. И не думать! Ехать в банк... Постой! На часах - ни хрена себе! - уже почти два. Сколько же он продрых? Кажется, всего полчаса прошло. Надо срочно звонить, объяснять... Стоп! Не думать! Позвонить надо Стасу. Нет, не для этого, а... Не сметь! Сопля! Не мужик! Владимир поморщился, однако номер набрал и тут же услышал тонкий и противный голос Лехи Цыбина, педрилы, которого терпеть не мог и по возможности избегал. Зачем только Стас взял его на работу? В службе безопасности служили, в основном, отставники, бывшие омоновцы или собровцы. Этот был из братков, конкретный пацан, дважды отмотал срок, причем первый раз за групповое изнасилование. Дальше - ясно. К этому Лехе все относятся с брезгливостью, а вот Стасу он зачем-то нужен. Для каких-то связей, что ли? С кем?
...А вот с теми самыми, которые управляют Судьбой... Тут же замутило снова. Хрипло спросил:
- Ну, как там? Кто - где?
- А у нас в квартире газ, а у вас? - ответил Леха кокетливо. Владимир хотел было тут же и послать его к... да решил не поганить язык. Сказал угрюмо:
- Приболел, слышал? Завтра буду. А... есть там кто еще? Из людей.
- Я один, как девочка Дюймовочка. Все на постах. Стасик с боссом отъехали: стрелочка - белочка. Стас все тебя ждал, ждал, но ты, Людмила сказала, вроде уж совсем...
- Ладно.
Владимир положил трубку. Было душно. Подошел к окну, распахнул обе рамы. В комнату сразу ворвался ветер и начал терзать занавеску. Похоже, собирается дождь - день на дворе, а темно, как у негра в заднице. Вдали низко над домами разлеглась туча, похожая на крокодила... А чем он сам-то в принципе теперь лучше того же Лехи?
Негромко и сухо прогремело - это был даже не гром, а хруст, будто крокодил разгрыз кого-то и успокоился. Но ненадолго, продолжал жрать - хруст повторился, более громкий и отчетливый, хлестнула далекая молния, воздух стал плотнее. Но дождь не начинался.
Делать ничего не хотелось. Телевизор? На хрен. "Левые", "правые"... Его этот базар не касается, пускай ищут лохов. Положил он на эту политику, по жизни надо одно - зарабатывать, кормить семью, а эти разборки наверху... Да пошли они все! Включил компьютер - точно. Послание от Катерины. По-русски и короткое: "Клинику выбрали окончательно, послезавтра летим туда с отцом. Что у вас? Как мама, дедушка, Филимон? Всем привет. Аську и Славика поцелуй! Настроение хорошее, операции не боюсь. А вообще здесь - филиал Рая. Кстати, куда девался Димка? Ни вчера, ни сегодня - ни строчки, а я ведь уезжаю, так что переписка будет временно прекращена. А вам отец будет звонить - чтобы были в курсе. Целую". Опять больница, опять наркоз... Говорят, каждый общий наркоз забирает у человека несколько лет жизни... Катюшка ни разу не пожаловалась. "Филиал Рая"... Как бы в настоящий рай не угодила. Нет, все правильно! Больше некому, он - брат, он был обязан. А что это Димка ей не пишет? То бегал, торчал тут целыми днями, страсти, ссоры, примирения. А уехала - и с концами. Ведь ей, в каком бы "раю" там ни жила, каждое слово из дому - как воздух.
Воздуха между тем в комнате становилось все меньше. Небо за окном стало совсем черным, молнии сверкали непрерывно, после каждой, с отрывом в несколько секунд, гремел гром. Сплошной салют, а - ни капли. Пройдет стороной?
Владимир поднял с полу свой мобильник, тот был дохлый, как воробей, которого он в детстве убил из рогатки. Вставил камень, натянул резинку, прицелился и убил. Гад.
Он подошел к столу и набрал Димкин номер - слава Богу, хоть этот телефон работает, а ведь приходило в дурацкую башку и его разгрохать.
У Димки сперва не брали трубку, потом подошла тетя Зина. Сразу узнала и затарахтела.
- Вовочка! Так Митюши ж нету, он теперь дома - редко. Как ясно солнышко. Может, у Юленьки, все у нее, и днем, и ночью... - в голосе отчетливо звучало злорадство - что, не достался мой сынок твоей хромоногой сестричке? Зря старались!
Она явно ждала расспросов, но не дождалась, старая карга. Владимир спокойно попрощался.
Это что еще там за Юленька? Ах, ты, сволочь! А может, старуха врет? Понятно, Димка - взрослый мужик, двадцать второй год пошел, баба нужна, без вопросов. Но... Несчастная Катюха! Она ведь даже не понимает, ЧЕГО ее лишил тот козел... А может, понимает? Тогда совсем худо. А он тут разнюнился. Раз в жизни сделал, можно сказать, то, что был обязан... Козел вонючий столько лет жил, жрал, пил. Трахался. А он, братец, теперь разводит сопли: ах, ах, убил человека. Человека? Козла отвязанного! Главное, у всех все нормалёк - у него самого жена и сын, у Димки, видишь ли, теперь какая-то... как там ее? У одной Катюшки - "филиал Рая"... И еще неизвестно, чем кончится новая операция. Женька тогда тоже говорил: у них там, в Штатах, профи - первый класс, и оборудование, и все. Скорей всего, будет ходить без палки. И - что? Можно представить, как это - "без палки". Так и так - хромая. Нет, ублюдок должен был расплатиться по полной программе! И Димке, кстати, заодно бы морду набить - хоть написать-то он ей может, сукин сын? Или до того ошалел от своей соски, что уж не помнит ни черта? Хреном думает вместо мозгов!
За окном шумело и трещало - он и не заметил, что на улице давно льет.
Спать. Лечь и выспаться до дна. Обойдутся в банке! Нет, сперва написать Катерине... А про Димку - что? Мол, у того Юленька? Черт бы его побрал. Дождись операции - тогда и баб заводи... Нет, зудит... Но почему так тошно?!
Все-таки он написал сестре. Дома, дескать, все в порядке, все здоровы, Филимон гоняет птиц, погода хорошая, от семейства приветы. И - ни пуха, ни пера. Лично он на что хочешь готов спорить - операция пройдет успешно. Про Димку писать ничего не стал, врать не хотелось, а сообщать про телку?.. Катька, дурища, писем ждет, а он, может, в данный момент как раз и... того.
* * *
Дмитрий и вправду был у Юли. Впервые за те недели, что прошли с Катькиного отъезда. С того момента, когда, прощаясь в аэропорту, Катя поцеловала его, и это был не прежний, небрежно-дружеский поцелуй, а настоящий, о котором он мечтал все эти годы. Этот ее поцелуй, а потом письма, которые она регулярно присылала ему по электронной почте! И его послания ей... Все это сделало отношения с Юлькой какими-то... другими. Теперь, уж точно, он виноват - и перед ней, и перед Катей.
Самое-то интересное, что дома у Дмитрия компьютера не было, послания приходили в редакцию, где электронную почту принимала именно Юлька. Конечно, он был уверен, - чужих писем она читать не станет. Но она же видела - кому послание и от кого. Она не могла не видеть выражения его лица, когда он открывал и читал эти письма, когда писал ответы. И он не мог не замечать, как, сухо бросив: "Митя, там - тебе", Юлька всегда выходила из комнаты. А заглянув и обнаружив, что он все сидит и сидит у компьютера, исчезала опять. Она теперь не звала его к себе, виделись, в основном, только в редакции - как и раньше допоздна сидели над номером, если шла верстка, потом он провожал ее до дому, и у парадной прощались. Юлька изо всех сил старалась быть веселой, независимой, как всегда, чуть что, бросалась помогать. Ее работа по-прежнему восхищала Дмитрия своей быстротой, точностью. И она была для него его Юлькой-котом, трогательным, маленьким и таким мужественным. Хоть бы раз упрекнула, заплакала, спросила, что наконец происходит, почему он раньше приходил и оставался до утра, а теперь все это вдруг кончилось? Ему тоже не хватало их свиданий, его тянуло к ней. Он должен был объясниться. По-честному. И сейчас, когда они чинно сидели у нее на кухне и светски вели кретинский какой-то разговор почему-то о театре, он смотрел на ее шею и грудь и хотел только одного: подойти, обнять, взять на руки... Но он же пришел для решительного объяснения! Пока шел, думал: теперь, когда Катерина как бы дала понять, что он ей не совсем безразличен, объятия с Юлькой были бы... изменой. И вот сейчас... Господи! "Как бы дала понять...", "не совсем безразличен". На самом деле, это ему хотелось понять именно так! "Измена". А то, что он собирается сделать, не измена? Вот этому... Коту да и себе самому хотя бы! Так. Спокойно. Он любил Катерину много лет. Сколько раз они вот так же сидели вдвоем у нее в комнате, в пустой квартире. Он знал - нельзя. Ничего... нельзя. Ну и что с тех пор изменилось? Да, она пишет почти каждый день. Письма длинные, интересные. Но в них же и намека нет на какие-то ее чувства! А тогда, в аэропорту? Что-то вроде каприза? Или опять же - собственные его выдумки? Поцеловала, прощаясь надолго, самого близкого друга. И что?
А он? Чувствовал он к Кате то, что сейчас испытывает к Юльке? Ну, хорошо, кто-то может сказать: там была Высокая любовь, он даже думать себе запрещал об этом. Верно, запрещал. Ну, а сейчас тогда что? Животная страсть? Но почему же ему хочется не просто схватить Юльку и тащить в койку? Ему хочется взять ее на руки, такую легонькую, целовать рыжие завитки на макушке и... просто носить по комнате, а она чтоб уткнулась лицом ему в грудь. Она такая доверчивая, преданная. Она его любит. Не "как бы", а всерьез. Он ей нужен.
- Кот! - позвал он тихо.
- Кота больше нет, - сказала Юлька, вымученно улыбнувшись.
Но Дмитрий не собирался ее слушать. Он шагнул к ней, обнял и уткнулся лицом в мягкие завитки, пахнущие полем, какой-то горьковатой травой.
- Кот, конечно, Кот, - сказал он, целуя ее волосы, глаза, все лицо, шею, плечи. - Ты - мой Кот.
Юлька затихла. За окнами гремело, но они ничего не слышали.
Уже под утро, сидя с ногами в кресле, похожая в длинной и широкой ночной рубашке больше на медвежонка, чем на кота, она спросила:
- Что будем делать?
Спросила потому, что Дмитрий только что сказал, что любит ее, окончательно понял это сегодня, вот сейчас. Никакой жизни без нее он себе просто не представляет. И дело тут не... не в том, что было этой ночью и раньше, а в ней. Она - его ребенок, "половинка", самая родная.
- Что будем делать? - сурово повторила Юлька. Ее глаза были огромными, на побледневшем лице ярко выделялись обычно незаметные веснушки.
- Будем вместе, - сказал Дмитрий.
Она упрямо затрясла головой, и кудряшки упали на лоб.
- А как же?..
- Я напишу, объясню... Катя умная, она поймет. Знаешь, сколько раз я просил ее выйти за меня замуж? Она отказывалась. Я напишу... попозже.
Юлька помолчала. Потом спросила тихим голосом:
- Она же тебе каждый день письма шлет, я ведь вижу.
- Теперь? Другое дело. Она там, далеко, чужая страна... Все, что было здесь, кажется лучше... Письма - это просто вид общения. Дружеского.
- А когда операция? - спросила Юлька.
- Я... я не знаю, скоро, наверное. Я как-то так... несколько дней уже...
- Знаю. В компьютере для тебя два послания, непрочитанных. Это свинство. Прочитай, может, и узнаешь - когда.
- И что?
- А вот что: до операции ты никаких... новостей ей сообщать не будешь, ясно? - твердо сказала Юлька. - А после... После все будет зависеть от результата. Что - "как"? Вот так: если она поправится, тогда и решишь. Вы будете на равных, понимаешь? А если нет...
- Но я по-настоящему люблю тебя, ты что, не поняла? А ей не нужен, то есть - только как друг.
- Я понимаю одно: если она на всю жизнь останется калекой, ты снова скажешь ей... сделаешь предложение. Если она его все-таки примет, ты женишься на ней. Вот и все.
- Не примет, она гордая.
- Уговоришь.
- Но я хочу быть с тобой!
- Я тоже хочу - с тобой. С моим любимым, хорошим, благородным. А с таким, который чуть не десять лет убеждал больную девчонку, что жить без нее не может, не оставит ни при каких обстоятельствах, а когда она потеряла последнюю надежду - взял да бросил... С таким? Нет, не хочу. И ты тоже не воображай, будто расстаться с ней для тебя просто. Это тебе только издали кажется.
* * *
Черта с два тут заснешь! Лег, уверенный, что отрубится мгновенно, - так намучился за день. Но стоило лечь, как сперва заколотилось сердце - в жизни такого не было, так противно, гулко: "тук-тук-тук..." Он лег на спину, стук прекратился, зато сделалось душно и муторно, несмотря на то, что окно было открыто и после дождя в комнату должен по идее вливаться влажный, прохладный воздух. К тому же хотелось сучить ногами, вертеться, вообще - двигаться, хотя несколько минут назад он мечтал только об одном - лечь. И замереть. В соседней комнате несколько раз звонил телефон, Владимир не подошел.
Вместо этого отправился на кухню, попил воды. Лучше бы водки, да где ее взять? Вернулся. Порылся в письменном столе деда и нашел столетней давности пачку "Беломора". Дед бросил курить года три назад - как отрезал, после сердечного приступа, в пачке оставалось пять папирос. Здесь же и зажигалка. Достав папиросу и прикурив, Владимир жадно затянулся. Сам он не курил никогда: валял дурака в детстве, иногда покуривал в армии - за компанию. Голова сразу закружилась, но он упрямо докурил папиросу. Стало еще гаже.
Последний телефонный звонок раздался в три часа ночи. Владимир как раз задремал, пока очухался да подошел - все же в такое время зря не звонят трубку уже повесили. Не тот номер набрали, лопухи, а потом спохватились, испугались, что поздно, и бросили.