Катерли Нина
Дневник сломанной куклы

   НИНА КАТЕРЛИ
   ДНЕВНИК СЛОМАННОЙ КУКЛЫ
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   "Я - Катя Синицына. Екатерина Александровна, год рождения 1979-й, русская, образование высшее незаконченное. Не замужем, что вполне естественно.
   Для чего я пишу эти записки? А дело в том, что через три недели меня положат на операцию, и хоть я абсолютно уверена, что все будет в порядке, но все-таки, как говорит мой доктор Евгений Васильевич, медицина - наука не точная. То есть в принципе случиться может все, некоторые, например, не просыпаются после наркоза. Так что на всякий случай я решила исповедаться. На худой конец... А может, это станет моей пробой пера, первым сочинением, а сама я - писательницей. В моем положении (даже если операция пройдет нормально) это был бы отличный вариант.
   Итак, мне девятнадцать лет, я заочно учусь в Герценовском институте и, ЕБЖ (если буду жива), как писал в своих дневниках суеверный Лев Толстой, получу диплом преподавателя русского языка и литературы. А пока даю на дому уроки, это мне нравится и, говорят, неплохо у меня выходит. А еще я пишу стихи. Но это тайна. От всех, кроме Димки, моего друга и преданного поклонника с первого класса. А особенно от мамы. Первые свои стихи, детские, я маме, конечно, показывала, но она всегда находила в них разные несоответствия чего-то чему-то. Последней каплей было стихотворение про море. Я сочинила его классе, кажется, в четвертом:
   Моря плещется вал,
   волны тихо шумят,
   от чернеющих скал
   птицы к морю летят.
   Волн морское стекло
   солнца луч золотит.
   Чайка мочит крыло
   и над морем летит.
   Теперь-то я знаю: стишки были - прямо скажем... Но тогда я была очень горда, переписала их красивым почерком и, когда мама вечером сидела за столом и проверяла тетрадки своих второклассников (она у нас учительница младших классов), подошла и молча положила перед ней листок.
   Мама внимательно его прочла. Задумалась. Я скромно стояла рядом, ожидая восторгов. Но она сказала:
   - Ты когда-нибудь видела море?
   - Конечно! - бодро ответила я. - В Комарово. Еще - в Лисьем Носу. И в Евпатории.
   - В Комарово не море, а Маркизова лужа, - сказала мама. - А в Евпатории нет никаких скал. Никогда не пиши о том, чего не видела.
   - А о чем мне писать? - спросила я тупо.
   - Ну... не знаю. О школьных делах, о природе. О чувствах... если они есть. А вообще кто-то умный сказал, что писать надо только тогда, когда не можешь НЕ писать.
   Я демонстративно и очень медленно разорвала листок пополам, потом еще раз пополам, а потом на мелкие клочки. И несколько лет не писала никаких стихов, могла НЕ писать и НЕ писала. А теперь вот снова пишу. Но уж маме больше не показываю.
   Писать прозу я раньше не пробовала, дневник - первый опыт. Рискну. И раз я будущий филолог, то и писать должна, как филолог, не засорять язык сленгом или, того хуже, употреблять ненормативную лексику, как это любят делать ради "осовременивания" нынешние авторы.
   Итак, благословясь. Начну с предыдущего поколения. Моя мать, которую зовут Лидией Александровной... нет, лучше так: моя мать, Лидия Александровна, вышла замуж в первый раз, когда ей было восемнадцать. Они с мужем, офицером-подводником, и вскоре родившимся моим братом Вовкой дружно жили на Севере, где отец брата плавал (или ходил?) на своей лодке под Северным полюсом, а мама работала чертежницей на военном заводе и училась в вечернем педучилище. Все было хорошо и замечательно, пока Вовкин отец не схватил дозу... то есть, прошу прощения, не облучился. Спасти его не удалось, и мама, став вдовой с двухлетним ребенком, вернулась в Питер, который был еще, понятно, Ленинградом. Вернулась она не на пустое место, а к родителям, и они зажили все вместе в большой квартире на Петроградской. Мой дед, полковник, тогда работал в штабе военного округа, бабушка сидела дома и помогала маме растить сына. А друзья покойного мужа помогли ей устроиться на секретный завод - в "почтовый ящик". И педучилище она закончила. На всякий случай. "Как в воду глядела" - это бабушка потом повторяла, и не один раз.
   В общем, все шло правильно, а для моей мамы очень важно знать, что все правильно, и в любой ситуации сделано все возможное для правильности. Тогда она может пережить любые неприятности и даже горе с гордо поднятой головой.
   А тогда они с бабушкой решили, что, честно пробыв три года молодой вдовой (мама даже траур носила), она должна устроить свою жизнь, потому что у ребенка (это у сироты Вовки) должен быть отец, а у женщины (это у вдовы-мамы) нормальная семья. Дедушка считал, что все это - дамское слабоумие, и такие вещи происходят сами собой, а не в результате тщательно разработанных боевых операций. Но бабушка с мамой, превосходившие деда в количестве и огневой мощи, разменяли квартиру. В результате дед и бабушка оказались в двухкомнатной живопырке (вульг.), то есть маленькой тесной квартире, - зато в центре, на Гороховой, а мама с Вовкой переехали на край света, в самый конец Московского проспекта, зато в двухкомнатную же, но светлую квартиру на третьем этаже, с лифтом, лоджией и видом из окна. У деда с бабушкой вместо вида была глухая стена, так как окна выходили в узкий двор. Впрочем, дед утверждал, что своей квартирой доволен: он - коренной ленинградец и хочет жить в Ленинграде, а не в городе, которых на дюжину двенадцать и которые снятся людям иногда, потому что у них (городов) - названия нет. Была такая патриотическая песня про голубые города. Ее и сейчас поют в телепередаче "Старые песни о главном".
   Конечно, будучи... нет, "будучи" - казенное слово, попробую так: поскольку дед занимал какой-то ответственный пост в штабе округа, он мог бы получить хорошую квартиру, но дед у нас принципиальный и всегда выступал против всех и всяческих привилегий, так что остался на Гороховой. Впрочем, ненадолго.
   Нет, все-таки я пишу слишком многословно и употребляю разные "живопырки", а брата называю Вовкой, но иначе получается вроде заявления в жилконтору о текущем кране, которому необходим текущий (каламбур!) ремонт.
   Если когда-нибудь решу опубликовать свое "выдающееся" творение, то перед этим как следует его отредактирую и сокращу, а пока буду - все подряд, в конце концов, "каждый пишет, как он дышит". Вперед.
   Итак, мама с Вовкой перебрались на Московский, и начался второй этап устройства маминой жизни - бабушка принялась искать "порядочного человека", способного стать отцом ребенку. Пока она его тщательно искала, мама нашла моего отца. Он работал с ней вместе в "почтовом ящике", считался гением в области химии, а среди узкого круга - интеллектуалом. Они с мамой прожили вместе около года, не регистрируясь. Мама говорит, они с бабушкой считали, мол, любовь любовью, но нужно внимательно проанализировать, как складывается семейная жизнь, а потом уже принимать ответственные решения. Мой будущий отец маму не торопил, для него формальности, видимо, значения не имели.
   Все-таки принять решение пришлось по жизни - мама забеременела, они подали заявление в загс, но тут моего отца... посадили. Он, оказывается, читал и давал читать другим запрещенную (антисоветскую!) - литературу и даже (этого мама с бабушкой ему не простили!) держал ее дома, то есть у мамы. Мама говорить о моем отце не любит. То, что я знаю, я из нее вытянула буквально под пыткой. Но это не много - мама у нас не хуже З. Космодемьянской. Знаю, что "запрещенной литературой" были напечатанные за границей Пастернак с Мандельштамом, а также Солженицын. Все это было изъято, когда у нас в квартире проводили обыск. Смешно - сегодня книги этих авторов, изданные здесь, стоят у меня на полке... Короче, отца арестовали, осудили на пять лет лагеря строгого режима и потом еще на какую-то ссылку. Навещать его в лагере мама не могла, она не успела стать законной женой, а была - сожительницей, у которой мало того что устроили обыск, но вдобавок еще выгнали ее с работы. Ибо в "ящике", где все строго секретно, сомнительные личности, имевшие связь (особо интимную) с преступным миром, работать не могли. Так как - подрывало! Деда, полковника и Героя Советского Союза, тут же выгнали из штаба округа, то есть не выгнали, а направили к новому месту службы - в Афганистан, где как раз началась война. Вот всего этого мама с бабушкой моему отцу не простили окончательно. Он, дескать, был абсолютно безответственной личностью. Или распространяй запрещенные книги - пожалуйста, сколько угодно! - но тогда не впутывай женщину с ребенком и ее родню, или строй семью, но тогда уж будь любезен обеспечить этой семье безопасность и нормальное существование. А он думал только о себе, в результате чего мама осталась уже с двумя детьми, зато без мужа и работы. Так что и не рвалась ездить на свидания или, там, слать передачи с приветами. Дедушка, правда, когда потом узнал, этого, говорят, не одобрил, даже назвал предательством, но тогда уже все было кончено. Брат Вовка моего отца помнит смутно, но говорит, что он был "нормальный мужик, даже прикольный".
   На допросе, куда маму вызвали, она сказала, что с этим человеком не хочет больше иметь ничего общего - не потому, что он антисоветчик, в это она, кстати, не верит, а потому, что он поступил с ней непорядочно. И она просит гр-на следователя передать этому человеку, что их отношения закончены. Следователь, по-видимому, с радостью передал. Во всяком случае, никаких писем, записок или еще чего-нибудь в этом роде мама, как она утверждает, от отца никогда не получала. Отсидев положенное, он, как только стало можно, уехал за границу - благо его бабушка была еврейкой. Где он сейчас, никто из нас не знает. Мама говорит, ее это не интересует, а меня, наоборот, очень даже интересует, но искать его - это все равно, что иголку в стоге сена, поскольку неизвестно даже, в какой он стране, если вообще жив. Фамилия у него смешная Мишкарудный, имя - Михаил, а прозвище было "Мишка-Мишка". В соответствии со старинной песней "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?".
   И это все о нем.
   А меня записали Синицыной, потому что мама с Вовкой - Синицыны. Вовка Владимир Александрович, а я Екатерина Александровна - мама дала мне свое собственное отчество, а Вовкиного отца звали редким именем Саша, как нашего деда. Екатерина Синицына звучит лучше, чем Мишкарудная... и все же я хотела бы хоть раз увидеть, что у меня был за папаша. Но, как пишут журналисты, - "не довелось".
   Про детство все говорят, что это золотая пора. Для всех без исключения. "Не знаю, - как писал М. М. Зощенко, - не думаю". Но лично для меня мои детские годы, до школы, были, действительно, самыми счастливыми. Меня обожали и мама, и бабушка, и дед, когда вернулся из своего Афгана после ранения, и даже брат Вовка. Бабушка брала меня к себе, и я неделями жила на Гороховой, откуда два шага докуда угодно - до Александровского сада, где фонтан и Пржевальский с верным верблюдом, до Исаакия, куда мы с бабушкой и Вовкой не раз поднимались, и, если на то пошло, даже до зоопарка в хорошую погоду можно пешком дойти.
   Я была, судя по фотографиям, очень хорошенькой и прекрасно это понимала. Когда мы шли по улице - я вся в локонах и бантах - люди оборачивались, и я привычно слышала: "Смотри, какая прелестная девочка! Просто ангелочек! А ресницы..." Я нарочно прикрывала глаза, чтобы замечательные ресницы были видней. И была уверена, что вырасту красавицей, вроде той, у которой месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит...
   Отнюдь. Примерно к шестому классу я из ангелочка превратилась в белобрысую дылду с прыщами, и никто уже мной, понятно, не восхищался, кроме вечного соседа по парте Димки Несговорова, но Димка - особый случай. Клинический.
   Вообще тогда вдруг наступили плохие времена. И не только из-за прыщей. Во-первых, заболела бабушка, у нее был инсульт, и мама разрывалась между нами с Вовкой и родителями. Во-вторых, Вовку вот-вот должны были забрать в армию, так как учился он в своей английской школе исключительно плохо, на грани исключения (еще один каламбур), и никуда после окончания не поступил. Работал на почте разносчиком телеграмм, а потом бросил и это, плюя на то, что будет делать после армии. Дед, который к тому времени вышел в отставку, очень хотел, чтобы Вовка учился в военном училище. Но Вовка как с цепи сорвался, стал, как мама выражалась, шалопаем, - все вечера где-то болтался, приходил ночью, хамил всем подряд и клянчил у мамы деньги, без конца повторяя, что должен "нагуляться". Короче говоря, в ту, последнюю зиму перед армией брата стало просто не узнать, сошел, что называется, с резьбы. А потом случилась еще эта история с Филей.
   Филя, он же Филимон, - это наш пес. Мы с мамой нашли его в помойном баке. Дело было зимой, в трескучий мороз. Мы спустились во двор выкидывать мусор, пошли вдвоем, потому что дело было вечером, а мама боится ходить одна в темноте. Мы с ней подошли к мусорным бакам и услышали какой-то писк. Мама жутко перепугалась, аж до потери пульса, - мол, в баке крысы, а я заглянула в бак и увидела полиэтиленовый мешок, в котором что-то шевелилось и пищало. Я взяла этот мешок, и мы с мамой обнаружили там щенка, совсем крошечного, мокрого, еще слепого. Какие-то гады (надо бы по канонам классической литературы написать "жестокие люди", но это пресно, так что фигушки, - ГАДЫ!) выбросили его в бак - умирать. Ясное дело, мы принесли щенка домой, отогрели, напоили теплым молоком из пипетки, в общем, выходили. Через месяц он превратился в пушистый обожаемый рыжий шар по имени Филимон, порода карельская лайка. И когда настала весна (та самая, когда Вовку должны были взять в армию и сделать, по мнению деда, там из него что-то подходящее), так вот, весной я полюбила гулять с нашим Филей во дворе, потому что все им восхищались. Как, увы, когда-то мной... "Посмотри, какой чудный щенок, прямо игрушка!" Вовка тоже гулял с Филимоном, дрессировал его, Филя и спал с ним вместе, в ногах Вовкиного дивана. И вдруг потерялся.
   Вовка вечером ушел с ним гулять, а вернулся в три часа ночи и сказал, что - все, Филю украли. Он его выпустил, как обычно, во дворе, Филя играл с другими собаками, они убежали за кусты, Вовка звал его, звал, Филя не вернулся. Вовка обегал весь двор, весь микрорайон и не нашел его.
   - Взяли на шапку, - сказал наутро дядя Гриша с чувством глубокого удовлетворения.
   Вот о дяде Грише мне писать не хочется, и я откладывала это сколько могла. Может быть, если бы я точно знала, что он уже издох (рука не поднимается литературно написать про НЕГО - "умер"), называть его имя было бы не так противно. Да и жить... Но это уже, как говорится, внутреннее дело, а я излагаю только факты.
   Этот дядя Гриша был никакой нам не дядя, он был родственником маминой подруги, которая жила на Севере, в том городе, где родился Вовка. Они с мамой регулярно переписывались. И вот как раз той зимой подруга написала маме, что ее троюродный или четвероюродный... короче, какая-то вода на киселе едет в Питер на курсы обучения чему-то или усовершенствования чего-то. И так как никаких общежитий теперь никому не дают, эта подруга просит маму его временно приютить. "Всего на полгода - год, и он, конечно, заплатит".
   Самое интересное, что эта подруга своего родственника, которого к нам вселяла, знала плохо. Он жил в Вологде, виделись они раза два в жизни, на чьих-то похоронах, но зато родители его, дескать, - прекрасные люди, мамина подруга им чем-то по гроб обязана, так что с твоей стороны было бы крайне любезно... и т.п. В общем, в феврале у нас в доме появился деревенский красавчик, первый парень на селе: среднего роста, но - косая сажень, голубые глаза, красные губы, белокурые волосы волной - в общем, вылитый Есенин. Сейчас я с трудом об этом пишу... но тогда, в первые недели, он мне нравился, казался веселым и добрым. С мамой был исключительно почтителен, со мной ласков, делал все, что нужно, по дому, а нам с Вовкой часто приносил то какие-то подарки, то что-нибудь вкусное. Вовка, правда, от этих его презентов отказывался, за что мы с мамой его ругали - мол, невежливо, человек - от чистого сердца. Но Вовка злился и однажды сказал мне, что мы, дескать, очарованы этим приторным типом, из которого вышел бы неплохой официант где-нибудь на вокзале, и то, если б немного обтесать. И, мол, все его шуточки и комплиментики - одна пошлость, а желание услужить - фальшь! И мы еще обе в этом убедимся, да как бы поздно не было. Это было вранье - насчет того, что я будто очарована дядей Гришей, я жутко разозлилась на Вовку, мы поругались и несколько дней не разговаривали.
   Помню, на Восьмое марта дядя Гриша купил нам с мамой по букету мимозы. Мамы не было дома, и я получила цветы первая. Протягивая их мне, он заявил, что я сегодня очень красивая. Я, действительно, надела ради праздника новое платье. Он посмотрел на меня, сказал: "Фигуристая будешь! Вот подрастешь, женюсь на тебе!"
   Сейчас меня передергивает, когда я вспоминаю об этом. Но не могла же я швырнуть букет ему в лицо... хотя надо было.
   Лет дяде Грише тогда было под тридцать, и нашей маме (я это видела) он нравился. Мне это казалось диким и неприличным - по возрасту он ей совершенно не подходил. Но мама, видно, думала иначе. Во всяком случае, примерно через неделю после Восьмого марта она совершенно преобразилась, покрасила волосы в рыжий цвет (у нее уже появились седые), стала носить мини-юбки и разговаривать тоненьким изумленным голоском, точно ученица вспомогательной школы для умственно отсталых. А ведь ей было уже почти сорок!
   Выглядело ее поведение, мягко выражаясь, смешно, и все это видели, только мама почему-то не видела, хихикала и кокетничала, что ей абсолютно не шло, и меня, например, просто бесило. О Вовке - не говорю.
   А дядя Гриша - и рад, старался угодить. Был он, что называется, "с руками" - все у нас в квартире перечинил и наладил по своему вкусу: на двери уборной прибил, например, картинку с мальчиком, писающим в горшок, в кухне над своей раскладушкой повесил стенные часы, похожие на могильный памятник - над циферблатом располагалась ветка искусственных цветов. И все в таком духе. Вовка, помнится, убеждал маму, что это - безвкусица, кич, а мама запальчиво возражала: "А тебе больше нравится, когда все краны текут, выключатели сломаны, и слив в бачке не работает? Ты же не чинишь? Не чинишь... А насчет безвкусицы, так о вкусах не спорят - раз, и это не навеки - два. Будущей зимой он получит диплом и уедет, потерпи".
   Но, по-моему, ей не очень хотелось, чтобы он уезжал. Это еще - мягко сказано.
   А потом вообще стало невыносимо.
   Как-то ночью я встала и пошла, простите, в туалет. Идти туда надо мимо кухни. Дверь была открыта, с улицы падал свет. И я вдруг увидела, что раскладушка пустая.
   Больше я уже не заснула. Меня трясло. Не знаю, кого я больше презирала той ночью, маму или...этого мерзкого бабника.
   Утром мне было противно смотреть на обоих, и я в первый раз в жизни обрадовалась, когда за завтраком (а дело было в воскресенье) Вовка очередной раз нагрубил маме, отшвырнул стул и ушел из дома на целый день.
   Теперь я видела, что никакой этот дядя Гриша не Есенин, он противный и наглый. И ко всему прочему, ужасно какой-то липкий. Меня фамильярно называл не иначе как "детка" или "киска", а какая я ему киска?! К маме нахально обращался по имени и на "ты". А со мной очень скоро стал вести себя просто неприлично: мог, например, ущипнуть, шлепнуть, а когда я пожаловалась маме, та только отмахнулась: "Он же шутит! Простой, бесхитростный человек. И раньше ты не обижалась". Я ответила, что всему есть предел, моему терпению тоже. А потом тихим голосом спросила: морально ли это - терпеть в доме жлоба? Который, ко всему прочему, еще и пристает к ее ребенку? "Ко всему прочему" - я произнесла с нажимом, мама покраснела, как маленькая, и заплакала - у нее, мол, уже нет сил одной справляться с домом, с нами, а главное, не хватает денег. А дядя Гриша платит за жилье и за еду. Что касается его глупых шуток со мной, то она ему скажет...
   - Хороши шуточки, - окрысилась я. - Гадость и мелкий разврат. Ты бы видела, как он на меня пялится... когда тебя дома нет!
   Видимо, мама все-таки поговорила с дядей Гришей - так называемые "шутки" со мной больше не повторялись. Правда, дядя Гриша рассказывал за столом мерзкие анекдоты, бросая на маму многозначительные взгляды, мама кривилась, а мне хотелось кинуть в него тарелкой. Но я молчала. Да пошел он...
   Вскоре Вовка заявил мне, что уйдет из дома. К чертовой матери. Она (чертова мать) и то лучше некоторых. И если это не прекратится...
   - Что не прекратится? - перебила я невинно.
   - Ты прекрасно понимаешь - ЧТО! - заорал он. - Меня от всего этого тошнит, я уже на грани!
   Меня тошнило не меньше, а может, и больше. Но мне идти было некуда. К бабушке с дедом? А как я им все объясню? И, главное, я видела: мама мучается. Она всегда была такая правильная, что и тут, наверняка, сочинила для себя какое-то объяснение, вроде того, что в доме нужны мужские руки или еще что-нибудь. В смысле - кому вред, если свободная, еще не старая женщина... и т.д. Но мама - человек не глупый, и эти объяснения ей, видно, не помогали, вечно у нее болело сердце, подскакивало давление, и я пугалась - это наследственное, в бабушку.
   - Меня тошнит, мне - вот они где, оба, он и она, - повторил Вовка.
   Я ничего не ответила.
   Бабушка с дедом у нас теперь почти не бывали, хоть бабушка, в общем, и поправилась, но говорила, что ей трудно ездить в такую даль на метро. А, по-моему, ей неприятно было видеть дядю Гришу. И еще одно отвратительное качество я обнаружила у этого типа, которого я сейчас называю дядей Гришей только потому, что когда-то так к нему обращалась, хотя должна бы точно и не совсем художественно звать его сволочью. Так вот: он, несмотря на свои подарочки и цветочки, которые приносил явно из корысти, на самом деле был жадный. И маму учил: мол, копеечка рубль бережет и вообще "я рубль к рублю в сберкассе коплю, и мне, и стране доходно". А она слушала, кивала. И, что самое обидное, глядя на него, тоже, по-моему, стала скуповатой.
   Все это вместе делало жизнь в нашем доме, мягко выражаясь, не очень-то радостной, а по правде, так просто отвратной. А тут еще Филя пропал, и дядя Гриша был явно этому рад, ему, небось, не нравилось, что мама "кормит кабыздоха, от которого никакой пользы, кроме шерсти по всей квартире".
   А для нас с мамой пропажа Фильки была настоящим горем. Да и Вовка жутко расстроился - каждый день уходил из дома и часами искал собаку. Через три дня мы получили письмо. Слава Богу, его принесли, когда дяди Гриши не было дома он после своих курсов подхалтуривал, занимался ремонтом квартир. В письме было сказано, что если мы не хотим получить голову и хвост нашей собаки в полиэтиленовой упаковке, то должны заплатить выкуп... не помню, сколько там было названо рублей, но какая-то огромная, почти неподъемная по тому времени сумма.
   Выкуп надо было положить в конверт, а конверт - в мусорную урну, которая стоит в конце нашего двора, около скамейки под грибком. Причем сделать это не позднее завтрашнего вечера, точнее - ночи. То есть выкуп должен быть в урне ровно в полночь. После чего тот, кто его положит, уйдет, не оглядываясь, иначе - ни денег, ни щенка мы не получим. А если обратимся в милицию, то - Филины хвост и голова окажутся у нас под дверью незамедлительно.
   Надо отдать должное маме - она не колебалась ни секунды. Вовка горячо ее поддержал и вызвался сам отнести деньги завтра ночью. Но где взять запредельную сумму? У дяди Гриши, ясное дело, деньги есть - сам хвастался, что откладывает и копит, для того и халтурит. Но на выкуп щенка удавится, а не даст, тут без вопросов, так я и сказала маме, и она не возразила. Решили одолжить у бабушки с дедом, для чего - не говорить. Не потому, что не дадут, а чтоб не расстраивать. Вот только как потом возвращать?
   - Ну, не знаю... - вдруг заявил Вовка, злобно глядя на маму, - у твоего ... куркуля - куры не клюют, каждый вечер халтура. Он же платит за еду? Вот и скажи, что не хватает.
   - Это было бы нечестно, - тихо сказала мама, - я за каждый его рубль отчитываюсь.
   - А ты бы поменьше сюсюкалась с этим козлом! - злобно заявил брат. - А то вообразил, гад, что - хозяин.
   Мама открыла рот, точно сейчас задохнется. Но ничего не сказала. Молча оделась и куда-то ушла. Мы решили: поехала на Гороховую, к родителям.
   Вовка буркнул, что не может сидеть дома, где нет Фили, зато с минуты на минуту припрется козел. В общем, я осталась в квартире одна.
   Вскоре, действительно, появился дядя Гриша, громко похлебал в одиночестве борща на кухне - он ел суп утром и вечером, - спросил, где мать и сделала ли я уроки.
   Это было не его собачье дело, я ему не дочь, вообще - не первоклассница, чтоб про уроки спрашивать! Я пожала плечами и не ответила.
   - Смотри, детка, проверю. Если не сделала - получишь по голой попке, сказал дядя Гриша своим липким голосом.
   Я собралась наконец нахамить насчет собачьего дела. Но в эту минуту в дверь позвонили.
   Это была моя подруга Ленка Шевелева из параллельного класса. Она жила в соседнем доме, и накануне мы с ней вместе искали Филимона. Сейчас она стояла в дверях, задыхаясь, вся потная - бежала бегом к нам на третий этаж, и с таинственным видом манила меня на площадку. Я вышла, и Ленка, тараща глаза, шепотом сказала, что только что, ну, вот десять минут назад, видела... Филю.
   - Представляешь, я иду из булочной, смотрю - ваш Володя с какими-то незнакомыми ребятами тусуется. У нас во дворе, представляешь? А с ними Филька. На поводке. Я хотела крикнуть, потом решила - лучше тебе. Так что вот...
   Ну и дела... Меня аж заколотило. Ну, ладно! Пусть Вовка только явится, скажу ему, шантажисту и вымогателю, все, что о нем думаю. Но первой пришла мама, взвинченная, нервная, завела с дядей Гришей разговор о какой-то ерунде, неестественно хохотала, а он и рад - стал рассказывать пошлятину, от которой у меня завяли уши, и я ушла в нашу с Вовкой комнату. Я ждала брата, а сама думала, что мама, наверное, достала деньги и хорошо бы рассказать ей про Вовку... А с другой стороны, это - предательство, лучше попробовать сперва поговорить с ним, подлецом, без свидетелей. И вскрыть всю подноготную.