Страница:
И какой эффект? Про демографическую яму я умалчиваю. Итак, индивидуум от горечи возмущения идет в компанию других индивидуумов и от обострения невнимания со стороны женского пола нажирается до белого столбняка. Выходит на улицу и ломает себе о троллейбус обе ноги. Итог: на работу он не попадает. Производство падает. В стране кризис. Биржи в панике. Водителю троллейбуса дали три года за наезд на пешехода. И все из-за одной дуры. Ей бы счётец предоставить со многими неизвестными за возмещение ущерба, посмотрим, как бы она там зажурчала!
Конечно, с некоторой стороны женщина иногда бывает полезна. Там-сям, туда-сюда, той-этой. Но, как говорил поэт Глазков, немножко, правда, не о том, зато созвучно эпохе:
– Великолепно, какая бездна здравых мыслей! Впервые за весь вечер в этом курятнике слышу умные речи! Гражданин, попрошу вас безотлагательно присоединиться ко мне и откушать, ну этого, чего Кулик нам послал, – я пытался даже аплодировать, но разброс ударяемых ладоней выглядел примерно так, как будто я пытался забраться под потолок по невидимому канату. Волосатый, благодарственно кивнув, опять прямо на столе встал в позу бобика и на карачках спрыгнул на пол.
– Владик, точнее Алексей Макаров, ученый, кандидат биологических наук, – протянул мне руку оратор.
Я с уважением потряс руку и немедленно плесканул водки.
– Спасибо, у меня своя, – Владик-Алексей достал из кармана бутылку и удовлетворенно присосался к ней.
– Так как вас теперь называть, ну поточнее, а то после этого вернисажа как-то тяжеловато воспринимаются двойные имена. В голове вертится только всякая чепуха типа Хуан – Педро – Хулио – Игнасио – де Альварес…
– Да нет, по паспорту я Алексей, но друзья по-простому называют меня Владиком.
Я не стал вдаваться в тонкости имяобразования мужика, и наш научный треп продолжился с еще большей интенсивностью.
– Так значит. Женщина и человек, в смысле мужики и бабы, разные существа?
– Совершенно! – Владик наконец поймал болтавшуюся у него в волосищах веточку петрушки и с удовольствием занюхал ею. – А ты разве не замечал?
– Замечал, еще как замечал, – кивками замотал башкой я. – У меня примеров пруд пруди, беременная Инна, Карина, только что видел, которая в припадке псевдоревности только что шарахнула меня по роже. Думаешь, она это сделала от изобилия чувств ко мне? Фигушки! С мужиком своим поругалась, вот и не знает, куда себя деть! А эта звездища, фанатка потных футболистов… – я махнул рукой в сторону Эльвиры, которая неподалеку уже втирала мозги какому-то бородатому художнику.
Увидев мои ломаные жесты, она расцвела и, заводя глаза куда-то под лампы дневного света, символически сигнализировала о том, что нельзя же так, при всех, выражать свои пламенные чувства. Я сплюнул на пол.
– С ними вообще, когда нормально, по-человечески начинаешь говорить, ни хрена не понимают. А если уж и понимают, то совершенно не то, что хочешь им объяснить!
– Категорически верно. Вообще-то различие женщины и человека – это лишь небольшой, крохотный эпизодик моей новой всеобъемлющей теории происхождения видов на Земле. Частный случай. – Владик мастерским движением руки крутанул строго по часовой стрелке остатки водки в бутылке и одним глотком вогнал жидкость в себя.
– Слушай, как интересно, а как же старик Дарвин и вся эта занудность в учебниках биологии?
– Сморкота. И Дарвин твой олигофрен. Как и большинство известных личностей тех веков. Вот, ты знаешь, что Джонатан Свифт, Артур Шопенгауэр, Фридрих Ницше, даже сам сэр Исаак Ньютон вполне официально были ебанутыми. То есть больны умопомешательством. А ты говоришь Дарвин. Между прочим, из-за него-то меня и выперли из целого академического научно-исследовательского института проблем и задач диструкции индивидуальности! Я в полемическом споре о моей новой теории о происхождении видов случайно задел бутылкой голову зама по науке. Некоторые сотрудники говорят, что я этот опрометчивый шаг сделал со словами: «Дарвин – говно, но истина дороже!» Другие, впрочем, утверждают, что я вообще ни слова не говорил по поводу этого английского раздолбая, просто вошел в кабинет и треснул заму по башке. Но это не важно, итог один – выперли. Хорошо хоть не посадили. Теперь я разрабатываю свою теорию в одиночестве, а так не хватает собутыльников, то есть единомышленников, коллег, лаборатории, спирта…
– Да я готов! Да ради святого дела истины, да еще и в научном, так сказать, разрезе, готов на все! – заорал я, протягивая ученому руку. – Только, – прикинул я, – при одном условии. Что ты не будешь шарахать меня посудой по темечку. А так, пожалуйста, будем мы с тобой как Дарвин с Гексли…
– Опять Дарвин… – толстые очки Владика угрожающе зашевелились. Его рука медленно потянулась к стоящему на столе пузырю. Потом он встряхнул гривой и виновато улыбнулся – извини, дурная привычка. Но я исправлюсь.
Мы обнялись.
– Слушай, а в чем суть твоей теории?
– Ну-у, долго объяснять. Ну, там, если раньше считалось, что изменения видов, переход в другие состояния, развитие особей и всякие генетические модификации происходят медленно, за тысячи и миллионы лет и постепенно, под воздействием окружающей среды, то я доказываю, что все изменения происходят молниеносно и постоянно. Ежесекундно, на хер. То есть за жизнь человек генетически меняется миллиарды раз как в сторону развития, так и деградации. В основном, естественно, деградации. И под воздействием чего угодно. Хоть прогноза погоды, хоть первомайской демонстрации трудящихся, от кино и телевидения до газет и инструкции по пользованию сливным бачком унитаза. От пробежавшей мимо тебя крысы, в конце концов! Но это воздействие на генном уровне происходит в большей или меньшей степени. Вот ты задумывался, почему хозяева со временем так становятся похожими на своих собак? Это же чисто физиологические изменения организма: скулы, выражение глаз, походка. Все от того, что они много лет прожили вместе. И эти самые собаки таким образом воздействовали на геном человека – Ага, – тупо соображал я, – а у Ксюши Собчак такое лошадиное лицо, потому что в детстве ее папа часто водил в зоопарк кататься на пони, что ли?
– Коллега, да я тебя поцелую, как же ты быстро допер! Для этого даже есть научное название – «иппогенез». «Иппо» на латыни значит «лошадь». «Генез» – это и так понятно. Мы обязательно сработаемся! Только вот у меня для научного обобщения моей грандиозной теории ощущается явная нехватка подопытных образцов, так сказать, для широты охваты, чтоб избежать отрицательной погрешности.
– Да у меня кандидатов для исследования как грязи! Особенно кандидаток. Вон одна, светленькая, видишь, жопой как опахалом подмахивает, так ради святой науки я готов ее хоть током шандарахнуть, хоть как жабу препарировать! Самому интересно.
– А всю теорию, Вольдемар, я тебе потом как-нибудь изложу, я ее еще сам до конца не понимаю, но ее научная мощь прямо-таки брыжжет, брыжжет… слушай, а где здесь ватерклозет?
Больше в этот день я этого выдающегося ученого и моего нового друга не видел.
3
Конечно, с некоторой стороны женщина иногда бывает полезна. Там-сям, туда-сюда, той-этой. Но, как говорил поэт Глазков, немножко, правда, не о том, зато созвучно эпохе:
Женщина – это не поэзия и не унитаз. Кстати, при чем здесь унитаз?! Да это не важно. Главное, что мы с вами здесь в хорошей компании. Есть что выпить, чем закусить. Ну что вы там бутылку морочите, передавайте сюда.
Все говорят, что окна ТАСС
Моих стихов полезнее.
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
– Великолепно, какая бездна здравых мыслей! Впервые за весь вечер в этом курятнике слышу умные речи! Гражданин, попрошу вас безотлагательно присоединиться ко мне и откушать, ну этого, чего Кулик нам послал, – я пытался даже аплодировать, но разброс ударяемых ладоней выглядел примерно так, как будто я пытался забраться под потолок по невидимому канату. Волосатый, благодарственно кивнув, опять прямо на столе встал в позу бобика и на карачках спрыгнул на пол.
– Владик, точнее Алексей Макаров, ученый, кандидат биологических наук, – протянул мне руку оратор.
Я с уважением потряс руку и немедленно плесканул водки.
– Спасибо, у меня своя, – Владик-Алексей достал из кармана бутылку и удовлетворенно присосался к ней.
– Так как вас теперь называть, ну поточнее, а то после этого вернисажа как-то тяжеловато воспринимаются двойные имена. В голове вертится только всякая чепуха типа Хуан – Педро – Хулио – Игнасио – де Альварес…
– Да нет, по паспорту я Алексей, но друзья по-простому называют меня Владиком.
Я не стал вдаваться в тонкости имяобразования мужика, и наш научный треп продолжился с еще большей интенсивностью.
– Так значит. Женщина и человек, в смысле мужики и бабы, разные существа?
– Совершенно! – Владик наконец поймал болтавшуюся у него в волосищах веточку петрушки и с удовольствием занюхал ею. – А ты разве не замечал?
– Замечал, еще как замечал, – кивками замотал башкой я. – У меня примеров пруд пруди, беременная Инна, Карина, только что видел, которая в припадке псевдоревности только что шарахнула меня по роже. Думаешь, она это сделала от изобилия чувств ко мне? Фигушки! С мужиком своим поругалась, вот и не знает, куда себя деть! А эта звездища, фанатка потных футболистов… – я махнул рукой в сторону Эльвиры, которая неподалеку уже втирала мозги какому-то бородатому художнику.
Увидев мои ломаные жесты, она расцвела и, заводя глаза куда-то под лампы дневного света, символически сигнализировала о том, что нельзя же так, при всех, выражать свои пламенные чувства. Я сплюнул на пол.
– С ними вообще, когда нормально, по-человечески начинаешь говорить, ни хрена не понимают. А если уж и понимают, то совершенно не то, что хочешь им объяснить!
– Категорически верно. Вообще-то различие женщины и человека – это лишь небольшой, крохотный эпизодик моей новой всеобъемлющей теории происхождения видов на Земле. Частный случай. – Владик мастерским движением руки крутанул строго по часовой стрелке остатки водки в бутылке и одним глотком вогнал жидкость в себя.
– Слушай, как интересно, а как же старик Дарвин и вся эта занудность в учебниках биологии?
– Сморкота. И Дарвин твой олигофрен. Как и большинство известных личностей тех веков. Вот, ты знаешь, что Джонатан Свифт, Артур Шопенгауэр, Фридрих Ницше, даже сам сэр Исаак Ньютон вполне официально были ебанутыми. То есть больны умопомешательством. А ты говоришь Дарвин. Между прочим, из-за него-то меня и выперли из целого академического научно-исследовательского института проблем и задач диструкции индивидуальности! Я в полемическом споре о моей новой теории о происхождении видов случайно задел бутылкой голову зама по науке. Некоторые сотрудники говорят, что я этот опрометчивый шаг сделал со словами: «Дарвин – говно, но истина дороже!» Другие, впрочем, утверждают, что я вообще ни слова не говорил по поводу этого английского раздолбая, просто вошел в кабинет и треснул заму по башке. Но это не важно, итог один – выперли. Хорошо хоть не посадили. Теперь я разрабатываю свою теорию в одиночестве, а так не хватает собутыльников, то есть единомышленников, коллег, лаборатории, спирта…
– Да я готов! Да ради святого дела истины, да еще и в научном, так сказать, разрезе, готов на все! – заорал я, протягивая ученому руку. – Только, – прикинул я, – при одном условии. Что ты не будешь шарахать меня посудой по темечку. А так, пожалуйста, будем мы с тобой как Дарвин с Гексли…
– Опять Дарвин… – толстые очки Владика угрожающе зашевелились. Его рука медленно потянулась к стоящему на столе пузырю. Потом он встряхнул гривой и виновато улыбнулся – извини, дурная привычка. Но я исправлюсь.
Мы обнялись.
– Слушай, а в чем суть твоей теории?
– Ну-у, долго объяснять. Ну, там, если раньше считалось, что изменения видов, переход в другие состояния, развитие особей и всякие генетические модификации происходят медленно, за тысячи и миллионы лет и постепенно, под воздействием окружающей среды, то я доказываю, что все изменения происходят молниеносно и постоянно. Ежесекундно, на хер. То есть за жизнь человек генетически меняется миллиарды раз как в сторону развития, так и деградации. В основном, естественно, деградации. И под воздействием чего угодно. Хоть прогноза погоды, хоть первомайской демонстрации трудящихся, от кино и телевидения до газет и инструкции по пользованию сливным бачком унитаза. От пробежавшей мимо тебя крысы, в конце концов! Но это воздействие на генном уровне происходит в большей или меньшей степени. Вот ты задумывался, почему хозяева со временем так становятся похожими на своих собак? Это же чисто физиологические изменения организма: скулы, выражение глаз, походка. Все от того, что они много лет прожили вместе. И эти самые собаки таким образом воздействовали на геном человека – Ага, – тупо соображал я, – а у Ксюши Собчак такое лошадиное лицо, потому что в детстве ее папа часто водил в зоопарк кататься на пони, что ли?
– Коллега, да я тебя поцелую, как же ты быстро допер! Для этого даже есть научное название – «иппогенез». «Иппо» на латыни значит «лошадь». «Генез» – это и так понятно. Мы обязательно сработаемся! Только вот у меня для научного обобщения моей грандиозной теории ощущается явная нехватка подопытных образцов, так сказать, для широты охваты, чтоб избежать отрицательной погрешности.
– Да у меня кандидатов для исследования как грязи! Особенно кандидаток. Вон одна, светленькая, видишь, жопой как опахалом подмахивает, так ради святой науки я готов ее хоть током шандарахнуть, хоть как жабу препарировать! Самому интересно.
– А всю теорию, Вольдемар, я тебе потом как-нибудь изложу, я ее еще сам до конца не понимаю, но ее научная мощь прямо-таки брыжжет, брыжжет… слушай, а где здесь ватерклозет?
Больше в этот день я этого выдающегося ученого и моего нового друга не видел.
3
Под самую концовку вечера я все же наступил на вымя своих возвышенных идей о великом искусстве пития и под впечатлением встречи, прямо скажем, с великим деятелем биологических наук все-таки насосался шведской водки из тела Кулика. Хотя в меня уже категорически ничего не лезло. Ачто делать!
Опьяненный розовато-фиолетовым вечерним воздухом и «Абсолютом», я брел черт-те куда. И подумал: делом надо заниматься, господа, делом. Вот помогу ученому Владику осуществить грандиозный переворот в мировой науке и вообще в человеческом миросозерцании, и мною будут гордиться потомки! Да что потомки! Все прогрессивное человечество! А этот Кулик, художник, блин, вместо того чтобы всякую ерунду городить, занялся бы чем-нибудь полезным. Допустим, шил бы чехлы для унитазов. Или, к примеру, мастерил бы портмоне для бильярдных шаров. Ей-богу, больше толку будет. А с этим Владиком надо еще обязательно повстречаться. Какой человечище! Просто глыба! Да и телефон, по-моему, его записал…
– Володя, Володя, – раздался изначально звонкий, но сейчас явно переходящий во вкрадчивый сип женский голос.
Я остановился, как неожиданно подбитый бронетранспортер, не в силах повернуться на триста шестьдесят градусов. Это была, естественно, Эльвира Эзопова.
– Как это благородно с твоей стороны, что дождался, чтобы проводить меня домой.
– Ну…
– Сейчас мы поймаем такси и поедем. Тут недалеко…
– Ну…
– Правда ведь, какая замечательная выставка. Какие интересные люди! И ты такой загадочный и внезапный.
Под следующее «Ну…» меня уже запихивали в такси. Полуобняв Эльвиру, чтоб не скатиться под сиденье, я начал отчетливо бредить и отключился. И на этот раз скромная мозговая белочка швырнула меня в Америку. В гости к Кондолизе Райс. Кстати, я только потом понял, почему именно к ней. Конди – это же один в один Эльвира, только постаревшая и в негативе. Точно говорю.
Ну не люблю я Кондолизу Райс, государственного секретаря США, просто на дух не перевариваю. Я так и сказал об этом своему однокашнику Сереге, ныне проживающему в Нью-Йорке.
– Я тоже ее терпеть не могу, – ответствовал из телефонной трубки мудрый Сергей. – Но у нас, в Америке, как только выйдешь на улицу, так каждая вторая – такая же Кондолиза!
Я тяжело вздохнул и прервал разговор. Очень не хотелось мне ехать в Штаты. Но буквально вчера позвонили из пресс-службы Белого дома, сказали, что билет и гостиница уже зарезервированы и что госпожа государственный секретарь настойчиво желает встретиться. Видите ли, ей понадобилось посоветоваться со мной перед заседанием «восьмерки» в Санкт-Петербурге как с настоящим представителем российского народа. О настроении масс, о мировой политике, о том о сем. Пришлось согласиться, трудно было отказать нашим коллегам по борьбе с международным терроризмом.
После многочасового бултыхания в самолете (будь проклят этот промежуточный рейс через Шеннон!) я уже направлялся к нью-йоркскому Центральному парку. Именно там я волевым решением назначил нашу встречу.
– Никаких Вашингтонов, этой цитадели мирового империализма, – отрезал я по телефону. И со мной любезно согласились.
В Центральном парке цвели сирень, яблони и каштаны. Престарелые волосатые хиппи на инвалидных колясках тусовались на посвященной Джону Леннону лужайке под названием «Земляничная поляна». Пара бомжей лежали на лавках и делали вид, что читают газету. Многочисленные белки сновали туда-сюда и в шутку охотились на местных уток. Неожиданно звериный гомон затих, бомжи, собрав кипы своих «Нью-Йорк таймсов», с неожиданной прытью попрятались по щелям.
На дубовой аллее появилась всем знакомая дама с приклеенной улыбкой на лице.
– Приветствую вас, Владимир, – ощерилась женщина.
– И я вас, – и чтобы не затягивать паузу, из любезности чуть не поинтересовался здоровьем Кондолизиных мужа и детей. Но вовремя спохватился: ведь у нее ни того ни другого нет.
Мы присели на скамеечку. Я передал ей привет от Путина. Она мне ответила приветом от Буша. Я ей вернул от Аллы Пугачевой, она передала от Дженнифер Лопес. Я ей – от Владика Третьяка, она мне – от Марка Спитца.
Тут я закурил. Но натруженной рукой гольфистки-любительницы Кондолиза вырвала у меня сигарету, бросила ее, затушила туфлей, подняла и завернула в невесть откуда появившуюся салфетку и передала ее охраннику, весьма кстати спрыгнувшему с ближайшей елки.
– У нас здесь не курят, – металлическим голосом сообщила мне Райс. – Давайте перейдем к делу. Что думают у вас в России о политике США?
– Да вас ненавидят все поголовно, – прорвало меня наконец. – Вы же постоянно везде гадите. В Югославии устроили бомбометание, которого со времен Второй мировой войны не было, в Афганистане привели к власти черт-те кого. Талибы, которых вы сместили, хоть опиумный мак запрещали сеять, а сейчас продажа Афганистаном наркотиков возросла в сотни раз! А чем вам не угодил Саддам Хусейн? Он же раньше другом вашим был, а потом вы какое-то оружие массового поражения к нему приклеили… А батька что вам плохого сделал?
– Батька? Фазер? О чьем папе вы говорите?
– Да не фазер, а батька братского нашего белорусского народа – Александр Григорьевич Лукашенко! Что вы из него все чучело пытаетесь сделать? А вот когда ваши прихлебатели из самостийной Украины из всего народа Крыма пытаются сделать чучело, вы их с остервенением гладите по чубам…
Кондолиза слегка поперхнулась.
– А при чем здесь Крым?
– При том, что ваши марионетки на последних выборах решили переписать все фамилии крымских избирателей на украинский манер. Вот что такое «Нью-Йоркское время», ты знаешь (неожиданно перешел я на «ты»)? То-то и оно, что не знаешь. И никто не знает, потому что весь мир знает «Нью-Йорк таймс», название газет никто, нигде и никогда не переводит. И фамилии людей не переводит. Райс – она и в Африке Райс. И Сему Альтшулера никто не меняет на Старого Обманщика. А в Крыму почему-то Скворцова записали в избирательных списках как Шпака, Зонтикова сделали Парасолькиным, а Воробьева – Горобцом. И весь цирк этот только для того, чтобы не дать людям свободно высказаться на выборах, которые вы в отличие от белорусских признали чуть ли не образцом вашей гнилой демократии.
К концу моей тирады Кондолиза, похоже, взяла себя в руки. Чтобы перехватить инициативу, она затараторила, как плохая училка какого-нибудь паршивого советского ПТУ. При этом сделала вид, что минуту назад как будто бы и не спрашивала о батьке и Украине.
– Саддам – международный террорист, он свой народ мучил, сейчас свободолюбивые иракцы под нашим руководством идут к демократии и справедливости…
– Да во время американской оккупации в Ираке погибло больше людей, чем за десятки лет правления Хусейна! – повелся я как дурак на ее нехитрый маневр. Но, к счастью, вовремя остановился.
Вскочив со скамейки, я подгреб к седовласым хиппарям, выхватил что-то засунутое в бумажный пакет и залпом выпил.
– Совсем без Советского Союза распустились! Ничего, сейчас не ельцинские времена, подводные лодки строятся, недавно вот новую ракету испытали, которую вам ни в жисть не сбить, как ни старайтесь! А вы думали, на вас совсем управы не найти?
– Но ваш президент Путин отклонился от демократических принципов и ведет охоту на инакомыслящих, – спешно отхлебнув диабетической кока-колы, скривилась Кондолиза Райс.
– Ну уж дудки! Настоящую охоту ведет у вас министр обороны Доналд Рамсфелд. Он как раз намедни своего собутыльника на охоте подстрелил, – парировал я.
Кондолиза аж вздрогнула.
– Да как ты можешь оскорблять своими глупыми подозрениями великий американский народ – светоч свободы?! – перешла и она тоже на «ты».
– Светоч?! А тебе самой известно, что в вашей Америке тридцать миллионов полностью неграмотных, а еще тридцать могут поставить только автограф?
Я достал из-за пазухи бутылку водки, которую берег для встречи с другом Серегой, и крепко выпил. От ужаса содеянного мною преступления в общественном месте глаза госсекретарши округлились.
– Да ты что, Владимир, если уж тебе невмоготу, давай поедем ко мне, я тебя угощу свежими гамбургерами, сыграю на фортепьяно мою любимую вещь Чайковского «Похороны куклы»…
Я захохотал от ужаса, представив себя вместе с ней, да еще под классическую музыку. И очнулся. Повертел головой. Никакой Конди в окрестностях, конечно, не наблюдалось. Мое туловище стояло, опершись на Эльвиру у какой-то многоэтажки. Вокруг громоздились шлагбаумы и охранники. Чья-то породистая сучка ссала на колесо машины, на которой мы приехали. За рулем сидел то ли таджик, то ли узбек и нервно курил.
– Спасибо, мадемуазель, за изысканно проведенный вечер, чего и вам желаю… – я попытался даже элегантно шаркнуть ножкой, но нижние конечности предательски запутались в коленках.
– Как же ты поедешь, ты же так утомился, может, зайдешь…
– Нет, нет, только домой, у меня завтра делищ до фига, надо хоть как-то прийти в себя. Тем более вон тачка до сих пор стоит, – я кивнул головой в сторону хмурого водителя.
– Я бы пригласила тебя к себе попить чая, но у меня и чая-то нет, – дрожащим голосом продолжала Эзопова.
– Спасибо, конечно, но очень хочется домой…
– Я бы как интеллигентная девушка, ты же оказывал мне столько внимания, пригласила бы тебя попить кофе, но у меня дома и кофе-то нет! – в отчаянии потрясла мое тело Эльвира.
– Я пойду домой спать, – тупо повторял я. – Мне нужно срочно принять горизонтальное положение, причем в собственной кровати, – раскачивая головой в отрицательные стороны, бубнил я.
– Но у меня же есть водка! – всплеснув руками, выдала свой последний аргумент Эльвира.
От неожиданной потери точки опоры о девушкину грудь, я попытался звездануться об асфальт, но вовремя был схвачен за шиворот заботливой стальной хваткой Эли.
– Водка?.. Холодная?.. – задумчиво начал оживляться я. Предыдущая лошадиная доза алкоголя за время безумных сновидений в тачке слегка переваривалась и для проведения каких-то осмысленных действий, типа поездки через весь город домой, требовалась некоторая подпитка.
– Ну, разве что ненадолго, минут на пятнадцать, наверное, можно заглянуть к вам на огонек, но исключительно ради того, чтобы на тебя в подъезде не напали хулиганы, – в подтверждение своих героических намерений я даже погрозил окружающей темноте пальцем.
– Конечно, конечно, – застрекотала барышня и поволокла меня к подъезду. За спиной дважды шумно гулкнулись о бордюр мои ноги.
После краткой, получасовой борьбы моего тела с лифтом скромная трехкомнатная квартирка одинокой девушки наполнилась моим зловещим перегаром. Эльвира напряженно сидела за столом напротив и вкрадчиво теребила подол юбки. Разговор с моей стороны явно не клеился.
– А-аа… – намекающе и протяжно завыл я.
– Ах, да, – Эзопова спрыгнула со стула и, метнувшись к холодильнику, уже тащила початую бутылку водки и какой-то консерв.
Я ускоренным темпом глотнул и закурил.
– Значит, так, выставка говоришь, искусство значит…
– Да, да, очень я люблю эту всякую культурную жизнь. Кстати говоря, у меня, представляешь, сохранилась заметка, которую ты когда-то писал в «Утреннем экспрессе». Как замечательно написано! Я всегда читала ее своему Святославу как образец настоящей и искренней любви!
– Любви к чему? Если к пиву и портвейну, то у меня об этом тонны макулатуры понаворочено.
– Да нет, о любви вообще, вот послушай. Она достала из школьной тетрадочки в клеточку, обложка которой была разрисована пестрыми фломастерными птичками и цветочками, какой-то газетный листок и принялась читать мою заплесневелую бредятину.
«Одна любимая девушка как-то в порыве женской заботы сказала: – Писал бы ты, Володя, об искусстве, что ли, ты же в нем разбираешься, а то у тебя одни пьяные бредни на уме…
– Милая, – отглатывая пиво, с нежностью сказал я, – этих искусствоведов, литературоведов и прочих эстетов-гомосексуалистов как грязи, а я-то один…
Итак, продолжим. Весна, значит. В лужах купаются воробьи и милицейские сапоги. На улицах пахнет чем-то ностальгически гадким. Весна обнажает недособранную бабками посуду. Пьющий народец пополз из грязных подъездов и душных кабаков на волю. На лавочки. На бульвары и перелески. Прощайте, зимние квартиры. Проходящие по улицам девушки – да-да, те самые, которые в тупые декабрьские сумерки просто плевали вам в лицо, – смотрят на все с придыханием и норовят искоса навязать ваш взгляд на освободившееся от зимнего плена ноги. Прекратите пить водку. Я вас заклинаю, прекратите».
От патетического голоса Эльвиры я, услышав про водку, слегка очнулся, немедленно застучал горлышком бутылки по краю рюмки и облегченно выпил.
– Так вот, продолжаю, – строго, но воодушевленно провозгласила моя новая богиня.
«Я вас заклинаю, прекратите! Хотя бы на время. Закупитесь сухими винами – „Свадебное“, „Арбатское“, „Цинандали“ – все равно. Выпивайте с незнакомыми женщинами шампанское „Надежда“. Они вас простят и поймут. Позвоните старым друзьям, которые уверенно думают, что вы сдохли лет десять назад. Пейте с ними ликеры из горлышка, шляясь по странно забытым местам вашего вольного детства. Кормите голубей батончиками „Баунти“ и конфетами „Рафаэлла“. Пусть наши грязные голуби хоть раз в жизни почувствуют себя павлинами, наклевавшись кокосовой шелухи. Купите упаковку свистков и раздавайте их встречным милиционерам. Это лучше всего делать под болгарскую „Монастырскую избу“. Так романтичней. А какой кайф, насосавшись, как пожарная помпа, трешечной „Балтикой“, в сумерках бродить по Тверскому бульвару и дубасить по мокрым деревьям. От этого сонные галки, сотнями облепившие верхушки, начинают орать, как при землетрясении, будить честных московских обывателей, и у них в окнах зажигаются желтые огни. Что случилось? Да ничего, хохочем мы, просто хорошее настроение. Просто весна. Просто некто Казаков с любимой девушкой, попивая портвейн, шляется по улицам… Вот, пожалуй, и все. Ах, да, совсем забыл. К теме обязательно должны быть стихи. Пожалуйста. Моя интерпретация известных строчек Александра Блока:
– Да-а, редкостная чушь. Видимо, с хорошего бодуна я был, если уж написал такие идиотские сопли!
Я переводил свой остекленевший взгляд с запотевшей бутылки водки на не на шутку раздухарившуюся дамочку. Нет, еще сто пятьдесят и на хаус, баиньки.
– Володь, извини, я сейчас переоденусь.
Девушка исчезла и после продолжительного шуршания, я-то успел хлопнуть еще чуть-чуть, появилась в дверном проеме. Эзопова, гордо и неописуемо голая, в отвратительном розовом пеньюаре, замерла в ожидании эффекта. У меня от водярной добавки перед глазами колесилось что-то туманное и невнятное.
– И ты до сих пор так и сидишь, милый?!
– Точно, точно, Эль, засиделся я у тебя, пора ползти домой…
Я как мог приподнялся со стула. Розовое видение слегка замельтешило и явно начало приближаться ко мне. Вдруг в моем организме что-то неожиданно запело. Я прислушался. Это был навязчивый мотивчик старой грустной песенки из далекого, далекого детства.
– Где баобабы вышли на склон, жил на поля-а не розовый слон, много веселых было в нем сил, скучную обувь он не носил…
Эльвира натруженно дышала, веера розовой распашонки оголяли уже хорошо знакомую, объемистую недевичью грудь. В голове опять предательски забубнило: – Был он снару-ужи чуть мешковат, добрые уши, ла-асковый взгляд…
Между тем чеканным солдатским шагом Эльвира подступала ко мне. В полубреду мне уже казалось, что она стремительно увеличивается в размерах, заполняя грудищами и бедрищами весь объем комнаты. Отступать было некуда. Эзопова резко махнула рукой, и, ойкнув, я почувствовал свои яйца в железном замке ее кулачка. Она потянула мою промежность резко в сторону, и, строго следуя за своими причиндалами, предательски захваченными в полон Эльвирой, я через несколько секунд облегченно свалился на кровать. Точнее, на нее, на кровати.
Вы видели, как в провинциальном цирке халтурщик-фокусник одним движением сдергивает со стола скатерть, оставляя всякие ложки-поварешки на столе? Клянусь, точно так же с меня исчезли штаны, трусы, куртка, майка.
Очнулся только через какое-то время от истошного крика. Совершенно голый я лежал на Эльвире и делал многообещающие поступательные движения поясницей. Телезвезда, задрав ноги навстречу восходящему в окне солнцу, отчаянно вопила.
– Вот и конец, – четко обозначилась в черепушке мысль. – Наверное, сзади меня стоит мужик с топором, она его видит, а я нет, а может, это не мужик, а сам Святослав Нерадивов, может, он бросил Буганову и вырвался в Москву навестить бывшую подругу…
Украдкой обернулся. Никого сзади не было. Потом посмотрел на даму и понял, что дамский ор происходит аккурат в соответствии с амплитудой моих членодвижений. Провел испытание – туда, есть контакт, обратно – сирена выключается. Я удовлетворенно заулыбался. Хорошо, что нет тут никакого мужика с топором! Заметив какие-то осмысленные движения, Эля прекратила орать и, увидев мою радостно-пьяную рожу, заплакала. Я обрубился опять. Последнее, что успел запомнить, это Эльвирины всхлипывания и фразу: – Вот, Володя, ты и добился, чего хотел.
Я еще попытался чего-то ответить, но уже подступало время сонных кошмаров и… поехало.
Я немного опоздал – пробки там, то-се. Встретились мы с главным санитарным врачом России, как и условились, в зоопарке, у клетки с болотной выпью. Когда, наконец, я подошел, Геннадий Григорьевич Онищенко продолжал таращиться на нахохлившуюся птицу. Заслышав мои шаги, главный санитар обернулся. Он был в медицинской маске. От такого дикого зрелища во все еще снежной Москве остолбенел не только я, но и недавно проснувшиеся белые медведи.
Опьяненный розовато-фиолетовым вечерним воздухом и «Абсолютом», я брел черт-те куда. И подумал: делом надо заниматься, господа, делом. Вот помогу ученому Владику осуществить грандиозный переворот в мировой науке и вообще в человеческом миросозерцании, и мною будут гордиться потомки! Да что потомки! Все прогрессивное человечество! А этот Кулик, художник, блин, вместо того чтобы всякую ерунду городить, занялся бы чем-нибудь полезным. Допустим, шил бы чехлы для унитазов. Или, к примеру, мастерил бы портмоне для бильярдных шаров. Ей-богу, больше толку будет. А с этим Владиком надо еще обязательно повстречаться. Какой человечище! Просто глыба! Да и телефон, по-моему, его записал…
– Володя, Володя, – раздался изначально звонкий, но сейчас явно переходящий во вкрадчивый сип женский голос.
Я остановился, как неожиданно подбитый бронетранспортер, не в силах повернуться на триста шестьдесят градусов. Это была, естественно, Эльвира Эзопова.
– Как это благородно с твоей стороны, что дождался, чтобы проводить меня домой.
– Ну…
– Сейчас мы поймаем такси и поедем. Тут недалеко…
– Ну…
– Правда ведь, какая замечательная выставка. Какие интересные люди! И ты такой загадочный и внезапный.
Под следующее «Ну…» меня уже запихивали в такси. Полуобняв Эльвиру, чтоб не скатиться под сиденье, я начал отчетливо бредить и отключился. И на этот раз скромная мозговая белочка швырнула меня в Америку. В гости к Кондолизе Райс. Кстати, я только потом понял, почему именно к ней. Конди – это же один в один Эльвира, только постаревшая и в негативе. Точно говорю.
Ну не люблю я Кондолизу Райс, государственного секретаря США, просто на дух не перевариваю. Я так и сказал об этом своему однокашнику Сереге, ныне проживающему в Нью-Йорке.
– Я тоже ее терпеть не могу, – ответствовал из телефонной трубки мудрый Сергей. – Но у нас, в Америке, как только выйдешь на улицу, так каждая вторая – такая же Кондолиза!
Я тяжело вздохнул и прервал разговор. Очень не хотелось мне ехать в Штаты. Но буквально вчера позвонили из пресс-службы Белого дома, сказали, что билет и гостиница уже зарезервированы и что госпожа государственный секретарь настойчиво желает встретиться. Видите ли, ей понадобилось посоветоваться со мной перед заседанием «восьмерки» в Санкт-Петербурге как с настоящим представителем российского народа. О настроении масс, о мировой политике, о том о сем. Пришлось согласиться, трудно было отказать нашим коллегам по борьбе с международным терроризмом.
После многочасового бултыхания в самолете (будь проклят этот промежуточный рейс через Шеннон!) я уже направлялся к нью-йоркскому Центральному парку. Именно там я волевым решением назначил нашу встречу.
– Никаких Вашингтонов, этой цитадели мирового империализма, – отрезал я по телефону. И со мной любезно согласились.
В Центральном парке цвели сирень, яблони и каштаны. Престарелые волосатые хиппи на инвалидных колясках тусовались на посвященной Джону Леннону лужайке под названием «Земляничная поляна». Пара бомжей лежали на лавках и делали вид, что читают газету. Многочисленные белки сновали туда-сюда и в шутку охотились на местных уток. Неожиданно звериный гомон затих, бомжи, собрав кипы своих «Нью-Йорк таймсов», с неожиданной прытью попрятались по щелям.
На дубовой аллее появилась всем знакомая дама с приклеенной улыбкой на лице.
– Приветствую вас, Владимир, – ощерилась женщина.
– И я вас, – и чтобы не затягивать паузу, из любезности чуть не поинтересовался здоровьем Кондолизиных мужа и детей. Но вовремя спохватился: ведь у нее ни того ни другого нет.
Мы присели на скамеечку. Я передал ей привет от Путина. Она мне ответила приветом от Буша. Я ей вернул от Аллы Пугачевой, она передала от Дженнифер Лопес. Я ей – от Владика Третьяка, она мне – от Марка Спитца.
Тут я закурил. Но натруженной рукой гольфистки-любительницы Кондолиза вырвала у меня сигарету, бросила ее, затушила туфлей, подняла и завернула в невесть откуда появившуюся салфетку и передала ее охраннику, весьма кстати спрыгнувшему с ближайшей елки.
– У нас здесь не курят, – металлическим голосом сообщила мне Райс. – Давайте перейдем к делу. Что думают у вас в России о политике США?
– Да вас ненавидят все поголовно, – прорвало меня наконец. – Вы же постоянно везде гадите. В Югославии устроили бомбометание, которого со времен Второй мировой войны не было, в Афганистане привели к власти черт-те кого. Талибы, которых вы сместили, хоть опиумный мак запрещали сеять, а сейчас продажа Афганистаном наркотиков возросла в сотни раз! А чем вам не угодил Саддам Хусейн? Он же раньше другом вашим был, а потом вы какое-то оружие массового поражения к нему приклеили… А батька что вам плохого сделал?
– Батька? Фазер? О чьем папе вы говорите?
– Да не фазер, а батька братского нашего белорусского народа – Александр Григорьевич Лукашенко! Что вы из него все чучело пытаетесь сделать? А вот когда ваши прихлебатели из самостийной Украины из всего народа Крыма пытаются сделать чучело, вы их с остервенением гладите по чубам…
Кондолиза слегка поперхнулась.
– А при чем здесь Крым?
– При том, что ваши марионетки на последних выборах решили переписать все фамилии крымских избирателей на украинский манер. Вот что такое «Нью-Йоркское время», ты знаешь (неожиданно перешел я на «ты»)? То-то и оно, что не знаешь. И никто не знает, потому что весь мир знает «Нью-Йорк таймс», название газет никто, нигде и никогда не переводит. И фамилии людей не переводит. Райс – она и в Африке Райс. И Сему Альтшулера никто не меняет на Старого Обманщика. А в Крыму почему-то Скворцова записали в избирательных списках как Шпака, Зонтикова сделали Парасолькиным, а Воробьева – Горобцом. И весь цирк этот только для того, чтобы не дать людям свободно высказаться на выборах, которые вы в отличие от белорусских признали чуть ли не образцом вашей гнилой демократии.
К концу моей тирады Кондолиза, похоже, взяла себя в руки. Чтобы перехватить инициативу, она затараторила, как плохая училка какого-нибудь паршивого советского ПТУ. При этом сделала вид, что минуту назад как будто бы и не спрашивала о батьке и Украине.
– Саддам – международный террорист, он свой народ мучил, сейчас свободолюбивые иракцы под нашим руководством идут к демократии и справедливости…
– Да во время американской оккупации в Ираке погибло больше людей, чем за десятки лет правления Хусейна! – повелся я как дурак на ее нехитрый маневр. Но, к счастью, вовремя остановился.
Вскочив со скамейки, я подгреб к седовласым хиппарям, выхватил что-то засунутое в бумажный пакет и залпом выпил.
– Совсем без Советского Союза распустились! Ничего, сейчас не ельцинские времена, подводные лодки строятся, недавно вот новую ракету испытали, которую вам ни в жисть не сбить, как ни старайтесь! А вы думали, на вас совсем управы не найти?
– Но ваш президент Путин отклонился от демократических принципов и ведет охоту на инакомыслящих, – спешно отхлебнув диабетической кока-колы, скривилась Кондолиза Райс.
– Ну уж дудки! Настоящую охоту ведет у вас министр обороны Доналд Рамсфелд. Он как раз намедни своего собутыльника на охоте подстрелил, – парировал я.
Кондолиза аж вздрогнула.
– Да как ты можешь оскорблять своими глупыми подозрениями великий американский народ – светоч свободы?! – перешла и она тоже на «ты».
– Светоч?! А тебе самой известно, что в вашей Америке тридцать миллионов полностью неграмотных, а еще тридцать могут поставить только автограф?
Я достал из-за пазухи бутылку водки, которую берег для встречи с другом Серегой, и крепко выпил. От ужаса содеянного мною преступления в общественном месте глаза госсекретарши округлились.
– Да ты что, Владимир, если уж тебе невмоготу, давай поедем ко мне, я тебя угощу свежими гамбургерами, сыграю на фортепьяно мою любимую вещь Чайковского «Похороны куклы»…
Я захохотал от ужаса, представив себя вместе с ней, да еще под классическую музыку. И очнулся. Повертел головой. Никакой Конди в окрестностях, конечно, не наблюдалось. Мое туловище стояло, опершись на Эльвиру у какой-то многоэтажки. Вокруг громоздились шлагбаумы и охранники. Чья-то породистая сучка ссала на колесо машины, на которой мы приехали. За рулем сидел то ли таджик, то ли узбек и нервно курил.
– Спасибо, мадемуазель, за изысканно проведенный вечер, чего и вам желаю… – я попытался даже элегантно шаркнуть ножкой, но нижние конечности предательски запутались в коленках.
– Как же ты поедешь, ты же так утомился, может, зайдешь…
– Нет, нет, только домой, у меня завтра делищ до фига, надо хоть как-то прийти в себя. Тем более вон тачка до сих пор стоит, – я кивнул головой в сторону хмурого водителя.
– Я бы пригласила тебя к себе попить чая, но у меня и чая-то нет, – дрожащим голосом продолжала Эзопова.
– Спасибо, конечно, но очень хочется домой…
– Я бы как интеллигентная девушка, ты же оказывал мне столько внимания, пригласила бы тебя попить кофе, но у меня дома и кофе-то нет! – в отчаянии потрясла мое тело Эльвира.
– Я пойду домой спать, – тупо повторял я. – Мне нужно срочно принять горизонтальное положение, причем в собственной кровати, – раскачивая головой в отрицательные стороны, бубнил я.
– Но у меня же есть водка! – всплеснув руками, выдала свой последний аргумент Эльвира.
От неожиданной потери точки опоры о девушкину грудь, я попытался звездануться об асфальт, но вовремя был схвачен за шиворот заботливой стальной хваткой Эли.
– Водка?.. Холодная?.. – задумчиво начал оживляться я. Предыдущая лошадиная доза алкоголя за время безумных сновидений в тачке слегка переваривалась и для проведения каких-то осмысленных действий, типа поездки через весь город домой, требовалась некоторая подпитка.
– Ну, разве что ненадолго, минут на пятнадцать, наверное, можно заглянуть к вам на огонек, но исключительно ради того, чтобы на тебя в подъезде не напали хулиганы, – в подтверждение своих героических намерений я даже погрозил окружающей темноте пальцем.
– Конечно, конечно, – застрекотала барышня и поволокла меня к подъезду. За спиной дважды шумно гулкнулись о бордюр мои ноги.
После краткой, получасовой борьбы моего тела с лифтом скромная трехкомнатная квартирка одинокой девушки наполнилась моим зловещим перегаром. Эльвира напряженно сидела за столом напротив и вкрадчиво теребила подол юбки. Разговор с моей стороны явно не клеился.
– А-аа… – намекающе и протяжно завыл я.
– Ах, да, – Эзопова спрыгнула со стула и, метнувшись к холодильнику, уже тащила початую бутылку водки и какой-то консерв.
Я ускоренным темпом глотнул и закурил.
– Значит, так, выставка говоришь, искусство значит…
– Да, да, очень я люблю эту всякую культурную жизнь. Кстати говоря, у меня, представляешь, сохранилась заметка, которую ты когда-то писал в «Утреннем экспрессе». Как замечательно написано! Я всегда читала ее своему Святославу как образец настоящей и искренней любви!
– Любви к чему? Если к пиву и портвейну, то у меня об этом тонны макулатуры понаворочено.
– Да нет, о любви вообще, вот послушай. Она достала из школьной тетрадочки в клеточку, обложка которой была разрисована пестрыми фломастерными птичками и цветочками, какой-то газетный листок и принялась читать мою заплесневелую бредятину.
«Одна любимая девушка как-то в порыве женской заботы сказала: – Писал бы ты, Володя, об искусстве, что ли, ты же в нем разбираешься, а то у тебя одни пьяные бредни на уме…
– Милая, – отглатывая пиво, с нежностью сказал я, – этих искусствоведов, литературоведов и прочих эстетов-гомосексуалистов как грязи, а я-то один…
Итак, продолжим. Весна, значит. В лужах купаются воробьи и милицейские сапоги. На улицах пахнет чем-то ностальгически гадким. Весна обнажает недособранную бабками посуду. Пьющий народец пополз из грязных подъездов и душных кабаков на волю. На лавочки. На бульвары и перелески. Прощайте, зимние квартиры. Проходящие по улицам девушки – да-да, те самые, которые в тупые декабрьские сумерки просто плевали вам в лицо, – смотрят на все с придыханием и норовят искоса навязать ваш взгляд на освободившееся от зимнего плена ноги. Прекратите пить водку. Я вас заклинаю, прекратите».
От патетического голоса Эльвиры я, услышав про водку, слегка очнулся, немедленно застучал горлышком бутылки по краю рюмки и облегченно выпил.
– Так вот, продолжаю, – строго, но воодушевленно провозгласила моя новая богиня.
«Я вас заклинаю, прекратите! Хотя бы на время. Закупитесь сухими винами – „Свадебное“, „Арбатское“, „Цинандали“ – все равно. Выпивайте с незнакомыми женщинами шампанское „Надежда“. Они вас простят и поймут. Позвоните старым друзьям, которые уверенно думают, что вы сдохли лет десять назад. Пейте с ними ликеры из горлышка, шляясь по странно забытым местам вашего вольного детства. Кормите голубей батончиками „Баунти“ и конфетами „Рафаэлла“. Пусть наши грязные голуби хоть раз в жизни почувствуют себя павлинами, наклевавшись кокосовой шелухи. Купите упаковку свистков и раздавайте их встречным милиционерам. Это лучше всего делать под болгарскую „Монастырскую избу“. Так романтичней. А какой кайф, насосавшись, как пожарная помпа, трешечной „Балтикой“, в сумерках бродить по Тверскому бульвару и дубасить по мокрым деревьям. От этого сонные галки, сотнями облепившие верхушки, начинают орать, как при землетрясении, будить честных московских обывателей, и у них в окнах зажигаются желтые огни. Что случилось? Да ничего, хохочем мы, просто хорошее настроение. Просто весна. Просто некто Казаков с любимой девушкой, попивая портвейн, шляется по улицам… Вот, пожалуй, и все. Ах, да, совсем забыл. К теме обязательно должны быть стихи. Пожалуйста. Моя интерпретация известных строчек Александра Блока:
Эльвира шумно выдохнула и блестяще заведенными глазами вперилась в меня.
О, стакан, без конца и без края.
И его преподносит Она
Наливает его – принимаю!
Нас приветствуют трели мента!»
– Да-а, редкостная чушь. Видимо, с хорошего бодуна я был, если уж написал такие идиотские сопли!
Я переводил свой остекленевший взгляд с запотевшей бутылки водки на не на шутку раздухарившуюся дамочку. Нет, еще сто пятьдесят и на хаус, баиньки.
– Володь, извини, я сейчас переоденусь.
Девушка исчезла и после продолжительного шуршания, я-то успел хлопнуть еще чуть-чуть, появилась в дверном проеме. Эзопова, гордо и неописуемо голая, в отвратительном розовом пеньюаре, замерла в ожидании эффекта. У меня от водярной добавки перед глазами колесилось что-то туманное и невнятное.
– И ты до сих пор так и сидишь, милый?!
– Точно, точно, Эль, засиделся я у тебя, пора ползти домой…
Я как мог приподнялся со стула. Розовое видение слегка замельтешило и явно начало приближаться ко мне. Вдруг в моем организме что-то неожиданно запело. Я прислушался. Это был навязчивый мотивчик старой грустной песенки из далекого, далекого детства.
– Где баобабы вышли на склон, жил на поля-а не розовый слон, много веселых было в нем сил, скучную обувь он не носил…
Эльвира натруженно дышала, веера розовой распашонки оголяли уже хорошо знакомую, объемистую недевичью грудь. В голове опять предательски забубнило: – Был он снару-ужи чуть мешковат, добрые уши, ла-асковый взгляд…
Между тем чеканным солдатским шагом Эльвира подступала ко мне. В полубреду мне уже казалось, что она стремительно увеличивается в размерах, заполняя грудищами и бедрищами весь объем комнаты. Отступать было некуда. Эзопова резко махнула рукой, и, ойкнув, я почувствовал свои яйца в железном замке ее кулачка. Она потянула мою промежность резко в сторону, и, строго следуя за своими причиндалами, предательски захваченными в полон Эльвирой, я через несколько секунд облегченно свалился на кровать. Точнее, на нее, на кровати.
Вы видели, как в провинциальном цирке халтурщик-фокусник одним движением сдергивает со стола скатерть, оставляя всякие ложки-поварешки на столе? Клянусь, точно так же с меня исчезли штаны, трусы, куртка, майка.
Очнулся только через какое-то время от истошного крика. Совершенно голый я лежал на Эльвире и делал многообещающие поступательные движения поясницей. Телезвезда, задрав ноги навстречу восходящему в окне солнцу, отчаянно вопила.
– Вот и конец, – четко обозначилась в черепушке мысль. – Наверное, сзади меня стоит мужик с топором, она его видит, а я нет, а может, это не мужик, а сам Святослав Нерадивов, может, он бросил Буганову и вырвался в Москву навестить бывшую подругу…
Украдкой обернулся. Никого сзади не было. Потом посмотрел на даму и понял, что дамский ор происходит аккурат в соответствии с амплитудой моих членодвижений. Провел испытание – туда, есть контакт, обратно – сирена выключается. Я удовлетворенно заулыбался. Хорошо, что нет тут никакого мужика с топором! Заметив какие-то осмысленные движения, Эля прекратила орать и, увидев мою радостно-пьяную рожу, заплакала. Я обрубился опять. Последнее, что успел запомнить, это Эльвирины всхлипывания и фразу: – Вот, Володя, ты и добился, чего хотел.
Я еще попытался чего-то ответить, но уже подступало время сонных кошмаров и… поехало.
Я немного опоздал – пробки там, то-се. Встретились мы с главным санитарным врачом России, как и условились, в зоопарке, у клетки с болотной выпью. Когда, наконец, я подошел, Геннадий Григорьевич Онищенко продолжал таращиться на нахохлившуюся птицу. Заслышав мои шаги, главный санитар обернулся. Он был в медицинской маске. От такого дикого зрелища во все еще снежной Москве остолбенел не только я, но и недавно проснувшиеся белые медведи.